У тех вырвалось невольное движение.
– Умоляю вас!.. – продолжал Вильфор.
– А что же виновник!.. – сказал Моррель. – Убийца!.. Отравитель!..
– Будьте спокойны, сударь, правосудие совершится, – сказал Вильфор. Мой отец открыл мне имя виновного; мой отец жаждет мщения, как и вы; но он, как и я, заклинает вас хранить преступление в тайне. Правда, отец?
– Да, – твёрдо показал Нуартье.
Моррель невольно отшатнулся с жестом ужаса и недоверия.
– Сударь, – воскликнул Вильфор, удерживая Морреля за руку, – вы знаете, мой отец непреклонный человек, и если он обращается к вам с такой просьбой, значит, он верит, что Валентина будет страшно отомщена. Правда, отец?
Старик сделал знак, что да.
Вильфор продолжал:
– Он меня знает, а я дал ему слово. Можете быть спокойны, господа; я прошу у вас три дня, это меньше, чем у вас попросил бы суд; и через три дня мщение, которое постигнет убийцу моей дочери, заставит содрогнуться самое бесчувственное сердце. Правда, отец?
При этих словах он скрипнул зубами и потряс мёртвую руку старика.
– Обещание будет исполнено, господин Нуартье? – спросил Моррель; д'Авриньи взглядом спросил о том же.
– Да! – показал Нуартье с мрачной радостью в глазах.
– Так поклянитесь, господа, – сказал Вильфор, соединяя руки д'Авриньи и Морреля, – поклянитесь, что вы пощадите честь моего дома и предоставите мщение мне.
Д'Авриньи отвернулся и неохотно прошептал «да», но Моррель вырвал руку из рук Вильфора, бросился к постели, прижался губами к холодным губам Валентины и выбежал вон с протяжным стоном отчаяния.
Как мы уже сказали, все слуги исчезли.
Поэтому Вильфору пришлось просить д'Авриньи взять на себя все те многочисленные и сложные хлопоты, которые влечёт за собой смерть в наших больших городах, особенно смерть при таких подозрительных обстоятельствах.
|
|
Что касается Нуартье, то было страшно смотреть на это недвижимое горе, это окаменелое отчаяние, эти беззвучные слёзы.
Вильфор заперся в своём кабинете; д'Авриньи пошёл за городским врачом, обязанность которого – свидетельствовать смерть и которого выразительно именуют «доктором мёртвых».
Нуартье не захотел расставаться с внучкой.
Через полчаса д'Авриньи вернулся со своим собратом; дверь с улицы была заперта, и, так как привратник исчез вместе с остальными слугами, Вильфор сам пошёл отворить.
Но у комнаты Валентины он остановился; у него не было сил снова войти туда.
Оба доктора вошли одни.
Нуартье сидел у кровати, бледный, как сама покойница, недвижимый и безмолвный, как она.
Доктор мёртвых подошёл к постели с равнодушием человека, который полжизни проводит с трупами, откинул с лица девушки простыню и приоткрыл ей губы.
– Да, – сказал д'Авриньи со вздохом, – бедная девушка мертва, сомнений нет.
– Да, – коротко ответил доктор мёртвых, снова закрывая простынёй лицо Валентины.
Нуартье глухо захрипел.
Д'Авриньи обернулся; глаза старика сверкали.
Д'Авриньи понял, что он хочет видеть свою внучку; он подошёл к кровати, и, пока второй врач полоскал в хлористой воде пальцы, которые коснулись губ умершей, он открыл это спокойное и бледное лицо, похожее на лицо спящего ангела.
Слёзы, выступившие на глазах Нуартье, сказали Д'Авриньи, как глубоко благодарен ему несчастный старик.
Доктор мёртвых написал свидетельство тут же в комнате Валентины, на краю стола, и, совершив эту последнюю формальность, вышел, провожаемый Д'Авриньи.
|
|
Вильфор услышал, как они спускались с лестницы, и вышел из своего кабинета.
