Оставим пока мадемуазель Данглар и её приятельницу на дороге в Брюссель и вернёмся к бедному Андреа Кавальканти, так злополучно задержанному в его полёте за счастьем.
Этот Андреа Кавальканти, несмотря на свой юный возраст, был малый весьма ловкий и умный.
Поэтому при первом волнении в гостиной он, как мы видели, стал понемногу приближаться к двери, прошёл две комнаты и скрылся.
Мы забыли упомянуть о маленькой подробности, которая между тем не должна быть пропущена; в одной из комнат, через которые прошёл Кавальканти, были выставлены футляры с бриллиантами, кашемировые шали, кружева валансьен, английские ткани – словом, весь тот подбор соблазнительных предметов, одно упоминание о котором заставляет трепетать сердца девиц и который называется приданым.
Проходя через эту комнату, Андреа доказал, что он малый не только весьма умный и ловкий, но и предусмотрительный, и доказал это тем, что захватил наиболее крупные из выставленных драгоценностей.
Снабжённый этим подспорьем, Андреа почувствовал, что ловкость его удвоилась, и, выпрыгнув в окно, ускользнул от жандармов.
Высокий, сложенный, как античный атлет, мускулистый, как спартанец, Андреа бежал целых четверть часа, сам не зная, куда он бежит, только чтобы отдалиться от того места, где его чуть не схватили.
Свернув с улицы Мон-Блан и руководимый тем чутьём, которое приводит зайца к норе, а вора – к городской заставе, он очутился в конце улицы Лафайет.
Задыхаясь, весь в поту, он остановился.
Он был совершенно один, слева от него простиралось пустынное поле Сен-Лазар, а направо – весь огромный Париж.
– Неужели я погиб? – спросил он себя. – Нет – если я проявлю большую энергию, чем мои враги. Моё спасение стало просто вопросом расстояния.
|
|
Тут он увидел фиакр, едущий от предместья Пуассоньер; хмурый кучер с трубкой в зубах, по-видимому, держал путь к предместью Сен-Дени.
– Эй, дружище! – сказал Бенедетто.
– Что прикажете? – спросил кучер.
– Ваша лошадь устала?
– Устала! Как же! Целый день ничего не делала. Четыре несчастных конца и двадцать су на чай, всего семь франков, и из них я должен десять отдать хозяину.
– Не хотите ли к семи франкам прибавить ещё двадцать?
– С удовольствием, двадцатью франками не брезгают. А что нужно сделать?
– Вещь нетрудная, если только ваша лошадь не устала.
– Я же вам говорю, что она полетит, как ветер; скажите только, в какую сторону ехать.
– В сторону Лувра.
– А, знаю, где наливку делают.
– Вот именно, требуется попросту нагнать одного моего приятеля, с которым я условился завтра поохотиться в Шапель-ап-Серваль. Он должен был ждать «меня здесь в своём кабриолете до половины двенадцатого; сейчас полночь; ему, должно быть, надоело ждать, и он уехал один.
– Наверно.
– Ну, так вот, хотите попробовать его нагнать?
– Извольте.
– Если мы его не нагоним до Бурже, вы получите двадцать франков; а если не нагоним до Лувра – тридцать.
– А если нагоним?
– Сорок, – сказал Андреа, который одну секунду колебался, но решил, что, обещая, он ничем не рискует.
– Идёт! – сказал кучер. – Садитесь!
Андреа сел в фиакр, который быстро пересёк предместье Сен-Дени, проехал предместье Сен-Мартен, миновал заставу и въехал в бесконечную Ла-Виллет.
Нелегко было нагнать этого мифического приятеля; всё же время от времени у запоздалых прохожих и в ещё не закрытых трактирах Кавальканти справлялся о зелёном кабриолете и пегой лошади, а так как по дороге в Нидерланды проезжает немало кабриолетов и из десяти кабриолетов девять зелёных, то справки сыпались на каждом шагу.
|
|
Все видели этот кабриолет он был не больше, как в пятистах, двухстах или ста шагах впереди, но когда его наконец, нагоняли, оказывалось, что это не тот.
