Этот Андреа оказался негодяем, вором, убийцей; и всё же чувствовалось, что он недурно воспитан; он появился в свете как обладатель крупного состояния, покровительствуемый уважаемыми людьми.
Как разобраться в этой путанице? Кто поможет найти выход из этого ужасного положения?
Дебрэ, к которому она бросилась в первом порыве как женщина, ищущая поддержки у человека, которого она любит, мог только дать ей совет; нужно было обратиться к кому-то более могущественному.
Тогда баронесса вспомнила о Вильфоре.
Вильфор распорядился арестовать Кавальканти; Вильфор безжалостно внёс смятение в её семью, словно он был ей совсем чужой.
– Нет, – поправила она себя, – королевский прокурор не бессердечный человек – он представитель правосудия, раб своего долга; честный и стойкий друг, который, хотя и безжалостной, но уверенной рукой нанёс скальпелем удар по гнойнику; он не палач, а хирург; он сделал всё, чтобы честь Дангларов не пострадала от позора, которым покрыл себя этот погибший юноша, представленный ими обществу в качестве будущего зятя.
Раз Вильфор, друг семьи Данглар, действовал так, то нельзя было предположить, чтоб он мог что-либо знать заранее и потворствовать проискам Андреа.
Таким образом, поведение Вильфора начало представляться баронессе в новом свете, и она его истолковала в желательном для себя смысле.
Но на этом королевский прокурор должен остановиться; завтра она поедет к нему и добьётся от него, если не нарушения служебного долга, то во всяком случае всей возможной снисходительности.
Баронесса воззовёт к прошлому; она воскресит его воспоминания; она будет умолять во имя грешной, но счастливой поры их жизни; Вильфор замнёт дело или хотя бы даст Кавальканти возможность бежать, – для этого ему достаточно обратить взор в другую сторону: карая преступление, он поразит только тень преступника заочным приговором.
|
|
Успокоившись на этом, она заснула.
На следующий день, в десять часов утра, она встала и, не вызывая горничной, никому не показываясь, оделась с той же простотой, что и накануне, вышла из дому, дошла до улицы Прованс, наняла фиакр и велела везти себя к дому Вильфора.
Уже целый месяц этот проклятый дом имел зловещий вид чумного барака; часть комнат была закрыта снаружи и изнутри, ставни открывались лишь на короткое время, чтобы впустить свежий воздух, и тогда в окне появлялась испуганная голова лакея; потом окно захлопывалось, как могильная плита, и соседи перешёптывались!
– Неужели сегодня опять вынесут гроб из дома королевского прокурора?
Госпожа Данглар содрогнулась при виде этого мрачного дома; она вышла из фиакра; колени её подгибались, когда она позвонила у запертых ворот.
Только после того как она в третий раз дёрнула колокольчик, чей зловещий звук словно вторил всеобщей печали, появился привратник и чуть-чуть приоткрыл калитку.
Он увидел женщину, светскую даму, элегантно одетую, и, несмотря на это, ворота оставались едва приотворёнными.
– Да откройте же! – сказала баронесса.
– Раньше скажите, кто вы, сударыня? – спросил привратник.
– Кто я? Да вы меня отлично знаете.
– Мы теперь никого не знаем, сударыня.
– Да вы с ума сошли, любезный! – воскликнула баронесса.
– От кого вы?
– Нет, это уж слишком!
– Сударыня, простите, но так приказано; ваше имя?
|
|
– Баронесса Данглар. Вы меня сто раз видели.
– Возможно, сударыня; а теперь скажите, что вам угодно?
– Какая дерзость! Я пожалуюсь господину де Вильфор!
– Сударыня, это не дерзость, это осторожность: сюда входят только по записке господина д'Авриньи или после доклада господину королевскому прокурору.
– Так вот, у меня как раз дело к королевскому прокурору.
– Спешное дело?