Сказав несколько слов благодарности доктору, он обратился к Д'Авриньи.
– Теперь нужен священник, – сказал он.
– Есть какой-нибудь священник, которого вы хотели бы пригласить? – спросил Д'Авриньи.
– Нет, – отвечал Вильфор, – обратитесь к ближайшему.
– Ближайший, – сказал городской врач, – это итальянский аббат, поселившийся в доме рядом с вами. Хотите, проходя мимо, я его попрошу?
– Будьте добры, Д'Авриньи, – сказал Вильфор, – пойдите с господином доктором. Вот ключ, чтобы вы могли входить и выходить, когда вам нужно. Приведите священника и устройте его в комнате моей бедной девочки.
– Вы хотите с ним поговорить?
– Я хочу побыть один. Вы меня простите, правда? Священник должен понимать все страдания, тем более страдания отца.
Вильфор вручил д'Авриньи ключ, поклонился ещё раз городскому врачу и, вернувшись к себе в кабинет, принялся за работу.
Есть люди, для которых работа служит лекарством от всех зол.
Выйдя на улицу, оба врача заметили человека в чёрной сутане, стоящего на пороге соседнего дома.
– Вот тот, о ком я вам говорил, – сказал доктор мёртвых.
Д'Авриньи подошёл к священнику:
– Сударь, не согласитесь ли вы оказать услугу несчастному отцу, потерявшему только что дочь, королевскому прокурору де Вильфор?
– Да, сударь, – отвечал священник с сильным итальянским акцентом, – я знаю, смерть поселилась в его доме.
– Тогда мне незачем говорить вам, какого рода помощи он от вас ожидает.
|
|
– Я шёл предложить свои услуги, сударь, – сказал священник, – наше назначение – идти навстречу нашим обязанностям.
– Это молодая девушка.
– Да, знаю; мне сказали слуги, я видел, как они бежали из дома. Я узнал, что её имя Валентина, и я уже молился за неё.
– Благодарю вас, – сказал Д'Авриньи, – и раз вы уже приступили к вашему святому служению, благоволите его продолжить. Будьте возле усопшей, и вам скажет спасибо безутешная семья.
– Иду, сударь, – отвечал аббат, – и смею сказать, что не будет молитвы горячей, чем моя.
Д'Авриньи взял аббата за руку и, не встретив Вильфора, затворившегося у себя в кабинете, проводил его к покойнице, которую должны были облечь в саван только ночью.
Когда они входили в комнату, глаза Нуартье встретились с глазами аббата; вероятно, Нуартье увидел в них что-то необычайное, потому что взгляд его больше не отрывался от лица священника.
Д'Авриньи поручил попечению аббата не только усопшую, но и живого, и тот обещал Д'Авриньи помолиться о Валентине и позаботиться о Нуартье.
Обещание аббата звучало торжественно; и для того, должно быть, чтобы ему не мешали в его молитве и не беспокоили Нуартье в его горе, он, едва Д'Авриньи удалился, запер на задвижку не только дверь, в которую вышел доктор, но и ту, которая вела к г-же де Вильфор.
Глава 7.
Подпись Данглара
Утро настало пасмурное и унылое.
Ночью гробовщики исполнили свою печальную обязанность и зашили лежащее на кровати тело в саван – скорбную одежду усопших, которая, чтобы ни говорили о всеобщем равенстве перед смертью, служит последним напоминанием о роскоши, любимой ими при жизни.
Этот саван был не что иное как кусок тончайшего батиста, купленный Валентиной две недели тому назад.
Нуартье ещё вечером перенесли из комнаты Валентины в его комнату; против всяких ожиданий, старик не противился тому, что его разлучают с телом внучки.
Аббат Бузони пробыл до утра и на рассвете ушёл, никому не сказав ни слова.
В восемь часов приехал д'Авриньи; он встретил Вильфора, который шёл к Нуартье, и отправился вместе с ним, чтобы узнать, как старик провёл ночь.