Один раз их самих обогнали, это была карета, уносимая вскачь парой почтовых лошадей.
«Вот бы мне эту карету, – подумал Кавальканти, – пару добрых коней, а главное – подорожную!»
И он глубоко вздохнул.
Это была та самая карета, которая увозила мадемуазель Данглар и мадемуазель д'Армильи.
– Живей, живей! – сказал Андреа. – Теперь уже мы, должно быть, скоро его нагоним.
И бедная лошадь снова пустилась бешеной рысью, которой она бежала от самой заставы, и, вся в мыле, домчалась до Лувра.
– Я вижу, – сказал Андреа, – что не нагоню приятеля и только заморю вашу лошадь. Поэтому лучше мне остановиться. Вот вам ваши тридцать франков, а я переночую в «Рыжем коне» и займу место в первой свободной почтовой карете. Доброй ночи, друг.
И Андреа, сунув в руку кучера шесть монет по пять франков, легко спрыгнул на мостовую.
Кучер весело спрятал деньги в карман и шагом направился к Парижу.
Андреа сделал вид, будто идёт в гостиницу «Рыжий конь»; он постоял у дверей, прислушиваясь к замирающему стуку колёс, и, двинувшись дальше, гимнастическим шагом прошёл два лье.
Тут он отдохнул, он находился, по-видимому, совсем близко от Шапель-ан-Серваль, куда, по его словам, он и направлялся.
|
|
Не усталость принудила Андреа Кавальканти остановиться, а необходимость принять какое-нибудь решение и составить план действий.
Сесть в дилижанс было невозможно, нанять почтовых также невозможно. Чтобы путешествовать тем или другим способом, необходим паспорт.
Оставаться в департаменте Уазы, то есть в одном из наиболее видных и наиболее охраняемых департаментов Франции, было опять-таки невозможно, особенно для человека, искушённого, как Андреа, по уголовной части.
Андреа сел на край канавы, опустил голову на руки и задумался.
Десять минут спустя он поднял голову; решение было принято.
Он испачкал пылью пальто, которое он успел снять с вешалки в передней и надеть поверх фрака, и, дойдя до Шапель-ан-Серваль, уверенно постучал в дверь единственной местной гостиницы.
Хозяин отворил ему.
– Друг мой, – сказал Андреа, – я ехал верхом из Морфонтена в Санлис, но моя лошадь с норовом, она заартачилась и сбросила меня. Мне необходимо прибыть сегодня же ночью в Компьень, иначе моя семья будет очень беспокоиться, найдётся ли у вас лошадь?
У всякого трактирщика всегда найдётся лошадь, плохая или хорошая.
Трактирщик позвал конюха, велел ему оседлать Белого и разбудил своего сына, мальчика лет семи, который должен был сесть позади господина и привести лошадь обратно.
Андреа дал трактирщику двадцать франков и, вынимая их из кармана, выронил визитную карточку.
Эта карточка принадлежала одному из его приятелей по Кафе-де-Пари, так что трактирщик, подняв её после отъезда Андреа, остался при убеждении, что он дал свою лошадь графу де Молеону, улица Сен-Доминик, 25; то были фамилия и адрес, значившиеся на карточке.
Белый бежал не быстрой, но ровной и упорной рысью; за три с половиной часа Андреа проехал девять лье, отделявших его от Компьеня; на ратуше било четыре часа, когда он выехал на площадь, где останавливаются дилижансы.
В Компьене имеется прекрасная гостиница, о которой помнят даже те, кто останавливался в ней только один раз.