– Очевидно, раз я всё ещё здесь. Но довольно: вот моя карточка, передайте её вашему хозяину.
– Вы подождёте, пока я вернусь?
– Да, идите.
Привратник закрыл ворота, оставив г-жу Данглар на улице.
Правда, баронесса ждала недолго; вскоре ворота открылись настолько, что она могла войти; как только она вошла, ворота за ней захлопнулись.
Войдя во двор, привратник, не спуская глаз с ворот, вынул из кармана свисток и свистнул.
На крыльце показался лакей Вильфора.
– Сударыня, извините этого честного малого, – сказал он, идя навстречу баронессе, – но так ему приказано, и господин де Вильфор поручил мне сказать вам, что он не мог поступить иначе.
Во дворе стоял впущенный с теми же предосторожностями поставщик, и один из слуг осматривал его товары.
Баронесса взошла на крыльцо; она чувствовала себя глубоко потрясённой этой скорбью, которая усугубляла её собственную печаль, и в сопровождении лакея, ни на миг не терявшего её из виду, вошла в кабинет королевского прокурора.
Как ни была озабочена г-жа Данглар тем, что привело её сюда, но встреча, оказанная ей всей этой челядью, показалась ей до того возмутительной, что она начала с жалоб.
Но Вильфор медленно поднял голову и посмотрел на неё с такой грустной улыбкой, что жалобы замерли у неё на устах.
|
|
– Простите моим слугам страх, который я не могу поставить им в вину; заподозренные, они сами стали подозрительными.
Госпожа Данглар часто слышала в обществе разговоры о паническом страхе, царившем в доме Вильфора, но она никогда не поверила бы, что это чувство могло дойти до такой крайности, если бы не убедилась в этом воочию.
– Так вы тоже несчастны? – сказала она.
– Да, сударыня, – ответил королевский прокурор.
– И вам жаль меня?
– Искренно жаль, сударыня.
– Вы понимаете, почему я пришла?
– Вы пришли поговорить со мной о том, что случилось в вашем доме?
– Это ужасное несчастье, сударь.
– То есть неприятность.
– Неприятность! – воскликнула баронесса.
– Сударыня, – отвечал королевский прокурор с невозмутимым своим спокойствием, – я теперь называю несчастьем только то, что непоправимо.
– Неужели вы думаете, что это забудется?
– Всё забывается, сударыня; ваша дочь выйдет замуж завтра, если не сегодня, через неделю, если не завтра. А что касается жениха мадемуазель Эжени, то я не думаю, чтобы вы о нём жалели.
Госпожа Данглар посмотрела на Вильфора, изумлённая этим почти насмешливым спокойствием.
– К другу ли я пришла? – спросила она со скорбным достоинством.
– Вы же знаете, что да, – ответил Вильфор, и щёки его покрылись лёгким румянцем.
Ведь это заверение напоминало об иных событиях, чем те, которые волновали обоих в эту минуту.
– Тогда будьте сердечнее, дорогой Вильфор, – сказала баронесса, – обращайтесь со мной, как друг, а не как судья, я глубоко несчастна, не говорите мне, что я должна быть весёлой.
Вильфор поклонился.
– За последние три месяца у меня создалась эгоистическая привычка, сударыня, – сказал он. – Когда я слышу о несчастьях, я вспоминаю свои собственные несчастья, это сравнение приходит мне на ум даже помимо моей воли. Вот почему рядом с моими несчастьями ваши несчастья кажутся мне простыми неприятностями; вот почему рядом с моим трагическим положением ваше положение представляется мне завидным; но вас это сердит, оставим это. Итак, вы говорили, сударыня?..
– Я пришла узнать у вас, мой друг, – продолжала баронесса, – что ждёт этого самозванца.
– Самозванца? – повторил Вильфор. – Я вижу, сударыня, вы, как нарочно, то преуменьшаете, то преувеличиваете. Андреа Кавальканти, или, вернее, Бенедетто – самозванец? Вы ошибаетесь, сударыня: Бенедетто самый настоящий убийца.
