Валентина, узнав мачеху, так сильно задрожала, что дрожь передалась кровати.
Госпожа де Вильфор прижалась к стене и, спрятавшись за полог, молча, внимательно следила за малейшим движением Валентины.
Девушка вспомнила предостережение Монте-Кристо; ей показалось, что в руке мачехи блеснуло лезвие длинного, острого ножа.
Тогда Валентина огромным усилием воли заставила себя закрыть глаза; и это движение, такое несмелое и обычно столь нетрудное, оказалось почти непосильным; любопытство, жажда узнать правду не давали векам сомкнуться.
Между тем г-жа де Вильфор, успокоенная тишиной, в которой опять слышалось ровное дыхание Валентины, решила, что девушка спит. Она снова протянула руку и, полускрытая пологом, сдвинутым к изголовью кровати, вылила в стакан Валентины остаток жидкости из флакона.
Затем она удалилась так тихо, что Валентина не слышала её движений.
Она только видела, как исчезла рука, изящная округлая рука красивой двадцатипятилетней женщины, льющая смерть.
Невозможно выразить, что пережила Валентина за те полторы минуты, которые провела в её комнате г-жа де Вильфор.
Слабое царапанье по шкафу вывело девушку из оцепенения.
Она с усилием приподняла голову.
Дверца бесшумно отворилась, и снова появился граф Монте-Кристо.
– Что же, – спросил он, – вы ещё сомневаетесь?
– Боже мой! – прошептала Валентина.
– Вы видели?
– Да!
– Вы узнали?
Валентина застонала.
– Да, – сказала она, – но я не могу поверить.
– Вы предпочитаете умереть и тем убить Максимилиана!..
– Боже мой, боже мой! – повторяла Валентина; ей казалось, что она сходит с ума. – Но разве я не могу уйти из дому, убежать?..
– Валентина, рука, которая вас преследует, настигнет вас повсюду; золото купит ваших слуг, и смерть будет ждать вас во всех обличиях: в глотке воды из ручья, в плоде, сорванном с дерева.
|
|
– Но ведь вы сами сказали, что дедушка приучил меня к яду.
– Да, к одному яду, и притом в малой дозе; но яд переменят или усилят дозу.
Он взял стакан и омочил губы.
– Так и есть! – сказал он. – Вас хотят отравить уже не бруцином, а простым наркотиком. Я узнаю вкус спирта, в котором его растворили. Если бы вы выпили то, что госпожа де Вильфор налила сейчас в этот стакан, Валентина, вы бы погибли!
– Господи! – воскликнула девушка. – Но за что она меня преследует?
– Неужели вы так чисты сердцем, так далеки от всякого зла, что ещё не поняли?
– Нет, – сказала Валентина, – я ей ничего не сделала.
– Да ведь вы богаты, Валентина, у вас двести тысяч ливров годового дохода, и эти двести тысяч вы отнимаете у её сына.
– Но как же это? Ведь это не её деньги, они достались мне от моих родных.
– Разумеется. Вот почему и умерли маркиз и маркиза де Сен-Меран: нужно было, чтобы вы получили после них наследство; вот почему, в тот день, когда господин Нуартье сделал вас своей наследницей, он был приговорён; вот почему и вы в свою очередь должны умереть, Валентина; тогда ваш отец наследует после вас, а ваш брат, став единственным сыном, наследует после отца.
– Эдуард, бедный мальчик! И все эти преступления совершаются из-за него!
– Наконец вы поняли!
– Боже, только бы всё это не пало на него!
– Вы ангел, Валентина.
– А дедушку, значит, пощадили?
– Решили, что после вашей смерти его имущество всё равно перейдёт к вашему брату, если только дед не лишит его наследства, и что в конце концов преступление это было бы бесполезно, а потому особенно опасно.
|
|
– И в уме женщины мог зародиться такой план! Боже, боже мой!
