Сочинение-исследование
Речь идет не о том, что ты вычитал в энциклопедии. Речь идет о том, что ты про себя в это время помнишь. Если что-то помнишь, есть надежда понять других существ близкого возраста.
В моей личной жизни заря пубертата была очень даже вдохновляющей. Не то что более поздние периоды. Я тогда переживала первый пик женской популярности.
Была зима, и мы с девчонками ходили кататься на горку. Дома наши стояли по краю большого оврага. Поэтому зимой горка образовывалась сама собой. На ней раскатывали две-три ледяные дорожки. Сначала катались на ногах, по чуть задубевшему снегу. Потом дорожка коллективно полировалась попами окрестных обитателей. Никакими ледянками или покупными пластмассовыми сидушками мы тогда не пользовались. Таскали картонки со склада у магазина и на них катались. Пол дорожки едешь на картонке, другую половину без картонки: на каком-нибудь бугорке она из-под тебя обязательно выскакивает. Поэтому лед образовывался что надо.
Гора была высоченная, в меру крутая. Дорожки длинные, с пологими трамплинами. Но весь кайф был, конечно, не в том, чтобы просто съехать. Весь кайф был в тех сражениях, которые разыгрывались на горке между разнополыми представителями раннего пубертата. (Другие представители — не в счет. У них свои игры, со своими особенностями.)
Вот приходишь ты на горку. И с тобою две-три подружки. А на горке — никого. Ты разочарованно оглядываешь этот пустующий пейзаж и делишься с подругами впечатлениями:
— Слава Богу! Наконец-то нормально покатаемся!
Подруги выражают притворное удовлетворение от открытия.
Вы поднимаетесь на горку и скучно оттуда съезжаете — друг за другом или паровозиком. Никакой радости.
Но вас уже увидели из окон окрестных домов. Увидели и опознали.
И уже спешат к вам — чтобы нарушить ваш тоскливый покой. Двое или трое другого пола, с хищными улыбками, с угрожающими криками:
— Мы вас сейчас покатаем! Лови их, паря!
— Ну, вот! — вздыхаете вы, с трудом подавляя рвущееся наружу ликование. — Приперлись! Ой, девчонки! Бежим! А то они цепляться станут!
И действо приобретает совсем другую динамику. Ты карабкаешься на вершину — скорей, скорей, скорей, — чтобы обогнать преследователей, с разбегу плюхаешься на лед, едва успевая подсунуть под себя картонку, и несешься сломя голову, забывая спружинить на трамплинах. А преследователь, не успевший добраться до вершины горы, бросается на лед чуть ниже старта, напрыгивает сбоку, цепляет крепким хватом тебя за плечи и несется вместе с тобою, прижавшись к тебе своим клетчатым пальто, обняв тебя за шею мокрыми варежками. В конце дорожки объятие разжимается, и тебя выкидывает куда-нибудь вбок, прямо в снег. Пока ты отряхиваешься и определяешь, где верх, где низ, позиции на горе уже заняты. И подан сигнал — не давать забраться. Вы с подругами лезете, а вас спихивают. Аккуратно, но упорно, сбивая шапки и поддразнивая, чтобы как следует вывозить вас в снегу. Чтобы места сухого на вас не осталось. Чем больше раз окунут тебя мордой в снег, чем с большей настойчивостью будут спихивать, тем выше твоя женская популярность.
И бесы в крови ликуют!
Но бесам этого мало. Они одержимы телесным. Они тревожат тебя догадками: тело может что-то еще. Те, другие, другого пола, могут делать с твоим телом что-то еще. Что? Пока неясно.
Зима сменяется летом, мы играем в войну. В войну полов. Сюжет не важен. Важно все то же — бегать и ловить. Только чтобы как-нибудь касаться друг друга — грубовато-неловко тянуть, даже делать больно. Что оно может, это чужое тело?
— А если тебя станут пытать? Ты выдержишь?
Он стоит и смотрит, очень задумчиво, в землю. Потом пожимает плечами.
— Не знаю!
Вчера вечером в лагере были танцы, и он меня пригласил. Один раз. А потом ему помешали. Тот, другой. Он был выше ростом и поэтому понравился мне больше. К тому же он быстрее решался. Этот тоже хотел, но все время не успевал вовремя подойти. Поэтому все остальные медляки я танцевала не с ним. А теперь он стоит передо мной, под яблонями. У меня в руках прыгалки, из-за кустов нас не видно.
— Не знаю.
— Хочешь, попробуем? Я буду тебя пытать. Чтобы ты узнал, можешь ли терпеть боль.
Он соглашается. Почему он соглашается? Он что — ненормальный?
— Тогда ложись.
Он ложится на какое-то бревно, и я начинаю стегать его прыгалками.