Андреа, разъезжая по окрестностям Парижа, однажды в ней ночевал, он вспомнил о «Колоколе и Бутылке», окинул взглядом площадь, увидал при свете фонаря путеводную вывеску и, отпустив мальчика, которому отдал всю имевшуюся у него мелочь, постучал в дверь, справедливо рассудив, что у него впереди ещё часа четыре и что ему не мешает подкрепиться хорошим ужином и крепким сном.
Ему отворил слуга.
– Я пришёл из Сен-Жан-о-Буа, я там обедал, – сказал Андреа. – Я рассчитывал на дилижанс, который проезжает в полночь, но я заблудился, как дурак, и целых четыре часа кружил по лесу. Дайте мне одну из комнат, которые выходят во двор, и пусть мне принесут холодного цыплёнка и бутылку бордо.
Слуга ничего не заподозрил; Андреа говорил совершенно спокойно, держа руки в карманах пальто, с сигаретой во рту; платье его было элегантно, борода подстрижена, обувь безукоризненна; он имел вид запоздалого горожанина.
Пока слуга готовил ему комнату, вошла хозяйка гостиницы; Андреа встретил её самой обворожительной улыбкой и спросил, не может ли он получить 3-й номер, который он занимал в свой последний приезд в Компьень; к сожалению, 3-й номер оказался занят молодым человеком, путешествующим с сестрой.
Андреа выразил живейшее огорчение и утешился только тогда, когда хозяйка уверила его, что 7-й номер, который ему приготовляют, расположен совершенно так же, как и 3-й; грея ноги у камина и беседуя о последних скачках в Шантильи, он ожидал, пока придут сказать, что комната готова.
Андреа недаром вспомнил о комнатах, выходящих во двор; двор гостиницы «Колокол», с тройным рядом галерей, придающих ему вид зрительной залы, с жасмином и ломоносом, вьющимися, как естественное украшение, вокруг лёгких колоннад, – один из самых прелестных дворов, какой только может быть у гостиницы.
Цыплёнок был свежий, вино старое, огонь весело потрескивал; Андреа сам удивился, что ест с таким аппетитом, как будто ничего не произошло.
Затем он лёг и тотчас же заснул неодолимым сном, как засыпает человек в двадцать лет, даже когда у него совесть нечиста.
Впрочем, мы должны сознаться, что, хотя Андреа и мог бы чувствовать угрызения совести, он их не чувствовал.
Вот каков был план Андреа, вселивший в него такую уверенность.
Он встанет с рассветом, выйдет из гостиницы, добросовестнейшим образом заплатив по счёту, доберётся до леса, поселится у какого-нибудь крестьянина под предлогом занятий живописью, раздобудет одежду дровосека и топор, сменит облик светского льва на облик рабочего; потом, когда руки его почернеют, волосы потемнеют от свинцового гребня, лицо покроется загаром, наведённым по способу, которому его когда-то научили товарищи в Тулоне, он проберётся лесом к ближайшей границе, шагая ночью, высыпаясь днём в чащах и оврагах и приближаясь к населённым местам лишь изредка, чтобы купить хлеба.
Перейдя границу, он превратит бриллианты в деньги, стоимость их присоединит к десятку кредитных билетов, которые он на всякий случай всегда имел при себе, и у него, таким образом, наберётся как-никак пятьдесят тысяч ливров, что на худой конец не так уж плохо.
Вдобавок он очень рассчитывал на то, что Данглары постараются рассеять молву о постигшей их неудаче.
Вот что, помимо усталости, помогло Андреа так быстро и крепко заснуть.
Впрочем, чтобы проснуться возможно раньше, Андреа не закрыл ставней, а только запер дверь на задвижку и оставил раскрытым на ночном столике свой острый нож, прекрасный закал которого был им испытан и с которым он никогда не расставался.
Около семи часов утра Андреа был разбужен тёплым и ярким солнечным лучом, скользнувшим по его лицу.
Во всяком правильно работающем мозгу господствующая мысль, а таковая всегда имеется, засыпает последней и первая озаряет пробуждающееся сознание.