– Вспомните Перуджу, виноградную беседку в Почтовой гостинице и человека в коричневом плаще, которого ваша мачеха расспрашивала об аква-тофана. Уже тогда этот адский замысел зрел в её мозгу.
– Ах, граф, – воскликнула девушка, заливаясь слезами, – если так, я обречена!
– Нет, Валентина, нет. Я всё предвидел, и ваш враг побеждён, ибо он разгадан; нет, вы будете жить. Валентина, жить – чтобы любить и быть любимой; чтобы стать счастливой и дать счастье благородному сердцу, но для этого вы должны всецело довериться мне.
– Приказывайте, граф, что мне делать?
– Принять то, что я вам дам.
– Видит бог, – воскликнула Валентина, – будь я одинока, я предпочла бы умереть.
– Вы не скажете никому ни слова, даже вашему отцу.
– Но мой отец непричастен к этому злодеянию, правда, граф? – сказала Валентина, умоляюще сложив руки.
– Нет; но ваш отец, человек, искушённый в изобличении преступников, должен был предполагать, что все эти смерти у вас в доме неестественны. Ваш отец сам должен бы вас охранять, он должен был быть в этот час на моём месте; он сам должен был выплеснуть эту жидкость; сам должен был уже подняться против убийцы. Призрак против призрака, – прошептал он, заканчивая свою мысль.
– Я сделаю всё, чтобы жить, граф, – сказала Валентина, – потому что есть два человека на свете, которые так меня любят, что умрут, если я умру: дедушка и Максимилиан.
– Я буду их охранять, как охранял вас.
|
|
– Скажите, что я должна делать, – спросила Валентина. – Господи, что со мной будет? – шёпотом прибавила она.
– Что бы с вами ни произошло, Валентина, не пугайтесь; если вы будете страдать, если вы потеряете зрение, слух, осязание, не страшитесь ничего; если вы очнётесь и не будете знать, где вы, не бойтесь, хотя бы вы проснулись в могильном склепе, в гробу; соберитесь с мыслями и скажите себе: в эту минуту меня охраняет друг, отец, человек, который хочет счастья мне и Максимилиану.
– Боже, неужели так нужно?
– Может быть, вы предпочитаете выдать вашу мачеху?
– Нет, нет, лучше умереть!
– Вы не умрёте, Валентина. Что бы с вами ни произошло, обещайте мне не роптать и надеяться!
– Я буду думать о Максимилиане.
– Я люблю вас, как родную дочь, Валентина; я один могу вас спасти, и я вас спасу.
Валентина молитвенно сложила руки, – она чувствовала, что только бог может поддержать её в этот страшный час. Она шептала бессвязные слова, забыв о том, что её плечи прикрыты только длинными волосами и что сквозь тонкое кружево пеньюара видно, как бьётся её сердце.
Граф осторожно дотронулся до её руки, натянул ей на плечи бархатное одеяло и сказал с отеческой улыбкой:
– Дитя моё, верьте моей преданности, как вы верите в милость божью и в любовь Максимилиана.
Валентина взглянула на него благодарно и кротко, словно послушный ребёнок.
Тогда граф вынул из жилетного кармана изумрудную бонбоньерку, открыл золотую крышечку и положил на ладонь Валентины пилюлю величиною с горошину.
Валентина взяла её и внимательно посмотрела на графа, на лице её неустрашимого защитника сиял отблеск божественного могущества и величия.
Взгляд Валентины вопрошал.
– Да, – сказал Монте-Кристо.
Валентина поднесла пилюлю к губам и проглотила её.
– До свидания, дитя моё, – сказал он – Теперь я попытаюсь уснуть, ибо вы спасены.
– Идите, – сказала Валентина, – я вам обещаю не бояться, что бы со мной ни случилось.
Монте-Кристо долго смотрел на девушку, которая понемногу засыпала, побеждённая действием наркотика.