– Сударь, я не спорю против вашей поправки; но чем суровее вы покараете этого несчастного, тем тяжелее это отзовётся на нашей семье. Забудьте о нём ненадолго, не преследуйте его, дайте ему бежать.
– Поздно, сударыня; я уже отдал приказ.
– В таком случае, если его арестуют… Вы думаете, его арестуют?
– Я надеюсь.
– Если его арестуют (а я слышу со всех сторон, что тюрьмы переполнены), оставьте его в тюрьме.
Королевский прокурор покачал головой.
– Хотя бы до тех пор, пока моя дочь не выйдет замуж! – добавила баронесса.
– Невозможно, сударыня; правосудие имеет свой порядок.
– Даже для меня? – сказала баронесса полушутя, полусерьёзно.
– Для всех, – отвечал Вильфор, – и для меня, как для других.
– Да… – сказала баронесса, не поясняя словами той мысли, которая вызвала это восклицание.
Вильфор посмотрел на неё своим испытующим взглядом.
– Я знаю, что вы хотите сказать, – продолжал он, – вы намекаете на распространившиеся по городу ужасные слухи, что смерть, которая вот уже третий месяц облекает в траур мой дом, смерть, от которой чудом спаслась Валентина, – не случайная смерть.
– Я совсем об этом не думала, – поспешно сказала г-жа Данглар.
– Нет, вы об этом думали, сударыня, и это справедливо, потому что вы не могли не подумать об этом и не сказать себе: ты, карающий преступления, отвечай: почему вокруг тебя преступления совершаются безнаказанно?
Баронесса побледнела.
– Вы себе это говорили, не правда ли, сударыня?
– Да, сознаюсь.
– Я вам отвечу.
Вильфор пододвинул своё кресло к стулу г-жи Данглар; затем, опершись обеими руками о письменный стол, голосом, глуше обычного, заговорил:
– Есть преступления, которые остаются безнаказанными, потому что преступники неизвестны, и вместо виновного мог бы пострадать невинный; но как только эти преступники будут обнаружены (и Вильфор протянул руку к большому распятию, висевшему против его стола), как только они будут обнаружены, – повторил он, – богом живым клянусь, кто бы они ни были, они умрут! Теперь, после клятвы, которую я дал и которую я сдержу, осмельтесь просить у меня пощады этому негодяю!
– Но уверены ли вы, сударь, – возразила г-жа Данглар, – что он такой уж преступник, как это говорят?
– Вот его дело: Бенедетто приговорён к пяти годам каторги за подлог в шестнадцать лет, – как видите, молодой человек подавал надежды, – потом побег, потом убийство.
– Да кто он… этот несчастный?
– Кто знает! Бродяга, корсиканец.
– Никто его не признал?
– Никто; его родители неизвестны.
– А этот человек, который приезжал из Лукки?
– Такой же мошенник, как и он; его сообщник, быть может.
Баронесса умоляюще сложила руки.
– Вильфор! – сказала она своим самым нежным и вкрадчивым голосом.
– Ради бога, сударыня, – отвечал королевский прокурор с твёрдостью, даже несколько сухо, – никогда не просите у меня пощады виновному!
Кто я? Закон. Разве у закона есть глаза, чтобы видеть вашу печаль? Разве у закона есть уши, чтобы слышать ваш нежный голос? Разве у закона есть память, чтобы отозваться на ваши кроткие мысли? Нет, сударыня, закон повелевает. И когда закон повелел, он разит.
Вы мне скажете, что я живое существо, а не кодекс; человек, а не книга. Посмотрите на меня, сударыня, посмотрите вокруг меня; разве люди видели во мне брата? Они меня любили?
Щадили меня? Просил ли кто-нибудь пощады Вильфору и даровал ли ему кто-нибудь пощаду? Нет, ещё раз нет! Гонимый, вечно гонимый!