Андреа не успел ещё вполне открыть глаза, как господствующая мысль уже овладела им и подсказывала ему, что он спал слишком долго.
Он соскочил с кровати и подбежал к окну.
По двору шёл жандарм.
Жандарм вообще одно из самых примечательных явлении на свете, даже для самых безгрешных людей; но для пугливой совести, имеющей основания быть таковой, жёлтый, синий и белый цвет его мундира – самые зловещие цвета на свете.
– Почему жандарм? – спросил себя Андреа.
И тут же сам себе ответил, с той логикой, которую читатель мог уже подметить в нём:
– Нет ничего странного в том, что жандарм пришёл в гостиницу: но пора одеваться.
И он оделся с быстротой, от которой его не отучил лакей за несколько месяцев светской жизни, проведённых им в Париже.
– Ладно, – говорил Андреа, одеваясь, – я подожду, пока он уйдёт; а когда он уйдёт, я улизну.
С этими словами, он, уже одетый, осторожно подошёл к окну и вторично поднял кисейную занавеску.
Но не только первый жандарм не ушёл, а появился ещё второй синий, жёлтый и белый мундир у единственной лестницы, по которой Андреа мог спуститься, между тем как третий, верхом, с ружьём в руке, охранял единственные ворота, через которые он мог выйти на улицу.
Этот третий жандарм был в высшей степени знаменателен, поэтому перед ним теснились любопытные, плотно загораживая ворота.
«Меня ищут! – было первой мыслью Андреа. – Ах, чёрт!»
Он побледнел и беспокойно осмотрелся.
Его комната, как и все комнаты этого этажа, имела выход только на наружную галерею, открытую всем взглядам.
«Я погиб!» – было его второй мыслью.
В самом деле для человека в положении Андреа арест означал суд, приговор, смерть, – смерть без пощады и без отлагательств.
Он судорожно сжал голову руками.
В этот миг он чуть с ума не сошёл от страха.
Но вскоре в вихре мыслей, бушевавших в его голове, блеснула надежда; слабая улыбка тронула его побледневшие губы.
Он оглядел Комнату; всё, что ему было нужно, оказалось на письменном столе: перо, чернила и бумага.
Он обмакнул перо в чернила и рукой, которую он принудил быть твёрдой, написал на первой странице следующие строки:
«У меня нет денег, чтобы заплатить по счёту, но я честный человек. Я оставляю в залог эту булавку, которая в десять раз превышает мой долг.
Пусть мне простят моё бегство: мне было стыдно».
Он вынул из галстука булавку и положил её на листок.
Затем, вместо того чтобы оставить дверь запертой, он отпер задвижку, даже приотворил дверь, как будто, уходя, он забыл её прикрыть, влез в камин, как человек, привыкший к такого рода гимнастике, притянул к себе бумажный экран, изображавший Ахилла у Деидамии, замёл ногами свои следы на золе и начал подниматься по изогнутой трубе, представлявшей последний путь к спасению, на который он ещё мог рассчитывать.
В это самое время первый жандарм, замеченный Андреа, поднимался по лестнице в сопровождении полицейского комиссара, лестницу охранял второй жандарм, который в свою очередь мог ожидать поддержки от жандарма, караулившего у ворот.
Вот каким обстоятельствам Андреа был обязан этим визитом, которого он с таким трудом старался избежать.
С раннего утра парижский телеграф заработал во всех направлениях, и во всех окрестных городах и селениях, тотчас же извещённых, были подняты на ноги власти и брошена вооружённая сила на розыски убийцы Кадрусса.
Компьень, королевская резиденция, Компьень, излюбленное место охоты, Компьень, гарнизонный город, кишит чиновниками, жандармами и полицейскими комиссарами; тотчас же по получении телеграфного приказа начались облавы, и так как гостиница «Колокол и Бутылка» – первая гостиница в городе, то естественно начали с неё.
