4) Не убей*.
5) Напиши мне стихи*.
…когда я мал
…стал
…я генерал…
Помнишь?
Тоже очень нужны. Напиши и их, и чьи они…
6) Пиши почаще, но поподробней. Твои письма* (если в них есть что-нибудь, кроме* тульских стихов и описания Тулы*) я причисляю к первостатейным произведениям и охраняю их. Описывай.
7) Кроме*. Сказуемое есть то, что говорится в предложении о подлежащем, то же, что не говорится, не есть сказуемое… А поэтому возьми у дяди карточку*, где мы сняты группой (я, ты, Иван и Ник<олай>). Помнишь, что у Страхова снимались? Вышли оную. Необходима.
За тобой все-таки скучно, хоть ты и пьяница.
Скажи Анне Ивановне, что ее Гаврилка лжет*, как сукин сын. Страсть надоел!
Ну что про 18-й № говорит Аноша?* Скажи ему, что лободинские номера нам все не нравятся, начиная с Ивана Иванча и кончая им, Аносей.
Пописываю, но мало. Чти в «Мирском толке» мои «Цветы запоздалые»*…У дяди* возьми.
Работаю опять в Питере*.
Рву Шурке* штаны, Гершку* поднимаю за хвост.
Прощайте, до свиданья.
А. Чехов.
Приезжай на праздниках… Насчет бумаг* не справлялся. Если за тобой нет недоимок, то дерни-ка письмо декану! Деканам, кстати, делать нечего.
Исправно ли дядя получает газеты?
Rp. <…>
DS. Поосторожней! При употреблении не взбалтывать.
Г. г. Секретарю Захарь<ин>*.
Извините, но надо же что-нибудь написать на пустом месте?
Что ж из эстого выйдить? Ну пущай ничего не выйдить… Но что ж из эстого выйдить?
Желал бы я видеть тебя в Таганроге, а Леонида в Сураже*: то-то, надо полагать, не свиньи! Не толстей хоть!
Чехову Ал. П., 12 ноября 1882*
28. Ал. П. ЧЕХОВУ
12 ноября 1882 г. Москва.
Легкомысленный и посмеяния достойный брат мой Александр!
Соделавшись Айканово-Ходаковским*, ты не стал рассудительнее:
|
|
1) Ты не выслал всего романа*. Б<е>з<е-Броневски>й* сердится. За тобой считает он еще какой-то перевод из «Gartenlaube»*. Шли поскорей!
2) К чему тебе переводы, если есть время писать вещи оригинальные? Жизнь в тебе новая, пока еще цветистая… Можешь черпать.
3) Самое же главное, свидетельствующее о твоем легкомыслии: ты вместо 19 р. 45 к. получаешь 10 р., только. Остальные я зажилил. Зажилил нечаянно. Вышлю их в скором будущем в совокупности с туфлями и инструментами. Относительно романов, кои переводить желаешь, поговорю с Б<е>з<е-Броневск>им. Гаврилка* тут ни при чем. Он в редакции* – соринка в глазу*: трешь-трешь, никак не вытрешь соринки, слеза только идет. Малый вообще – <…>, не в обиду будь это сказано ей. *Mari d’elle[16]брехлив до чёртиков. Этот брехун не тебе чета. Соврет не по-твоему. У него не пожарная побежит по каменной лестнице, а лестница по пожарной.
О журналах меня не проси. Повремени до Нового года. Везде заняты, и не хочется беспокоить. Ты сие понимаешь.
Анне Ивановне скажи, что она ничтожество, Шурку побей по ж<…>, себе вставь буж и не забывай, что у вас у всех есть
Готовая услуга А. Чехов.
Хведя сообщил, что ему не нужны 10 р*., о чем сообщаю, чему и радуйтесь.
Поклон М. Е. Чехову и его чадам.
Савельев женится. Иду сейчас с Марьей на «Фауста».
Чехову Ал. П., 25 декабря 1882 и 1 или 2 января 1883*
29. Ал. П. ЧЕХОВУ
25 декабря 1882 г. и 1 или 2 января 1883 г. Москва.
2.25.12.