А вы, женщина, сирена, смотрите на меня своим чарующим взором, который напоминает мне то, из-за чего я должен краснеть. Да, краснеть за то, о чём вы знаете, и, быть может, не только за это.
Но с тех пор как сам я пал, ниже, чем другие, быть может, – с тех пор я срываю с людей одежды, чтобы найти гнойник, и нахожу его всегда; скажу больше: я нахожу его с радостью, с восторгом, этот знак человеческой слабости или человеческой злобы!
Ибо каждый человек и каждый преступник, которого я караю, кажется мне живым доказательством, лишним доказательством того, что я не гнусное исключение! Увы! Все люди злы, сударыня; докажем это и поразим злодея.
Вильфор произнёс последние слова с исступлённой яростью, почти свирепо.
– Но вы говорите, – возразила г-жа Данглар, делая последнюю попытку, – что этот молодой человек – бродяга, сирота, всеми брошенный?
– Тем хуже; вернее, тем лучше. Провидение сделало его таким, чтобы некому было оплакивать его.
– Вы нападаете на слабого, сударь!
– Убийца – слабый?
– Его позор запятнает мой дом.
– А разве мой дом не отмечен смертью?
– Вы безжалостны к другим, – воскликнула баронесса. – Так запомните мои слова: к вам тоже будут безжалостны.
– Пусть так! – сказал Вильфор, угрожающим жестом простирая руки к небу.
– Хотя бы отложите дело этого несчастного, если его арестуют, до следующей сессии; пройдёт полгода, и всё забудется.
– Нет, – сказал Вильфор, – у меня ещё пять дней впереди; следствие закончено; пяти дней для меня больше чем достаточно; и разве вы не понимаете, сударыня, что и мне тоже надо забыться? Когда я работаю, а я работаю день и ночь, бывают минуты, что я ничего не помню, а когда я ничего не помню, я счастлив, как счастливы мертвецы; но всё же это лучше, чем страдание.
– Но ведь он скрылся; дайте ему убежать; бездействие – самый лёгкий способ проявить милосердие.
– Ведь я вам сказал, что уже поздно; телеграф уже на рассвете передал приказ, и теперь…
– Сударь, – сказал входя камердинер, – депеша из министерства внутренних дел.
Вильфор схватил конверт и торопливо его вскрыл.
Госпожа Данглар содрогнулась от ужаса, Вильфор затрепетал от радости.
– Арестован! – воскликнул Вильфор. – Его задержали в Компьене; всё кончено.
Госпожа Данглар встала; лицо её было бледно.
– Прощайте, сударь, – холодно сказала она.
– Прощайте, сударыня, – отвечал королевский прокурор, почти радостно провожая её до дверей.
Потом он вернулся к письменному столу.
– Так! – сказал он, ударяя рукой по депеше. – У меня есть подлог, три кражи, два поджога, мне не хватало только убийства, вот и оно; сессия будет отличная.
Глава 3.
Видение
Как говорил королевский прокурор г-же Данглар, Валентина всё ещё была больна.
Обессиленная, она не вставала с постели; о бегстве Эжени, об аресте Андреа Кавальканти, вернее – Бенедетто, и о предъявленном ему обвинении в убийстве она узнала у себя в комнате, из уст г-жи де Вильфор.
Но Валентина была так слаба, что рассказ этот не произвёл на неё того впечатления, которое, вероятно, произвёл бы, будь она здорова.
К странным мыслям и мимолётным призракам, рождавшимся в её больном мозгу или проносившимся перед её глазами, только прибавилось ещё несколько неясных мыслей, несколько смутных образов, да и те вскоре изгладились, вытесненные собственными ощущениями.
Днём Валентину ещё связывало с действительностью присутствие Нуартье, который требовал, чтобы его кресло переносили в комнату внучки, и там проводил весь день, не спуская с больной отеческого взора; Вильфор, вернувшись из суда, проводил час или два с отцом и дочерью.