К тому же согласно донесению часовых, которые в эту ночь охраняли ратушу, – а ратуша примыкает к гостинице «Колокол», – в эту гостиницу ночью прибыло несколько приезжих.
Часовой, который сменился в шесть часов утра, припомнил даже, что, как только он занял пост, то есть в самом начале пятого, он увидел молодого человека на белой лошади, с крестьянским мальчиком позади; молодой человек спешился на площади и, отпустив мальчика с лошадью, постучался в «Колокол», куда его и впустили.
На этого позднего путника и пало подозрение.
Этот путник был не кто иной, как Андреа.
На основании этих данных полицейский комиссар и жандармский унтер-офицер и направились к двери Андреа.
Дверь оказалась приотворённой.
– Ого, – сказал жандарм, старая лиса, искушённая во всяческих уловках, – плохой признак – открытая дверь! Я предпочёл бы видеть её запертой на три замка!
И в самом деле, записка и булавка, оставленные Андреа на столе, подтверждали, или, вернее, указывали на печальную истину.
Андреа сбежал.
Мы говорим «указывали», потому что жандарм был не из тех людей, которые довольствуются первым попавшимся объяснением.
Он осмотрелся, заглянул под кровать, откинул штору, открыл шкафы и, наконец, подошёл к камину.
Благодаря предусмотрительности Андреа, на золе не осталось никаких следов.
Но как-никак это был выход, а при данных обстоятельствах всякий выход должен был стать предметом тщательного обследования. Поэтому жандарм велел принести хвороста и соломы, он сунул всё это в трубу камина, словно заряжая мортиру, и поджёг.
Пламя загудело в трубе, густой дым рванулся в дымоход и столбом взвился к небу, но преступник не свалился в камин, как того ожидал жандарм.
Андреа, с юных лет воюя с обществом, стоил любого жандарма, будь этот жандарм даже в почтенном чине унтер-офицера; предвидя испытание огнём, он выбрался на крышу и прижался к трубе.
У него даже мелькнула надежда на спасение, когда он услышал, как унтер-офицер громко крикнул обоим жандармам:
– Его там нет!
Но, осторожно вытянув шею, он увидел, что жандармы, вместо того чтобы уйти, как это было бы естественно после такого заявления, напротив, удвоили внимание.
Он в свою очередь посмотрел вокруг: ратуша, внушительная постройка XVI века, возвышалась вправо от него, как мрачная твердыня; и из её окон можно было рассмотреть все углы и закоулки крыши, на которой он притаился, как долину с высокой горы.
Андреа понял, что в одном из этих окон немедленно появится голова жандарма.
Если его обнаружат, он погиб; бегство по крышам не сулило ему никакой надежды на успех.
Тогда он решил спуститься, не тем путём, как поднялся, но путём сходным.
Он поискал трубу, из которой не шёл дым, дополз до неё и нырнул в отверстие, никем не замеченный.
В ту же минуту в ратуше отворилось окошко и показалась голова жандарма.
С минуту голова оставалась неподвижной, подобно каменным изваяниям, украшающим здание; потом с глубоким разочарованным вздохом скрылась.
Спокойный и величавый, как закон, который он представлял, унтер-офицер прошёл, не отвечая на вопросы, сквозь толпу и вернулся в гостиницу.
– Ну, что? – спросили оба жандарма.
– А то, ребята, – отвечал унтер-офицер, – что разбойник, видно, в самом деле улизнул от нас рано утром; но мы пошлём людей в сторону Вилле-Котре и к Нуайону, обшарим лес и настигнем его непременно.
Не успел почтенный блюститель закона произнести с чисто унтер-офицерской интонацией это энергичное слово, как крики ужаса и отчаянный трезвон колокольчика огласили двор гостиницы.
– Ого, что это такое? – воскликнул жандарм.
– Видно, кто-то торопится не на шутку! – сказал хозяин. – Из какого номера звонят?