Уловляющий контрабандистов-человеков-вселенную, таможенный брат мой, краснейший из людей, Александр Павлыч!
|
|
Целый месяц собираюсь написать тебе и наконец собрался. В то время, когда косые, ма, два ма*, отец* (он же и юрист. Ибо кто, кроме юриста, может от закусок требовать юридического?*) сидят и едят с горчицей ветчину, я пишу тебе и намерен написать тебе, если считать на строки, на 25 р. серебром. Постараюсь, как бы меня ни дергало* после этого усердия.
1) Погода прелестная. Солнце. – 18. Нет выше наслаждения, как прокатить на извозчике. На улицах суета, которую ты начинаешь уже забывать, что слишком естественно. Извозчики толкаются с конкой, конки с извозчиками. На тротуарах ходить нельзя, ибо давка всесторонняя. Вчера и позавчера я с Николкой изъездил всю Москву, и везде такая же суета. А в Таганроге? Воображаю вашу тоску и понимаю вас. Сегодня визиты. У нас масса людей ежедневно, а сегодня и подавно. Я никуда: врачи настоящие и будущие имеют право не делать визитов.
2) Новый редактор* «Европейской библиотеки» Путята* сказал, что всё тобою присылаемое и присланное будет напечатано. Ты просил денег вперед: не дадут, ибо жилы. Заработанные деньги трудно выцарапать, а… Между прочим (это только мое замечание), перевод не везде хорош*. Он годится, но от тебя я мог бы потребовать большего: или не переводи дряни, или же переводи и в то же время шлифуй. Даже сокращать и удлинять можно. Авторы не будут в обиде, а ты приобретешь реноме хорошего переводчика. Переводи мелочи. Мелочи можно переделывать на русскую жизнь, что отнимет у тебя столько же времени, сколько и перевод, а денег больше получишь. Переделку (короткую) Пастухов напечатает с удовольствием.
|
|
3) По одному из последних указов*, лица, находящиеся на государственной службе, не имеют права сотрудничать*.
4) Гаврилка Сокольников изобрел электрический двигатель. Изобретение сурьезное и принадлежащее только ему одному. Он, шельма, отлично знает электричество, а в наш век всякий, знающий оное, изобретает. Поле широчайшее.
5) Николка* никогда никому не пишет. Это – особенность его косого организма. Он не отвечает даже на нужные письма и недавно утерял тысячный заказ* только потому, что ему некогда было написать Лентовскому*.
6) «Зритель» выходит*. Денег много. Будешь получать… Пиши 100-120-150 строк. Цена 8 коп. со стр<оки>. В «Будильник» не советую писать. Там новая администрация (Курепин и жиды), отвратительней прежней. Если хочешь писать в «Мирской толк», то пиши на мое имя. Это важно. Вообще помни, что присланные на мое имя имеют более шансов напечататься, чем присланное прямо в редакцию. Кумовство важный двигатель, а я кум.
7) Через неделю. Новый год встречали у Пушкарева. Видели там Гаврилку во фраке и Наденьку в перчатках.
8) Денег – ни-ни… Мать клянет нас за безденежье…
И т. д.
Не могу писать! Лень и некогда.
А. Чехов.
Чехову Ал. П., 4–5 января 1883*
30. Ал. П. ЧЕХОВУ
4-5 января 1883 г. Москва.
4-го января (или, вернее, 5-го) 83.
Военачальников, столоначальников, христолюбивое воинство… Вас всех…
С сим письмом посылается в Питер другое*. В сем году ты получаешь в дар от меня лучший из юморист <ических> журналов, «Осколки», в коих работаю. Что это лучший журнал, ты убедишься. Имя мое в нем: Человек без с, Крапива* и т. д.
Это не обещание, а дело. С твоим письмом идет и письмо к Лейкину* в «Осколки».
«Курьер» воспрещен. С февраля будешь получать «Русские ведомости»*. Письмо* с 5 печатями Марьей получено*. Пиши.
А. Чехов.
«Зритель» выходит*. Из всех его недостатков один в особенности бросается в глаза: в нем нет секретарши А<нны> И<вановны>, которой и кланяюсь.
На праздниках я послал тебе письмо*.
Лейкину Н. А., 12 января 1883*
31. Н. А. ЛЕЙКИНУ
12 января 1883 г. Москва.
3 12/I
Милостивый государь Николай Александрович!