Они застали его в большом кресле, служившем ему кроватью; старик спал спокойным, почти безмятежным сном.
Удивлённые, они остановились на пороге.
– Посмотрите, – сказал д'Авриньи Вильфору, – природа умеет успокоить самое сильное горе; конечно, никто не скажет, что господин Нуартье не любил своей внучки, и, однако, он спит.
– Да, вы правы, – с недоумением сказал Вильфор, – он спит, и это очень странно: ведь из-за малейшей неприятности он способен не спать целыми ночами.
– Горе сломило его, – отвечал д'Авриньи.
И оба, погружённые в раздумье, вернулись в кабинет королевского прокурора.
– А вот я не спал, – сказал Вильфор, указывая д'Авриньи на нетронутую постель, – меня горе не может сломить; уже две ночи я не ложился; но зато посмотрите на мой стол: сколько я написал в эти два дня и две ночи!.. Сколько рылся в этом деле, сколько заметок сделал на обвинительном акте убийцы Бенедетто!.. О работа, моя страсть, моё счастье, моё безумие, ты одна можешь победить все мои страдания!
И он судорожно сжал руку д'Авриньи.
– Я вам нужен? – спросил доктор.
– Нет, – сказал Вильфор, – только возвращайтесь, пожалуйста, к одиннадцати часам, в двенадцать часов состоится… вынос… Боже мой, моя девочка, моя бедная девочка!
И королевский прокурор, снова становясь человеком, поднял глаза к небу и вздохнул.
– Вы будете принимать соболезнования?
– Нет, один мой родственник берёт на себя эту тягостную обязанность. Я буду работать, доктор; когда я работаю, всё исчезает.
И не успел доктор дойти до дверей, как королевский прокурор снова принялся за свои бумаги.
На крыльце д'Авриньи встретил родственника, о котором ему говорил Вильфор, личность незначительную как в этой повести, так и в семье, одно из тех существ, которые от рождения предназначены играть в жизни роль статиста.
Одетый в чёрное, с крепом на рукаве, он явился в дом Вильфора с подобающим случаю выражением лица, намереваясь его сохранить, пока требуется, и немедленно сбросить после церемонии.
В одиннадцать часов траурные кареты застучали по мощёному Двору, и предместье Сент-Оноре огласилось гулом толпы, которая одинаково жадно смотрит и на радости и на печали богачей и бежит на пышные похороны с той же торопливостью, что и на свадьбу герцогини.
Понемногу гостиная, где стоял гроб, наполнилась посетителями; сначала явились некоторые наши старые знакомые – Дебрэ, Шато-Рено, Бошан, потом все знаменитости судебного, литературного и военного мира; ибо г-н де Вильфор, не столько даже по своему общественному положению, сколько в силу личных достоинств, занимал одно из первых мест в парижском свете.
Родственник стоял у дверей, встречая прибывающих, и для равнодушных людей, надо сознаться, было большим облегчением увидеть равнодушное лицо, не требовавшее лицемерной печали, притворных слёз, как это полагалось бы в присутствии отца, брата или жениха.
Те, кто были знакомы между собой, подзывали друг друга взглядом и собирались группами. Одна такая группа состояла из Дебрэ, Шато-Рено и Бошана.
– Бедняжка, – сказал Дебрэ, невольно, как, впрочем, и все, платя дань печальному событию, – такая богатая! Такая красивая! Могли бы вы подумать об этом, Шато-Рено, когда мы пришли… давно ли?.. да три недели, месяц тому назад самое большое… подписывать её брачный договор, который так и не был подписан?
– Нет, признаться, – сказал Шато-Рено.
– Вы её знали?
– Я говорил с ней раза два на балу у госпожи де Морсер; она мне показалась очаровательной, только немного меланхоличной. А где мачеха, вы не знаете?
– Она проведёт весь день у жены этого почтенного господина, который нас встречал.
– Кто он такой?
– Это вы о ком?
