Перерыла весь «Дневник» Корчака. Не могу найти это место — про Янека с Марысей. Про то, как злобный мальчишка топчет их домик каблуками. Сначала — одним, потом — другим. Сильно вдавливая песок ботинком, так, чтобы осталась вмятина.
Я что же — все придумала? Из-за каких-то дурацких шкафчиков?
Дурацкие-то они дурацкие, но ведь как мы им радовались!
Завезли в школу шкафчики, неизвестно зачем купленные. Начальство думает: не нужны эти шкафчики никому. Разве той демократке предложить? И предложили.
Я подумала: вот счастье-то привалило! Шкафчики! На каждого. Теперь, друзья мои, у каждого в классе будет свое местечко, свой тайничок.
А какую речь я на родительском собрании толкнула! Папы понабежали, с отвертками, с дрелями наперевес. Шкафчики ведь к нам не в виде шкафчиков приехали — в виде дощечек со штыречками. Но дырочки, куда эти штыречки вставлять, на фабрике сделать позабыли.
И мы эти дощечки три дня собирали — и в будни, и в выходные. Для чего? Чтобы юные кулибины магнитиками могли разжиться? Чтобы из шкафов дрессированные шапки выскакивали?
Хреновы победители драконов!..
Другая запись
Учительское счастье слегка напоминает счастье идиота.
Ну, и действительно: сначала со шкафчиков свинтили магнитики, и ты впал в истерику. Потом магнитики привинтили обратно, и ты готов прыгать до потолка. Разве не идиотизм? Кому из нормальных людей можно объяснить, от чего ты, собственно, прыгаешь?
Поэтому объясняю — исключительно для потомков: прыжки вызваны внезапным открытием: твои дети — вполне человеки! С явно выраженными признаками внутренней жизни. Ты решился доверить им свое тайное знание, и они тебя поняли!
Более того, вдруг понимаешь: никому, кроме них, ты бы эту тайну не смог открыть — с безумной надеждой, что это может исправить положение вещей. Где это видано — такое могущество слова?
Разве это не основание чувствовать себя счастливой?..
Другая запись
…Тайное знание? Возможно, для Йона это не было тайной. Ведь мне он об этом рассказал? Но, может быть, это был особый дар. Дар неслучившейся любви.
Мы познакомились в Швеции, в той школе, куда после конкурса послал меня умный и хитрый Зубов.
Собственно, никакой Швеции оттуда не было видно. Видны были лес и камни. Такие огромные валуны с сединами мха. Они обнаруживаются в самых неожиданных местах между соснами, будто напоминают, что люди — молокососы, хоть и воображают о себе невесть что.
Среди этих сосен и валунов стоит школьный поселок: деревянные бараки на фоне средневековых развалин. То ли остатки деревни после нашествия вражеских рыцарей, то ли поселение свободных мастеров, свергнувших власть феодала. В общем, ничего современного. Дровяное отопление, свечное освещение. Средневековые развалины — не настоящие. То есть настоящие, но не средневековые. В какой-то моменте поселке решили построить замок — для театральных занятий. И почти построили, но в процессе строительства он взял и сгорел. Кто-то, из-за привычки к свечному освещению, что-то не так включил или выключил. Поэтому случилось замыкание, и возник пожар. Я это рассказываю, чтобы дальше все было понятно.
Первый раз я увидела Йона на дорожке, которая отделяла цокольные домики от леса.
Было такое раннее серое утро, и я вышла пописать.
Только не надо дергаться. Это вам не любовный роман в стиле Джейн Остин, где барышни способны только на один физиологический акт — вздыхать. Ах, да! Иногда они еще плохо спят.
Но это — не ко мне. Я пока хорошо сплю.
И, когда надо, — писаю. Как любой нормальный человек. И нечего делать вид, будто для учительницы это недопустимо! Учительница — а такие желания! Низкие. Все что угодно, только не это!
Я не согласна. Я думаю, писать — вполне невинное занятие. В отличие от многого другого.
А в той шведской школе, между прочим, пописать было не так-то легко. Особенно — с учетом моего знания языка. Когда мы только приехали, я спросила: «Где здесь туалет?» И мне показали: в той части замка, которая не сгорела. Туалет и душ. Правда, в душе текла только холодная вода. Нагреватель тоже сгорел. У некоторых, по слухам, отсутствие горячей воды только разжигало стремление к чистоте. Но ко мне это не относилось. Вообще — ко всем нам, к русской делегации. Нас возили мыться куда-то в другое, более цивилизованное место. Два раза в неделю. Там тоже был туалет. Но посещать туалет два раза в неделю — это круто. Даже если ты такое особенное существо, как учитель.