В шесть часов Вильфор удалялся к себе в кабинет; в восемь часов приходил д'Авриньи, приносил сам микстуру, приготовленную для Валентины на ночь, затем уносили Нуартье.
Сиделка, приглашённая доктором, заменяла всех и уходила лишь в десять или одиннадцать часов, когда Валентина засыпала.
Уходя, она отдавала ключ от комнаты Валентины самому Вильфору, так что в комнату больной можно было пройти только из спальни г-жи де Вильфор, через комнату маленького Эдуарда.
Каждое утро Моррель приходил к Нуартье справиться о здоровье Валентины; как ни странно, с каждым днём он казался всё спокойнее.
Прежде всего Валентина, хотя она всё ещё была в сильном нервном возбуждении, чувствовала себя с каждым днём лучше; а потом, разве Монте-Кристо не сказал ему, когда он прибежал к нему сам не свой, что если через два часа Валентина не умрёт, то она спасена?
И вот, Валентина жива, и уже прошло четыре дня.
Нервное возбуждение, о котором мы говорили, не покидало Валентину даже во сне, или, вернее, в той дремоте, которая вечером овладевала ею; тогда, в ночной тишине, при тусклом свете ночника, который теплился на камине, под алебастровым колпачком, перед нею проходили тени, населяющие комнаты больных и колеблемые порывистыми взмахами незримых крыльев лихорадки.
Тогда ей чудились то мачеха с грозно сверкающим взором, то Моррель, простирающий к ней руки, то люди, почти чужие ей, как граф Монте-Кристо; даже мебель казалось ей в бреду, оживала и двигалась по комнате; и так продолжалось часов до трех ночи, когда ею овладевал свинцовый сон, не покидавший её уже до утра.
Вечером того дня, когда Валентина узнала о бегстве Эжени и об аресте Бенедетто, после ухода Вильфора, д'Авриньи и Нуартье, как только на церкви св. Филиппа Рульского пробило одиннадцать, сиделка поставила возле больной приготовленное питьё и, затворив дверь, направилась в буфетную, где, содрогаясь, слушала рассказы о мрачных событиях, третий месяц волновавших умы прислуги королевского прокурора. И в это самое время в тщательно запертой комнате Валентины разыгралась неожиданная сцена.
После ухода сиделки прошло около десяти минут.
Валентина уже час лежала в лихорадке, возвращавшейся к ней каждую ночь, и в её мозгу, независимо от её воли, продолжалась упорная, однообразная и неумолимая работа, беспрестанно и бесплодно воспроизводя всё те же мысли и порождая всё те же образы.
И вдруг в таинственном, неверном свете ночника Валентине почудилось, что книжный шкаф, стоявший в углублении стены у камина, медленно и бесшумно открылся.
В другое время Валентина схватилась бы за звонок и позвала бы на помощь, но она была в полузабытье, и ничто её не удивляло.
Она понимала, что видения, окружавшие её, – порождение её бреда: ведь утром от всех этих ночных призраков, исчезавших с первыми лучами солнца, не оставалось и следа.
Из шкафа вышел человек.
Валентина так привыкла к лихорадочным видениям, что не испугалась; она только широко раскрыла глаза, надеясь увидеть Морреля.
Видение приблизилось к кровати, затем остановилось, – словно прислушиваясь.
В этот миг луч ночника скользнул по лицу ночного посетителя.
– Нет, не он, – прошептала она.
И, уверенная в том, что это сон, она стала ждать, чтобы этот человек, как бывает во сне, исчез или принял другой облик.
Она пощупала себе пульс и, слыша его частые удары, вспомнила, что эти назойливые видения исчезают, если выпить немного микстуры; освежающий напиток, приготовленный доктором, которому Валентина жаловалась на лихорадку, понижал жар и прояснял сознание; всякий раз, когда она его пила, ей на некоторое время становилось легче.
