В этой части я обсуждаю, очень бегло и без детального разбора, моменты, которые должны быть учтены при составлении программы социологических исследований и в предваряющем все это методологическом анализе предмета.
Первое соображение, которое я хотел бы здесь наложить, состоит в том, что строго организованные научные предметы всегда, независимо от того, как разовьется сама методология, будут составлять всегда лишь ядро или ядерное образование внутри всей совокупности разнообразных социологических знаний, или, даже более широко, внутри социальных знаний. Если это так, то мы ни в коем случае не можем свести проблему программирования социологических исследований к составлению лишь программы по строения научных предметов. Мы должны при этом иметь в виду и учитывать значительно более широкое образование, а именно всю совокупность социальных знаний, включая туда методические, социотехнические, философские и методологические знания. Внутри всех них строго организованные в научный предмет знания будут образовывать лишь ядро, а вокруг него будет еще масса других слоев или «оболочек» знания, организованных принципиально иным образом.
Мне представляется, что проблема задания идеальных объектов изучения и онтологических картин в предметах изучения относится именно сюда и решение ее как раз и регулирует границы собственно научного предмета. Сама граница имеет значение только для конструктивной деятельности, в ходе которой мы строим научные предметы, реально же таких границ не существует, ибо они всегда размыты. Если вы к тому же учтете сам факт множественности предметов и то, что они непрерывно развиваются, то вы должны будете говорить, что это научное ядро непрерывно разрастается, непрерывно ассимилирует другие виды знаний, но так как эти другие слои сами непрерывно растут и пополняются, то в относительном плане картина остается как бы постоянной. Одним словом, граница между научным и ядерным образованием и окружающими его ненаучными знаниями непрерывно пульсирует или колышется.
Генисаретский: То, что ты сказал, можно кратко и грубо сформулировать следующим образом: основным предметообразующим фактором является объект. Но это, как мне кажется, противоречит понятию предмета.
ГП: Если ты при этом понимаешь, что тот объект, о котором я говорю, существует в действительности методологической позиции и задается в картинах теории деятельности, то тогда твое утверждение, что я исхожу из объекта, будет правильным. Но это будет объект, существующий в методологическом «предмете» и через него. Поэтому сказанное мной никак не противоречит идее предмета; оно противоречит только старой, устаревшей идее предмета, которую мы развивали еще тогда, когда у нас не было схем деятельности и мы не учитывали влияния кооперации, когда наши методологические принципы не имели еще теоретико-деятельностного обоснования и не вписывались нами внутрь теоретико-деятельностных картин. Если же ты учтешь все эти новые моменты, которые мы обсуждали и развивали в последние годы, то видимость противоречия идеи предмета исчезнет.
Но я хочу воспользоваться твоим вопросом и снова сформулировать свой основной тезис, который я все время провожу: основным предметообразующим фактором является онтологическая картина, изображающая объект изучения. Поскольку, как мы это хорошо знаем, онтологическая картина создается в методологии и методологией, то я мог бы сказать, что предметы создаются методологией – давно известное нам положение – и притом по за конам организации методологической работы. Значит, в работе методолога предметообразующими факторами являются те факторы, которые он учитывает в качестве предметообразующих. Я, следовательно, придаю этому тезису не исторический, а конструктивно-деятельностный смысл. Ведь мы знаем, что онтологическая картина и объект, фиксируемый ею, возникают когда предмет уже реально сформировался, хотя еще и не сконструирован, не превращен в единый предмет. В этом последнем процессе – структурирования – решающую роль играет рефлексивный анализ – над страивающийся над предметными процедурами и деятельностями. Как правило, он носит историко-критический характер. Но мы знаем также, что обычно происходит рефлексивное возвращение внутрь предмета и продукты рефлексивной методологической работы, в частности, сама онтологическая картина погружается внутрь предмета и структурирует его. Мы знаем, что онтологическая картина возникает путем рефлексивного отображения всех других блоков научного предмета на нее и поэтому мы можем сказать, что онтологическая картина аккумулирует в себе все другие моменты научного предмета и еще целый ряд внешних, внепредметных образований, в частности, многие моменты вне предметной рефлексивной методологии. Таким образом, онтология становится центром предметообразования, фактором, структурирующим и порождающим научный предмет.
Генисаретский: Мне представляется, что ссылка на рефлексию здесь ничего не объясняет и не оправдывает; ведь результаты рефлексии могут быть свернуты и аккумулированы в любой блок. Существуют и играют большую роль проблемная, методическая и другие рефлексии. В этом плане все они равноправны и объект не обладает никаким приоритетом. Я утверждаю только одно, что ссылка на рефлексию не обосновывает особой роли объекта; я не утверждаю пока, что объект не имеет и не должен иметь какой-то особой роли.