Несгоревшая часть замка — с туалетом — располагалась довольно далеко от домика, где мы спали. В домике, как везде, было печное отопление и свечное освещение. А туалета — даже на улице — не просматривалось. Может, он где-нибудь и был, только замаскированный, но я же не могла ходить по поселку и все время спрашивать: скажите, не туалет ли это? Во-первых, я не могла составить такую сложную фразу — с частицей «ли». Во-вторых, я все-таки была гостьей из России. Нельзя было показаться слишком навязчивой — все время приставать к шведским учителям с одним и тем же вопросом — про туалет. Вопросы надо было разнообразить — об уроках спрашивать, о воспитании — из соображений поддержать престиж страны.
И я приняла смелое решение: буду решать свои туалетные проблемы самостоятельно, по мере их возникновения. Тем более что лес рядом. С убедительными зарослями.
И вот я вышла решать возникшие проблемы, но двигалась неторопливо: к птичкам прислушивалась, на солнышко поглядывала. И это меня в некотором роде спасло: если бы я проявила излишнюю поспешность, я могла бы не успеть. Не успеть все закончить к тому моменту, когда Йон появился на дорожке.
И что бы тогда было? Ой-ой-ой!
Неожиданно совсем близко раздалось странное цоканье, и из-за поворота вышел человек. Такой огромный, в соломенной шляпе, с заступом на плече и в деревянных башмаках.
В деревянных башмаках!
Я просто остолбенела при виде этой шляпы и этих башмаков.
Я забыла про все свои проблемы, которые собиралась решать: когда на тебя живьем надвигается фрагмент картины Ван Гога, физиология отступает. С человеком случается культурный шок. И оттого что этот фрагмент слегка замедляет шаг, приветливо машет ручищей и говорит: «Hello!», легче не становится.
Фрагмент картины Ван Гога процокал дальше и скрылся за бараками. Чтобы получить доказательства подлинности происходящего, мне пришлось себя ущипнуть. И потом, в течение всего дня, я мучилась только одним вопросом: «Как бы узнать, кто это?»
Мучилась, как оказалось, напрасно. Стоило мне между делом поинтересоваться: «Кто это — в башмаках и шляпе?», я сразу же получила исчерпывающий ответ: это Йон. Садовник. Он следит за школьным огородом.
Мне хватило выдержки не броситься разыскивать огород в ту же минуту: Наоборот. Я внимательно наблюдала за дискуссией во время урока литературы (хотя она велась по-шведски), нарисовала восковыми мелками корову как символ погруженного в себя животного, походила спиной вперед на занятиях по искусству движения. И только после этого — после дискуссии, коровы и ходьбы спиной вперед — отправилась в том направлении, где должен был находиться огород.
В огороде действительно работал Йон — в той самой шляпе и в тех самых деревянных башмаках. То есть не то чтобы работал. Он чистил лопату. Вообще-то в этом нет ничего особенного — в том, чтобы чистить лопату. Каждый нормальный человек после работы счищает со штыка налипшую землю. Но Йон не просто счищал землю, и даже не просто протирал лопату тряпочкой. Он надраивал ее так, будто хотел превратить в зеркало. И время от времени, чтобы убедиться в исполнении своего намерения, поглядывал на блестящую поверхность.
— Любуешься собственным отражением? Как сидит шляпа?
Это я сказала вместо приветствия, кивнув в сторону лопаты.
Чтобы быть ехидной и отвести от себя подозрения — если таковые почему-то возникнут.
То есть я сказала не прямо так. Я сказала то, что позволял мне мой английский:
— Тебе нравится то, что ты видишь?' шляпа? Твое лицо?
— Я чищу лопату, — строго ответил Йон. Видимо, шутка не показалась ему безобидной.
— Но она уже чистая.
Йон отвернулся, чтобы я ему не мешала. И мне пришлось уйти. А потом, через пару дней, я опять шла куда-то через огород. В этот раз Йон начищал тяпку. Уж блестевшая лопата была отставлена в сторону, и в нее заглядывалось раскрасневшееся к вечеру солнце.
— И это тоже должно блестеть?
— Она должна блестеть!
— Она уже блестит.
— Она должна блестеть как зеркало.
Йон кивнул.
— Как зеркало?
Йон продолжал натирать тяпку.
— Все инструменты должны блестеть?
— Да, все.
— Ты ждешь красивых девушек? Чтобы они на себя смотрели?
Конечно же, я хотела сказать не так. Я хотела сказать: «Собираешь по вечерам красавиц, разбивших зеркала?» Но у меня так не получилось.
Неожиданно Йон предложил:
— Хочешь посмотреть?
Я не поняла, шутит он или говорит серьезно. Поэтому продолжала стоять на месте и молчать. В общем-то, как дура. Йон поощрительно улыбнулся и поманил меня рукой. Я стала приближаться — такими малюсенькими шажками, чувствуя себя пойманной в ловушку. Он смерил взглядом мой рост, достал лопату с коротким черенком и поставил передо мной:
— Красиво?