Сначала легонько. Потому что мне как-то страшно. Я же не фашист какой-нибудь. Я просто так, для пробы. Чтобы его проверить. Он терпит. Только сжал губы — и терпит. Я начинаю бить сильнее.
— А! А! А-а!
Он стонет, как партизан на допросе. Точно так же, как в кино. И крутит головой — вправо-влево, вправо-влево. А я — стегаю.
Я понимаю: он выдержал. Надо остановиться. Надо сейчас же остановиться. И не могу. Прыгалки, опускаясь ему на спину, издают короткий злобный свист. Уже не я — они тянут за собой мою руку.
— Все. Больше не надо.
Чтобы остановиться, приходится схватиться за дерево, за шершавый, нагретый солнцем ствол. Меня мутит, будто я напилась чужой крови. И отравилась. Он с трудом поднимается и уходит, не глядя. Я хриплю вслед:
— Ты молодец. Ты выдержал!
И слушаю себя: бесы притихли.
Они знают: я не могу им этого простить.
Им и себе. Я должна понести наказание. За то, что придумала все это, это дурацкое испытание. И еще за то, что меня охватило. За это упоение. Мне так стыдно, так стыдно! Но ничего нельзя изменить. Все уже случилось. Интересно, у него остались на коже следы? Вдруг остались?
Тошнота не проходит.
Я иду сдаваться в плен. Туда, где жизнерадостно воюют между собой разнополые десятилетние существа. Где они друг друга ловят. У мальчишек есть шалаш.
— Я сдаюсь! Можете делать со мной что угодно!
Враги не очень рады. Ведь меня не надо ловить! А что еще со мной делать? Что — что угодно?
— Ну, можете пытать.
Они не готовы пытать. Они — хорошие мальчики и не могут вот так, ни с того ни с сего, делать кому-то больно. И они не знают, как нуждаюсь я сейчас в наказании. В восстановлении симметричности мира.
Поэтому меня просто приводят в шалаш.
— Она хочет, чтобы ее пытали.
Тот, кто сейчас главный, пожимает плечами.
— А как?
— Ну, — я напрягаю творческое воображение, — можно заставить меня сидеть на корточках.
У него на лице отражается сомнение. Потом он начинает смеяться.
— Подумаешь! Я тоже вон сижу на корточках.
— А давай, кто дольше? Я просижу полчаса.
— И что?
— Тогда вы меня отпустите.
— Ну, сиди!
— Спорим, просижу!
— Да сиди!
Я сажусь на корточки и обнимаю себя за колени. Тот, кто сейчас главный, смотрит на меня с любопытством. Но через Десять минут ему становится скучно. Подходят другие.
— Чего это она?
— Сидит!
— Чего сидит?
— Это пытка, — объясняю я.
— A-а! И чего?
— Ну, если высижу, вы меня отпустите!
— Да мы тебя и так не держим! Вали!
— А как же плен?
— Да асе уже. Обедать зовут.
— А сколько я просидела?
— Ну, просидела… Откуда я знаю? Ни у кого из нас нет часов.
— Ладно, пошли!
— А эта?
— Ну, надоест же ей, наконец! Тогда и придет.
И они уходят. Шалаш пустеет. А я все сижу. Вот сейчас досчитаю до ста и встану. Нет, до пятидесяти. Что-то не могу больше терпеть. Вот, пятьдесят. Пытаюсь встать. Ноги подкашиваются. Хорошо, что никто не видит. Боль в мышцах адская. Неужели я сейчас закричу? Нет, не закричу. Ведь он не закричал — там, под яблонями?
Я не могу быстро идти и опаздываю на обед. А вечером снова танцы. Но я остаюсь в палате. Не хочу сегодня танцевать.
Вот что я знаю про ранний пубертат.
Другая запись
Ну, ладно. Перетряхнула закрома памяти на истинно фрейдистский лад.
Что это дает? Здесь и теперь? Для решения проблемы с корчаковскими чтениями? С оторванными ручками и оскорбленными дежурными учительницами?
Почитать им что-нибудь другое? Про бесов в крови?
Про нераскрытые тайны тела? Что-то не припомню, где такое было. Считается, детям их возраста такое не положено.
Им нужно что-нибудь морально-нравственное, образ положительного героя, несущего непреходящие ценности. С этой точки зрения, история Матиуша не совсем подходит. Какой-то король-неудачник с провальными идеями детской демократии. Проиграл войну, развалил страну и кончил ссылкой на необитаемый остров. Ничего вдохновляющего! То ли дело — «Тимур и его команда».
Вот прибегают твои ребятишки из туалета, взмыленные и обвешанные оторванными ручками, а ты им раз — и такое волшебное зеркало под нос. Посмотрите, мол, какими бы вы могли быть при случае! Добрые дела делать, хулиганов перевоспитывать. Ребятишки на свое отражение смотрят, любуются: и правда, красота. Может, попробовать?