– Да господин, который нас встречал. Он депутат?
– Нет, – сказал Бошан, – я осуждён видеть наших законодателей каждый день, и эта физиономия мне незнакома.
– Вы упомянули об этой смерти в своей газете?
– Заметка не моя, но она наделала шуму, и я сомневаюсь, чтобы она была приятна Вильфору. Насколько я знаю, в ней сказано, что если бы четыре смерти последовали одна за другой в каком-нибудь другом доме, а не в доме королевского прокурора, то королевский прокурор был бы, наверное, более взволнован.
– Но доктор д'Авриньи, который лечит и мою мать, говорит, что Вильфор в большом горе, – заметил Шато-Рено.
– Кого вы ищете, Дебрэ?
– Графа Монте-Кристо.
– Я встретил его на Бульваре, когда шёл сюда. Он, по-видимому, собирается уезжать; он ехал к своему банкиру, – сказал Бошан.
– Его банкир – Данглар? – спросил Шато-Рено у Дебрэ.
– Как будто да, – отвечал личный секретарь с некоторым смущением, но здесь не хватает не только Монте-Кристо. Я не вижу Морреля.
– Морреля? А разве он с ними знаком? – спросил Шато-Рено.
– Мне кажется, он был представлен только госпоже де Вильфор.
– Всё равно, ему бы следовало прийти, – сказал Дебрэ, – о чём он будет говорить вечером? Эти похороны – злоба дня. Но тише, помолчим; вот министр юстиции и исповеданий; он почтёт себя обязанным обратиться с маленьким спичем к опечаленному родственнику.
И молодые люди подошли к дверям, чтобы услышать «спич» министра юстиции и исповеданий.
Бошан сказал правду; идя на похороны, он встретил Монте-Кристо, который ехал к Данглару, на улицу Шоссе-д'Антен.
Банкир из окна увидел коляску графа, въезжающую во двор, и вышел ему навстречу с грустным, но приветливым лицом.
– Я вижу, граф, – сказал он, протягивая руку Монте-Кристо, – вы заехали выразить мне сочувствие. Да, такое несчастье посетило мой дом, что, увидав вас, я даже задал себе вопрос, не пожелал ли я несчастья этим бедным Морсерам, – это оправдало бы пословицу: «Не рой другому яму, сам в неё попадёшь». Но нет, честное слово, я не желал Морсеру зла; быть может, он был немного спесив для человека, начавшего с пустыми руками, как и я, обязанного всем самому себе, как и я; но у всякого свои недостатки. Будьте осторожны, граф: людям нашего поколения… впрочем, простите, вы не нашего поколения, вы – человек молодой… Людям моего поколения не везёт в этом году: свидетель тому – наш пуританин, королевский прокурор, который только что потерял дочь. Вы посмотрите: у Вильфора странным образом погибает вся семья; Морсер опозорен и кончает самоубийством; я стал посмешищем из-за этого негодяя Бенедетто и вдобавок…
– Что вдобавок? – спросил граф.
– Увы, разве вы не знаете?
– Какое-нибудь новое несчастье?
– Моя дочь…
– Мадемуазель Данглар?
– Эжени нас покидает.
– Да что вы!
– Да, дорогой граф. Ваше счастье, что у вас нет ни жены, ни детей!
– Вы находите?
– Ещё бы!
– И вы говорите, что мадемуазель Эжени…
– Она не могла перенести позора, которым нас покрыл этот негодяй, и попросила меня отпустить её путешествовать.
– И она уехала?
– В прошлую ночь.
– С госпожой Данглар?
– Нет, с одной нашей родственницей… Но как-никак мы потеряли нашу дорогую Эжени: сомневаюсь, чтобы с её характером она согласилась когда-либо вернуться во Францию!