Слова относились не к лопате. Слова относились ко мне, и я смутилась. Пожала плечами.
— Не знаю, что сказать.
— Красиво! — утвердительно заметил Йон и улыбнулся.
— А где же остальные? — я имела в виду красавиц. Нельзя же было оставить за ним последнее слово.
— Остальным это неинтересно.
— Что — неинтересно? Почему ты чистишь лопаты?
— Пойдем, скоро ужин.
Йон запер инструменты в сарайчик, и мы пошли в сторону кухни. Это было так странно: я — и рядом он, такой огромный, в своих деревянных башмаках.
На следующий день я попросилась на практику в огород. Мне разрешили. Возможно, мне пойдет на пользу, если со мной поработает Йон. Он хорошо знает свое дело. А в школе любое занятие связано с воспитанием.
Я думала, я мечтала: после работы мне доверят натирать лопаты. К моему удивлению, Йон сразу и безоговорочно отклонил это предложение.
— Ты просто сиди и смотри. Мне от этого хорошо, — сказал он и стал начищать металл ловкими, правильно рассчитанными движениями. Каждый раз, заканчивая, он призывал меня взглянуть на свое отражение — то в лопате, то в тяпке, то в узком лезвии ручной бороны. Сначала я рассматривала себя внимательно, потом начала корчить рожи и кривляться. Йон улыбался, будто чистка лопат приобрела дополнительный смысл.
На самом деле он почти не пользовался ни лопатой, ни тяпкой. Он чистил их, что называется, из любви к искусству. А работал в основном руками, стоя на коленях, перетирая землю, шевеля ее своими огромными ручищами, которые казались странно ловкими, умелыми и — такими ласковыми.
Я поймала себя на мысли, что движения его рук кажутся мне почти эротичными. Я подумала: как жалко, что это — не мне! И испугалась. Йон, перехватил мой взгляд. И, наверное, тоже что-то почувствовал. Он вдруг заторопился. Сказал, нужно сегодня закончить пораньше. Раньше, чем всегда.
— Почему?
— У меня дела. В лесу.
— В лесу?
— Я там немного чищу. Лесу тоже уход нужен. Я наметил себе участок. Это, это…
Он искал слово. По-английски он говорил лучше, чем я, но все-таки не совсем свободно.
— Служба?
Я хотела сказать, служение. Но он понял и кивнул:
— Да, служба.
— Ты следишь за деревьями, как они себя чувствуют?
— Я очищаю кору. От того, что на ней нарастает, — он показал мне большой нож — с таким же блестящим лезвием, как металлические части всех его инструментов. — И еще мечу сухие стволы. А потом вырубаю и жгу.
— Ты ходишь в лес жечь костер?
Йон кивнул.
— Я тоже люблю костер.
— Я не люблю. Я чищу.
— Я тоже хочу чистить.
— Это непросто. Это такое большое искусство — правильно жечь костер.
— Правильно? Что значит — правильно?
— Не должно оставаться углей. Только зола. Одна зола. Иначе лесу будет плохо.
— Одна зола?
— Да, зола. Уголь — это вредно. Он лежит на земле или в земле — сто лет, двести — и с ним ничего не происходит. Для леса это плохо, грязь. Родимые пятна.
— А зола?
— Зола — это другое. Это пища. Пища для деревьев. Поэтому жечь надо до золы. И это непросто.
— Научи меня! Научи, пожалуйста.
— Да, да, конечно. Но не сегодня. Потом. Как-нибудь потом.
Я поняла: он не хочет идти со мной в лес. Он боится.
И разгневалась. Рассердилась. Такой большой — и такой трус!
Но Йон все-таки позвал меня жечь костер. За три дня до нашего отъезда. Весь день мы провели за чисткой деревьев. Иногда он подсаживал меня, чтобы я могла забраться повыше: садился на корточки и сплетал пальцы рук. Получалась такая живая ступенька. Сначала я опасалась сделать ему больно. И было как-то неловко. Но потом поняла: это работа. Йон считает, что это работа. Поэтому — все в порядке. И наступала на подставленные руки уже смелее, а затем устраиваясь в основании какой-нибудь толстой ветки, как в гнезде.
Вечером Йон развел костер. Мы сидели, ели хлеб с сыром и смотрели на огонь, как он скачет по поленьям. Время от времени Йон поднимался и шевелил дрова — чтобы они смогли прогореть до золы. Огонь, сначала большой и сильный, плясал и радовался пище. А я думала, мне мало на него смотреть. Мне этого мало. Я хочу, чтобы Йон, который сейчас сидит рядом в своих неотменимых башмаках, обнял меня и прижал к себе. Я хочу почувствовать его близко-близко, каждой клеточкой своего существа. И я знала: он тоже этого хочет. Очень-очень хочет.