Когда я маленькой была, мне это нравилось — «Тимур и его команда». Зажигало как-то. Наверное, у меня тогда были ценности. Я же не только в пытки играла! Я макулатуру собирала, кукольные спектакли ставила, на праздниках строя и песни маршировала. У меня даже грамоты есть. Целый мешок грамот за «отличную учебу и примерное поведение». Потому что кукольные спектакли, они всем видны. А что ты там в кустах делаешь, это личная тайна каждого. Это секрет. И про него лучше забыть. Как вырос, так и забыл сразу. Иначе как в детях доброе и вечное воспитывать, к морали-нравственности побуждать — если ты такое про себя помнишь?
Ведь эти завучи-учительницы, а тем более — научные работники, ни за что не признаются, о чем они мечтали лет, например, в тринадцать. А мечтали они, чтобы какой-нибудь ковбой, или матрос, или солдат, — короче, какой-нибудь привлекательный бандит-супермен, с сильными руками и крепким мужским запахом, вылез из кустов в темной аллее и их изнасиловал. Они даже специально по этим темным аллеям в одиночку ходили. Завучи-учительницы и научные работники будут уверять: в тринадцать лет они мечтали о светлой дружбе, плавно перерастающей в крепкую супружескую любовь, и думать не думали о чем-нибудь таком, что бросает тень на их морально-нравственный облик, и вообще — на ценности.?
Может, они правы? И надо забыть? Про бесов в крови? Про свой детский опыт?
К чему это может привести?
Но этот Тимур, как же он мне не нравится! В детстве нравился, а сейчас — нет. Чем старше я становлюсь, чем меньше ценностей у меня остается, тем меньше я этому Тимуру симпатизирую. Какой-то ходячий плакат «Пионер — всем ребятам пример!», да еще и одержимый идеей вождизма: командир всегда прав, а если не прав, смотри предыдущий пункт. В Квакине — и то больше жизни. Так и хочется дать ему по морде.
Ладно, Бог с ним, с этим Тимуром. Все-таки он добрые дела делал, вместе с командой своей.
Но у нас с этим сложности. Дрова в городской местности никому не нужны, козы вообще только в зоопарке водятся. А уж о тайной помощи — чтобы интереснее было — вообще говорить не приходится. В эпоху разгула терроризма и наличия социальных работников ни одна бабушка тебя без сопроводительной бумаги на порог не пустит. Не то что в квартиру к ней тайком пробраться и полы подмести.
В общем, добрые дела надо как-то специально придумывать. Это непросто. И нет времени. До конца учебного года четыре месяца. Четыре месяца до конца отпущенного мне и детям срока совместной жизни.
Но положение дел все-таки еще можно исправить.
Ведь есть рецепт. Старый, испытанный — пасть дракона.
Вывезти бы деток куда-нибудь в отдаленную пересеченную местность и устроить им дня на три дикую первобытную жизнь. Все мальчики — племя «Тумбу», все девочки — племя «Юмбу». Пусть бы плясали вокруг костров под несмолкаемый бой тамтамов и умыкали представителей другого племени с намерением съесть их сердце. Почему-то в архаических обществах ценятся именно сердца врагов. На мозги совсем не тот спрос. Это к вопросу о ценностях.
Итак — поедание сердец представителей противоположного пола. А что? Хорошая идея. Удачная такая метафора для работы с раннепубертатной общественностью. По крайней мере, дает приблизительный ответ на вопрос, что делать с телом другого. То, что другого можно съесть, понятно в любом возрасте. Но здесь цель оказывается более определенной. Появляется мотив для ведения военных действий.
Буквального поедания мы бы, конечно, не допустили. Мы бы вовремя поставили народы перед необходимостью объединиться против общего врага (против мерзких взрослых), организовали обмен пленниками, трудную победу и всеобщее ликование с теми же тамтамами, кострами и зажариванием священного животного.
А вот когда бы ребятишки вдоволь набесились, наскакались и наорались, по ходу дела вникая в особенности архаического общественного устройства, можно было бы предложить им «подняться на новую ступень общественного развития» и основать детский парламент. В естественных для них условиях современного существования — в школе.
Но чтобы открыть пасть дракона, нужна сила. Сила, способная зачаровывать, обретать союзников, организовывать время и пространство. А я сейчас — как старый Мерлин, запертый в заколдованной пещере. Этот великий волшебник, этот маг, наводивший ужас на королей и простых смертных, не сумел отвалить камень от входа. Ему не хватило силы.
Сила иссякла. Перешла к другой волшебнице, к любимой его ученице, которая и замуровала его в пещере.
Другая запись
…Я попалась. Как кур в ощип.