В ответ на Ваши любезные письма посылаю Вам несколько вещей*. Гонорар получил, журнал тоже получаю* (по вторникам); приношу благодарность за то и другое. Благодарю также и за лестное приглашение продолжать сотрудничать*. Сотрудничаю я в «Осколках» с особенной охотой. Направление Вашего журнала, его внешность и уменье, с которым он ведется, привлекут к Вам, как уж и привлекли, не одного меня.
За мелкие вещицы стою горой и я*, и если бы я издавал юмористический журнал, то херил бы всё продлинновенное. В московских редакциях я один только бунтую против длиннот (что, впрочем, не мешает мне наделять ими изредка кое-кого… Против рожна не пойдешь!), но в то же время, сознаюсь, рамки «от сих и до сих» приносят мне немало печалей. Мириться с этими ограничениями бывает иногда очень нелегко. Например… Вы не признаете статей выше 100 строк, что имеет свой резон… У меня есть тема. Я сажусь писать. Мысль о «100» и «не больше» толкает меня под руку с первой же строки. Я сжимаю, елико возможно, процеживаю, херю – и иногда (как подсказывает мне авторское чутье) в ущерб и теме и (главное) форме. Сжав и процедив, я начинаю считать… Насчитав 100-120-140 стр<ок> (больше я не писал в «Осколки»), я пугаюсь и… не посылаю. Чуть только я начинаю переваливаться на 4-ю страницу почтового листа малого формата, меня начинают есть сомнения, и я… не посылаю. Чаще всего приходится наскоро пережевывать конец и посылать не то, что хотелось бы… Как образец моих печалей, посылаю Вам* ст<атью> «Единственное средство»*…Я сжал ее и посылаю в самом сжатом виде*, и все-таки мне кажется, что она чертовски длинна для Вас, а между тем, мне кажется, напиши я ее вдвое больше, в ней было бы вдвое больше соли и содержания… Есть вещи поменьше – и за них боюсь. Иной раз послал бы, и не решаешься…
Из сего проистекает просьба: расширьте мои права до 120 строк*…Я уверен, что я редко буду пользоваться этим правом, но сознание, что у меня есть оно, избавит меня от толчков под руку.
А за сим примите уверение в уважении и преданности покорнейшего слуги
Ант. Чехов.
P.S. К Новому году я приготовил Вам конверт весом в 3 лота. Явился редактор «Зрителя»* и похитил его у меня. Отнять нельзя было*: приятель. Наши редакторы читают филиппики против москвичей, работающих и на Петербург. Но едва ли Петербург отнимает у них столько, сколько проглатывают гг. цензора. В несчастном «Будильнике» зачеркивается около 400–800 строк на каждый номер. Не знают, что и делать.
Чехову Ал. П., 25 января 1883*
32. Ал. П. ЧЕХОВУ
25 января 1883 г. Москва.
3 25/I
Добрейший столоначальник Александр Павлович!
Живы и здоровы. Все сетуют на тебя за молчание. Получаешь ли «Осколки»?*
Уведомь дядю М<итрофана> Е<горовича>, что распоряжение о высылке ему* недостающих номеров «Москвы», премии и портретов* мною сегодня сделано. Если их не получит, то уведомь. Благодарю его за письма* тысячу раз. Отвечу ему большим письмом, но не особенно скоро. Занят по горло писаньем и медициной. Объясни ему, что значат мои «дерганья», ради которых я не пишу даже заказы. Пусть извинит.
Живется сносно. Получаю 8 коп. со строки. Недавно в «Московском листке» описан бал* у Пушкарева. Под литерами Ч-ва надо подразумевать Марью Павловну*. Она уже возросла и играет роль. Ей целуют руку Пальмины, Кругловы, Немировичи-Данченко, все те, коим молятся в Таганроге. Она умнеет с каждым днем.
К нам ходит надувший дядю редактор «Церковь и ее служители»*.
Дяде пришлю словарь иностранных слов. Пусть потерпит.
Кланяюсь твоей и Шурке. Шурке советую щеглов половить. Милое занятие!
Блаженны есте!* Вы скоро начнете улавливать начало весны!
«Зритель» платит хорошо. А все-таки в нем скучно: секретарша, где ты?! Стружкину не на кого кричать*.
Прощайте! Анне Ивановне привезу летом сюрприз.
