Тибо взлетел по ступенькам наверх и молнией ворвался в комнату Бодуэна. От зрелища, свидетелем которого он стал, у него волосы встали дыбом: самого короля он не увидел, из‑под белого монашеского одеяния торчали только его ступни, а сам он полностью был заслонен красно‑золотой тушей сенешаля, приставившего ему к горлу кинжал. И тогда ярость, тлевшая с той ночи, когда он стал свидетелем изнасилования, вспыхнула в щитоносце, как будто ни на мгновение и не угасала. Он рванулся вперед и попытался схватить негодяя за ворот его просторного одеяния, но тот за прошедшее время растолстел, да к тому же свободной рукой крепко держался за тяжелое кресло из черного дерева. Тибо не смог зацепиться за шелковую ткань и поскользнулся. Увидев это, Адам Пелликорн, не задавая лишних вопросов, пришел на помощь: одна из его широких ладоней обрушилась на шею Куртене, а другой он ухватил его за пояс и оторвал от пола так легко, как поднял бы свернутый ковер, а затем отступил на три шага, бросил ношу к королевским ногам, – и сенешаль распластался на полу огромной раздавленной клубничиной.
– Так с государем не разговаривают, – спокойно пояснил исполин. – Кто этот мерзавец?
– Королевский сенешаль, – так же спокойно ответил Бодуэн, который и пальцем не шевельнул, чтобы себя защитить. – А сами вы кто, мой спаситель?
Вместо него на вопрос короля ответил Тибо. Адам ограничился тем, что опустился на колени, пораженный видом этой высокой фигуры в белой одежде, белых перчатках и под белым покрывалом, сидевшей в высоком черном кресле. Он лишился дара речи, но ничуть не испугался: в ясных глазах пикардийского рыцаря читалось лишь почти религиозное благоговение. Тем временем Куртене пришел в себя, попытался встать, запутался в подобии схваченной на плече драгоценной застежкой римской тоги, в которую был облачен, и тут вино, которое переполняло его, разом поднялось к горлу, и его вырвало. Заканчивая излагать причины, которые привели солдата фламандской армии в Иерусалим, Тибо помог Куртене встать на ноги, но тот, едва распрямившись, тотчас его оттолкнул, и налитые кровью глаза снова вспыхнули ненавистью.
– Ты не в первый раз на меня нападаешь, да, мерзкий ублюдок? На этот раз я узнал твои повадки, но этот раз был последним! Я отрекаюсь от тебя! Я тебе больше не отец...
– Вы никогда им и не были! А я никогда не буду сыном цареубийцы, который заслуживает того, чтобы его четвертовали.
– Загордился, да? Пока этот огрызок жив, чувствуешь себя сильным? Но не все и не всегда будет по‑твоему, ничтожество, и когда‑нибудь...
– Довольно! – прогремел Бодуэн и добавил, еще больше возвысив голос: – Стража! Ко мне!
Вошли двое часовых и, опираясь на пики, стали ждать приказания, которое было отдано незамедлительно:
– Отведите сенешаля в его дом и сторожите его там до тех пор, пока бы будем считать нужным!
Жослен де Куртене чувствовал себя слишком плохо для того, чтобы оказывать хоть какое‑то сопротивление: он позволил себя увести и лишь в отчаянии плюнул на пол. Тибо тем временем запротестовал:
– В его дом – после того, как он попытался вас убить? Да его в каменный мешок надо бросить!
– Он пьян, – пожав плечами, вздохнул Бодуэн. – И потом, моя мать никогда на это не согласится, она все равно сделала бы все для того, чтобы его выпустили. Но ты остерегайся! Мои дни сочтены, и тебе это известно; в скором времени я действительно стану тем, чем он меня назвал: огрызком... А вам, мессир Адам, желающий сражаться за Иерусалим, спасибо! Я вам обязан жизнью, так скажите мне, как вас отблагодарить.
– Позвольте мне остаться рядом с вами, Ваше Величество, – широко улыбнувшись, ответил рыцарь. – Для меня было бы величайшей милостью позволение использовать мою силу для того, чтобы служить вам. А когда... если, не дай Бог, случится то, о чем вы только что упомянули, я смогу помочь ему уберечься, – добавил он, указав на Тибо. – Господин сенешаль и вправду очень неприятный человек!