Валентина протянула дрожащую от слабости руку, чтобы взять стакан с хрустального блюдца; но видение быстро шагнуло к кровати и остановилось так близко от Валентины, что она услышала его дыхание и даже почувствовала прикосновение его руки.
Никогда ещё призраки, посещавшие Валентину, не были столь похожи на действительность; она начала понимать, что всё это наяву, что рассудок её не помрачен, и содрогнулась.
Прикосновение, которое она почувствовала, остановило её протянутую руку.
Валентина медленно отняла её.
Тогда видение, от которого она не могла отвести глаз и которое, впрочем, внушало ей скорее доверие, чем страх, взяло стакан, подошло к ночнику и посмотрело на питьё, словно определяя его прозрачность и чистоту.
Но этого беглого исследования, по-видимому, оказалось недостаточно.
Этот человек, или, вернее, призрак, ибо он ступал так легко, что ковёр совершенно заглушал его шаги, зачерпнул ложкой немного напитка и проглотил.
Валентина смотрела на происходящее с глубочайшим изумлением.
Она всё ещё надеялась, что видение сейчас исчезнет и уступит место другому; но таинственный гость, вместо того чтобы рассеяться, как тень, подошёл к ней и, подавая ей стакан, сказал взволнованным голосом:
– Теперь можете пить!..
Валентина вздрогнула.
В первый раз призрак говорил с ней, как живой человек.
Она хотела крикнуть.
Человек приложил палец к губам.
– Граф Монте-Кристо! – прошептала она.
По испугу, отразившемуся в глазах девушки, по дрожи её рук, по тому, как она поспешно натянула на себя одеяло, видно было, что последние сомнения готовы отступить перед очевидностью; вместе с тем присутствие Монте-Кристо у неё в комнате, в такой час, его таинственное, фантастическое, необъяснимое появление через стену казалось невозможным её потрясённому рассудку.
– Не пугайтесь, не зовите, – сказал граф, – пусть в сердце вашем не остаётся ни тени подозрения, ни искры беспокойства: человек, которого вы видите перед собой (вы правы, Валентина, на сей раз это не призрак), самый нежный отец и самый почтительный друг, о каком вы могли бы мечтать.
Валентина не отвечала на этот голос, подтверждавший, что перед ней не призрак, а живой человек, внушал ей такой страх, что она боялась присоединить к нему свой голос; но её испуганный взгляд говорил: если ваши намерения чисты, зачем вы здесь?
Со своей необычайной проницательностью Монте-Кристо мгновенно понял всё, что происходило в сердце девушки.
– Послушайте меня, – сказал он, – вернее, посмотрите на меня, на мои воспалённые глаза, на моё лицо, ещё более бледное, чем всегда: четыре ночи я ни на миг не сомкнул глаз, четыре ночи я вас сторожу, оберегаю, охраняю для нашего Максимилиана.
Радостный румянец залил щёки больной; имя, произнесённое графом, уничтожало последнюю тень недоверия.
– Максимилиан!.. – повторила Валентина, так сладостно ей было поизносить это имя. – Максимилиан! Так он вам во всём признался?
– Во всём. Он сказал мне, что ваша жизнь – его жизнь, и я обещал ему, что вы будете жить.
– Вы ему обещали, что я буду жить?
– Да.
– Вы говорили, что охраняете, оберегаете меня. Разве вы доктор?
– Да, и поверьте, лучшего вам не могло бы послать небо.
– Вы говорите, что не спали ночей, – сказала Валентина. – Где же вы были? Я вас не видела.
Граф указал рукой на книжный шкаф.
– За этой дверью, – сказал он, – она выходит в соседний дом, который я нанял.
Валентина отвернулась, вся вспыхнув от стыда и негодования.
– Сударь, – сказала она с неподдельным ужасом, – ваш поступок – беспримерное безумие, и ваше покровительство весьма похоже на оскорбление.