Кто такой «кур»? Неизвестный науке зверь? Не думаю. Видимо, существует какая-то «кура», что-то вроде курицы. Это — «она». Соответственно существует и «он» — «кур». Они — «куры». Нет кого? — «Курей». По-моему, ясно.
Первый раз слышите? Я и сама до сих пор думала, что муж курицы, то есть куры, — петух. Но, может быть, если муж-то петух. А если не муж — то кур. Или наоборот. Или вообще кур от петуха ничем не отличается. Просто для кого-то он кур, а для кого-то — петух. От ощипа ни то, ни это не спасает.
Ощипывают, чтобы съесть.
В моем случае до этого пока не дошло. Кравчик оказался более лакомым кусочком.
Хотя такой простой смерти — взяли и съели! — он не заслужил.
Кравчика надо привязать к позорному столбу на центральной площади города и отрезать от него по кусочку. Один кусочек бросать кошкам, другой — собакам. До тех пор, пока он не научится быть хорошим.
Так родители моих учеников решили. Пришли сегодня с утра пораньше на тусовку к завучу и давай кричать, что их дети — сахарные пупсики. Они даже бегать не умеют, не то что там плеваться или толкаться. А виноват во всех смертных грехах этот самый гадкий Кравчик. И откуда он только в нашем прекрасном классе взялся? А вот родителей его почему-то здесь нет. Где его родители? Мы бы им все в глаза высказали.
И почему Маргарита Семеновна никаких мер не принимает? Терпит его выходки, будто он ей родной какой. А это Кравчик — просто чудовище. Как можно все ему спускать? Вот Наденька вчера вечером стала рассказывать о его проделках и прямо в голос разрыдалась: он знаете что сделал? Юбку ей задрал. Подкрался на перемене сзади — и задрал! При всех! Вот хам какой!
Туг я не сдержалась.
Юбку Наденьке задрал? Да это же настоящее событие! Надо срочно кого-нибудь в магазин послать. За шампанским. Чтобы мы эту юбку, то есть — ее отсутствие в положенном месте — прямо здесь, сейчас, коллективно обмыли. Выпили за уравнивание Наденьки в правах с подавляющим большинством женского коллектива нашего класса. За то, что она, наконец, в фаворе оказалась. И видели бы вы эту Наденьку на перемене! Как глазки у нее блестели, щечки алели и смеялся роток! Заливалась эта Наденька, что твоя свирель. Пресчастливейшим смехом. А ведь еще два месяца назад мы все переживали: что-то Наденька в стороне от ребяток держится, ни с кем не играет, не шалит. А мальчики и девочки ее вроде как не замечают. И вот оно! Наконец — свершилось! Наденька благополучно вписалась в окружающую среду.
И я бы за Наденьку только радовалась, только радовалась, если бы она дома этот спектакль — со слезами оскорбленного достоинства — не устроила. Дайте подумать, как ей в голову такая режиссерская мысль пришла. А! Да вот же! Задачку она на контрольной не решила. Контрольную переписывать придется. Это она сказала? Сказала? Но, наверное, ближе к вечеру, после того, как на Кравчика нажаловалась?
Все. Давайте закроем тему Кравчика. Я с ним как-нибудь разберусь. Давайте подумаем, как быстро заменить ручки на дверях. Лучше — не одну, а все. Чтобы снискать не только прощение, но и благодарность школьной администрации. И как организовать у туалетов детское дежурство вне графика. Нет лучше способа дисциплинировать детей, как превратить их в надзирателей за общественным порядком.
Пожимают плечами. Ну, мы всегда относились к вам с уважением. Мы всегда вам доверяли. И ручки, конечно, нужно заменить. Это дело благородное — заменить ручки… Но этот Кравчик!..
Уважаемые родители! Дорогие мамы и папы учеников четвертого класса «А»! Мне самой скучно, и тошно, и руку подать совершенно некому.
И этот Кравчик мне действительно не родной. Как и вам. И своим родителям тоже. Он никому не родной. Он приемный.
Девчонка, что считается Лешеньке кровной матерью, родила его, едва ей семнадцать стукнуло, и в урочный час явилась домой, в родную деревню, с этим подарком на руках. Но родичам подарок не понравился, и маленькую маму послали вместе с ее «довеском» куда подальше. Она нашла пристанище в той деревне, где жили тогда приемные родители Кравчика. Кравчики были скульпторами — ваяли головы знаменитых и не очень знаменитых людей. В деревню они уехали подальше от городской суеты, в поисках творческого вдохновения.