А. Чехов.
Газету получать будешь с февраля*.
Кравцову Г. П., 29 января 1883*
33. Г. П. КРАВЦОВУ
29 января 1883 г. Москва.
Добрейший Гавриил Павлович!
Ваше любезное письмо получил вчера ночью и прочел его с удовольствием. Тысячу раз благодарю, что не забываете нас, грешных.
Напрасно Вы благодарите за журналы*. Это мне ничего не стоит, и я рад был бы хоть чем-нибудь отблагодарить Вас за Ваше гостеприимство.
Летом, может быть, у вас побываю, если позволите.
Вы пишете*: «…может быть, наша масть Вам уже не под стать»*. Этакие слова грех писать. Неужели Вы думаете, что я уже успел сделаться скотиной? Нет-с, подождите немножко, теперь еще пока рано, еще не испортился, хоть и начал жить. Да и в будущем я едва ли буду делить людей на масти.
Написал в Велюнь письмо*.
Живется сносно, но здоровье уже увы и ах! Работаешь, как холуй, ложишься в пятом часу утра. Пишу в журналы по заказу, а нет ничего хуже, как стараться поспеть к сроку. Деньги есть. Ем прекрасно, пью тоже, одеваюсь недурно, но… уж нет лишнего мясца! Говорят, я похудел до неузнаваемости.
Ну, и женщины…
Работаю в Питер и в Москву, известен стал, знаком со всеми… Живется почти весело. Летом поеду на юг* поправлять здоровье. Кланяюсь Алеше, Саше, Зое и Нине, а Наталье Парфентьевне, которую я помню во всех чертах (у нее хорошее лицо), посылаю поклон нижайший. Вам жму руку и остаюсь постоянным слугою
А. Чехов
или: А. Чехонте
М. Ковров
Человек без селезенки.
Так я подписываюсь, работая в 6–7 изданиях. Получаю по 8 коп. за строчку.
Расходы ужасные. В день на извозчика больше рубля сходит.
Мой адрес*:
Москва, Сретенка, Головин пер., д. Елецкого, А. П. Чехову, или же в любую редакцию. Но лучше по первому: дома я бываю чаще, чем в редакциях*.
Дюковскому М. М., 5 февраля 1883*
34. М. М. ДЮКОВСКОМУ
5 февраля 1883 г. Москва.
83 5/II
Милостивый государь Михаил Михайлович!
Вашу рукопись* я показывал в двух редакциях, сам прочел и в общем пришлось покончить казенною фразой: «по случаю накопления материала и т. д.». Для ежедневных и еженедельных газет она неудобна, потому что велика, в большой же журнал ее не примут, потому что она не серьезна по форме, хотя и занялась серьезной задачей. Форма и стих, по моему мнению, потерпят в редакции большого журнала фиаско после первых 3-4-х строк. Жаль будет, если этот далеко не плохой труд пропадет даром. Вы, наверное, видели в печати вещи, во много раз худшие. Есть один исход: можно выпустить отдельным изданием, т. е. продать на Никольской*. Ходов и выходов Никольских я не знаю, но у меня есть приятели – специалисты по этой части. Если автор затруднится сам взяться за продажу в рабство своего детища, то я могу попросить приятеля похлопотать, узнать, спросить… Обещать исполнения сего в скором времени не могу, ибо не знаю, когда увижу единого из оных приятелей.
Наши Вам кланяются.
Уважающий Вас Антон Чехов.
Чехову Ал. П. и др., между 3 и 6 февраля 1883*
35. Ал. П. ЧЕХОВУ и А. И. ХРУЩОВОЙ-СОКОЛЬНИКОВОЙ
Между 3 и 6 февраля 1883 г. Москва.
Любезный друг Сашинькёх!*
Письмо твое поганое получил и оное читал с упреком в нерадении. Я читал твое письмо тётеньке, Семен Гавриловичу, Сергей Петровичу, Иван Егорычу*, и всем оно понравилось. Сергей Петрович прослезился, несмотря даже на то оскорбление, которое ты, по неразумию своему и гордыне, нанес величию богов. «Осколки» ты будешь получать. Я вчера еще раз писал Лейкину, а Лейкин исполняет мои прошения с особенною ревностью: я у него один из солидных бджёл. Журнал, как увидишь, умно составляемый и ведомый, хорошо раскрашиваемый и слишком либеральный. Там у меня, как ты увидишь, проскочили такие вещи, какие в Москве боялись принять в лоно свое даже бесцензурные издания. Боюсь, чтобы его не прихлопнули. Получаю от Лейкина 8 коп. за строчку. Гонорар наиаккуратнейшим образом высылается каждое первое число.