— Мне нужно тебе что-то сказать.
Сердце внутри дернулось и выпустило в сосуды свежей, теплой крови. Но кто-то внутри противно ухмыльнулся: «Ну, прямо классика жанра. Как в кино!»
— Я должен объяснить про лопаты — сказал Йон. — Когда я был маленьким, у меня не было отца. Для мальчика это, знаешь, плохо. Очень плохо — когда без отца. И я был нехорошим ребенком. Я делал много плохого. Так что моя мать часто плакала. Потом я подрос, и меня увидел один человек — как я делаю плохое. Он сказал: у каждого из нас есть ангел. И у тебя тоже. Ангелы должны делать добрые дела. Но твой ангел — не делает. Не может. Ты привязал его к себе своими дурными делами. Спутал его крылья. И знаешь, что хуже всего? Ты не умеешь держать слово.
Этот человек стал мне как отец. Я потом многому у него научился — ухаживать за деревьями и за землей. Так, чтобы она не обижалась. Чтобы ей было приятно. И я дал слово — каждый день чистить инструмент. До блеска. Как бы я ни уставал, как бы ни хотелось мне все поскорее закончить, я должен начистить инструмент, чтобы он блестел как зеркало. В это время мой ангел за меня спокоен. Он от меня отдыхает, от тревог обо мне. Он может лететь, куда ему надо. Делать что-нибудь хорошее. Что-нибудь такое, где без него нельзя обойтись.
И Йон меня не обнял. Не прижал к себе. И не поцеловал. Потому что не мог не думать об ангеле. О том, что у ангела много забот. Вдруг из-за этого он не сможет лететь по своим добрым делам?
А я думала о том, что в Москве у меня муж и дети. Которых я люблю. И по которым уже соскучилась. Сильно соскучилась. Я так давно живу без них, в этой Швеции. Я живу здесь уже целый месяц. Будто меня забросило на другую планету, в другую жизнь. И она течет своим чередом. Не имея отношения к моей московской жизни. Но это не так. Совсем не так.
Последний раз мы с Йоном увиделись на пристани, откуда уходил наш теплоход. Он вручил мне пакет. Сказал, пока не смотри. Откроешь, когда отплывете. И еще — не надо писать письма. Не надо тратить на это время. У тебя в Москве будет много дел — муж и дети. Ты будешь ходить в свою школу. Тебе нужно сосредоточиться. На том, что ждет дома.
Я с ним согласилась. С ним и с его ангелом. Я кивнула и пошла через таможню, на палубу. Йона оттуда уже не было видно. Потом теплоход дал прощальный гудок, тяжело вздохнул и двинулся с места.
Воды между берегом и кораблем становилось все больше и больше. Швеция стала таять, а потом превратилась в воспоминание. В призрачный остров. В небывалую землю, которая случайно привиделась во сне. Мало ли, что там привиделось!
В каюте я открыла пакет. Там лежали деревянные башмаки. Они пришлись мне точно впору. Как он узнал мой размер?
Другая запись
И это я решилась доверить детям! Этим юным вандалам, покоренным силой магнетизма! На том основании, что два года назад они завалили Черного Дрэгона.
По-моему, это диагноз: «Помешательство на почве посещения пасти дракона». Может, дракон был бешеный и кого-то цапнул?..
Другая запись
Интересно, В.Г. знает, что костер надо жечь до золы? Что зола — это пища, а угли — грязь? Может, на этом основании создать новую классификацию пережитого? Это — чувства а-ля угли. А это — доброкачественная зола. По-моему, вполне в его духе.
Кстати, я поняла, как Йон узнал мой размер: ведь когда я влезала на дерево, я наступала ему на ладонь…
Часть пятая
В четвертом классе мы стали обманывать Марсём. Не так, как раньше — случайно. Мы специально стали говорить ей неправду. Специально ей — специальную неправду.
Но полночь еще не наступила, часы не пробили двенадцать и не оповестили всех и каждого, что кончил действовать закон о любви к первой учительнице. Поэтому она еще могла победить. Она еще побеждала.
Наташкино поведение являло собой образец целенаправленного вранья. Ее родители разводились уже полгода. И мир стал напоминать Наташке избушку на курьих ножках: поганая избушка вдруг взяла да и повернулась к ней задом. Надо было что-то делать, как-то бороться с этим, с неправильным положением куриных ног. Но не пойдешь же, не стукнешь избушку тряпичным шаром по крыше! И Наташка использовала те возможности, которыми располагала.