Затем он взял стакан, отлил три четверти в камин, чтобы можно было подумать, что Валентина пила из него, поставил его опять на ночной столик, потом подошёл к книжному шкафу и исчез, бросив последний взгляд на Валентину; она засыпала безмятежно, как ангел, покоящийся у ног создателя.
Глава 5.
Валентина
Ночник продолжал гореть на камине, поглощая последние капли масла, ещё плававшие на поверхности воды, уже краснеющий круг окрашивал алебастровый колпачок, уже потрескивающий огонёк вспыхивал последними искрами, ибо и у неживых предметов бывают предсмертные судороги, которые можно сравнить с человеческой агонией, тусклый, зловещий свет бросал опаловые отблески на белый полог постели Валентины.
Уличный шум затих и воцарилось жуткое безмолвие.
И вот дверь из комнаты Эдуарда отворилась, и лицо, которое мы уже видели, отразилось в зеркале, висевшем напротив, то была г-жа де Вильфор, пришедшая посмотреть на действие напитка.
Она остановилась на пороге, прислушалась к треску ночника, единственному звуку в этой комнате, которая казалась необитаемой, и затем тихо подошла к ночному столу, чтобы взглянуть, пуст ли стакан.
Он был ещё на четверть полон, как мы уже сказали.
Госпожа де Вильфор взяла его, вылила остатки в камин и помешала золу, чтобы жидкость лучше впиталась; затем старательно выполоскала стакан, вытерла своим платком и поставила не прежнее место.
Она долго не решалась подойти к кровати и посмотреть на Валентину.
Этот мрачный свет, безмолвие, тёмные чары ночи, должно быть, нашли отклик в кромешных глубинах её души: отравительница страшилась своего деяния.
Наконец она собралась с духом, откинула полог, склонилась над изголовьем и посмотрела на Валентину.
Девушка не дышала; легчайшая пушинка не заколебалась бы на её полуоткрытых, неподвижных губах, её веки подёрнулись лиловой тенью и слегка припухли, и её длинные тёмные ресницы осеняли уже пожелтевшую, как воск, кожу.
Госпожа де Вильфор долго смотрела на это красноречивое в своей неподвижности лицо; наконец отважилась и, приподняв одеяло, приложила руку к сердцу девушки.
Оно не билось.
Трепет, который она ощутила в пальцах, был биением её собственного пульса; она вздрогнула и отняла руку.
Рука Валентины свесилась с кровати; рука эта, от плеча до запястья, казалась изваянной Жерменом Пилоном; но кисть была слегка искажена судорогой, и тонкие пальцы, оцепенев, застыли на красном дереве кровати.
Лунки ногтей посинели.
У госпожи де Вильфор не оставалось сомнений: всё было кончено; страшное дело, последнее из задуманных ею, наконец свершилось.
Отравительнице нечего было больше делать в этой комнате; она, не выпуская полога из рук, осторожно попятилась, видимо, страшась шума собственных шагов по ковру; она была заворожена зрелищем смерти, которое таит в себе неодолимое обаяние, пока смерть ещё не разложение, а только неподвижность, пока она ещё таинство, а не тлен.
Минуты проходили, а г-жа де Вильфор всё не могла выпустить полог, который она простёрла, как саван, над головой Валентины. Она платила дань раздумью, а раздумье преступника – муки совести.
Ночник затрещал громче.
Госпожа де Вильфор вздрогнула и выпустила полог.
В ту же секунду ночник погас, и комната погрузилась в непроглядный мрак.
И в этом мраке вдруг ожили часы и пробили половину пятого.
Преступница, затрепетав, ощупью добралась до двери и вернулась к себе с каплями холодного пота на лбу.
Ещё два часа комната оставалась погружённой во тьму.
Затем понемногу её залил бледный свет, проникая сквозь ставни; он стал ярче и вернул предметам, краски и очертания.
Вскоре на лестнице раздалось покашливание, и в комнату Валентины вошла сиделка с чашкой в руках.
Отцу, возлюбленному первый взгляд сказал бы: Валентина умерла; но для этой наёмницы Валентина только спала.