Не знаю, посетило ли их вдохновение. А вот маленькая мама точно посетила. И не один раз, так как поселилась с ними по соседству, вместе с ребеночком. Она явно тяготилась изменениями в собственной жизни: жизнь стала скучной и утомительной. Но туг в одной из окрестных деревень, где домов побольше, да еще и кинотеатр, заезжие музыканты устроили дискотеку. И маленькая мама решила разнообразить свои одинокие будни. Один знаменитый поэт как-то дал окружающим совет, которому нужно следовать в трудную минуту: «Ты все пела, это дело. Так пойди же — попляши». Маленькая мама решила, что имелись в виду колыбельные, которые у нее явно не очень хорошо получались, заперла дверь и ушла плясать. На всю ночь. А малыш проснулся и давай кричать. От голода и страха. Когда соседи ближе к утру взломали дверь, он уже не кричал, а хрипел. И был характерного синеватого цвета. Вызвали «скорую» и отправили ребенка в больницу. Мама утром прямо с дискотеки поехала в райцентр, забирать сыночка. Его уже к этому моменту откачали. В первый раз это случилось, когда мальчику было месяца два. Потом — когда ему исполнилось пять месяцев, восемь. Считаются только происшествия, заканчивавшиеся вызовом «скорой». Всякая мелочь — не докормила, не допоила, не так спать уложила — не в счет. В восемь месяцев дело зашло слишком далеко. Мать отсутствовала больше суток, и ребенок оказался в состоянии клинической смерти. Поэтому домой его не вернули, а подали в суд и наконец-то лишили эту стрекозу родительских прав. Вот тогда Кравчики решили мальчика усыновить. Оба уже достигли зрелого возраста. Собственные их дети давно выросли и разъехались в разные стороны. Вот они и подумали: почему бы не дать воспитание этому несчастному ребеночку? Глядишь — человеком станет.
И уж как они старались! Читать его научили. Еще до школы. Вы же, Маргарита Семеновна, обратили внимание? Он бегло читает, без запинок. Теперь Кравчики получили большой заказ на головы и приехали в Москву. Здесь им на время работы дали мастерскую. А мальчика, Лешеньку, к ней привели. Директор рекомендовал. Отдайте, говорит, в класс к Маргарите Семеновне. Она — чуткий педагог.
Мальчик у них хороший. Но — что скрывать? Баловной немного. Конечно, со всеми детьми бывает. Но он-то деревенский, на воле рос. И наследственность, к тому же. Про наследственность они совсем не думают. Чего думать-то, раз усыновили? Но, если что не так, пусть Маргарита Семеновна не очень сердится. Пусть помягче к нему. Он из деревни все-таки. Может, и не умеет еще чего. Если набедокурит, пусть она сразу им звонит. Они с Лешенькой по-своему разберутся. Своими средствами. А так-то он мальчик неплохой, отзывчивый. В деревне по хозяйству им хорошо помогал, дрова пилить научился.
И еще они просят: не надо никому говорить, что мальчик приемный. Это они ей рассказали, свою тайну доверили. А больше — никому. Даже директору не сказали. Так, обмолвились, что мальчик в детстве много болел. К нему подход особый нужен. И директор тогда вас, Маргарита Семеновна, порекомендовал. Мы и сами теперь видим, как он прав был. А мы что надо для класса сделаем. Только вы не говорите никому, что Лешенька приемный. Он ведь и сам не знает. Ни о чем не догадывается. Он же тогда совсем крошкой был, когда мы его взяли.
Теперь понимаете, дорогие родители? Я ничего не могу вам объяснить.
А расскажи я — уверена: вы бы меня поддержали. Вы же люди сердечные. Вы бы сказали: понятно, почему этот мальчик дергается, если ему неожиданно положить руку на плечо, почему у него с выражением чувств не все в порядке. В этих изменившихся обстоятельствах мы не станем привязывать Лешу Кравчика к позорному столбу и отрезать от него по кусочку. Мы придумаем что-нибудь другое.
Ведь надо учесть еще вот что: Кравчик не ходил в поход против Черного Дрэгона, не совершал подвигов во имя победы добра. Ему не на что опереться в своих поступках. Поэтому мы не можем строго с него спрашивать. Пока не можем.
Но мы обязательно что-нибудь придумаем. Что-нибудь такое, что поможет ему справиться со страшным своим наследством, с угнездившимся в глубине души одиночеством, со смертным страхом отсутствия матери.
Другая запись
Вы так не скажете. Вы же ничего не узнаете.
И что мне теперь делать? Что мне теперь со всем этим делать? Где взять силы прожить жизнь так, чтобы не было потом мучительно больно? Чтобы всем нам потом не было мучительно больно? Ведь я во всем привыкла на вас опираться, на вашу поддержку и понимание: и когда готовили поход против Дрэгона, и когда устраивали бал, и когда спектакли разные ставили, шкафчики чинили. На ручки нас еще хватит, а на «Тумбу-Юмбу»?
Вы ведь, пожалуй, мне теперь не поверите. Не захотите верить, что все устроится, наладится. Что Кравчик этот, настанет день, перестанет задирать юбки и щипаться. Ведь и времени у нас с вами совсем не осталось.