«Зритель» и выходит аккуратно, и платит аккуратно. Я заработал уже в нем рублей 90.
Становлюсь популярным и уже читал на себя критики*.
Медицина моя идет crescendo. Умею врачевать и не верю себе, что умею… Не найдешь, любезный, ни одной болезни, которую я не взялся бы лечить. Скоро экзамены. Ежели перейду в V курс, то, значит, finita la comedia…[17]Не имея усов, знаний и возраста, придется вступить на стезю Захарьиных и Циркуненков… Материя скучная…
Пиши, любезный.
А. Чехов.
Милостивейшая государыня Анна Ивановна!
Как ви наивны! Неужели ви думаете, что молчание ведет к совершенству в смысле спасения? Ну отчего бы Вам не написать хоть строчечку… (хоть копеечку! – как говорит Стружкин). Сердиты Вы, что ли? Если сердиты, то бросьте сердиться… наплюйте… Будьте грамотны и нас ради… Ведь Вас учили грамоте не для того только, чтобы прочитывать на Долгоруковской улице гробовые вывески и переводить* А. М. Дмитриеву итальянские комедии*.
У вас сейчас весна будет. Счастливчики!
Я недавно послал письмо Вам*, о судьбе которого ничего не ведаю. Шурке советую щеглов ловить. Что он поделывает? Учится?
Летом прибудем сечь Ваше потомство.
Существует ли Борискин кабак?
Андай кому следует:*[18]
Чехову Ал. П., 20-е числа февраля 1883*
36. Ал. П. ЧЕХОВУ
20-е числа февраля 1883 г. Москва.
Доброкачественный брат мой, Александр Павлович!
Первым делом поздравляю* тебя и твою половину с благополучным разрешением и прибылью, а г. Таганрог со свеженькой гражданкой. Да живет (…крестись!) новорожденная многие годы, преизбыточествуя (крестись!) красотою физическою и нравственною, златом, гласом, толкастикой, и да цапнет себе со временем мужа доблестна (крестись, дурак!), прельстив предварительно и повергнув в уныние всех таганрогских гимназистов!!!
Принеся таковое поздравление, приступаю прямо к делу. Сейчас Николка сунул мне на прочтение твое письмо*. Вопрос о праве «читать или не читать», за неимением времени, оставим в стороне. Относись письмо к одной только Николкиной персоне, я ограничился бы поздравлением, но письмо твое затрогивает сразу несколько вопросов, весьма интересных. О сих вопросах я и хочу потолковать. Мимоходом дам ответ и на все твои предшествовавшие скрижали. К сожалению, у меня нет времени написать много, как бы следовало. Благовидности и обстоятельности ради прибегну к рамкам, к системе: стану по ниточкам разбирать твое письмо, от «а» до ижицы включительно. Я критик, оно – произведение, имеющее беллетристический интерес. Право я имею, как прочитавший. Ты взглянешь на дело как автор – и всё обойдется благополучно. Кстати же, нам, пишущим, не мешает попробовать свои силишки на критиканстве. Предупреждение необходимо: суть в вышеписанных вопросах, только; буду стараться, чтобы мое толкование было по возможности лишено личного характера.