– Так, – сказала она, подходя к ночному столику, – она выпила часть микстуры, стакан на две трети пуст.
Затем она подошла к камину, развела огонь, села в кресло и, хотя она только что встала с постели, воспользовалась сном Валентины, чтобы ещё немного подремать.
Она проснулась, когда часы били восемь.
Тогда, удивлённая непробудным сном больной, испуганная свесившейся рукой, которой спящая так и не шевельнула, сиделка подошла к кровати и только тогда заметила похолодевшие губы и остывшую грудь.
Она хотела поднять руку Валентины, но закоченевшая рука была так неподатлива, что сиделка поняла всё.
Она в ужасе вскрикнула и бросилась к двери.
– Помогите! – закричала она. – Помогите!
– Что случилось? – ответил снизу голос д'Авриньи. Это был час его ежедневного визита.
– Что случилось? – послышался голос Вильфора, быстро выходящего из кабинета. – Доктор, вы слышите, зовут на помощь?
– Да, да, – отвечал д'Авриньи, – идём, идём скорее к Валентине.
Но прежде чем подоспели отец и доктор, слуги, находившиеся в комнатах и коридорах того же этажа, уже вошли и, увидав Валентину, бледную и неподвижную на кровати, в отчаянии ломали руки.
– Позовите госпожу де Вильфор, разбудите госпожу де Вильфор, – кричал королевский прокурор, стоя на пороге, которого он, казалось, не смел переступить.
Но слуги, не отвечая, смотрели на д'Авриньи, который вошёл в комнату, бросился к Валентине и приподнял её.
– И эта! – прошептал он, опуская её – О господи, когда же конец!
Вильфор вбежал в комнату.
– Боже мой, что вы сказали, – отчаянно крикнул он. – Доктор! Доктор!..
– Я сказал, что Валентина умерла, – торжественно и сурово ответил д'Авриньи.
Вильфор рухнул на колени, как подкошенный, уронив голову на постель Валентины.
При словах доктора, при возгласе отца охваченные паникой слуги выбежали вон с глухими проклятиями; на лестницах и в коридорах были слышны их торопливые шаги, затем громкий шум во дворе; потом всё стихло; всё, от первого до последнего, бежали из проклятого дома.
Тогда г-жа де Вильфор в накинутом на плечи пеньюаре приподняла портьеру; она остановилась на пороге, притворяясь удивлённой и стараясь выдавить несколько непокорных слезинок.
Вдруг она побледнела и, вытянув руки, подскочила к ночному столику.
Она увидела, что д'Авриньи нагнулся и внимательно рассматривает стакан, который она своими руками опорожнила в эту ночь.
В стакане было ровно столько жидкости, сколько она выплеснула в золу камина.
Если бы дух Валентины встал перед ней, отравительница была бы не так потрясена.
Этот цвет – цвет напитка, который она налила Валентине в стакан и который Валентина выпила, этот яд не может обмануть глаза д'Авриньи, и д'Авриньи внимательно его рассматривает, это – чудо, которое сотворил бог, дабы, вопреки всем уловкам убийцы, остался след, доказательство, улика преступления.
Пока г-жа де Вильфор стояла неподвижно, как воплощение страха, а Вильфор, припав лицом к постели умершей, не видел ничего вокруг, д'Авриньи подошёл к окну. Ещё раз тщательно рассмотрев содержимое стакана, он обмакнул в жидкость кончик пальца.
– Это уже не бруцин, – прошептал он, – посмотрим, что это такое!
Он подошёл к одному из шкафов превращённому в аптечку, и, вынув из серебряного футляра склянку с азотной кислотой, налил несколько капель в опаловую жидкость, тотчас же окрасившуюся в кроваво-красный цвет.
– Так! – сказал д'Авриньи, с отвращением судьи, перед которым открывается истина, и с радостью учёного, разрешившего сложную задачу.
