Альбер ничего не ответил.
Шато-Рено похлопывал по ботфорту своей гибкой тросточкой.
– Не пора ли нам ехать? – прервал он, наконец, неловкое молчание.
– Как хотите, – отвечал Бошан, – разрешите мне только выразить Морсеру своё восхищение; он выказал сегодня рыцарское великодушие… столь редкое в наше время!
– Да, – сказал Шато-Рено.
– Можно только удивляться такому самообладанию, – продолжал Бошан.
– Несомненно; во всяком случае я был бы на это не способен, – сказал Шато-Рено с недвусмысленной холодностью.
– Господа, – прервал Альбер, – мне кажется, вы не поняли, что между графом Монте-Кристо и мной произошло нечто не совсем обычное…
– Нет, нет, напротив, – возразил Бошан, – но наши сплетники едва ли сумеют оценить ваш героизм, и, рано или поздно, вы будете вынуждены разъяснить им своё поведение, и притом столь энергично, что это может оказаться во вред вашему здоровью и долголетию. Дать вам дружеский совет? Уезжайте в Неаполь, Гаагу или Санкт-Петербург – места спокойные, где более разумно смотрят на вопросы чести, чем в нашем сумасбродном Париже. А там поусерднее упражняйтесь в стрельбе из пистолета и в фехтовании. Через несколько лет вас основательно забудут, либо слава о вашем боевом искусстве дойдёт до Парижа, и тогда мирно возвращайтесь во Францию. Вы согласны со мной, Шато-Рено?
– Вполне разделяю ваше мнение, – сказал барон. – За несостоявшейся дуэлью обычно следуют дуэли весьма серьёзные.
– Благодарю вас, господа, – сухо ответил Альбер, – я принимаю ваш совет, не потому, что вы мне его дали, но потому, что я всё равно решил покинуть Францию. Благодарю вас также за то, что вы согласились быть моими секундантами. Судите сами, как высоко я ценю эту услугу, если, выслушав ваши слова, я помню только о ней.
|
|
Шато-Рено и Бошан переглянулись. Слова Альбера произвели на обоих одинаковое впечатление, а тон, которым он высказал свою благодарность, звучал так решительно, что все трое очутились бы в неловком положении, если бы этот разговор продолжался.
– Прощайте, Альбер! – заторопившись, сказал Бошан и небрежно протянул руку, но Альбер, по-видимому, глубоко задумался; во всяком случае он ничем не показал, что видит эту протянутую руку.
– Прощайте, – в свою очередь сказал Шато-Рено, держа левой рукой свою тросточку и делая правой прощальный жест.
– Прощайте! – сквозь зубы пробормотал Альбер. Но взгляд его был более выразителен: в нём была целая гамма сдержанного гнева, презрения, негодования.
После того как оба его секунданта сели в экипаж и уехали, он ещё некоторое время стоял неподвижно; затем стремительно отвязал свою лошадь от деревца, вокруг которого слуга замотал её поводья, легко вскочил в седло к поскакал к Парижу. Четверть часа спустя он уже входил в особняк на улице Эльдер.
Когда он спешивался, ему показалось, что за оконной занавеской мелькнуло бледное лицо графа де Морсер; он со вздохом отвернулся и прошёл в свой флигель.
С порога он окинул последним взглядом всю эту роскошь, которая с самого детства услаждала его жизнь; он в последний раз взглянул на свои картины. Лица на полотнах, казалось, улыбались ему, а пейзажи словно вспыхнули живыми красками.
Затем он снял с дубового подрамника портрет своей матери и свернул его, оставив золочёную раму пустой.
|
|
После этого он привёл в порядок свои прекрасные турецкие сабли, свои великолепные английские ружья, японский фарфор, отделанные серебром чаши, художественную бронзу с подписями Фешера и Бари; осмотрел шкафы и запер их все на ключ; бросил в ящик стола, оставив его открытым, все свои карманные деньги, прибавив к ним множество драгоценных безделушек, которыми были полны чаши, шкатулки, этажерки; составил точную опись всего и положил её на самое видное место одного из столов, убрав с этого стола загромождавшие его книги и бумаги.