Она перестала вовремя приходить на остановку, откуда мы с дедушкой по дороге в школу в течение трех предшествующих лет «подбирали» ее и Петю. Поначалу дедушка терпеливо выслушивал истории про сломанные будильники и застревающие лифты. Но потом проявил вежливую твердость и сказал: ждать больше не будет. Он всегда хорошо к ней относился и сейчас хорошо относится. Но для руководителя фирмы недопустимо опаздывать на работу, даже на пять минут. А в прошлый раз он опоздал на полчаса. Из-за того, что Наталья не пришла вовремя.
Наташка изобразила на лице отчаянье, кивала с чувством преданности и понимания — без всякого снисхождения к собственной голове, которая от таких энергичных движений могла и оторваться. Наташка клялась и божилась: больше не будет опаздывать, не опоздает никогда в жизни. Чтобы исключить из нашей общей жизни сюжеты со сломанным будильником, Петина бабушка подарила ей свой, запасной, а Петя обязался будить по утрам телефонным звонком. Все оказалось напрасным. Наташка не приходила на остановку в назначенное время, дедушка сажал в машину Петю и, нахмурившись, отъезжал.
Наташка же появлялась в классе минут через двадцать после начала урока.
— Быстро проходи и садись! — Марсём старалась сделать это событие как можно менее значительным.
Но Наташку такой вариант совершенно не устраивал. По ее лицу разливалось показательное раскаяние, требующее сиюминутного признания и прощения:
— Маргарита Семеновна! Я так сожалею! Я совсем не хотела. Я должна вам все объяснить…
— Проходи на место! Тихо! — шикала Марсём, пытаясь защитить хрупкое внимание класса, занятого самостоятельной работой.
Но Наташка не сдавалась. На стремление Марсём не заметить ее опоздания бросала тень избушка на курьих ножках.
— Я правда не виновата. У нас знаете что случилось? Все электричество в подъезде отключили. А потом — во всем доме. И еще — в доме напротив. Это какая-то техногенная катастрофа, — Наташка упивалась размерами постигшего ее катаклизма. Но, поймав уничтожающий взгляд Марсём, спешно добавляла: — Маленькая…
Сидящие за партами отрывались от столбиков с многочленами. Сообщение о техногенной катастрофе было гораздо более волнующей информацией, чем решение задачи.
— Выйди за дверь и там жди звонка, — терпение Марсём истощалось по мере того, как в классе разрушалось поле интеллектуального напряжения, созданное с таким трудом.
— Одна бабушка в лифте застряла, и ее полчаса оттуда вытаскивали. У нее с сердцем плохо стало.
— За дверь! — рявкала Марсём, и Наташка выскакивала в коридор, громко хлопая дверью и обрекая потревоженные умы одноклассников на неизбежные ошибки.
Но эти мини-драмы, эти регулярные опоздания были сущим пустяком по сравнению с нежеланием Наташки читать.
Марсём не учила нас читать по букварю. Тетя Валя считала это форменным безобразием. Неизвестно, как она об этом проведала. Но, встретив маму, соседка буквально набросилась на нее с обвинениями, будто та не думает о моем будущем. Отсутствие букваря никак не сказалось на моем умении читать, пыталась успокоить мама тетю Валю.
— Алина уже читает книжки, даже толстые.
— А учебник чтения она читает? — вкрадчиво интересовалась соседка.
— Учебник? Нет. У них нет такого учебника, — терялась мама.
— Вот то-то! У них нет учебника! — вспыхивала тетя Валя. — У всех есть, а у них — нет. И что же, позвольте спросить, она тогда читает? Откуда она знает, что нужно читать?
— Ну, она сама выбирает книжки. У них в классе библиотека, и дома у нас большая библиотека. К тому же мы часто ходим вместе в книжный магазин.
— Вы только подумайте! Сама выбирает! И как же это, позвольте спросить, она выбирает? — тетя Валя не находила слов. — Нужна система, — втолковывала она маме. — Система. Иначе толку не будет. Вот так и засоряют детям головы. Сама выбирает!
Мама пугалась. Но дедушка только веселился. Оказалось, он вполне разделяет ненависть Марсём к букварям и учебникам чтения.
Алина давно научилась читать, — говорил он. — И вряд ли ей интересно узнать про чью-то чужую «маму», которая «мыла раму». Чтение, Оленька, — вещь интимная, глубоко личная. Книга — человеку друг, а не чиновник высшего ранга. И никто не имеет права принуждать меня читать что бы то ни было. Даже очень важное.
Но, избавив нас от учебников и букварей, Марсём учредила в классе строгий режим самостоятельного чтения и требовала неукоснительно его соблюдать. В будни мы обязаны были прочитывать по десять страниц, в выходные — по пятнадцать. Не меньше. Утро каждого дня начиналось с ритуального действа: за десять минут до начала урока все должны были погрузиться в открытую книгу и в таком состоянии поджидать прихода Марсём.