В сказке про сестрицу Аленушку и братца Иванушку есть один эпизод. Привела ведьма Аленушку на берег реки, привязала ей на шею камень и бросила в реку.
Я все думала: что же эта Аленушка — так и шла за ведьмой, как ягненок на заклание? А потом стояла и смотрела, как ей на шею камень вешают? Что же она не брыкалась, не сопротивлялась? Не могла, что ли, стукнуть эту ведьму по ее длинному кривому носу?
Но, может быть, утопил Аленушку не камень. Камень — это так, для красного словца. Сказочный шифр. Утопила Аленушку тайна, которой она ни с кем не могла поделиться. Из-за козленочка. Ведьма сказала ей: «Будешь мешаться мне под ногами, расскажу всем, что козленочек на самом деле — никакой не козленочек, а оборотень. Мальчишка, превращенный в козла. Ты ведь знаешь, как у нас относятся к оборотням? Сожгут и съедят. Как самого обычного колдуна. Так что вали отсюда, из дворца. И тайна останется между нами». Аленушка кивнула в знак согласия и ушла. От сытой богатой жизни, от своего мужа-царя. От любимого козленочка. Чтобы сохранить его тайну. Она затерялась в потоке жизни, где-то на самом ее дне. И чем зарабатывала себе на хлеб, один Бог знает…
Другая запись
После того, как Кравчик у нас появился, после того, как он сбросил с плеча мою руку и стал ругаться матом на переменах, я помчалась к подруге-психологу:
— Расскажи все, что знаешь о брошенных детях. И о приемных.
Подруга не стала меня вдохновлять. Велела набраться терпения и не ждать быстрых результатов. Она сказала, это сложно, очень сложно — изжить такую травму. Хотя может и получиться. Если все вокруг помогать станут. Если стрессов не будет, обстановка сложится доброжелательная.
— Ты издеваешься? Он ругается матом, а все улыбаться, что ли, должны?
Она пожала плечами. Она про тренинги понимает. А про школьную жизнь — не очень.
— Я тебе сочувствую.
Я разозлилась и ушла. Вечером зазвонил телефон.
— Я забыла тебе сказать про родителей. Очень много отказов.
— Каких отказов?
— Для приемных родителей самый тяжелый период — пубертат. Когда начинаются подростковые выверты, они часто не выдерживают, отчаиваются. Думают, в ребенке заговорила дурная наследственность, и не могут это преодолеть. Не находят в себе силы любить дальше и сдают обратно, в детский дом.
— Ты хочешь сказать…
— Я хочу предупредить. Родители этого мальчика тоже нуждаются в бережном отношении. Их нельзя все время нервировать. Наоборот — надо вдохновлять.
— Скажи, пожалуйста, — я почувствовала приступ бешенства, — а кто будет вдохновлять меня? Кто будет ласково нашептывать мне на ушко: «Полюби мат! Полюби мат!» Или: «Он не хотел ударить. Он обнять хотел. Не ущипнуть — погладить. Награди его за это. Улыбнись ему ласково!»
— Вот видишь: ты сама все понимаешь!
— Иди ты…
Другая запись
Сын сказал, надо время от времени избавляться от отрицательной энергии. Может, мне записаться в секцию тайбо? Или каратэ?
А то я уже готова съесть сердце какого-нибудь врага. Может, лучше мозги? Нет, история учит: мозги есть бесполезно. Никакой пользы от этих мозгов. Вот вам и «Тумба-Юмба».
Часть седьмая
— Маргарита Семеновна! Посмотрите, что мне написали!
Марсём только что пробилась к классу. Школа возбужденно гудела. Народ высыпал в коридоры и толпился у картонных почтовых ящиков, развешенных на стенах по случаю праздника. Был День святого Валентина.
По лестницам сновали озабоченные почтальоны с пачками разномастных валентинок. На груди у них были приколоты значки с английскими словами, а на боку болтались матерчатые мешки на длинных лямках — слабый аналог сумки настоящего почтальона ушедших времен. Марсём прямо в толпе вручили три бумажных сердечка, разрисованных цветными фломастерами, — одно с бантиком, одно с солнышком и еще одно — с цветочком. Она прочитала их прямо на ходу, улыбнулась и покачала головой. Наверняка ей признались в любви. И любовь наверняка была выражена без учета правил орфографии. Что-нибудь вроде: «Дорогая Маргарита Семеновна! Поздравляю с днем светого валинтина». И вместо точки в конце для верности — сердце, проколотое вектором. Теперь она, наверное, решала, стоит ли на первом уроке уделить время на отработку написания имен собственных и поиску безударного гласного в слове «святой».