В начале этой работы его камердинер, вопреки приказанию Альбера не беспокоить его, вошёл в комнату.
– Что вам нужно? – спросил его Альбер, скорее грустно, чем сердито.
– Прошу прощения, сударь, – отвечал камердинер, – правда, вы запретили мне беспокоить вас, но меня зовёт граф де Морсер.
– Ну так что же? – спросил Альбер.
– Я не посмел отправиться к графу без вашего разрешения.
– Почему?
– Потому что граф, вероятно, знает, что я сопровождал вас на место дуэли.
– Возможно, – сказал Альбер.
– И он меня зовёт, наверное, чтобы узнать, что там произошло. Что прикажете ему ответить?
– Правду.
– Так я должен сказать, что дуэль не состоялась?
– Вы скажете, что я извинился перед графом Монте-Кристо; ступайте.
Камердинер поклонился и вышел.
Альбер снова принялся за опись.
Когда он уже заканчивал свою работу, его внимание привлёк топот копыт во дворе и стук колёс, от которого задребезжали стёкла; он подошёл к окну и увидел, что его отец сел в коляску и уехал.
Не успели ворота особняка закрыться за графом, как Альбер направился в комнаты своей матери; не найдя никого, чтобы доложить о себе, он прошёл прямо в спальню Мерседес и остановился на пороге, взволнованный тем, что он увидел.
|
|
Словно у матери и сына была одна душа: Мерседес была занята тем же, чем только что был занят Альбер.
Всё было убрано; кружева, драгоценности, золотые вещи, бельё, деньги были уложены по шкафам, и Мерседес тщательно подбирала к ним ключи.
Альбер увидел эти приготовления; он всё понял и, воскликнув: «Мама!», кинулся на шею Мерседес.
Художник, который сумел бы передать выражение их лиц в эту минуту, создал бы прекрасную картину.
Готовясь к смелому шагу, Альбер не страшился за себя, но приготовления матери испугали его.
– Что вы делаете? – спросил он.
– А что делал ты? – ответила она.
– Но я – другое дело! – воскликнул Альбер, задыхаясь от волнения. – Не может быть, чтобы вы приняли такое же решение, потому что я покидаю этот дом… я пришёл проститься с вами.
– И я тоже, Альбер, – отвечала Мерседес, – я тоже уезжаю. Я думала, что мой сын будет сопровождать меня, – неужели я ошиблась?
– Матушка, – твёрдо сказал Альбер, – я не могу позволить вам разделить ту участь, которая ждёт меня; отныне у меня не будет ни имени, ни денег; жизнь моя будет трудная, мне придётся вначале принять помощь кого-нибудь из друзей, пока я сам не заработаю свой кусок хлеба. Поэтому я сейчас иду к Францу и попрошу его ссудить меня той небольшой суммой, которая, по моим расчётам, мне понадобится.
– Бедный мальчик! – воскликнула Мерседес, – ты – и нищета, голод! Не говори этого, ты заставишь меня отказаться от моего решения!
– Но я не откажусь от своего, – отвечал Альбер. – Я молод, я силён и, надеюсь, храбр; а вчера я узнал, что значит твёрдая воля. Есть люди, которые безмерно страдали – и они не умерли, но построили себе новую жизнь на развалинах того счастья, которое им сулило небо, на обломках своих надежд! Я узнал это, матушка, я видел этих людей; я знаю, что из глубины той бездны, куда их бросил враг, они поднялись полные такой силы и окружённые такой славой, что восторжествовали над своим победителем и сами сбросили его в бездну. Нет, отныне я рву со своим прошлым и ничего от него не беру, даже имени, потому что, – поймите меня, – ваш сын не может носить имени человека, который должен краснеть перед людьми.