1) Что Николка неправ – об этом и толковать не стоит. Он не отвечает не только на твои письма, но даже и на деловые письма; невежливее его в этом отношении я не знаю никого другого. Год собирается он написать Лентовскому, который ищет его; полгода на этажерке валяется письмо одного порядочного человека, валяется без ответа, а ради ответа только и было писано. Балалаечней нашего братца трудно найти кого другого. И что ужаснее всего – он неисправим… Ты разжалобил его своим письмом, но не думаю, чтобы он нашел время ответить тебе. Но дело не в этом. Начну с формы письма. Я помню, как ты смеялся над дядиными манифестами*…Ты над собой смеялся. Твои манифесты соперничают по сладости с дядиными. Всё есть в них: «обнимите»… «язвы души»… Недостает только, чтобы ты прослезился… Если верить дядькиным письмам, то он, дядя, давно уже должен истечь слезой. (Провинция!..) Ты слезоточишь от начала письма до конца… Во всех письмах, впрочем, и во всех своих произведениях… Можно подумать, что ты и дядя состоите из одних только слезных желез. Я не смеюсь, не упражняю своего остроумия… Я не тронул бы этой слезоточивости, этой одышки от радости и горя, душевных язв и проч., если бы они не были так несвоевременны и… пагубны. Николка (ты это отлично знаешь) шалаберничает; гибнет хороший, сильный, русский талант, гибнет ни за грош… Еще год-два, и песня нашего художника спета. Он сотрется в толпе портерных людей, подлых Яронов и другой гадости… Ты видишь его теперешние работы… Что он делает? Делает всё то, что пошло, копеечно…, а между тем в зале стоит начатой замечательная картина. Ему предложил «Русский театр» иллюстрировать Достоевского… Он дал слово и не сдержит своего слова, а эти иллюстрации дали бы ему имя, хлеб… Да что говорить? Полгода тому назад ты видел его и, надеюсь, не забыл… И вот, вместо того чтобы поддержать, подбодрить талантливого добряка хорошим, сильным словом, принести ему неоцененную пользу, ты пишешь жалкие, тоскливые слова… Ты нагнал на него тоску на полчаса, расквасил его, раскислил и больше ничего… Завтра же он забудет твое письмо. Ты прекрасный стилист, много читал, много писал, понимаешь вещи так же хорошо, как и другие их понимают, – и тебе ничего не стоит написать брату хорошее слово… Не нотацию, нет! Если бы вместо того, чтобы слезоточить, ты потолковал с ним о его живописи, то он, это верно, сейчас уселся бы за живопись и наверное ответил бы тебе. Ты знаешь, как можно влиять на него… «Забыл… пишу последнее письмо» – всё это пустяки, суть не в этом… Не это нужно подчеркивать… Подчеркни ты, сильный, образованный, развитой, то, что жизненно, что вечно, что действует не на мелкое чувство, а на истинно человеческое чувство… Ты на это способен… Ведь ты остроумен, ты реален, ты художник. За твое* письмо, в котором ты описываешь молебен на палях (с гаттерасовскими льдами)*, будь я богом, простил бы я тебе все твои согрешения вольные и невольные, яже делом, словом… (Кстати: Николке, прочитавшему это твое письмо, ужасно захотелось написать пали.) Ты и в произведениях подчеркиваешь мелюзгу… А между тем ты не рожден субъективным писакой… Это не врожденное, а благоприобретенное… Отречься от благоприобретенной субъективности легко, как пить дать… Стоит быть только почестней: выбрасывать себя за борт всюду, не совать себя в герои своего романа, отречься от себя хоть на ½ часа. Есть у тебя рассказ*, где молодые супруги весь обед целуются, ноют, толкут воду… Ни одного дельного слова, а одно только благодушие! А писал ты не для читателя… Писал, потому что тебе приятна эта болтовня. А опиши ты обед, как ели, что ели, какая кухарка, как пошл твой герой, довольный своим ленивым счастьем, как пошла твоя героиня, как она смешна в своей любви к этому подвязанному салфеткой, сытому, объевшемуся гусю… Всякому приятно видеть сытых, довольных людей – это верно, но чтобы описывать их, мало того, что они говорили и сколько раз поцеловались… Нужно кое-что и другое: отречься от того личного впечатления, которое производит на всякого неозлобленного медовое счастье… Субъективность ужасная вещь. Она нехороша уже и тем, что выдает бедного автора с руками и ногами. Бьюсь об заклад, что в тебя влюблены все поповны и писарши, читавшие твои произведения, а будь ты немцем, ты пил бы даром пиво во всех биргалках, где торгуют немки. Не будь этой субъективности, этой чмыревщины, из тебя вышел бы художник полезнейший. Умеешь так хорошо смеяться, язвить, надсмехаться, имеешь такой кругленький слог, перенес много, видел чересчур много… Эх! Пропадает даром материал. Хоть бы в письма его совал, подкураживал Николкину фантазию… Из твоего материала можно ковать железные вещи, а не манифесты. Каким нужным человеком можешь ты стать! Попробуй, напиши ты Николке раз, другой раз, деловое слово, честное, хорошее – ведь ты в 100 раз умней его, – напиши ему, и увидишь, что выйдет… Он ответит тебе, как бы ни был ленив… А жалких, раскисляющих слов не пиши: он и так раскис…
«Не много надо чутья, – пишешь ты далее, – чтобы понять, что, уезжая, я отрезывал себя от семьи и обрекал себя забвению…» Выходит, что тебя забыли. Что ты и сам не веришь в то, что пишешь, и толковать не стоит. Лгать незачем, друг. Зная характер ноющей матери и Николая, который в пьяном виде вспоминает и лобызает весь свет, ты не мог этого написать; если бы не слезные железы, ты не написал бы этого. – «Я ожидал и, конечно, дождался…» Пронять хочешь… Нужно пронять, очень нужно, но проймешь не такими словами. Это цитаты из «Сестренки»*, а у тебя есть и подельней вещи, которые ты с успехом мог бы цитировать.