– Милость – позволение остаться рядом со мной? Вы в этом уверены?
Бодуэн стремительным движением сдернул белую кисею, открыв свое лицо – «львиную маску», на которой все еще светились небесного цвета глаза. Адам Пелликорн даже не моргнул, только вздохнул, пожал плечами и снова опустился на колени.
– В молодости я служил графу Раулю де Вермандуа. Он выглядел куда хуже, но я его любил. Прошу вас, оставьте меня у себя!
Вот так Адам Пелликорн из Дюри в Вермандуа поступил на службу к прокаженному королю.
Как объяснил Гийом Тирский, происшествие было очень простым и при этом позорным: рассчитывая на то, что Бодуэн, у которого опять случился приступ дизентерии, сильно ослабел, граф Фландрский, очень довольный тем, что ему удалось в течение двух недель водить за нос короля и императорских гонцов, доведя последних до отчаяния, преспокойно сманил большую часть королевских войск и отправил их гарцевать у стен Аранка и на Оронте, надеясь этим заслужить признательность Боэмунда Антиохийского и Раймунда Триполитанского, привязать их к себе, а затем устранить больного короля и прибрать к рукам его корону. Особенно негодовал канцлер на второго из них, поскольку насчет истинных достоинств графа Фландрского он никогда и не обольщался. Раймунд Триполитанский, которого он до тех пор считал мудрым человеком и настоящим государственным деятелем и которого очень любил, не имел права до такой степени забывать о своем долге перед государством, чьим регентом он был до совершеннолетия короля. Может быть, он и сам, как и фламандец, вообразил, будто Бодуэн при смерти, а как только король умрет, его корону нетрудно будет подобрать?
Один лишь Рено Шатильонский, ненавидевший Филиппа Эльзасского почти так же, как Раймунда, присоединился к старейшим из баронов и дал ему от ворот поворот: его средиземноморскому княжеству незачем было впутываться в эту историю, оно ничего от этого не выигрывало. Кроме того, те несколько эмиров, с которыми граф намерен был сражаться, его нисколько не интересовали, только Саладин достоин его внимания, а поскольку из‑за недобросовестного поведения фламандца поход в Египет провалился, он намеревался возвратиться к себе домой и присматривать за караванными, путями в пустыне, а также за побережьем Красного моря.
– Если я потребуюсь королевству, – объявил он королю, – разложите большой костер на башне Давида. Я увижу его из Керака!
Бодуэн был ему за это признателен и не удивился такому поступку: желание выступить одному против всех было вполне в духе нового сеньора Моава.
Тем временем, пока вокруг укреплений Аранка развевались стяги и хоругви и сверкала сталь мечей, шпионы и почтовые голуби[47]султана трудились, не зная передышки. До Саладина в его каирском дворце вскоре дошли вести о том, что граф Фландрский, нарушив перемирие, совершил с армией франков набег на плодородные равнины в северной части Сирии. Ему не пришлось собирать войска: он занимался этим давно, еще с тех пор, как в Акру прибыли первые византийские суда. И в середине 1177 года, как гром с ясного неба, на Иерусалим обрушилась новость: Саладин вошел в Палестину и продвигается вдоль берега Средиземного моря, захватывая, разрушая и сжигая по пути к Иерусалиму богатые прибрежные города.
К счастью, Бодуэну стало лучше. Даже проказа, похоже, на время утихла. Но положение оставалось тяжелым. Весть о нашествии дошла одновременно до дворца и до магистра тамплиеров, Одона де Сент‑Амана, который с тех пор, как возглавил Орден, считал, что подчиняется одному лишь Папе Римскому, а короля как будто не замечал. Он собрал горстку оставшихся у него рыцарей и поскакал в сторону Газы. Эта крепость традиционно состояла в ведении тамплиеров, которые и содержали ее гарнизон. Магистр не без оснований предполагал, что Газа станет первой мишенью Саладина, и намеревался ее защищать, и все же, перед тем как отбыть, он мог бы, по крайней мере, предупредить об этом Бодуэна.