«У каждого в жизни свои маленькие радости, — говорила она. — Мне доставляет удовольствие видеть читающих детей. В этот момент у вас умные лица, и я могу думать, будто нас что-то объединяет. Это некоторая компенсация за маленькую зарплату. Вы ведь слышали: учителя мало получают».
Марсём внимательно следила за появлением в классе новых обложек и новых авторов. Иногда она рассказывала коротенькие истории про создание книг и про писателей, иногда — просила поделиться впечатлениями о каком-нибудь персонаже, предположить, что будет дальше. И еще она показывала нам книжки, которые читала сама.
Вот из этого ритуального обмена информацией Наташка позволила себе выпасть. Во-первых, из-за опозданий. Во-вторых, из-за того, что с некоторых пор она ничего не читала. Кроме «Сексологии для малышей» и книжки «Откуда я появился». Но не могла же она припереться с этими книжками в школу и признаться, что ее любимый литературный герой — сперматозоид?
Быть может, она в глубине души желала, чтобы Марсём догадалась об этом сама. И поведала бы какую-нибудь забавную историю вроде той, что рассказывала про Робинзона Крузо, Буратино или Винни-Пуха. Призналась бы, что обожала такие книги в детстве — читала их по ночам с фонариком под одеялом, потому что свет уже погасили, а оторваться от захватывающих страниц просто невозможно.
Однако Марсём могла видеть только в глубину. На три метра. Это она так говорила, когда мы пытались ее обманывать: «Я вижу на три метра в глубину под вами». Но разглядеть на большом расстоянии, что там Наташка читает дома по вечерам, когда мама «вся на нервах», а папа еще не пришел, и теперь уже больше никогда не придет, Марсём было не под силу. Чтобы прояснить обстоятельства дела, ей потребовалась очная ставка. В один прекрасный день она все-таки отловила Наташку и попросила предъявить читаемую книгу. Книги в портфеле, естественно, не оказалось.
— Пожалуйста, завтра принеси! Независимо от времени твоего появления в школе.
И Наташка принесла. Не свою любимую «Сексологию», а первое, что попалось ей под руку в книжном шкафу, — «Трех мушкетеров». Марсём пришла в восторг. В классе произошла революция, объявила она. И вождь революции — Наташка. Через нее мы все откроем для себя авантюрные романы. Марсём так увлеклась, что рассказывала про Дюма и мушкетеров даже дольше, чем про Винни-Пуха. Она заявила, что будет с нетерпением ждать, когда Наташка поделится с классом своими впечатлениями от Миледи, а заодно напомнит Марсём, как звали лошадь д'Артаньяна.
Но Наташка не собиралась — в то время не собиралась — читать про мушкетеров. Ведь у мушкетеров не было детей! И у Миледи тоже. И вообще та эпоха ей не подходила: она никак не продвигала Наташку на пути по осуществлению планов, связанных с обретением женской независимости. А книга была толстой и тяжелой. Чтобы не таскать ее туда-сюда, Наташка просто спрятала ее в парте и в нужный момент доставала, чтобы предъявить Марсём обложку. Марсём, тем не менее, все чаще обращала на Наташку заинтересованный взгляд и спрашивала: «Ну, как? Продвигаются дела? Про госпожу Бонасье уже прочитала?» Наташка кивала и соображала, как быть. Она понимала: ей не проскочить. Марсём обязательно спросит, что там происходит, с этим д'Артаньяном, куда он скачет и кого спасает. И Наташка решила играть ва-банк. Она увезла «Мушкетеров» домой и положила в тайник другую книгу, «Двадцать лет спустя». Когда же урочный час настал, смело заявила: «А все: „Три мушкетера“ кончились. Я теперь другое читаю. То, что через двадцать лет». Марсём как-то тяжело замолчала. Минуты на две. Или на три. Все притихли, чтобы не мешать ей разглядывать под Наташкой глубину в три метра. Потом она повела бровями вверх-вниз, сдвинула губы трубочкой, словно удивляясь чему-то, и, глядя одновременно и на Наташку, и мимо нее, сказала:
— Я поставлю двойку. По математике. А с книгами будем разбираться после уроков.
— Почему? — в голосе Наташки чувствовалось неподдельное возмущение.
— Что — почему?
— Почему по математике?
— За неправильный расчет. Сколько страниц в день нужно прочитывать?
— Десять.
— А сколько страниц в «Трех мушкетерах»?
— Н-не знаю, — Наташка уже чувствовала, что ее подловили.
— Не сомневаюсь, — кивнула Марсём. — Зато я знаю. Специально обратила внимание. Так вот: в книге восемьсот страниц. Вопрос ко всем: за какое время можно прочитать такой роман, если читать по десять страниц?
Класс загудел, выкрикивая результаты вычислений.
— Еще вопрос: у нас был дневной рекорд по домашнему чтению. Его поставила Катя. Сколько страниц она тогда прочитала?