2) «Отец написал мне, что я не оправдал себя» и т. д. Пишешь ты это в 100-й раз. Не знаю, чего ты хочешь от отца? Враг он* курения табаку и незаконного сожительства* – ты хочешь сделать его другом? С матерью и теткой можно проделать эту штуку, а с отцом нет. Он такой же кремень, как раскольники, ничем не хуже, и не сдвинешь ты его с места. Это его, пожалуй, сила. Он, как бы сладко ты ни писал, вечно будет вздыхать, писать тебе одно и то же и, что хуже всего, страдать… И как будто бы ты этого не знаешь? Странно… Извини, братец, но мне кажется, что тут немаловажную роль играет другая струнка, и довольно-таки скверненькая. Ты не идешь против рожна, а как будто бы заискиваешь у этого рожна… Какое дело тебе до того, как глядит на твое сожительство тот или другой раскольник? Чего ты лезешь к нему, чего ищешь? Пусть себе смотрит, как хочет… Это его, раскольницкое дело… Ты знаешь, что ты прав, ну и стой на своем, как бы ни писали, как бы ни страдали… В (незаискивающем) протесте-то и вся соль жизни, друг.
Всякий имеет право жить с кем угодно и как угодно – это право развитого человека, а ты, стало быть, не веришь в это право, коли находишь нужным подсылать адвокатов к Пименовнам и Стаматичам*. Что такое твое сожительство с твоей точки зрения? Это твое гнездо, твоя теплынь, твое горе и радость, твоя поэзия, а ты носишься с этой поэзией, как с украденным арбузом, глядишь на всякого подозрительно (как, мол, он об этом думает?), суешь ее всякому, ноешь, стонешь… Будь я твоей семьей, я бы по меньшей мере обиделся. Тебе интересно, как я думаю, как Николай, как отец!? Да какое тебе дело? Тебя не поймут, как ты не понимаешь «отца шестерых детей», как раньше не понимал отцовского чувства… Не поймут, как бы близко к тебе ни стояли, да и понимать незачем. Живи да и шабаш. Сразу за всех чувствовать нельзя, а ты хочешь, чтобы мы и за тебя чувствовали. Как увидишь, что наши рожи равнодушны, то и ноешь. Чудны дела твои, господи!* А я бы на твоем месте, будь я семейный, никому бы не позволил не только свое мнение, но даже и желание понять. Это мое «я», мой департамент, и никакие сестрицы* не имеют права (прямо-таки в силу естественного порядка) совать свой, желающий понять и умилиться, нос! Я бы и писем о своей отцовской радости не писал… Не поймут, а над манифестом посмеются – и будут правы. Ты и Анну Ивановну настроил на свой лад. Еще в Москве она при встрече с нами заливалась горючими слезами и спрашивала: «Неужели в 30 лет… поздно?» Как будто бы мы ее спрашивали… Наше дело, что мы думали, и не ваше дело объяснять нам. Треснуть бы я себя скорей позволил, чем позволил бы своей жене кланяться братцам, как бы высоки эти братцы ни были! Так-то… Это хорошая тема для повести. Повесть писать некогда.