Другая проблема – состояние здоровья коннетабля. Возглавлявший войска доблестный старик Онфруа де Торон совершил весьма неосторожный поступок: годом раньше он вступил в повторный брак, женившись на Филиппе, самой младшей из сестер Боэмунда Антиохийского, которая в то время едва оправилась от любовного приключения с любвеобильным Андроником Комнином и чахла от тоски. Некоторые излишества, последствия вступления в брак со слишком молодой особой, в соединении с печалью, вызванной тем, что любимая у него на глазах сохнет по другому, потихоньку сводили военачальника в могилу. Но Бодуэн с четырнадцати лет умел вести войска в сражения, и он без колебаний собрал всех рыцарей – от двух до трех сотен! – и отправился к Гробу Господню за Истинным Крестом, который предстояло нести вифлеемскому епископу Обберу. Он воззвал к Господу, прося у него помощи и защиты, велел разложить огонь на башне Давида, под громкие причитания женщин вскочил в седло и направился со своим небольшим отрядом к берегу, поскольку, если верить дошедшим известиям, Саладин надвигался оттуда.
Король, подгоняемый настойчивым желанием его опередить, проскакал без передышки до ворот Аскалона, которые распахнули перед ним с облегчением. Бодуэн знал, что Аскалон расположен на перекрестке дорог; Господь позволил ему добраться туда раньше Саладина. Город был уже готов к обороне, и король решил, что у него есть немного времени – столько, сколько потребуется султану на осаду Газы. Оставшись в руках тамплиеров, в чьей доблести еще никто ни разу не усомнился, город сможет обороняться и продержится до прихода подкрепления, на которое так рассчитывали. Еще до того, как покинуть Иерусалим, король созвал ополчение: все мужчины, умеющие обращаться с оружием, должны были присоединиться к его войску. Он не сомневался в том, что его поддержат, и в самом деле – городское ополчение, рыцари, добровольцы и даже простые мирные горожане со всех концов королевства тронулись в путь...
Вот только Саладин был непредсказуем, он ни с кем не делился своими решениями, что сильно затрудняло работу франкских шпионов. Его целью был Иерусалим, и он не намеревался останавливаться в пути чаще, чем того потребует крайняя необходимость, а потому пренебрег Дароном и Газой, и ошеломленный Одон де Сент‑Аман наблюдал, как прямо перед ним, не удостоив его и взглядом, катится лавина всадников Аллаха. Но путь от Газы до Аскалона не занимает и двух часов...
Утром Бодуэн, который часть ночи потратил на инспекцию городских укреплений и городских запасов, еще раз обошел крепостные стены в сопровождении Тибо, Адама и Рено Сидонского, доблестного супруга Аньес, так редко видевшего жену. Погода стояла прохладная, ветер с моря гнал по небу тучи. Опершись на зубец стены, король снял наголовник кольчуги и, повернувшись лицом к полям, на мгновение откинул покрывало и подставил лицо ветру. Он стоял спиной к троим спутникам, и один лишь Бог мог видеть его изуродованное лицо. Еще немного – и он сможет отдохнуть... но его надеждам не суждено было сбыться: Рено Сидонский закричал:
– Ваше Величество! Посмотрите! Они идут сюда!
С южной стороны горизонт заволокла быстро приближавшаяся туча пыли, пронизанная вспышками. От топота копыт бешено скакавших коней по земле словно катились раскаты грома, а все вместе было похоже на донную волну, на девятый вал железа под зелеными знаменами Пророка и черными флагами, которые халиф из далекого Багдада, повелитель верующих[48], традиционно посылал прославленным военачальникам, способным высоко поднять меч ислама. Впереди всадников бежали крестьяне, еще не успевшие найти укрытие за стенами Аскалона. Были слышны их крики, они падали под ударами кривых турецких сабель, и вскоре огромная волна ударилась о стены, а подожженные противником деревни скрылись в дыму.