– Альбер, сын мой, – сказала Мерседес, – будь я сильнее духом, я сама бы дала тебе этот совет; мой слабый голос молчал, но твоя совесть заговорила. Слушайся голоса твоей совести, Альбер. У тебя были друзья, порви на время с ними; но, во имя твоей матери, не отчаивайся! В твои годы жизнь ещё прекрасна, и так как человеку с таким чистым сердцем, как твоё, нужно незапятнанное имя, возьми себе имя моего отца; его звали Эррера. Я знаю тебя, мой Альбер; какое бы поприще ты ни избрал, ты скоро прославишь это имя. Тогда, мой друг, вернись в Париж, и перенесённые страдания ещё больше возвеличат тебя. Но если, вопреки моим чаяниям, тебе это не суждено, оставь мне по крайней мере надежду; только этой мыслью я и буду жить, ибо для меня нет будущего, и за порогом этого дома начинается моя смерть.
– Я исполню ваше желание, матушка, – сказал Альбер, – я разделяю ваши надежды; божий гнев пощадит вашу чистоту и мою невинность… Но раз мы решились, будем действовать. Господин де Морсер уехал из дому с полчаса тому назад; это удобный случай избежать шума и объяснений.
– Я буду ждать тебя, сын мой, – сказала Мерседес.
Альбер вышел из дому и вернулся с фиакром; он вспомнил о небольшом пансионе на улице св. Отцов и намеревался снять там скромное, но приличное помещение для матери.
Когда фиакр подъехал к воротам и Альбер вышел, к нему приблизился человек и подал ему письмо.
Альбер узнал Бертуччо.
– От графа, – сказал управляющий.
Альбер взял письмо и вскрыл его.
Кончив читать, он стал искать глазами Бертуччо, но тот исчез.
Тогда Альбер, со слезами на глазах, вернулся к Мерседес и безмолвно протянул ей письмо.
Мерседес прочла:
«Альбер!
Я угадал намерение, которое вы сейчас приводите в исполнение, – вы видите, что и я не чужд душевной чуткости. Вы свободны, вы покидаете дом графа и увозите с собой свою мать, свободную, как вы. Но подумайте, Альбер: вы обязаны ей большим, чем можете ей дать, бедный, благородный юноша! Возьмите на себя борьбу и страдание, но избавьте её от нищеты, которая вас неизбежно ждёт на первых порах; ибо она не заслуживает даже тени того несчастья, которое её постигло, и провидение не допустит, чтобы невинный расплачивался за виновного.
Я знаю, вы оба покидаете дом на улице Эльдер, ничего оттуда не взяв.
Не допытывайтесь, как я это узнал. Я знаю; этого довольно.
Слушайте, Альбер.
Двадцать четыре года тому назад я, радостный и гордый, возвращался на родину. У меня была невеста, Альбер, святая девушка, которую я боготворил, и я вёз своей невесте сто пятьдесят луидоров, скоплённых неустанной, тяжёлой работой. Эти деньги были её, я ей их предназначал и, зная, как вероломно море, я зарыл наше сокровище в маленьком садике того дома в Марселе, где жил мой отец, на Мельянских аллеях.
Ваша матушка, Альбер, хорошо знает этот бедный, милый дом.
Не так давно, по дороге в Париж, я был проездом в Марселе. Я пошёл взглянуть на этот дом, полный горьких воспоминаний; и вечером, с заступом в руках, я отправился в тот уголок, где зарыл свой клад. Железный ящичек всё ещё был на том же месте, никто его не тронул; он зарыт в углу, в тени прекрасною фигового дерева, которое в день моего рождения посадил мой отец.
Эти деньги некогда должны были обеспечить жизнь и покой той женщине, которую я боготворил, и ныне, но странной и горестной прихоти случая, они нашли себе то же применение. Поймите меня, Альбер: я мог бы предложить этой несчастной женщине миллионы, но я возвращаю ей лишь кусок хлеба, забытый под моей убогой кровлей в тот самый день, когда меня разлучили с той, кого я любил.