– Что поделаешь, дорогой барон, – сказал Монте-Кристо. – Все эти семейные горести – катастрофа для какого-нибудь бедняка, у которого ребёнок – единственное богатство, но они не так страшны для миллионера. Что бы ни говорили философы, деловые люди всегда докажут им противное; деньги утешают во многих бедах, а вы должны утешиться скорее, чем кто бы то ни было, если вы верите в целительную силу этого бальзама; вы – король финансов, точка пересечения всех могущественных сил.
Данглар искоса взглянул на графа, стараясь понять, смеётся ли он, или говорит серьёзно.
– Да, – сказал он, – если богатство утешает, я должен быть утешен: я богат.
– Так богаты, дорогой барон, что ваше богатство подобно пирамидам; если бы хотели их разрушить, то не посмели бы; а если бы посмели, то не смогли бы.
Данглар улыбнулся доверчивому простодушию графа.
– Кстати, когда вы вошли, я как раз выписывал пять бумажек; две из них я уже подписал; разрешите мне подписать три остальные?
– Пожалуйста, дорогой барон, пожалуйста.
Наступило молчание, слышно было, как скрипело перо банкира; Монте-Кристо разглядывал раззолоченную лепку потолка.
– Испанские? – сказал Монте-Кристо. – Или гаитийские, или неаполитанские?
– Нет, – отвечал Данглар, самодовольно посмеиваясь, – чеки на предъявителя, чеки на Французский банк. Вот, граф, – прибавил он, – вы император – финансов, если я – король; часто вам случалось видеть такие вот клочки бумаги стоимостью по миллиону?
Монте-Кристо взял в руку, словно желая их взвесить, пять клочков бумаги, горделиво переданных ему Дангларом, и прочёл:
«Господин директор банка, благоволите уплатить предъявителю сего за мой счёт один миллион франков. Барон Данглар».
– Один, два, три, четыре, пять, – сказал Монте-Кристо, – пять миллионов! Чёрт возьми, вот так размах, господин Крез!
– Вот как я делаю дела! – сказал Данглар.
– Это удивительно, особенно, если эта сумма, в чем я, впрочем, не сомневаюсь, будет уплачена наличными.
– Так оно и будет, – сказал Данглар.
– Хорошо иметь такой кредит; в самом деле, только во Франции видишь такие вещи; пять клочков бумаги, которые стоять пять миллионов; нужно видеть это, чтобы поверить.
– А вы сомневаетесь?
– Нет.
– Вы это говорите таким тоном… Хотите, доставьте себе удовольствие: пойдите с моим доверенным в банк, и вы увидите, как он выйдет оттуда с облигациями казначейства на ту же сумму.
– Нет, право, это слишком любопытно, – сказал Монте-Кристо, складывая все пять чеков, – я сам произведу опыт. Мой кредит у вас был на шесть миллионов; я взял девятьсот тысяч франков, за вами остаётся пять миллионов сто тысяч. Я беру ваши клочки бумаги, которые я принимаю за валюту при одном взгляде на вашу подпись, и вот вам общая расписка на шесть миллионов, которая уравнивает наши счёты. Я приготовил её заранее, так как должен сознаться, что мне очень нужны деньги сегодня.
И, кладя чеки в карман, он другой рукой протянул банкиру расписку.
Молния, упавшая у ног Данглара, не поразила бы его большим ужасом.
– Как же так? – пролепетал он. – Вы берёте эти деньги, граф? Но, простите, эти деньги я должен приютам, это вклад, и я обещал уплатить сегодня.
– А, это другое дело, – сказал Монте-Кристо. – Мне не нужны непременно эти чеки, заплатите мне какими-нибудь другими ценностями; я их взял просто из любопытства, чтобы иметь возможность рассказывать повсюду, что без всякого предупреждения, не попросив у меня и пяти минут отсрочки, банк Данглара выплатил мне пять миллионов наличными. Это было бы великолепно! Но вот ваши чеки; повторяю, дайте мне что-нибудь другое.
Он подал чеки Данглару, и тот, смертельно бледный, протянул было руку, как коршун протягивает когти сквозь прутья клетки, чтобы вцепиться в мясо, которое у него отнимают.