– Из третьего.
– Беги, Жан.
В это время крики и трезвон возобновились с удвоенной силой.
Слуга кинулся к лестнице.
– Нет, нет, – сказал жандарм, останавливая его, – тому, кто звонил, требуются, по-моему, не ваши услуги, и мы ему услужим сами. Кто стоит в третьем номере?
– Молодой человек, который приехал с сестрой сегодня ночью на почтовых и потребовал номер с двумя кроватями.
В третий раз раздался тревожный звонок.
– Сюда, господин комиссар! – крикнул унтер-офицер – Следуйте за мной, в ногу!
– Постойте, – сказал хозяин, – в третий номер ведут две лестницы: наружная и внутренняя.
– Хорошо, – сказал унтер-офицер, – я пойду по внутренней, это по моей части. Карабины заряжены?
– Так точно.
– А вы наблюдайте за наружной лестницей и, если он вздумает бежать, стреляйте, это важный преступник, судя по телеграмме.
Унтер-офицер вместе с комиссаром тотчас же исчез на внутренней лестнице, провожаемый гудением толпы, взволнованной его словами.
Вот что произошло.
Андреа очень ловко спустился по трубе на две трети, но здесь сорвался и, несмотря на то, что упирался руками в стенки, спустился быстрее, а главное – с большим шумом, чем хотел.
Это бы ещё полбеды, будь комната пустая; но, к сожалению, она была обитаема.
Две женщины спали в одной кровати. Шум разбудил их.
Они посмотрели в ту сторону, откуда послышался шум, и увидели, как в отверстии камина показался молодой человек.
Страшный крик, отдавшийся по всему дому, испустила одна из этих женщин, блондинка, в то время как другая, брюнетка, ухватилась за звонок и подняла тревогу, дёргая что было сил.
Злой рок явно преследовал Андреа.
– Ради бога! – воскликнул он, бледный растерянный, – даже не видя, к кому обращается. – Не зовите, не губите меня! Я не сделаю вам ничего дурного.
– Андреа, убийца! – крикнула одна из молодых женщин.
– Эжени! Мадемуазель Данглар! – прошептал Андреа, переходя от ужаса к изумлению.
– На помощь! На помощь! – закричала мадемуазель д'Армильи и, выхватив звонок из опустившихся рук Эжени зазвонила ещё отчаяннее.
– Спасите меня, за мной гонятся, – взмолился Андреа. – Сжальтесь, не выдавайте меня!
– Поздно, они уже на лестнице, – ответила Эжени.
– Так спрячьте меня. Скажите, что испугались без причины. Вы отведёте подозрение и спасёте мне жизнь.
Обе девушки, прижавшись друг к другу и закутавшись в одеяло, молча, со страхом и отвращением внимали этому молящему голосу.
– Хорошо, – сказала Эжени, – уходите той же дорогой, которой пришли; уходите, несчастный, мы ничего не скажем.
– Вот он! Вот он! Я его вижу! – крикнул голос за дверью.
Голос принадлежал унтер-офицеру, который заглянул в замочную скважину и увидел Андреа с умоляюще сложенными руками.
Сильный удар прикладом выбил замок, два других сорвали петли; выломанная дверь упала в комнату.
Андреа бросился к другой двери, выходившей на внутреннюю галерею, и открыл её.
Стоявшие на галерее жандармы вскинули свои карабины.
Андреа замер на месте; бледный, слегка откинувшись назад, он судорожно сжимал в руке бесполезный нож.
– Бегите же! – крикнула мадемуазель д'Армильи, в сердце которой возвращалась жалость, по мере того как проходил страх. – Бегите!
– Или убейте себя! – сказала Эжени, с видом весталки, подающей в цирке знак гладиатору прикончить поверженного противника.
Андреа вздрогнул и взглянул на девушку с улыбкой презрения, говорящей о том, что его низкой душе непонятны величайшие жертвы, которых требует неумолимый голос чести.