Вы человек великодушный, Альбер, но, может быть, вас ещё ослепляет гордость или обида; если вы мне откажете, если вы возьмёте от другого то, что я вправе вам предложить, я скажу, что с вашей стороны жестоко отвергать кусок хлеба для вашей матери, когда его предлагает человек, чей отец, по вине вашего отца, умер в муках голода и отчаяния».
Альбер стоял бледный и неподвижный, ожидая решения матери.
Мерседес подняла к небу растроганный взгляд.
– Я принимаю, – сказала она, – он имеет право предложить мне эти деньги.
И, спрятав на груди письмо, она взяла сына под руку и поступью, более твёрдой, чем, может быть, сама ожидала, вышла на лестницу.
Глава 15.
Самоубийство
Тем временем Монте-Кристо вместе с Эмманюелем и Максимилианом тоже вернулся в город.
Возвращение их было весёлое. Эмманюель не скрывал своей радости, что всё окончилось так благополучно, и откровенно заявлял о своих миролюбивых вкусах. Моррель, сидя в углу кареты, не мешал зятю изливать свою весёлость в словах и молча переживал радость, не менее искреннюю, хоть она и светилась только в его взгляде.
У заставы Трон они встретили Бертуччо; он ждал их, неподвижный, как часовой на посту.
Монте-Кристо высунулся из окна кареты, вполголоса обменялся с ним несколькими словами, и управляющий быстро удалился.
– Граф, – сказал Эмманюель, когда они подъезжали к Пляс-Рояль, – остановите, пожалуйста, карету у моего дома, чтобы моя жена ни одной лишней минуты не волновалась за вас и за меня.
– Если бы не было смешно кичиться своим торжеством, – сказал Моррель, – я пригласил бы графа зайти к нам; но, вероятно, графу тоже надо успокоить чьи-нибудь тревожно бьющиеся сердца. Вот мы и приехали, Эмманюель; простимся с нашим другом и дадим ему возможность продолжать свой путь.
– Погодите, – сказал Монте-Кристо, – я не хочу лишиться так сразу обоих спутников; идите к вашей прелестной жене и передайте ей от меня искренний привет; а вы, Моррель, проводите меня до Елисейских Полей.
– Чудесно, – сказал Максимилиан, – тем более что мне и самому нужно в вашу сторону, граф.
– Ждать тебя к завтраку? – спросил Эмманюель.
– Нет, – отвечал Максимилиан.
Дверца захлопнулась, и карета покатила дальше.
– Видите, я принёс вам счастье, – сказал Моррель, оставшись наедине с графом. – Вы не думали об этом?
– Думал, – сказал Монте-Кристо, – потому-то мне и хотелось бы никогда с вами не расставаться.
– Это просто чудо! – продолжал Моррель, отвечая на собственные мысли.
– Что именно? – спросил Монте-Кристо.
– То, что произошло.
– Да, – отвечал с улыбкой граф, – вы верно сказали, Моррель, это просто чудо!
– Как-никак, – продолжал Моррель, – Альбер человек храбрый.
– Очень храбрый, – сказал Монте-Кристо, – я сам видел, как он мирно спал, когда над его головой был занесён кинжал.
– А я знаю, что он два раза дрался на дуэли, и дрался очень хорошо; как же всё это вяжется с сегодняшним его поведением?
– Это ваше влияние, – улыбаясь, заметил Монте-Кристо.
– Счастье для Альбера, что он не военный! – сказал Моррель.
– Почему?
– Принести извинение у барьера! – и молодой капитан покачал головой.
– Послушайте, Моррель! – мягко сказал граф. – Неужели и вы разделяете предрассудки обыкновенных людей? Ведь согласитесь, что если Альбер храбр, то он не мог сделать это из трусости; у него, несомненно, была причина поступить так, как он поступил сегодня, и, таким образом, его поведение скорее всего можно назвать геройским.
– Да, конечно, – отвечал Моррель, – но я скажу, как говорят испанцы: сегодня он был менее храбр, чем вчера.