Бодуэн опустил белое покрывало, поднял наголовник, надел на голову лежавший рядом с ним на зубце шлем. Теперь, отдав приближенным приказы, он остался один. Его высокая прямая фигура отчетливо вырисовывалась на фоне синего неба. Вот тогда он и увидел, как Саладин направляется к подножию крепостной стены. Его мамелюкская охрана[49]в наброшенных поверх стальных кольчуг шелковых шафрановых туниках – того же оттенка, что и знамя, которое нес один из них, – привлекала к нему внимание, но Бодуэн и без этого узнал бы его. Он знал, как выглядит этот тридцатидевятилетний – более чем вдвое старше его самого, семнадцатилетнего юноши! – курд со смуглым лицом, темными, глубоко посаженными глазами и длинной темной раздвоенной бородой, соединявшейся с закругленными книзу усами. Его круглый шлем с шипом был обмотан тюрбаном – белым, как арабский скакун под Саладином. Поверх одежды и кольчуги он носил подобие кирасы из плотной темной простеганной ткани, – эти доспехи он не снимал ни днем ни ночью.
Несколько мгновений они смотрели друг на друга; султан старался проникнуть взглядом под белую кисею, скрывавшую лицо прокаженного. И тут Тибо, снова поднявшись на стену и увидев, что король стоит один против этого людского моря, выхватил у одного из воинов лук и хотел было встать рядом, но Бодуэн властным жестом приказал ему отойти. Затем, не сводя глаз с Саладина, он поднял руку, пальцем указывая на небо, словно взывал к Божию правосудию. И тогда султан широким движением указал на свои войска, улыбнулся, развернул коня и поскакал к небольшому пригорку, где уже устанавливали его шатер.
То, что последовало дальше, было ужасно. Королевские ополченцы, не сознавая, что враг оказался куда ближе, чем они рассчитывали, подходили небольшими группами, и с ними быстро расправлялись намного превосходящие числом силы противника. Бодуэн видел с крепостной стены, как их связывали и гнали, будто скот. Не в силах смотреть на это невыносимое зрелище и в надежде их освободить Бодуэн попытался совершить вылазку с сотней всадников, но, как ни были они отважны, – глиняный горшок столкнулся с чугунным, и, чтобы не погибнуть без всякой пользы для пленных, ему пришлось с наступлением темноты вернуться в город.
Если в эту ночь Бодуэну удалось заснуть, то лишь потому, что его сломила усталость, да и отдал он сну всего‑навсего три часа. Обостренная восприимчивость подсказывала ему, что и Саладин не спит в своем большом желтом шатре, но султан своей бессонницей был обязан предвкушению близкой победы. Вскоре, может быть уже завтра, он войдет в Иерусалим, а несчастный король останется запертым в Аскалоне, где султан оставит ровно столько людей, чтобы его оттуда не выпустить. Уже сейчас, даже до того, как начать осаду маленького города, он выслал вперед большую часть своего передового отряда под командованием армянского ренегата по имени Ивелен, который должен был расчищать ему дорогу, жечь и убивать все и всех подряд на своем пути. Теперь Саладину остается только протянуть руку, и франкское королевство упадет в нее, подобно спелому плоду. И потому, когда он на рассвете вышел из шатра, чтобы преклонить колени на шелковом коврике и помолиться, повернувшись лицом к Мекке, решение было уже принято. Он выйдет сегодня же и продолжит свой путь. Аллах – трижды будь благословенно имя его! – уже даровал ему победу. Остается лишь снискать ее лавры на гробнице Христа.
Однако, глядя на огромную толпу, он сообразил, что многочисленные пленные, захваченные им накануне, помешают его победному маршу. Их и в самом деле насчитывались сотни. И тогда он приказал:
– Убейте их всех!
Одного за другим этих несчастных подводили к городским стенам – но вне досягаемости для стрел! – и головы их падали под кривыми саблями палачей, и кровь лилась на выжженную землю, а Бодуэн на своей башне, стоя среди бессильных помешать этому злодеянию солдат, плакал от боли и негодования при виде этого преступления, нарушавшего все законы рыцарства и даже войны, и все же совершавшегося по приказу человека, считавшего себя великим и благородным героем, но на самом деле – жестоким и равнодушным к человеческой жизни. Пощадил он лишь горстку жителей Иерусалима, за которых рассчитывал получить богатый выкуп, – он решил забрать их с собой и велел привязать на спины верблюдам. После чего, насмешливо махнув рукой на прощанье в сторону города, Саладин сел на коня, чтобы продолжить свой победный путь к северу. Он полностью полагался на таланты Ивелена. К этому времени тот уже должен был сжечь Рамлу, Лидду и Арсуф, чтобы расчистить своему господину путь к столице. Но никогда не следует недооценивать врага, а султану, должно быть, ударил в голову хмель победы: ведь Бодуэн, пока падали головы пленных, не бездействовал. В Газу, к магистру тамплиеров, полетел гонец с приказанием вернуться; затем, глядя вслед отъезжающему султану, Бодуэн созвал своих рыцарей:
– Саладин до такой степени нас презирает, что нисколько не остерегается, раз так распылил свои войска. Рядом с ним остались только мамелюки и несколько легких отрядов. Если нам, с Божьей помощью, удастся выбраться отсюда и застигнуть его врасплох, мы, может быть, и сумеем его победить. А потом нам нетрудно будет истребить отрады, разоряющие наши земли. Что касается меня, я предпочитаю славно погибнуть с мечом в руке, но не позволить этому демону, сколько бы воинов у него ни было, уничтожить мое королевство! Монсеньор Обер, – прибавил он, обращаясь к епископу Вифлеемскому, – пошлите за Святым Крестом!