– Валентина, – сказал он, – в эти долгие бессонные ночи единственное, что я видел, это – кто к вам входит, какую пищу вам готовят, какое питьё вам подают; и когда питьё казалось мне опасным, я входил, как вошёл сейчас, опорожнял ваш стакан и заменял яд благотворным напитком, который вместо смерти, вам уготованной, вливал в вас жизнь.
– Яд! Смерть! – воскликнула Валентина, думая, что она опять во власти лихорадочного бреда. – О чём вы говорите, сударь?
– Тише, дитя моё, – сказал Монте-Кристо, снова приложив палец к губам, – да, я сказал: яд; да, я сказал: смерть; и я повторяю: смерть. Но выпейте это. (Граф вынул из кармана флакон с красной жидкостью и налил несколько капель в стакан.) Выпейте это и потом ничего уже больше не пейте всю ночь.
Валентина протянула руку; но, едва коснувшись стакана, испуганно отдёрнула её.
Монте-Кристо взял стакан и, отпив половину, подал его Валентине, которая, улыбнувшись, проглотила остальное.
– Я узнаю вкус моего ночного напитка, – сказала она. – Он всегда освежает мне грудь и успокаивает ум. Благодарю вас, сударь.
– Вот как вы прожили четыре ночи, Валентина, – сказал граф. – А как жил я? Какие жестокие часы я здесь провёл! Какие ужасные муки я испытывал, когда видел, как наливают в ваш стакан смертоносный яд! Как я дрожал, что вы его выпьете прежде, чем я успею выплеснуть его в камин!
– Вы говорите, сударь, – продолжала Валентина в невыразимом ужасе, что вы пережили тысячу мук, видя, как наливают в мой стакан смертоносный яд? Но тогда, значит, вы видели и того, кто его наливал?
– Да.
Валентина приподнялась на постели; и, прикрывая грудь, бледнее снега, вышитой сорочкой, ещё влажной от холодного пота лихорадки, спросила:
– Вы видели?
– Да, – повторил граф.
– Это ужасно, сударь; вы хотите заставить меня поверить в какие-то адские измышления. Как, в доме моего отца, в моей комнате, на ложе страданий, меня продолжают убивать? Уйдите, сударь, вы смущаете мою совесть, вы клевещете на божественное милосердие, это немыслимо, этого быть не может!
– Разве вы первая, кого разит эта рука, Валентина? Разве вы не видели, как погибли маркиз де Сен-Меран, маркиза де Сен-Меран, Барруа? Разве не погиб бы и господин Нуартье, если бы то лекарство, которым его пользуют уже три года, не предохраняло его, побеждая яд привычкой к яду?
– Боже мой, – сказала Валентина, – так вот почему дедушка последнее время требует, чтобы я пила всё то, что он пьёт?
– И у этих напитков горький вкус, как у сушёной апельсинной корки?
– Да, да!
– Теперь мне всё понятной – сказал Монте-Кристо. – Он знает, что здесь отравляют, и, может быть, даже знает, кто. Он начал вас приучать вас, своё любимое дитя, – к убийственному снадобью, и действие этого снадобья было ослаблено. Вот почему вы ещё живы, – чего я никак не мог себе объяснить, – после того как четыре дня тому назад вас отравили ядом, который обычно беспощаден.
– Но кто же убийца, кто отравитель?
– Теперь я вас спрошу: видели вы, чтобы кто-нибудь входил ночью в вашу комнату?
– Да. Часто мне казалось, что я вижу какие-то тени; вижу, как тени подходят, удаляются, исчезают; но я их принимала за видения, и сегодня, когда вы вошли, мне долго казалось, что я брежу или вижу сон.
– Так вы не знаете, кто посягает на вашу жизнь?
– Нет, – сказала Валентина, – кто может желать моей смерти?
– Сейчас узнаете, – сказал Монте-Кристо, прислушиваясь.