– Вы позавтракаете со мной, правда, Моррель? – сказал граф, меняя разговор.
– Нет, я расстанусь с вами в десять часов.
– Вы условились с кем-нибудь завтракать вместе?
Моррель улыбнулся и покачал головой.
– Но ведь где-нибудь позавтракать вам надо.
– Я не голоден, – возразил Максимилиан.
– Мне известны только два чувства, от которых человек лишается аппетита, – заметил граф: – горе и любовь. Я вижу, к счастью, что вы в очень весёлом настроении, – значит, это не горе… Итак, судя по тому, что вы мне сказали сегодня утром, я позволю себе думать…
– Ну что ж, граф, – весело отвечал Моррель, – я не отрицаю.
– И вы ничего мне об этом не расскажете, Максимилиан? – сказал граф с такой живостью, что было ясно, как бы ему хотелось узнать тайну Морреля.
– Сегодня утром, граф, вы могли убедиться в том, что у меня есть сердце, не так ли?
Вместо ответа Монте-Кристо протянул Моррелю руку.
– Теперь, – продолжал тот, – когда моё сердце уже больше не в Венсенском лесу, с вами, оно в другом месте, и я иду за ним.
– Идите, – медленно сказал граф, – идите, мой друг; но прошу вас, если на вашем пути встретятся препятствия, вспомните о том, что я многое на этом свете могу сделать, что я счастлив употребить свою власть на пользу тем, кого я люблю, и что я люблю вас, Моррель.
– Хорошо, – сказал Максимилиан, – я буду помнить об этом, как эгоистичные дети помнят о своих родителях, когда нуждаются в их помощи. Если мне это понадобится, – а очень возможно, что такая минута наступит, – я обращусь к вам за помощью, граф.
– Смотрите, вы дали слово. Так до свидания.
– До свидания.
Они подъехали к дому на Елисейских Полях. Монте-Кристо откинул дверцу.
Моррель соскочил на мостовую.
На крыльце ждал Бертуччо.
Моррель удалился по авеню Мариньи, а Монте-Кристо быстро пошёл навстречу Бертуччо.
– Ну, что? – спросил он.
– Она собирается покинуть свой дом, – отвечал управляющий.
– А её сын?
– Флорантен, его камердинер, думает, что он собирается сделать то же самое.
– Идите за мной.
Монте-Кристо прошёл с Бертуччо в свой кабинет, написал известное нам письмо и передал его управляющему.
– Ступайте, – сказал он, – поспешите; кстати, пусть Гайде сообщат, что я вернулся.
– Я здесь, – ответила сама Гайде, которая, услышав, что подъехала карета, уже спустилась вниз и сияла от счастья, видя графа здравым и невредимым.
Бертуччо вышел.
Всю радость нежной дочери, снова увидевшей отца, весь восторг возлюбленной, снова увидевшей любимого, испытала Гайде при этой встрече, которой она ждала с таким нетерпением.
Конечно, и радость Монте-Кристо, хоть и не выказываемая так бурно, была не менее велика; для исстрадавшихся сердец радость подобна росе, падающей на иссушенную зноем землю; сердце и земля впитывают благодатную влагу, но посторонний глаз не заметит этого.
За последние дни Монте-Кристо понял то, что давно уже казалось ему невозможным: на свете есть две Мерседес, он ещё может быть счастлив.
Его пылающий радостью взор жадно погружался в затуманенные глаза Гайде, как вдруг открылась дверь.
Граф нахмурился.
– Господин де Морсер! – доложил Батистен, как будто одно это имя служило ему оправданием.
В самом деле лицо графа прояснилось.
– Который? – спросил он. – Виконт или граф?
– Граф.
– Неужели это ещё не кончилось? – воскликнула Гайде.
– Не знаю, кончилось ли это, дитя моё, – сказал Монте-Кристо, беря девушку за руки, – но тебе нечего бояться.
– Но ведь этот негодяй…
– Этот человек бессилен против меня, Гайде, – сказал Монте-Кристо, бояться надо было тогда, когда я имел дело с его сыном.