– Убить себя? – сказал он, бросая нож. – Зачем?
– Но вы же сами сказали, – воскликнула Эжени Данглар, – вас приговорят к смерти, вас казнят, как последнего преступника!
– Пустяки, – ответил Кавальканти, скрестив руки, – на то имеются друзья!
Унтер-офицер подошёл к нему с саблей в руке.
– Ну, ну, – сказал Кавальканти, – спрячьте саблю, приятель, к чему столько шуму, раз я сдаюсь!
И он протянул руки. На него тотчас же надели наручники. Девушки с ужасом смотрели на это отвратительное превращение: у них на глазах человек сбрасывал личину светскости и снова становился каторжником.
Андреа обернулся к ним с наглой улыбкой.
– Не будет ли каких поручений к вашему отцу, мадемуазель Эжени? – сказал он. – Как видно, я возвращаюсь в Париж.
Эжени закрыла лицо руками.
– Не смущайтесь, – сказал Андреа, – я на вас не в обиде, что вы помчались за мной вдогонку… Ведь я был почти что вашим мужем.
И с этими словами Андреа вышел, оставив беглянок, сгоравших от стыда, подавленных пересудами присутствующих.
Час спустя, обе в женском платье, они садились в свою дорожную карету.
Чтобы оградить их от посторонних взглядов, ворота гостиницы заперли, но когда ворота открылись, им всё-таки пришлось проехать сквозь строй любопытных, которые, перешёптываясь, провожали их насмешливыми взглядами.
Эжени опустила шторы, но, если она ничего не видела, она всё же слышала, и насмешки долетали до её ушей.
– Отчего мир не пустыня! – вскричала она, бросаясь в объятья подруги; её глаза сверкали той яростью, которая заставляла Нерона жалеть, что у римского народа не одна голова и что нельзя её отсечь одним ударом.
На следующий день они прибыли в Брюссель и остановились в Отель де Фландр.
Андреа ещё накануне был заключён в тюрьму Консьержери.
Глава 2.
Закон
Мы видели, как благополучно мадемуазель Данглар и мадемуазель д'Армильи совершили свой побег; все были слишком заняты своими собственными делами, чтобы думать о них.
Пока банкир, с каплями холодного пота на лбу, видя перед собой призрак близкого банкротства, выводит огромные столбцы своего пассива, мы последуем за баронессой, которая, едва придя в себя после сразившего её удара, поспешила к своему постоянному советчику, Люсьену Дебрэ.
Баронесса с нетерпением ждала брака дочери, чтобы освободиться, наконец, от обязанности опекать её, что, при характере Эжени, было весьма обременительно; по молчаливому соглашению, на котором держится семейная иерархия, мать может надеяться на беспрекословное послушание дочери лишь в том случае, если она неизменно служит ей примером благоразумия и образцом совершенства.
Надо сказать, что г-жа Данглар побаивалась проницательности Эжени и советов мадемуазель д'Армильи: от неё не ускользали презрительные взгляды, которыми её дочь награждала Дебрэ. Эти взгляды, казалось ей, свидетельствовали о том, что Эжени известна тайна её любовных и денежных отношений с личным секретарём министра. Однако, будь баронесса более проницательна, она поняла бы, что Эжени ненавидит Дебрэ вовсе не за то, что в доме её отца он служит камнем преткновения и поводом для сплетён; просто она причисляла его к категории двуногих, которых Диоген не соглашался называть людьми, а Платон иносказательно именовал животными о двух ногах и без перьев.
Таким образом, с точки зрения г-жи Данглар, – а к сожалению, на этом свете каждый имеет свою точку зрения, мешающую ему видеть точку зрения другого, – было весьма печально, что свадьба дочери не состоялась, – не потому, что этот брак был подходящим, удачным и мог составить счастье Эжени, но потому, что этот брак дал бы г-же Данглар полную свободу.