Но вдруг он спохватился, сделал над собой усилие и сдержался. Затем он улыбнулся, и его искажённое лицо смягчилось.
– Впрочем, – сказал он, – ваша расписка это те же деньги.
– Ну, конечно! Будь вы в Риме, Томсон и Френч платили бы вам по моей расписке с той же лёгкостью, с какой вы сами сделали это сейчас.
– Извините меня, граф, извините.
– Так я могу оставить эти деньги себе?
– Да, да, оставьте, – сказал Данглар, отирая вспотевший лоб.
Монте-Кристо положил чеки обратно в карман, причём лицо его ясно говорило:
«Что ж, подумайте; если вы раскаиваетесь, ещё не поздно».
– Нет, нет, – сказал Данглар, оставьте эти чеки себе. Но, вы знаете, мы, финансисты, очень щепетильны. Я предназначал эти деньги приютам, и мне казалось, что я их обкрадываю, если не плачу именно этими чеками, как будто деньги не все одинаковы. Простите меня!
И он громко, но нервически рассмеялся.
– Прощаю, – любезно отвечал Монте-Кристо, – и кладу деньги в карман.
И он вложил чеки в свой бумажник.
– Но у вас остаётся ещё сто тысяч франков? – сказал Данглар.
– О, пустяки! – сказал Монте-Кристо. – Лаж, вероятно, составляет приблизительно ту же сумму; оставьте её себе, и мы будем квиты.
– Вы говорите серьёзно, граф?
– Я никогда не шучу с банкирами, – отвечал Монте-Кристо с серьёзностью, граничащей с дерзостью.
И он направился к двери как раз в ту минуту, когда лакей докладывал:
– Господин де Бовиль, главный казначей Управления приютов.
– Вот видите, – сказал Монте-Кристо, – я пришёл как раз вовремя, чтобы воспользоваться вашими чеками; их берут нарасхват.
Данглар снова побледнел и поспешил проститься с графом.
Монте-Кристо обменялся церемонным поклоном с г-ном де Бовиль, который дожидался в приёмной и был тотчас же после ухода графа введён в кабинет Данглара.
На лице графа, всегда таком серьёзном, мелькнула мимолётная улыбка, когда в руке у казначея приютов он увидел бумажник.
У дверей ею ждала коляска, и он велел тотчас же ехать в банк.
Тем временем Данглар, подавляя волнение, шёл навстречу своему посетителю.
Нечего и говорить, что на его губах застыла приветливая улыбка.
– Здравствуйте, дорогой кредитор, – сказал он, – потому что я бьюсь об заклад, что ко мне является именно кредитор.
– Вы угадали, барон, – отвечал Бовиль, – в моём лице к вам являются приюты: вдовы и сироты моей рукой просят у вас подаяния в пять миллионов.
– А ещё говорят, что сироты достойны сожаления! – сказал Данглар, продолжая шутку. – Бедные дети!
– Вот я и пришёл от их имени, – сказал Бовиль. – Вы должны были получить моё письмо вчера…
– Да.
– Вот и я, с распиской в получении.
– Дорогой де Бовиль, – сказал Данглар, – ваши вдовы и сироты, если вы ничего не имеете против, будут добры подождать двадцать четыре часа, потому что граф Монте-Кристо, который только что отсюда вышел… ведь вы с ним встретились, правда?
– Да, так что же?
– Так вот, Монте-Кристо унёс их пять миллионов!
– Как так?
– Граф имел у меня неограниченный кредит, открытый римским домом Томсон и Френч. Он попросил у меня сразу пять миллионов, и я дал ему чек на банк; там я держу свои деньги; вы понимаете, я боюсь, что если я потребую у управляющего банком десять миллионов в один день, это может ему показаться весьма странным. В два дня – другое дело, – добавил Данглар с улыбкой.
– Да что вы! – недоверчиво воскликнул Бовиль. – Пять миллионов этому господину, который только что вышел отсюда и ещё раскланялся со мной, как будто я с ним знаком?