– Ты никогда не узнаешь, сколько я выстрадала, господин мой, – сказала Гайде.
Монте-Кристо улыбнулся.
– Клянусь тебе могилой моего отца, – сказал он, – если с кем-нибудь и случится несчастье, то во всяком случае не со мной.
– Я верю тебе, как богу, господин мой, – сказала молодая девушка, подставляя графу лоб.
Монте-Кристо запечатлел на этом прекрасном, чистом челе поцелуй, от которого забились два сердца, одно стремительно, другое глухо.
– Боже мой, – прошептал граф, – неужели ты позволишь мне снова полюбить!.. Попросите графа де Морсер в гостиную, – сказал он Батистену, провожая прекрасную гречанку к потайной лестнице.
Нам необходимо объяснить причину этого посещения, которого, быть может, и ждал Монте-Кристо, но, наверное, не ждали наши читатели.
Когда Мерседес, как мы уже говорили, производила у себя нечто вроде описи, сделанной и Альбером; когда она укладывала свои драгоценности, запирала шкафы, собирала в одно место ключи, желая всё оставить после себя в полном порядке, она не заметила, что за стеклянной дверью в коридор появилось мрачное, бледное лицо. Тот, кто смотрел через эту дверь, не будучи сам увиденным и услышанным, мог видеть и слышать всё, что происходило у г-жи де Морсер.
Отойдя от этой двери, бледный человек удалился в спальню и поднял судорожно сжатой рукой занавеску окна, выходящего во двор.
Так он стоял минут десять, неподвижный, безмолвный, прислушиваясь к биению собственного сердца. Ему эти десять минут показались вечностью.
Именно тогда Альбер, возвращаясь с места дуэли, заметил в окне своего отца, подстерегавшего его, и отвернулся.
Граф широко раскрыл глаза, он знал, что Альбер нанёс Монте-Кристо страшное оскорбление, что во всём мире подобное оскорбление влечёт за собою дуэль, в которой одного из противников ожидает смерть. Альбер вернулся живой и невредимый; следовательно, его отец был отомщён.
Непередаваемая радость озарила это мрачное лицо, словно последний луч солнца, опускающегося в затянувшие горизонт тучи, как в могилу.
Но, как мы уже сказали, он тщетно ждал, что Альбер поднимется в его комнаты и расскажет о своём торжестве. Что его сын, идя сражаться, не захотел увидеться с отцом, за честь которого он мстил, это было попятно; но почему, отомстив за честь отца, сын не пришёл и не бросился в его объятия?
Тогда-то граф, не имея возможности повидать Альбера, послал за его камердинером. Мы знаем, что Альбер велел камердинеру ничего не скрывать от графа.
Десять минут спустя на крыльце появился граф де Морсер, в чёрном сюртуке с воротником военного образца, в чёрных панталонах, в чёрных перчатках. Очевидно, он уже заранее отдал распоряжения, потому что не успел он спуститься с крыльца, как ему подали карету.
Камердинер сейчас же положил в карету плащ, в который были завёрнуты две шпаги, затем захлопнул дверцу и сел рядом с кучером.
Кучер ждал приказаний.
– На Елисейские Поля, – сказал генерал, – к графу Монте-Кристо. Живо!
Лошади рванулись под ударом бича; пять минут спустя они остановились у дома графа.
Морсер сам открыл дверцу и, ещё на ходу, как юноша, выпрыгнул на аллею, позвонил и вошёл вместе со своим камердинером в широко распахнутую дверь.
Через секунду Батистен докладывал Монте-Кристо о графе де Морсер, и Монте-Кристо, проводив Гайде, велел провести Морсера в гостиную.
Генерал уже третий раз отмеривал шагами длину гостиной, когда, обернувшись, он увидел на пороге Монте-Кристо.
– А, это господин де Морсер! – спокойно сказал Монте-Кристо. – Мне казалось, я ослышался.
– Да, это я, – сказал граф; губы его дрожали, он с трудом выговаривал слова.