Госпожа де Вильфор оглянулась по сторонам; глаза её вспыхнули, потом погасли, она, шатаясь, нащупала рукою дверь и скрылась.
Через минуту послышался шум падающего тела.
Но никто не обратил на это внимания. Сиделка следила за действиями доктора, Вильфор пребывал всё в том же забытьи.
Один д'Авриньи проводил глазами г-жу де Вильфор и заметил её поспешный уход.
Он приподнял портьеру, и через комнату Эдуарда его взгляд проник в спальню, г-жа де Вильфор без движения лежала на полу.
– Ступайте туда, – сказал он сиделке, – госпоже де Вильфор дурно.
– Но мадемуазель Валентина? – проговорила она с запинкой.
– Мадемуазель Валентина не нуждается больше в помощи, – сказал д'Авриньи, – она умерла.
– Умерла? Умерла? – стонал Вильфор в пароксизме душевной муки, тем более раздирающей, что она была неизведанной, новой, неслыханной для этого стального сердца.
– Что я слышу! Умерла! – воскликнул третий голос – Кто сказал, что Валентина умерла?
Вильфор и доктор обернулись. В дверях стоял Моррель, бледный, потрясённый, страшный.
Вот что произошло.
В обычный час, через маленькую дверь, ведущую к Нуартье, явился Моррель.
Против обыкновения, дверь не была заперта; ему не пришлось звонить, и он вошёл.
Он постоял в прихожей, зовя прислугу, чтобы кто-нибудь проводил его к Нуартье.
Но никто не откликался; слуги, как известно, покинули дом.
Моррель не имел особых поводов к беспокойству: Монте-Кристо обещал ему, что Валентина будет жить, и до сих пор это обещание не было нарушено. Каждый вечер граф приносил ему хорошие вести, подтверждаемые на следующий день самим Нуартье.
Всё же это безлюдье показалось ему странным; оп позвал ещё раз, в третий раз; та же тишина.
Тогда он решил подняться.
Дверь Нуартье была открыта, как и остальные двери.
Первое, что бросилось ему в глаза, был старик, сидевший в кресле, на своём обычном месте; он был очень бледен, и в его расширенных глазах застыл испуг.
– Как вы поживаете, сударь? – спросил Моррель, не без замирания сердца.
– Хорошо, – показал старик, – хорошо.
Но его лицо выражало всё большую тревогу.
– Вы чем-то озабочены, – продолжал Моррель. – Позвать кого-нибудь из слуг?
– Да, – показал Нуартье.
Моррель стал звонить изо всех сил; по, сколько он ни дёргал за шнур, никто не приходил.
Он повернулся к Нуартье; лицо старика становилось всё бледнее и тревожнее.
– Боже мой! – сказал Моррель. – Почему никто не идёт? Ещё кто-нибудь заболел?
Глаза Нуартье, казалось, готовы были выскочить из орбит.
– Да что с вами? – продолжал Моррель. – Вы меня пугаете! Валентина?..
– Да! Да! – показал Нуартье.
Максимилиан открыл рот, по не мог вымолвить ни слова; он зашатался и прислонился к стене.
Затем он указал рукой на дверь.
– Да! Да! Да! – показал старик.
Максимилиан бросился к маленькой лестнице и спустился по ней в два прыжка, между тем как Нуартье, казалось, кричал ему глазами:
– Скорей, скорей!
Моррель в одну минуту пробежал несколько комнат, пустых, как и весь дом, и достиг комнаты Валентины.
Ему не пришлось отворять дверь, она была раскрыта настежь.
Первое, что он услышал, было рыдание. Он увидел, как в тумане, чёрную фигуру, стоявшую на коленях и зарывшуюся в беспорядочную груду белых покрывал. Страх, смертельный страх пригвоздил его к порогу.
И тут он услышал голос, который говорил:
– Валентина умерла, – и другой, который отозвался, как эхо:
– Умерла! Умерла!
Глава 6.