ГП: Я согласен с тобой, но я и не ссылаюсь на особую роль рефлексии, я лишь поясняю здесь механизм, который обеспечивает особую роль онтологической картины и выражаемого в ней объекта в конституировании и фиксации предмета. А сама определяющая роль объекта задается особым отношением управляемых и управляющих деятельностей. Поскольку мы полагаем, что сейчас предметы создаются благодаря целенаправленной деятельности методологов, именно методологи создают онтологическую картину и вводят ее внутрь предметов, поскольку мы и утверждаем превалирующую и определяющую роль онтологии и объекта. Если бы мы считали, что предмет формируется благодаря деятельности проблематизатора – вполне возможно, что это делает тоже методолог – или методиста, то мы должны были бы говорить о ведущей роли каких-то других блоков. Может быть на каких-то исторических этапах так и было. Но сейчас – и залогом этого должна служить наша собственная деятельность – так не происходит или не должно происходить. Именно поэтому я говорю о ведущей роли онтологии и заданного ею представления объекта. Кроме того, в целом ряде работ я специально показывал, что наличие онтологии дает нам возможность развертывать и методологически определять предмет изучения. Таким образом, я считаю, что у меня есть и практические, и конкретные подтверждения правильности этого тезиса.
Другими словами, я считаю, что мы уже показали особое место и особую роль блока онтологии относительно целого сравнительно со всеми другими блоками предмета. Поэтому я говорю обычно, что онтологическая картина как бы снимает в себе весь предмет. Такое положение дел сложилось уже давно и можно даже считать его традиционным для европейской культуры, науки и философии. В каком-то даже смысле все наши работы есть реакция на примат и особое положение схемы объекта. Но, как мне кажется, это не дает нам пока оснований исключать или отрицать особую роль онтологической картины в построении предмета науки.
Я возвращаюсь к основной линии изложение моей идеи. Мне важно подчеркнуть, что когда мы будем составлять программу социологических исследований, мы ни в коем случае не можем свести все к одним научным предметам и, более того, не сможем свести все дело к одной онтологической картине, конституирующей или ограничивающей, как я утверждал, научный предмет или предметы социологии. Мы могли бы ограничиться этим, если бы проектировали сами научные предметы. Но здесь нам приходиться решать проблемы совершенно другого типа – прежде всего, проблемы внешние для этого предмета. По сути дела я формулирую тезис, что составление программы социологических исследований предполагает учет не только внутренней структуры научных предметов социологии, – а их характер известен нам из общих методологических соображений, – но также всей системы внешних функций и связей, которые существуют у этих предметов по отношению к другим составляющим и сферам социологической работы, включая туда то, что называется социотехникой, методологией социологии, социальной практикой и т.д. и т.п. Таким образом, акцент должен быть поставлен на внешних связях и внешних функциях предметов социологии.
Розин: Мне не очень понятны многие моменты, относящиеся к внешним связям и функциям. Не имеем ли мы здесь дело с такой ситуацией, когда учет внешних связей и условий моментально приводит к изменению самих этих внешних связей и условий?
ГП: У меня нет представления и убеждения, что социальная сфера столь пластична и лабильна; она представляется мне куда более инерционной и консервативной.
Теперь я хотел бы обсудить некоторые из названных выше образований. Но предварительно я должен сказать, что эта тема уже служила предметом обсуждения сегодня, когда я пытался выяснить у Генисаретского те вопросы, которые он предполагал обсуждать в своем сообщении. Обстоятельства заставляют меня быть предельно кратким.
Генисаретский ввел следующие образования:
1) социальная методология,
2) социотехника,
3) совокупность социологических знаний (это я уже добавляю от себя),
4) научные предметы социологии (образующие ядро в указанной выше совокупности знаний).
Очевидно, мы должны рассмотреть и проанализировать связи между всеми этими образованиями, в том числе в первую очередь зависимости социологических знаний от социальной методологии и социотехники. Мы хорошо понимаем, что социологические знания выступают в качестве вспомогательных, обслуживающих средств для социальной методологии и социотехники. Поэтому, чтобы построить программы нашей исследовательской работы, мы должны прежде всего определить тип связей между знаниями и потребностями социотехники и социальной методологии.
Мне важно подчеркнуть, что выделяя и описывая все эти области Генисаретский не рисовал схем и моделей. Именно поэтому он мог задавать только оппозиции понятий, но не мог ничего сказать по поводу отношений их объектов друг к другу. Вы прекрасно понимаете, что это должны быть два принципиально разных типа понятий и моделей.
Теперь мы должны спросить себя, что именно мы должны знать или установить, чтобы определить эти зависимости между знаниями и деятельностями, которые они признаны обслуживать. Опираясь на результаты нашего разговора, я хочу здесь назвать:
1) типологию социальных деятельностей и
2) ту же типологию социальных деятельностей, поставленную в контекст социотехники.