– Мне остаётся узнать, – сказал Монте-Кристо, – чему я обязан удовольствием видеть графа де Морсер в такой ранний час.
– У вас сегодня утром была дуэль с моим сыном, сударь? – спросил генерал.
– Вам это известно? – спросил граф.
– Да, и мне известно также, что у моего сына были веские причины драться с вами и постараться убить вас.
– Действительно, сударь, у него были на это веские причины. Но всё же, как видите, он меня не убил и даже не дрался.
– Однако вы в его глазах виновник бесчестья, постигшего его отца, виновник страшного несчастья, которое обрушилось на мой дом.
– Это верно, сударь, – сказал Монте-Кристо с тем же ужасающим спокойствием, – виновник, впрочем, второстепенный, а не главный.
– Вы, очевидно, извинились перед ним или дали какие-нибудь объяснения?
– Я не дал ему никаких объяснений, и извинился не я, а он.
– Но что же, по-вашему, означает его поведение?
– Скорее всего он убедился, что кто-то другой виновнее меня.
– Кто же?
– Его отец.
– Допустим, – сказал Морсер, бледнея, – но вы должны знать, что виновный не любит, когда ему указывают на его вину.
– Я это знаю… Потому я ждал того, что произошло.
– Вы ждали, что мой сын окажется трусом?! – воскликнул граф.
– Альбер де Морсер далеко не трус, – сказал Монте-Кристо.
– Если человек держит в руке шпагу, если перед ним стоит его смертельный враг и он не дерётся – значит, он трус! Будь он здесь, я бы сказал ему это в лицо!
– Сударь, – холодно ответил Монте-Кристо, – я не думаю, чтобы вы явились ко мне обсуждать ваши семейные дела. Скажите всё это своему сыну, может быть он найдёт, что вам ответить.
– Нет, нет, – возразил генерал с мимолётной улыбкой, – вы совершенно правы, я приехал не для этого! Я приехал вам сказать, что я тоже считаю вас своим врагом! Я инстинктивно ненавижу вас! У меня такое чувство, будто я вас всегда знал и всегда ненавидел! И раз нынешние молодые люди отказываются драться, то драться надлежит нам… Вы согласны со мной, сударь?
– Вполне; поэтому, когда я сказал вам, что я ждал того, что должно произойти, я имел и виду и ваше посещение.
– Тем лучше… Следовательно, вы готовы?
– Я всегда готов.
– Мы будем биться до тех пор, пока один из нас не умрёт, понимаете? – с яростью сказал генерал, стиснув зубы.
– Пока один из нас не умрёт, – повторил граф Монте-Кристо, слегка кивнув головой.
– Так едем, секунданты нам не нужны.
– Разумеется, не нужны, – сказал Монте-Кристо, – мы слишком хорошо знаем друг друга!
– Напротив, – сказал граф, – мы совершенно друг друга не знаем.
– Полноте, – сказал Монте-Кристо с тем же убийственным хладнокровием, – что вы говорите! Разве вы не тот самый солдат Фернан, который дезертировал накануне сражения при Ватерлоо? Разве вы не тот самый поручик Фернан, который служил проводником и шпионом французской армии в Испании? Разве вы не тот самый полковник Фернан, который предал, продал, убил своего благодетеля Али? И разве все эти Фернаны, вместе взятые, не обратились в генерал-лейтенанта графа де Морсер, пэра Франции?
– Негодяй, – воскликнул генерал, которого эти слова жгли, как раскалённое железо, – ты коришь меня моим позором перед тем, быть может, как убить меня! Нет, я не хотел сказать, что ты не знаешь меня; я отлично знаю, дьявол, что ты проник в мрак моего прошлого, что ты перечёл – но знаю, при свете какого факела, – каждую страницу моей жизни; но, быть может, в моём позоре всё-таки больше чести, чем в твоём показном блеске! Да, ты меня знаешь, не сомневаюсь, но я не знаю тебя, авантюрист, купающийся в золоте и драгоценных камнях! В Париже ты называешь себя графом Монте-Кристо; в Италии – Синдбадом-Мореходом; на Мальте – ещё как-то, уж не помню. Но я требую, я хочу знать твоё настоящее имя, среди этой сотни имён, чтобы выкрикнуть его в ту минуту, когда я всажу шпагу в твоё сердце!