Максимилиан
Вильфор поднялся, почти стыдясь того, что его застали в припадке такого отчаяния.
Должность грозного обвинителя, которую он занимал в течение двадцати пяти лет, сделала из него нечто большее или, быть может, меньшее, чем человек.
Его взгляд, в первый миг растерянный и блуждающий, остановился на Максимилиане.
– Кто вы, сударь? – сказал он. – Откуда вы? Так не входят в дом, где обитает смерть. Уйдите!
Моррель не двигался, он не мог оторвать глаз от ужасного зрелища: от смятой постели и бледного лица на подушках.
– Уходите! Слышите? – крикнул Вильфор.
Д'Авриньи тоже подошёл, чтобы заставить Максимилиана уйти.
Тот окинул безумным взором Валентину, обоих мужчин, комнату, хотел, по-видимому, что-то сказать, – наконец, не находя ни слова, чтобы ответить, несмотря на вихрь горестных мыслей, проносившихся в его мозгу, он схватился за голову и бросился к выходу; Вильфор и д'Авриньи, на минуту отвлечённые от своих дум, посмотрели ему вслед и обменялись взглядом, который говорил:
«Это сумасшедший».
Но не прошло и пяти минут, как лестница заскрипела под тяжёлыми шагами, и появился Моррель, который, с нечеловеческой силой подняв кресло Нуартье, внёс старика на второй этаж.
Дойдя до площадки, Моррель опустил кресло на пол и быстро вкатил его в комнату Валентины.
Всё это он проделал с удесятерённой силой исступлённого отчаяния.
Но страшнее всего было лицо Нуартье, когда Моррель подвёз его к кровати Валентины; на этом лице напряжённо жили одни глаза, в них сосредоточились все силы и все чувства паралитика.
И при виде этого бледного лица с горящим взглядом Вильфор испугался.
Всю жизнь, всякий раз, как он сталкивался со своим отцом, происходило что-нибудь ужасное.
– Смотрите, что они сделали! – крикнул Моррель, всё ещё опираясь одной рукой на спинку кресла, которое он подкатил к кровати, а другой указывая на Валентину. – Смотрите, отец!
Вильфор отступил на шаг и с удивлением смотрел на молодого человека, ему почти незнакомого, который называл Нуартье своим отцом.
Казалось, в этот миг вся душа старика перешла в его налившиеся кровью глаза; жилы на лбу вздулись, синева, вроде той, которая заливает кожу эпилептиков, покрыла шею, щёки и виски; этому внутреннему взрыву, потрясающему всё его существо, не хватало только крика.
Этот крик словно выступал из всех пор, страшный в своей немоте, раздирающий в своей беззвучности.
Д'Авриньи бросился к старику и дал ему понюхать спирту.
– Сударь, – крикнул тогда Моррель, схватив недвижную руку паралитика, – меня спрашивают, кто я такой и по какому праву я здесь. Вы знаете, скажите им, скажите!
Рыдания заглушили его голос.
Прерывистое дыхание сотрясало грудь старика. Это возбуждение было похоже на начало агонии.
Наконец слёзы хлынули из глаз Нуартье, более счастливого, чем Моррель, который рыдал без слёз. Старик не мог наклонить голову и лишь закрыл глаза.
– Скажите, что я был её женихом, – продолжал Моррель. – Скажите, что она была моим другом, моей единственной любовью на свете! Скажите им, что её бездыханный труп принадлежит мне!
И он бросился на колени перед постелью, судорожно вцепившись в неё руками.
Видеть этого большого, сильного человека, раздавленного горем, было так мучительно, что Д'Авриньи отвернулся, чтобы скрыть волнение; Вильфор, не требуя больше объяснений, покорённый притягательной силой, которая влечёт нас к людям, любившим тех, кого мы оплакиваем, протянул Моррелю руку.
Но Максимилиан ничего не видел; он схватил ледяную руку Валентины и, не умея плакать, глухо стонал, сжимая зубами край простыни.