– Быть может, он вас знает, хотя вы с ним и не знакомы. Граф Монте-Кристо знает всех.
– Пять миллионов!
– Вот его расписка. Поступите, как апостол Фома: посмотрите и потрогайте.
Бовиль взял бумагу, которую ему протягивал Данглар, и прочёл:
«Получил от барона Данглара пять миллионов сто тысяч франков, которые, по его желанию, будут ему возмещены банкирским домом Томсон и Френч в Риме».
– Всё верно! – сказал он.
– Вам известен дом Томсон и Френч?
– Да, – сказал Бовиль, – у меня была с ним однажды сделка в двести тысяч франков; но с тех пор я больше ничего о нём не слышал.
– Это один из лучших банкирских домов в Европе, – сказал Данглар, небрежно бросая на стол взятую им из рук Бовиля расписку.
– И на его счёту было пять миллионов только у вас? Да это какой-то набоб, этот граф Монте-Кристо!
– Я уж, право, не знаю, кто он такой, но у него было три неограниченных кредита: один у меня, другой у Ротшильда, третий у Лаффита; и, как видите, – небрежно добавил Данглар, – он отдал предпочтение мне и оставил сто тысяч франков на лаж.
Бовиль выказал все признаки величайшего восхищения.
– Нужно будет его навестить, – сказал он. – Я постараюсь, чтобы он основал у нас какое-нибудь благотворительное заведение.
– И это дело верное; он одной милостыни раздаёт больше, чем на двадцать тысяч франков в месяц.
– Это замечательно! Притом, я ему поставлю в пример госпожу де Морсер и её сына.
– В каком отношении?
– Они пожертвовали всё своё состояние приютам.
– Какое состояние?
– Да их собственное, состояние покойного генерала де Морсер.
– Но почему?
– Потому, что они не хотели пользоваться имуществом, приобретённым такими низкими способами.
– Чем же они будут жить?
– Мать уезжает в провинцию, а сын поступает на военную службу.
– Скажите, какая щепетильность! – воскликнул Данглар.
– Я не далее как вчера зарегистрировал дарственный акт.
– И сколько у них было?
– Да не слишком много, миллион двести тысяч с чем-то. Но вернёмся к нашим миллионам.
– Извольте, – сказал самым естественным тоном Данглар. – Так вам очень спешно нужны эти деньги?
– Очень: завтра у нас кассовая ревизия.
– Завтра! Почему вы это сразу не сказали? До завтра ещё целая вечность! В котором часу ревизия?
– В два часа.
– Пришлите в полдень, – сказал с улыбкой Данглар.
Бовиль в ответ только кивнул головой, теребя свой бумажник.
– Или вот что, – сказал Данглар, – можно сделать лучше.
– Что именно?
– Расписка графа Монте-Кристо – это те же деньги; предъявите эту расписку Ротшильду или Лаффиту; они тотчас же её примут.
– Несмотря на то, что им придётся рассчитываться с Римом?
– Разумеется; вы только потеряете тысяч пять-шесть на учёте.
Казначей подскочил.
– Ну нет, знаете: я лучше подожду до завтра. Как вы это просто говорите!
– Прошу прощения, – сказал Данглар с удивительной наглостью, – я было подумал, что вам нужно покрыть небольшую недостачу.
– Что вы! – воскликнул казначей.
– Это бывает у нас, и тогда приходится идти на жертвы.
– Слава богу, нет, – сказал Бовиль.
– В таком случае до завтра; согласны, мой дорогой?
– Хорошо, до завтра; но уж наверное?
– Да вы шутите! Пришлите в полдень, банк будет предупреждён.
– Я приду сам.
– Тем лучше, я буду иметь удовольствие увидеться с вами.
Они пожали друг другу руки.
– Кстати, – сказал Бовиль, – разве вы не будете на похоронах бедной мадемуазель де Вильфор? Я встретил процессию на Бульваре.