Это слово — «святой» — применительно к людям всегда казалось мне грустным. Конечно, я не очень разбиралась в святых. Но то, что рассказывала нам Марсём, убеждало: жизнь святых была не особенно приятной. Большую часть своего жизненного пути они обычно страдали, а потом умирали в мучениях. Через некоторое время, чтобы как-то компенсировать страдальцам прижизненные муки, их имена вносили в специальные списки. Будто бы эта запись должна была стать пропуском куда-то вроде ложи для почетных гостей в райском театре. Еще святым присваивали особый день. Эта награда и по сей день кажется мне сомнительной. Люди постоянно путаются, что, кто и кому в это время должен: то ли святому вменяется в обязанность защищать оставшихся па земле и выполнять их надоедливые просьбы, то ли оставшиеся на земле должны вспоминать святого со словами благодарности за его мучения. К тому же разные отдельные человеческие представители и целые их группы не перестают делать гадости в дни, записанные на святых. И если гадость немаленькая, потом вспоминают не столько святого, сколько совершенное в его день преступление. Кто что-нибудь знает о святом Варфоломее? Да никто ничего не знает. Зато Варфоломеевская ночь печально известна — гибелью сотен гугенотов, вырезанных рьяными католиками во имя истинной веры. Хорошо святому Варфоломею в его райской ложе, оттого что у него есть свой день?
Но День святого Валентина, он все-таки особенный. Он устроен специально для того, чтобы выражать чувства. Даже если ты очень долго терпел и ничего не выражал, в этот день можешь себе позволить. Взять и все изменить. Признаться кому-нибудь в любви. Как моя мама. Она послала В.Г. валентинку. По настоящей почте. Правда, валентинка пришла раньше времени. Но это ничему не помешало. Даже наоборот. Валентинка — это здорово. И я в тот день тоже надеялась получить валентинки. Хотя бы одну. От одного человека.
Ради этой валентинки я готова была отказаться от всех остальных.
Я готова была проиграть в конкурсе «У кого больше валентинок». Оказаться на последнем месте. Сама я уже написала: «Поздравляю с Днем святого Валентина! Желаю счастья, хороших подруг и друзей!» Сначала я просто написала: «Желаю хороших подруг». Но потом подумала немного и приписала «друзей». Мальчик ведь не может дружить только с девочками? Тем более — с одной девочкой? Ему тогда будет скучно. Свою валентинку я опустила в картонный ящик на втором этаже. Возле того туалета, где недавно оторвали ручку. Теперь на двери была новая ручка, большая и блестящая, золотистого цвета — словно ее позаимствовали в каком-нибудь дворце.
— Посмотрите, что мне написали! — Вера настойчиво протягивала Марсём какую-то бумажку.
— У меня тоже есть! Видишь? — Марсём весело помахала стопкой сердечек с солнышками и цветочками.
Но Вера не хотела поддаваться общему веселью. Она смотрела напряженно, и щеки ее были ярко-красного цвета.
— Посмотрите!
Марсём развернула записку — сложенную книжечкой, с изображением обязательного сердца на обложке. Автор послания не очень трудился над рисунком. Сердце было нацарапано синей ручкой, явно впопыхах, и выглядело каким-то худосочным: не то сердце, не то капля, вылезающая из плохо завинченного крана.
Есть такая фраза: «Улыбка сползла с ее лица». Мне ничего не стоит это представить. Улыбка исчезает так же, как запись на доске, когда по ней проводят мокрой тряпкой — таким широким движением, сразу нарушая всякий смысл написанного. А потом подтирают штрихи и отдельные линии.
Уголки губ Марсём еще не успели занять свое место. Но с глазами что-то произошло. И кто-то невидимый уже трудится не тряпкой, а мелом, выбеливая ее лицо.
— Кто это написал?
Вера дернула головой:
— Не знаю. Кто-то из мальчишек, наверное.
— А что там написано?
— Не твое дело! — Вера злобно одернула Наташку, попытавшуюся заглянуть в записку из-за спины Марсём. — Позовите сюда мальчиков. Всех.
Через некоторое время стали появляться мальчишки — парами, тройками, шумно переговариваясь. Но, взглянув на Марсём, они тут же стихли, их празднично-деловитое возбуждение мгновенно улетучилось.
Марсём стояла совершенно прямо и крепко держала пальцами записку, чтобы всем было видно худосочное сердце.
— Я хочу знать, кто это написал.
— Что? Что? — мальчишки испуганно переглядывались.
— Вот это. Вот эту записку.
— А что там? Что написано? — всех вдруг одолело неудержимое любопытство. Что может сделать валентинку ужасной?
— Кто написал, знает. И у меня нет желания это озвучивать. Но я прошу этого человека признаться. Пусть не сейчас — позже. После уроков. Будет очень плохо, если он не признается. Нам всем будет очень плохо.