Итак, как мы уже сказали, она бросилась к Дебрэ; Люсьен, как и весь Париж, присутствовал на торжестве у Дангларов и был свидетелем скандала.
Он поспешно ретировался в клуб, где его друзья уже беседовали о событии, составлявшем в этот вечер предмет обсуждения для трех четвертей города-сплетника, именуемого столицей мира.
В то время как г-жа Данглар, в чёрном платье, под густой вуалью, поднималась по лестнице, ведущей в квартиру Дебрэ, несмотря на уверения швейцара, что его нет дома, Люсьен спорил с приятелем, старавшимся доказать ему, что после разразившегося скандала он, как друг дома, обязан жениться на мадемуазель Эжени Данглар и на её двух миллионах.
Дебрэ слабо защищался, как человек, который вполне готов дать себя убедить; эта мысль не раз приходила в голову ему самому, но, зная Эжени, зная её независимый и надменный нрав, он время от времени восставал, утверждая, что этот брак невозможен, и вместе с тем невольно дразнил себя грешной мыслью, которая, если верить мора листам, вечно обитает даже в самом честном и непорочном человеке, прячась в глубине его души, как сатана за крестом. Чаепитие, игра, беседа, – как мы видим, занимательная, потому что она касалась столь важных вопросов, – продолжались до часу ночи.
Тем временем г-жа Данглар, проведённая лакеем Люсьена в маленькую зелёную гостиную, ожидала, трепещущая, не снимая вуали, среди цветов, которые она прислала утром и которые Дебрэ, к чести его будь сказано, разместил и расправил с такой заботливостью, что бедная женщина простила ему его отсутствие.
Без двадцати двенадцать г-жа Данглар, устав напрасно ждать, взяла фиакр и поехала домой.
Дамы известного круга имеют то общее с солидно устроившимися гризетками, что они никогда не возвращаются домой позже полуночи.
Баронесса вернулась к себе с такими же предосторожностями, с какими Эжени только что покинула отцовский дом; с бьющимся сердцем она неслышно поднялась в свою комнату, смежную, как мы знаем, с комнатой Эжени.
Она так боялась всяких пересудов. Она так твёрдо верила, – и по крайней мере за это она была достойна уважения, – в чистоту дочери и в её верность родительскому дому!
Вернувшись к себе, она подошла к дверям Эжени и прислушалась, но не уловив ни малейшего звука, попыталась войти; дверь была заперта.
Госпожа Данглар решила, что Эжени, устав от тягостных волнений этого вечера, легла в постель и заснула.
Она позвала горничную и расспросила её.
– Мадемуазель Эжени, – отвечала горничная, – вернулась в свою комнату с мадемуазель д'Армильи; они вместе пили чай, а затем отпустили меня, сказав, что я им больше не нужна.
С тех пор горничная не выходила из буфетной и думала, как и все, что обе девушки у себя в комнате.
Таким образом, г-жа Данглар легла без тени какого-либо подозрения; слова горничной рассеяли её тревогу о дочери.
Чем больше она думала, тем яснее для неё становились размеры катастрофы; это был уже не скандал, но разгром; не позор, но бесчестие.
Тогда г-жа Данглар невольно вспомнила, как она была безжалостна к Мерседес, которую из-за мужа и сына недавно постигло такое же несчастье.
«Эжени погибла, – сказала она себе, – и мы тоже. Эта история в том виде, как её будут преподносить, погубит нас, потому что в нашем обществе смех наносит страшные, неизлечимые раны».
– Какое счастье, – прошептала она, – что бог наделил Эжени таким странным характером, который всегда так пугал меня!
И она подняла глаза к небу, благодаря провидение, которое неисповедимо направляет грядущее и недостаток, даже порок, обращает на благо человеку.
Затем её мысль преодолела пространство, как птица, распластав крылья, перелетает пропасть, и остановилась на Кавальканти.