— Тридцать.
— Сколько времени потребуется, чтобы закончить роман, читая по тридцать страниц в день? Считаем в столбик.
Ответ был выписан на доске.
— Теперь понятно, почему двойка — по математике? За несовершенное вранье. Продумать достоверную легенду это, знаете ли, сложное искусство. Поэтому не нужно ставить перед собой непосильных задач. Лучше говорить правду. По крайней мере, пока.
Но обещанную двойку Марсём не поставила. Это Наташка рассказала мне по секрету вечером. Про то, как они с Марсём выясняли правду.
Наташка, как осталась с Марсём наедине, сразу начала реветь. А Марсём говорила, что понимает, как ей трудно. Все понимает. От нее, от Марсём, тоже когда-то ушел папа. То есть не так. Папы уходят не от детей. Они уходят от мам. Это не значит, что папы не любят своих дочек. Просто ребенка невозможно разорвать пополам: невозможно оставить половинку маме, а другую половинку унести с собой. Но душа у ребенка рвется — как тонкая ткань, которую неосторожно потянули за один конец. Прямо посередине. Понимаешь теперь, почему так говорят: надорвали душу?
Это не смертельно. Это проходит. Срастается. И потом можно все исправить — когда вырастешь и встретишь какого-нибудь хорошего человека. Он тебя полюбит и захочет, чтобы у вас с ним появились дети. Как ты думаешь, сколько будет у тебя детей, когда ты выйдешь замуж? Мальчик и девочка? Вот видишь: я угадала! И тогда можно все исправить. Сделать так, чтобы дети, твои собственные дети, не рвали пополам свою душу. Потому что сейчас ты уже много поняла, уже сейчас чему-то научилась.
Я, кстати, знаешь чему научилась? Сейчас расскажу. Когда мой папа ушел, он почти ничего из вещей не забрал. Только свои носки, рубашки и брюки. А еще он забрал книги. Все книги. Он считал — это его. И нам с мамой не нужно. А ему нужно. Для работы. Он ведь был учителем литературы. Осталось только то, что дарили мне на праздники. Детское. И еще собрание сочинений Пушкина. Такой беленький восьмитомник. Потому что папа в тот момент уже купил себе нового Пушкина. Книги тогда очень трудно было доставать. Но у него были знакомые в книжном магазине, и он купил. И вот когда он уехал, вместе с книгами, в доме сразу стало так просторно. И в книжном шкафу — много-много места.
Я тогда решила, что заполню его: буду копить деньги и покупать книжки. Где найду. И я копила и покупала. И читала. Я приучила себя к мысли, что книги — это очень ценно. Это, может быть, ценнее всего.
Понимаешь теперь, почему я хочу, чтобы вы читали?
Наташка кивнула. И они стали вместе придумывать, что бы такое ей, Наташке, почитать. Может, про то, как животные воспитывают своих детенышей? И Марсём принесла Наташке Даррелла, и книжку про Бемби, и еще одну книжку про «лягушачий мир».
Сначала Наташка установила новый классный рекорд по скорости чтения: она проглотила «Бемби» за четыре дня. Затем она прочитала Даррелла и с головой погрузилась в лягушачью тему. Через три месяца Марсём отправила ее на олимпиаду по природоведению в одну знаменитую биологическую школу. И Наташка там потрясла одного старенького профессора из МГУ. Не только тем, что в подробностях знала, как лягушки устроены внутри, но и призывом к человечеству взять за образец их способ выведения детей — из икринок, независимых от мамы и папы. Это, по мнению Наташки, сильно помогло бы детям не страдать от того, что их родители разводятся. Ведь лягушки не страдают! И хотя она ничего не знала про пресноводных моллюсков и не смогла определить по следам, в какую сторону скачет заяц, за лягушек ей дали третье место. Выписали диплом и прислали в школу. Этот диплом на торжественной линейке Наташке вручал сам директор. Он пожал ей руку и назвал будущим научным дарованием.
Однако лягушачью победу Наташки скоро затмило другое событие — мой день рождения.
Было традицией водить в честь именинника «Каравай». Впервые в честь меня водили «Каравай» в первом классе, когда мне исполнилось восемь. Потом — во втором, в третьем. И вот, наконец, — вчетвертом. Я стояла в центре круга, а остальные ходили вокруг и пели: «Каравай, каравай, кого хочешь — выбирай!»
Выбирать можно было три раза.
В первый раз я выбрала Наташку. Это никого не удивило. Во второй раз я выбрала Веру. Это тоже никого не удивило, потому что Веру выбирали очень часто. Почти всегда. У меня оставался еще один, последний выбор, и Марсём задорно крикнула: «Мальчика! Выбирай мальчика!» Все двинулись Медленным шагом по кругу, и Петя опустил глаза. Даже щеки его порозовели. Выйти в центр круга всегда немножко страшно. Хотя так хочется, чтобы тебя выбрали!