3) «От сестры я не имею права требовать… она не успела еще составить обо мне… непаскудного понятия. А заглядывать в душу она еще не умеет…» (Заглядывать в душу… Не напоминает ли это тебе урядницкое читанье в сердцах?*) Ты прав… Сестра любит тебя, но понятий никаких о тебе не имеет… Декорации, о которых ты пишешь, сделали только то, что она боится о тебе думать. Очень естественно! Вспомни, поговорил ли ты с нею хоть раз по-человечески? Она уже* большая девка, на курсах*, засела за серьезную науку, стала серьезной, а сказал, написал ли ты ей хоть одно серьезное слово? Та же история, что и с Николаем. Ты молчишь, и не мудрено, что она с тобой незнакома. Для нее чужие больше сделали, чем ты, свой… Она многое могла бы почерпнуть от тебя, но ты скуп. (Любовью ее не удивишь, ибо любовь без добрых дел мертва есть.) Она переживает теперь борьбу, и какую отчаянную! Диву даешься! Всё рухнуло, что грозило стать жизненной задачей*…Она ничем не хуже теперь любой тургеневской героини… Я говорю без преувеличиваний. Почва самая благотворная, знай только сей! А ты лирику ей строчишь и сердишься, что она тебе не пишет! Да о чем она тебе писать будет? Раз села писать, думала, думала и написала о Федотихе*…Хотела бы еще кое-что написать, да не нашлось человека, который поручился бы ей, что на ее слово не взглянут оком Третьякова и К°*. Я, каюсь, слишком нервен с семьей. Я вообще нервен. Груб часто, несправедлив, но отчего сестра говорит мне о том, о чем не скажет ни одному из вас? А, вероятно, потому, что я в ней не видел только «горячо любимую сестру», как в Мишке не отрицал человека, с которым следует обязательно говорить… А ведь она человек, и даже ей-богу человек. Ты шутишь с ней: дал ей вексель, купил в долг стол, в долг часы… Хороша педагогия! За нее на том свете не родители отвечать будут. Не их это дело…
«Об Антоне я умолчу. Оставался ты один…»
Коли взглянуть на дело с джентльменской точки зрения, то и мне бы следовало умолчать и пройти мимо. Но в начале письма я сказал, что обойду личное… Обойду и здесь оное, а зацеплю только «вопрос…». (Ужас сколько вопросов!) Есть на белом свете одна скверная болезнь, незнанием которой не может похвастаться пишущий человек, ни один!.. [Их много, а нас мало. Наш лагерь слишком немногочисленен. Болен лагерь этот. Люди одного лагеря не хотят понять друг друга.] Записался! Зачеркивать приходится… И ты знаком с ней… Это кичеевщина – нежелание людей одного и того же лагеря понять друг друга. Подлая болезнь! Мы люди свои, дышим одним и тем же, думаем одинаково, родня по духу, а между тем… у нас хватает мелочности писать: «умолчу!» Широковещательно! Нас так мало, что мы должны держаться друг друга… ну, да vous comprenez![19]Как бы мы ни были грешны по отношению друг к другу (а мы едва ли много грешны!), а мы не можем не уважать даже малейшее «похоже на соль мира». Мы, я, ты, Третьяковы, Мишка наш – выше тысячей, не ниже сотней… У нас задача общая и понятная: думать, иметь голову на плечах… Что не мы, то против нас. А мы отрицаемся друг от друга! Дуемся, ноем, куксим, сплетничаем, плюем в морду! Скольких оплевали Третьяков и Кº! Пили с «Васей»* брудершафт, а остальное человечество записали в разряд ограниченных! Глуп я, сморкаться не умею, много не читал, но я молюсь вашему богу – этого достаточно, чтобы вы ценили меня на вес золота! Степанов дурак, но он университетский, в 1000 раз выше Семена Гавриловича и Васи, а его заставляли стукаться виском о край рояля после канкана! Безобразие! Хорошее понимание людей и хорошее пользование ими! Хорош бы я был, если бы надел на Зембулатова дурацкий колпак за то, что он незнаком с Дарвином! Он, воспитанный на крепостном праве, враг крепостничества – за одно это я люблю его! А если бы я стал отрекаться от А, Б, В… Ж, от одного, другого, третьего, пришлось бы покончить одиночеством!