Несколько минут в этой комнате слышались только рыдания, проклятия и молитвы.
И всё же один звук господствовал над всем: то было хриплое, страшное дыхание Нуартье. Казалось, при каждом вдохе рвались жизненные пружины в его груди.
Наконец Вильфор, владевший собой лучше других и как бы уступивший на время своё место Максимилиану, решился заговорить.
– Сударь, – сказал он, – вы говорите, что вы любили Валентину, что вы были её женихом. Я не знал об этой любви, о вашем сговоре; и всё же я, её отец, прощаю вам это; ибо, я вижу, ваше горе велико и неподдельно.
Ведь и моё горе слишком велико, чтобы в душе у меня оставалось место для гнева.
Но вы видите, ангел, который сулил вам счастье, покинул землю; ей не нужно больше земного поклонения, ныне она предстала перед творцом: проститесь же с её бренными останками, коснитесь в последний раз руки, которую вы ждали, и расстаньтесь с ней навсегда; Валентине нужен теперь только священник, который её благословит.
– Вы ошибаетесь, сударь, – воскликнул Моррель, подымаясь на одно колено, и его сердце пронзила такая боль, какой он никогда ещё не испытывал, – вы ошибаетесь. Валентина умерла, но она умерла такой смертью, что нуждается не только в священнике, но и в мстителе! Посылайте за священником, господин де Вильфор, а мстителем буду я!
– Что вы хотите сказать, сударь! – пробормотал Вильфор; полубезумный выкрик Морреля заставил его содрогнуться.
– Я хочу сказать, что в вас – два человека, сударь! – продолжал Моррель. – Отец довольно плакал – пусть выступит королевский прокурор.
Глаза Нуартье сверкнули; Д'Авриньи подошёл ближе.
– Я знаю, что говорю, сударь, – продолжал Моррель, читая по лицам присутствующих все их чувства, – и вы знаете не хуже моего то, что я скажу: Валентину убили!
Вильфор опустил голову; Д'Авриньи подошёл ещё на шаг; Нуартье утвердительно опустил веки.
– В наше время, – продолжал Моррель, – живое существо, даже не такое юное и прекрасное, как Валентина, не может умереть насильственной смертью без того, чтобы не потребовали отчёта в его гибели. Господин королевский прокурор, – закончил Моррель с возрастающим жаром, – здесь нет места жалости! Я вам указываю на преступление, ищите убийцу!
И его неумолимый взгляд вопрошал Вильфора, который в свою очередь искал взгляда то Нуартье, то Д'Авриньи.
Но вместо того чтобы поддержать Вильфора, отец и доктор ответили ему таким же непреклонным взглядом.
– Да! – показал старик.
– Верно! – сказал д'Авриньи.
– Вы ошибаетесь, сударь, – проговорил Вильфор, пытаясь побороть волю трех человек и своё собственное волнение, – в моём доме не совершается преступлений; меня разит судьба, меня тяжко испытывает бог, – но у меня никого не убивают!
Глаза Нуартье сверкнули; д'Авриньи открыл рот, чтобы возразить.
Моррель протянул руку, призывая к молчанию.
– А я вам говорю, что здесь убивают! – сказал он негромко, но грозно.
Я вам говорю, что это уже четвёртая жертва за четыре месяца!
Я вам говорю, что четыре дня тому назад уже пытались отравить Валентину, но это не удалось, благодаря предосторожности господина Нуартье!
Я вам говорю, что дозу удвоили или переменили яд, и на этот раз злодеяние удалось!
Я вам говорю, что вы это знаете так же хорошо, как и я, потому что господин д'Авриньи вас об этом предупредил и как врач и как друг.
– Вы бредите, сударь, – сказал Вильфор, тщетно пытаясь освободиться от захлестнувшей его петли.