Граф Монте-Кристо смертельно побледнел; его глаза вспыхнули грозным огнём; он стремительно бросился в соседнюю комнату, сорвал с себя галстук, сюртук и жилет, накинул матросскую куртку и надел матросскую шапочку, из-под которой ниспадали его длинные чёрные волосы.
И он вернулся, страшный, неумолимый, и, скрестив руки, направился к генералу. Морсер, удивлённый его внезапным уходом, ждал. При виде преобразившегося Монте-Кристо ноги у него подкосились и зубы застучали; он стал медленно отступать и, натолкнувшись на какой-то стол, остановился.
– Фернан, – крикнул ему Монте-Кристо, – из сотни моих имён мне достаточно назвать тебе лишь одно, чтобы сразить тебя; ты отгадал это имя, правда? Ты вспомнил его? Ибо, невзирая на все мои несчастья, на все мои мучения, я стою перед тобой сегодня помолодевший от радости мщения, такой, каким ты, должно быть, не раз видел меня во сне, с тех пор как женился… на Мерседес, моей невесте!
Генерал, запрокинув голову, протянув руки вперёд, остановившимся взглядом безмолвно смотрел на это страшное видение; затем, держась за стену, чтобы не упасть, он медленно добрёл до двери и вышел, пятясь, испустив один лишь отчаянный, душераздирающий крик:
– Эдмон Дантес!
Затем с нечеловеческими усилиями он дотащился до крыльца, походкой пьяного пересёк двор и повалился на руки своему камердинеру, невнятно бормоча:
– Домой, домой!
По дороге свежий воздух и стыд перед слугами помогли ему собраться с мыслями; но расстояние было невелико, и по мере того как граф приближался к дому, отчаяние снова овладевало им.
За несколько шагов от дома граф велел остановиться и вышел из экипажа.
Ворота были раскрыты настежь; кучер фиакра, изумлённый, что его позвали к такому богатому особняку, ждал посреди двора; граф испуганно взглянул на него, но не посмел никого расспрашивать и бросился к себе.
По лестнице спускались двое; он едва успел скрыться в боковую комнату, чтобы не столкнуться с ними.
Это была Мерседес, опиравшаяся на руку сына; они вместе покидали дом.
Они прошли совсем близко от несчастного, который, спрятавшись за штофную портьеру, едва не почувствовал прикосновение шёлкового платья Мерседес и ощутил на своём лице тёплое дыхание сына, говорившего:
– Будьте мужественны, матушка! Идём, идём скорей, мы здесь больше не у себя.
Слова замерли, шаги удалились.
Граф выпрямился, вцепившись руками в штофную занавесь; он старался подавить самое отчаянное рыдание, когда-либо вырывавшееся из груди отца, которого одновременно покинули жена и сын…
Вскоре он услышал, как хлопнула дверца фиакра, затем крикнул кучер, задрожали стёкла от грохота тяжёлого экипажа; тогда он бросился к себе в спальню, чтобы ещё раз взглянуть на всё, что он любил в этом мире; но фиакр уехал, и ни Мерседес, ни Альбер не выглянули из его окошка, чтобы послать опустелому дому, покидаемому отцу и мужу последний взгляд прощания и сожаления.
И вот, в ту самую минуту, когда колёса экипажа застучали по камням мостовой, раздался выстрел, и тёмный дымок вырвался из окна спальни, разлетевшегося от сотрясения.
Глава 16.
Валентина
Читатели, конечно, догадываются, куда спешил Моррель и с кем у него было назначено свидание.
Расставшись с Монте-Кристо, он медленно шёл по направлению к дому Вильфора.