– Нет, – отвечал банкир, – я ещё немного смешон после этой истории с Бенедетто и прячусь.
– Напрасно; чем вы виноваты?
– Знаете, мой дорогой, когда носишь незапятнанное имя, как моё, становишься щепетилен.
– Все сочувствуют вам, поверьте, и все особенно жалеют вашу дочь.
– Бедная Эжени! – произнёс Данглар с глубоким вздохом. – Вы знаете, что она возвращается?
– Нет.
– Увы, к несчастью, это так. На следующий день после скандала она решила уехать с подругой-монахиней; она хочет поискать какой-нибудь строгий монастырь в Италии или Испании.
– Это ужасно!
И господин де Бовиль удалился, выражая свои соболезнования несчастному отцу.
Но едва он вышел, как Данглар с выразительным жестом, о котором могут составить себе представление только те, кто видел, как Фредерик играет Робер-Макера,[62]воскликнул:
– Болван!!!
И, пряча расписку Монте-Кристо в маленький бумажник, добавил:
– Приходи в полдень! В полдень я буду далеко!
Затем он запер двери на ключ, опорожнил все ящики своей кассы, собрал тысяч пятьдесят кредитными билетами, сжёг кое-какие бумаги, другие положил на видное место и сел писать письмо; кончив его, он запечатал конверт и надписал:
«Баронессе Данглар».
– Вечером я сам положу его к ней на туалетный столик, – пробормотал он.
Затем он достал из ящика стола паспорт.
– Отлично, – сказал он, – действителен ещё на два месяца.
Глава 8.
Кладбище Пер-Лашез
Бовиль в самом деле встретил похоронную процессию, провожавшую Валентину к месту последнего упокоения.
Погода была хмурая и облачная: ветер, ещё тёплый, но уже гибельный для жёлтых листьев, срывал их с оголяющихся ветвей и кружил над огромной толпой, заполнявшей Бульвары.
Вильфор, истый парижанин, смотрел на кладбище Пер-Лашез как на единственное, достойное принять прах одного из членов парижской семьи; все остальные кладбища казались ему слитком провинциальными, какими-то меблированными комнатами смерти. Только на кладбище Пер-Лашез покойник из хорошего общества был у себя дома.
Здесь, как мы видели, он купил в вечное владение место, на котором возвышалась усыпальница, так быстро заселившаяся всеми членами его первой семьи.
Надпись на фронтоне мавзолея гласила: «Семья Сен-Меран и Вильфор», такова была последняя воля бедной Рене, матери Валентины.
Итак, пышный кортеж от предместья Сент-Оноре продвигался к Пер-Лашез.
Пересекли весь Париж, прошли по предместью Тампль, затем по наружным Бульварам до кладбища. Более пятидесяти собственных экипажей следовало за двадцатью траурными каретами, а за этими пятьюдесятью экипажами более пятисот человек шло пешком.
Это были почти все молодые люди, которых, как громом, поразила смерть Валентины; несмотря на ледяное веяние века, на прозаичность эпохи, они поддавались поэтическому обаянию этой прекрасной, непорочной пленительной девушки, погибшей в цвете лет.
Когда процессия приближалась к заставе, появился экипаж, запряжённый четырьмя резвыми лошадьми, которые сразу остановились; их нервные ноги напряглись, как стальные пружины: приехал граф Монте-Кристо.
Граф вышел из коляски и смешался с толпой, провожавшей пешком похоронную колесницу.
Шато-Рено заметил его; он тотчас же оставил свою карету и присоединился к нему. Бошан также покинул свой наёмный кабриолет.
Граф внимательно осматривал толпу; он, видимо, искал кого-то. Наконец он не выдержал.
– Где Моррель? – спросил он. – Кто-нибудь из вас, господа, знает, где он?
– Мы задавали себе этот вопрос ещё в доме покойной, – сказал Шато-Рено, – никто из нас его не видел.
Граф замолчал, продолжая оглядываться.