Когда крест принесли, все опустились перед ним на колени, моля Вседержителя помочь королевству, оказавшемуся в бедственном положении, и придать сил его защитникам. Затем епископ благословил собравшихся, а король поцеловал подножие креста, и все почувствовали прилив сил и надежды. В минуту крайней опасности к ним вернулись вся вера их отцов и жгучее желание принести себя в жертву во славу Божию и ради спасения Святой земли.
Бодуэн снова прокричал: «По коням!» – и они направились к Яффским воротам – тем, за которыми лежал путь, ведущий на побережье. Они так яростно вылетели из ворот, что буквально размели, как солому, несколько отрядов, оставленных Саладином, словно по недосмотру; впрочем, воины султана отяжелели от обжорства и пресытились добычей. Теперь и войско Бодуэна направилось к северу, но по другой дороге, параллельной той, по которой двинулся султан. Встречая на своем пути лишь следы разорения, оставленные свирепствовавшими в этих местах людьми Ивелена, король проехал через Ибелин, куда из Наблуса спешно возвращался Балиан, и через сожженную Рамлу, где благодаря ее сеньору, Бодуэну робкому вздыхателю Сибиллы, все население спаслось, укрывшись в замке
Мирабель и на крыше собора. Затем маленький отряд свернул к Иерусалиму, чтобы перерезать путь Саладину в Иудейских горах. Там к ним и присоединились тамплиеры Одона де Сент‑Амана, который на этот раз повиновался королю. Их была всего лишь горстка, но и это было уже лучше, чем ничего. А главное – вскоре появился еще один небольшой отрад, и вел его Рено Шатильонский.
– Я здесь, мой король! – крикнул он, не слезая с коня. – Слава Богу, вы живы! Вдвоем мы заставим Саладина поплатиться за все, что он натворил в нашей стране!
Он торопливо спешился и направился к Бодуэну, который последовал его примеру и двинулся ему навстречу. Рено опустился перед ним на колени, потом они обнялись.
– Я всегда знал, мессир Рено, – произнес король, – что в минуту опасности смогу положиться на вашу отвагу и вашу верность.
Была пятница – священный день для мусульман; у христиан же этот день – 25 ноября – был днем памяти святой Екатерины. Около часа пополудни, в двух лье от Рамлы, король и его люди увидели выступающие из легкой дымки знамена султана, сумевшего объединить свои разбросанные войска. Когда Бодуэн со своим отрядом его атаковал, Саладин свернул в пересохшее русло реки. Внезапность нападения сыграла свою роль в полной мере, султан и представить себе не мог, что несчастный иерусалимский король, запертый, как он считал, в Аскалоне, и глядящий из‑за стен на отрезанные головы своих подданных, окажется здесь, с мечом в руке, во главе разбушевавшейся орды. Гордые мамелюки не устояли перед неистовым натиском и почти все были истреблены Бодуэном и Рено, прокладывавшими себе дорогу среди них. «Ни Роланд, ни Оливье не совершили в Ронсево столько подвигов, сколько совершил в Рамле в тот день Бодуэн с Божией помощью и с помощью святого Георгия, который участвовал в этой битве», – напишет позже Гийом Тирский. Король, в золотой короне и пыльных доспехах, и впрямь казался вездесущим и возбуждал храбрость в своих воинах, – если, конечно, допустить, что они в этом нуждались. Его рука казалась настолько неутомимой, что многие уверяли, будто под белым покрывалом прокаженного на самом деле бился с врагом святой Георгий. Рядом с ним, стараясь его прикрыть, сражались Тибо и Адам, охваченные радостью от предвкушения победы. Что же касается Рено Шатильонского, – он дрался словно дьявол, проявляя героизм, которым невозможно было не восхищаться. Наконец‑то он смог отомстить за те шестнадцать лет, которые томился в алеппской темнице, и головы так и летели из‑под его меча.