Девчонки переглядывались, мальчишки пожимали плечами и переминались с ноги на ногу.
— Разговор закончен, — Марсём вдруг сразу устала. — День святого Валентина отменяется. Больше никаких записок. Пока не найдется автор. Садитесь на места.
Жорик попробовал протестующе загудеть. Но большая Настя цыкнула, и стало ясно: дело серьезное.
Вечером позвонила Наташка.
Я сейчас к тебе приду. У меня важные новости, — заявила она и бросила трубку.
Новости, конечно, касались записки. Наташка начала прямо с порога.
— Ты знаешь, что было в записке? Знаешь? Там просто ужас! Там такое!
— А ты откуда знаешь?
Мне Настя рассказала. Она рядом с Веркой стояла, когда записку передали. И все видела.
— Ну, и что там?
— Ой, ужас! Я даже вслух сказать боюсь! — Наташка принялась зажимать себе рот руками, словно пытаясь засунуть обратно рвущиеся наружу слова.
— Да говори же ты!
Наташка на секунду замерла, выпучила глаза и выпалила:
— «Верка, я хочу тебя трахнуть!»
— Ты что — с ума сошла?
— Я же говорю — ужас! Верка целый вечер ревет.
— Ревет?
Угу. А сначала смеялась. Когда записку получила. Развернула — и давай смеяться. Настя спрашивает: «Ты чего?» А она не отвечает — все смеется. Потом говорит: «Сейчас я тебе покажу!» И показала. Только Настя не засмеялась. Настя сказала, это неприличные слова. Верка говорит: «Сама знаю, что неприличные!» — и пошла жаловаться.
— А ты думаешь, это кто? Кто написал?
Кто, кто! Кравчик, конечно! И Настя так думает. И Жорик с Илюшкой.
— А они что — знают про записку?
— Да все уже знают. Верка говорит, этому Кравчику не поздоровится. Его завтра из школы выкинут. Веркина мама пойдет и выкинет. И другие родители. Потому что этот Кравчик настоящий развратник.
Видимо, на моем лице отразилось сомнение. Заметив это, Наташка перешла в наступление:
— Да, развратник. Так Надина бабушка сказала. Ты сама-то знаешь, что такое «трахнуть»?
— Думаешь, ты одна такая умная?
— А спорим, не знаешь!
— Не буду я спорить.
— Вот и не спорь. Это гадость, рудименты и атавизмы. Веркина мама сказала Настиной маме, что за такие слова этого Кравчика убить мало. А уж выкинуть — святое дело.
Слово «святое» неприятно меня задело.
— А Марсём знает, что Кравчика хотят выкинуть?
Наташка пожала плечами. Сейчас уже не имело значения, знает ли Марсём. Преступление было налицо. И преступника должно было настигнуть возмездие.
Марсём в то утро опаздывала. Она появилась в дверях, на ходу скидывая шубу, и так и замерла у входа, забыв одну руку в рукаве.
Мы сидели за партами — как положено. И, быть может, с умными лицами. По крайней мере, сидели мы тихо и слушали внимательно. Говорила Верина мама.
Верина мама появилась в классе рано утром, как и обещала. И еще с ней пришли мама Кати и Надина бабушка. У Надиной бабушки оказался очень строгий командный голос, и она велела нам сесть. Мы уже знали, что будет, что должно произойти, и быстро заняли свои места.
После этого Верина мама подошла к Кравчику и приказала ему встать перед классом.
— Взгляните на этого мальчика! — сказала она, едва сдерживая отвращение. — Его поведение отвратительно. Этот мальчик больше не будет здесь учиться. Наш родительский комитет потребует его отчисления, и сейчас он вместе с нами пойдет к директору. А там расскажет, где он научился разным плохим словам. Может, его мама с папой так воспитывают?
Что здесь происходит? — Марсём наконец стянула шубу с плеча и положила ее прямо на парту, за которой должен был сидеть Кравчик.
Мы, Маргарита Семеновна, написали коллективное письмо. Мы не позволим, чтобы этот хулиган оскорблял наших детей…
— Покиньте, пожалуйста, класс, сейчас же! — Марсём говорила холодно и отчетливо, не допускающим возражения тоном. И, не дожидаясь исполнения своей команды, повернулась к мамам спиной. — Кравчик, пройди на место. На счет «три» открываем тетради по русскому языку. Раз-два-три. Диктант.
— Маргарита Семеновна…
— До административной работы осталось меньше недели. Все разборки — после уроков. Вороне где-то Бог послал кусочек сыра… Вера, я уже диктую.
Мамы взяли сумочки и неловко вышли.
— Вороне где-то Бог послал кусочек сыра… Бог мой! Так это ты написал? — голос Марсём вдруг разом изменился. Сейчас в нем звучало неподдельн<