– Каким образом? – спросила Валентина, со страхом озираясь по сторонам.
– Потому что сейчас у вас нет лихорадки, нет бреда, потому что сознание ваше прояснилось, потому что бьёт полночь, а это час убийц.
– Господи! – сказала Валентина, проводя рукой по влажному лбу.
Медленно и уныло пробило полночь, и каждый удар молотом падал на сердце девушки.
– Валентина, – продолжал граф, – соберите все свои силы, подавите в груди биение сердца, сдержите крик в груди, притворитесь спящей, и вы увидите.
Валентина схватила графа за руку.
– Я слышу шум, – сказала она, – уходите!
– Прощайте, или, вернее, до свидания, – отвечал граф.
И с грустной, отеческой улыбкой, от которой сердце девушки преисполнилось благодарности, граф неслышными шагами направился к нише, где стоял шкаф.
Но прежде чем закрыть за собой дверцу, он обернулся к Валентине.
– Ни движения, ни слова, – сказал он, – пусть думают, что вы спите, иначе вас могут убить раньше, чем я подоспею.
И, произнеся это страшное наставление, граф исчез за дверью, бесшумно закрывшейся за ним.
Глава 4.
Локуста
Валентина осталась одна, двое других часов, отстававших от часов Филиппа Рульского, тоже друг за другом пробили полночь. Потом всё затихло, и только изредка доносился далёкий стук колёс.
Всё внимание Валентины сосредоточилось на часах в её комнате, маятник которых отбивал секунды.
Она принялась считать секунды и заметила, что её сердце бьётся вдвое скорее.
Но она всё ещё сомневалась, кроткая Валентина не могла поверить, что кто-то желает её смерти. За что? С какой целью? Что она сделала дурного, чтобы нажить себе врагов?
Она не могла и думать о сне.
Единственная страшная мысль терзала её: на свете есть человек, который пытался её убить и опять попытается это сделать.
Что, если на этот раз, видя, что яд бессилен, убийца, как сказал Монте-Кристо, прибегнет к стали? Что, если граф не успеет помешать ему?
Что, если это её последние минуты, и она больше не увидит Морреля?
При этой мысли Валентина похолодела от ужаса и была готова позвонить и позвать на помощь.
Но ей казалось, что сквозь дверь книжного шкафа она видит глаза Монте-Кристо; она не могла не думать об этих глазах и не знала, поможет ли ей когда-нибудь чувство благодарности забыть о тягостном стыде, вызванном нескромной заботливостью графа.
Так прошло двадцать минут, двадцать вечностей; потом ещё десять минут; наконец, часы зашипели и громко ударили один раз.
В этот миг еле слышное поскрипывание ногтем о дверцу шкафа дало знать Валентине, что граф бодрствует и советует ей бодрствовать тоже.
И сейчас же с противоположной стороны, где была комната Эдуарда, скрипнул паркет; Валентина насторожилась и замерла, затаив дыхание, щёлкнула ручка, и дверь отворилась Валентина едва успела откинуться на подушку и прикрыть локтем лицо.
Она вся дрожала, сердце её сжималось от невыразимого ужаса. Она ждала.
Кто-то подошёл к кровати и коснулся полога.
Валентина собрала всё своё мужество и начала дышать ровно, как спящая.
– Валентина! – тихо позвал чей-то голос.
Девушка вся затрепетала, но не ответила.
– Валентина! – повторил голос.
Молчание. Валентина обещала графу не просыпаться.
И Валентина услышала почти неуловимый звук жидкости, льющейся в стакан, из которого она недавно пила.
Тогда она осмелилась приоткрыть веки и взглянуть из-под руки.
Женщина в белом пеньюаре наливала в её стакан какую-то жидкость из флакона.
В это короткое мгновение Валентина, вероятно, задержала дыхание или шевельнулась; женщина испуганно остановилась и нагнулась к постели, проверяя, спит ли она Это была г-жа де Вильфор.