Каравай, каравай!
Кого хочешь — выбирай!
«Каравайщики» остановились и замерли в ожидании. Хотя знали, что я выберу Петю. Должна выбрать. Как выбирала в первом классе, во втором и в третьем. Потому что Петя всегда выбирал меня.
— Выбирай! — опять весело призвала Марсём, и я стала медленно поворачиваться, определяя избранника. Я поворачивалась, и во мне вдруг мелькнуло рискованно и сладко: «А что, если — Егора? Ведь сейчас можно!» Вот все удивятся! Я никогда, почти никогда не стояла с Егором в паре. Только если Юлия Александровна случайно ставила нас вместе. Егор чаще всего танцевал с большой Настей. Считалось, они подходят друг другу по росту. А я танцевала с Петей.
— Ну, что же ты, Алина? — стала торопить Марсём. — Выбирай!
Неожиданно я повернулась дальше того места, где был Петя. Тут Вера, которую я уже выбрала и которая поэтому стояла рядом, наклонилась ко мне и быстро зашептала:
— Выбери знаешь кого? Жорика!
В это время все были влюблены в Жорика — как раньше в Саню. Я иногда танцевала с Жориком — когда Веры не было.
— Время истекает! — объявила Марсём.
Я все топталась. И все прислушивалась к тому, что шептало внутри: «А что, если Егора?» Но вдруг тогда все догадаются, про мой первый взгляд? Будут смеяться?
— Выбирай Жорика! — шепотом надавила Вера.
Я повернулась к Жорику и вывела его в круг. И теперь все мы — я, Наташка, Вера и Жорик — стояли в центре. На нас, однако, никто не смотрел. Все смотрели на Петю. А он улыбался и тоже смотрел — в пол. Он и раньше так смотрел — от волнения, что его выберут. А теперь — чтобы никого не видеть. И чтобы его никто не видел — как его губы непослушно дергаются, и он никак, никак не может заставить их замереть.
Марсём сделалась какой-то деревянной, будто кто-то лишил ее возможности двигаться. Наконец она захлопала в ладоши и запела каким-то ненатуральным голосом:
Тра-та-та! Тра-та-та!
Вышла кошка за кота.
За кота-котовича,
За Петра Петровича!
Никаким Петровичем не пахло. Но Марсём пела так в первом, во втором, в третьем классах. Это было традицией — так петь. И она не успела сообразить, что нужны какие-то другие слова. С другим именем.
Мы — те, кто стоял в кругу, — взялись за руки и стали кружиться, изображая веселье избранных. Потом все уселись на места, и я стала раздавать конфеты. Я доставала из одного пакетика шоколадного «Мишку», а из другого — две карамельки и клала на парты. Каждому — по три конфетки. А Марсём мне помогала и время от времени говорила: «Подсластите жизнь в честь именинницы!» Но на меня не смотрела, и голос ее был чужим, дежурным. А во мне все росла и росла ужасная пустота. Такая черная дыра, в которой безвозвратно может исчезнуть целый космос. И еще я думала, что сейчас подойду к Пете. Я ведь должна дать ему «Мишку» и две карамельки. Я быстро положу их на парту и пойду дальше.
Марсём вдруг остановилась и озабоченно взглянула на часы.
— Что-то мы сегодня затянули — с нашим «Караваем»! В столовой стынет завтрак. Петруша, будь добр, сходи в разведку, посмотри, как там обстоят дела. А Настя тебе поможет.
Петя кивнул, встал и вышел. А следом за ним — Настя. И еще вышел Егор. Он уже получил свои конфеты и вызвался помочь разложить завтрак. Ему было скучно сидеть, и он ни о чем не догадывался. Он не знал, что я хотела его выбрать.
Вокруг уже галдели и шуршали фантиками, не имея терпения сохранить конфеты до завтрака. Я отдала оставшееся в пакетиках Марсём и села за парту.
Все стали строиться, чтобы идти в столовую, но меня вдруг приковало к месту. Что-то тяжелое, неправильное, несправедливое. Оно касалось не «Каравая», не Пети, не случайно выбранного Жорика. Оно касалось всего вместе, всего мироздания, этой неправильной цепочки событий, которые мойра, не думая, связала между собой — узелок к узелку.
— Маргарита Семеновна! А Алина плачет!
Марсём услала меня до конца уроков — поливать цветы в актовом зале. И позвонила дедушке — чтобы он приехал за мной пораньше. А потом позвонила еще раз, вечером.
После этого мама и дедушка стали обсуждать со мной день рождения, кого бы я хотела пригласить к себе в гости. Я никого не хотела приглашать. Но мама сказала, это не дело. Дети должны р