– Я брежу? – воскликнул Моррель. – В таком случае я обращаюсь к самому господину д'Авриньи. Спросите у него, сударь, помнит ли он слова, произнесённые им в вашем саду, перед этим домом в вечер смерти госпожи де Сен-Меран; тогда вы оба, думая, что вы одни, говорили об этой трагической смерти; вы ссылаетесь на судьбу, вы несправедливо обвиняете бога, но судьба и бог участвовали в этой смерти только тем, что создали убийцу Валентины!
Вильфор и д'Авриньи переглянулись.
– Да, да, припомните, – сказал Моррель, – вы думали, что эти слова были сказаны в тишине и одиночестве, затерялись во мраке, но они достигли моих ушей.
Конечно, после этого вечера, видя преступную снисходительность господина де Вильфор к своим близким, я должен был всё раскрыть властям. Я не был бы тогда одним из виновников твоей смерти, Валентина, любимая! Но виновник превратится в мстителя; это четвёртое убийство очевидно для всякого, и если отец твой покинет тебя, Валентина, клянусь тебе, я сам буду преследовать убийцу!
И словно природа сжалилась, наконец, над этим сильным человеком, готовым сломиться под натиском собственной силы, – последние слова Морреля замерли в его гортани, из груди его вырвалось рыдание, непокорные слёзы хлынули из глаз, он покачнулся и с плачем вновь упал на колени у кровати Валентины.
Тогда настала очередь д'Авриньи.
– Я разделяю чувства господина Морреля и тоже требую правосудия, сказал он громко. – У меня сердце разрывается от мысли, что моя малодушная снисходительность поощрила убийцу!
– Боже мой! – еле слышно прошептал Вильфор.
Моррель поднял голову и, читая в глазах старика, горящих нечеловеческим пламенем, сказал:
– Смотрите, господин Нуартье хочет говорить.
– Да, – показал Нуартье, с выражением особенно ужасным, потому что все способности этого несчастного, беспомощного старика были сосредоточены в его взгляде.
– Вы знаете убийцу? – спросил Моррель.
– Да, – ответил Нуартье.
– И вы нам укажете его? – воскликнул Максимилиан, – Мы слушаем! Господин д'Авриньи, слушайте!
Глаза Нуартье улыбнулись несчастному Моррелю грустно и нежно, одной из тех улыбок, которые так часто радовали Валентину.
Затем, как бы приковав глаза собеседника к своим, он перевёл взгляд на дверь.
– Вы хотите, чтобы я вышел? – горестно воскликнул Моррель.
– Да, – показал Нуартье.
– Пожалейте меня!
Глаза старика оставались неумолимо устремлёнными на дверь.
– Но потом мне можно будет вернуться? – спросил Максимилиан.
– Да.
– Я должен выйти один?
– Нет.
– Кого же я должен увести? Господина де Вильфор?
– Нет.
– Доктора?
– Да.
– Вы хотите остаться один с господином де Вильфор?
– Да.
– А он поймёт вас?
– Да.
– Будьте спокойны, – сказал Вильфор, радуясь, что следствие будет вестись с глазу на глаз, – я отлично понимаю отца.
Хотя он говорил это с почти радостным выражением, зубы его громко стучали.
Д'Авриньи взял Максимилиана под руку и увёл его в соседнюю комнату.
Тогда во всём доме воцарилось молчание, более глубокое, чем молчание смерти.
Наконец через четверть часа послышались нетвёрдые шаги, и Вильфор появился на пороге гостиной, где находились д'Авриньи и Моррель, один, погружённый в задумчивость, другой – задыхающийся от горя.
– Идёмте, – сказал Вильфор.
И он подвёл их к Нуартье.
Моррель внимательно посмотрел на Вильфора.
Лицо королевского прокурора было мертвенно бледно; багровые пятна выступили у него на лбу; его пальцы судорожно теребили перо, ломая его на мелкие куски.
– Господа, – сдавленным голосом сказал он д'Авриньи и Моррелю, – дайте мне честное слово, что эта ужасная тайна останется погребённой в наших сердцах!