Здесь можно нарисовать два связанных друг с другом или два соотнесенных блока. В одном блоке будет социотехника, а в другом – социальные деятельности, взятые по их типам. Но вопрос состоит в том, как они соответствуют друг другу. Здесь априори совершенно неясно, будут ли типы социальных деятельностей соответствовать типам социотехники. Конечно, многое зависит от того, как мы определим само понятие социальной деятельности. Среди прочего мне неясно, будет ли определение собственной траектории жизни и деятельности социотехникой или же это скорее попадет в социальную методологию.
Понятие социальной методологии ставится в соответствие понятию социального мышления. Здесь опять можно нарисовать два блока, причем, под социотехникой стоит блок социальной методологии, а под блоком социальных деятельностей с их типами стоит блок социального мышления с его типами.
Когда Генисаретский говорит о социальном мышлении, то он имеет в виду определенным образом нормированное сознание. Это, следовательно, сознание, на которое погружены определенные социально значимые нормы. В отнесении на эмпирию это будут определенные виды идеологии, религии, прáва (точнее – правосознания).
Но все это должно быть отнесено не в план культуры, а в план мышления, к типу организации семиотических средств в логике мышления (в самом широком смысле этого слова). Здесь я хотел бы от метить, что Владимир Лефевр пытался в свое время вывести определенные типы идеологии и религии из соотношения рефлексивных уровней и рангов сознания. Мне хочется обратить ваше внимание на эту попытку – я не очень представляю себе сейчас, насколько она действительно продуктивна, но во всяком случае там были очень интересные параллели между рефлексией и типом общественного сознания. Ведь у каждой рефлексии есть свои ограничивающие моменты, определенные способы замыкания одного на другое, например, отождествление себя во внешней позиции с собой во внутренней позиции. Такого рода замыкания, как утверждает Лефевр, дают основание для того или иного типа религии. По его мнению, христианская религия строится на предположении, что в какой бы позиции ни находился деятель, существует всевидящее око бога, которое его видит, которое фиксирует все его поступки и действия.
Вы понимаете, что поведение какого-либо социально боязливого человека будет разным в зависимости от того, предполагает ли он, что все его поступки известны другим и, в частности, богу, или же, наоборот, неизвестны. Одно лишь предположение, что за тобой всегда наблюдает бог, который потом будет тебя судить, заставляет человека отказываться от мысли о некоторых поступках и действиях.
Здесь можно развить, на мой взгляд, очень интересные исследования, показывающие связь между техникой мышления и его социальным смыслом.
Здесь, следовательно, речь идет об определенной логике мышления в самом широком смысле этого слова, об определенной социальной организации. Именно с этими типами социального мышления (а это, наверное, будет область социологии знания) я связываю социальную методологию. Но здесь возникает все тот же «проклятый» вопрос: это связи отнюдь не аналитические, они синтетические, а поэтому требуется еще специальное сопоставление каждого из связанных блоков для выяснения того, насколько они соответствуют друг другу, насколько типология одного соответствует типологии другого.
Соответственно этому у совокупности (или системы) социальных знаний и у социальной науки будут два разных отношения к этой паре оппозиций. В принципе социальные знания и социологическая наука должны обслуживать как социальную методологию (социальное мышление), так и социотехнику (типы социальных действий). Но обслуживание этих двух отношений будет разным.
Это – очень важный момент, мне хочется его специально подчеркнуть, обсуждая вопрос о том, что мы должны учесть в качестве пунктов нашей программы исследований при составлении программы социологических исследований. Это будут у нас, следовательно, некоторые метасоциологические исследования, но они не войдут в качестве особого метаслоя в программу социологических исследований. Они составят первый раздел социологических (включая туда метасоциологические) разработок.
Жежко: Является ли то, что вы здесь нам нарисовали, определенной онтологической картиной?
ГП: Да, является. Я хотел обсуждать этот методологический вопрос в самом конце, но сейчас воспользуюсь вопросом Ирины и коротко изложу его.
На мой взгляд, любое программирование деятельности всегда исходит из той или иной онтологической картины. Если вы помните, вчера я очень жестко разделял и противопоставлял друг другу два типа действительности – онтическую и деятельностную. Но я не обсуждал вопрос о типах онтических и деятельностных онтологических представлений. Сейчас вопрос коснулся именно этого.
Я воспользовался определенным практико-гностическим представлением деятельности. Мне пришлось построить онтологическую картину, фиксирующую связь между практическими деятельностями и познавательными деятельностями или, что близко, связь между практическими деятельностями и обслуживающими их знаниями. Эта картина понадобилась мне для того, чтобы задать систему требований к знаниям социальным и социологическим; требований, вытекающих из подчиненной (обслуживающей) роли социального знания по отношению к социотехнике, социальной методологии и социальному мышлению. Как видите, я использую здесь даже некоторую неоднородность связываемых между собой явлений, и в своих рассуждениях (в их логике) должен ее учитывать.