Кровь ручьями лилась по полям. Маленький отряд в пятьсот человек, ведомый сияющим образом Истинного Креста, тараном врезался в мусульманское войско, – а тут и ветер перешел на сторону войска Бодуэна: принялся дуть христианам в спину и погнал тучи песка, которые ускорили разгром мусульман. Ибо это действительно был разгром – да еще какой! Грозная махина армии султана рассыпалась, была разбита храбрым маленьким войском Бодуэна. И сам Саладин внезапно оказался в одиночестве...
И тогда он увидел, что прямо на него несется, выставив вперед копье, вражеский всадник, за ним следуют еще двое, но на шлеме первого сияет корона. И тогда он понял, от чьей руки падет, – надеяться ему было не на что, потому что он был безоружен. Он ждал. Заметив это, Бодуэн отбросил копье и выхватил меч, затем успокоил коня и подъехал ближе к тому, кто бросил ему столь жестокий вызов. С минуту они, как незадолго перед тем в Аскалоне, смотрели друг на друга с почти осязаемым напряжением, и Саладин смог разглядеть открытое изуродованное лицо прокаженного короля и его сверкающие глаза, разделенные железным «носом» шлема...
– Дайте ему меч! – приказал Бодуэн. – Я не стану убивать безоружного человека!
– Ваше Величество, это безумие! – попытался отговорить его Адам.
– Я так хочу!
В оружии здесь, на поле боя, недостатка не было. Тибо уже наклонился, чтобы подобрать какой‑нибудь меч, когда несколько мамелюков, несмотря на панику заметивших отсутствие господина, сломя голову примчались обратно, и трое христиан едва успели встать в оборонительную позицию в ожидании удара, которого так и не последовало. Всадники в желтом ограничились тем, что окружили своего повелителя и увлекли его за собой, подгоняемые ветром, который дул им в спину, в сторону их страны. Бодуэн не шелохнулся.
– Ваше Величество, почему вы его не убили? – возмутился Адам Пелликорн.
– Он же вам сказал, – проворчал Тибо. – Рыцарь не убивает врага, когда тот не может защищаться, а король – величайший рыцарь из всех!
Впоследствии стало известно, что Саладин с остатками своей армии, сотней воинов, забрался в синайскую глушь. Без запасов еды, без проводников, без корма для лошадей он углубился в пески, проливными дождями превращенные в болота. В довершение всех несчастий на них напали грабители‑бедуины, и после долгого и мучительного пути, который стал для него настоящей пыткой, султан почти в одиночестве и пеший кое‑как 8 декабря добрался до Каира. И очень вовремя, потому что ограбленные им сторонники Фатимидов уже делили между собой его имущество.
Пока Бодуэн совершал подвиги, славные войска графа Фландрского, графа Триполитанского и князя Антиохийского, осаждавшие Аранк, выставили себя, можно сказать, на посмешище. Эта крепость, расположенная на равном расстоянии от Алеппо и Антиохии, побыв приданым княгини Антиохийской, досталась аль‑Адилю, злополучному сыну Нуреддина, которого франкское королевство старалось защитить от Саладина. Он отправил туда своего армянского визиря, но сделал это напрасно, поскольку человек, о котором идет речь, больше всего желал оставить ее себе. И потому, когда христиане подошли к крепостным стенам, справедливо ссылаясь на давние соглашения, он рассмеялся им в лицо и отказался открыть ворота, но позволил начать осаду, не слишком сопротивляясь. Впрочем, странная это была осада, во время которой осаждавшие вели веселую жизнь в своем лагере, словно прибыли сюда на отдых: играли в кости или в бабки, кутили, поскольку местность была богатая, а то и отправлялись в Антиохию, чтобы понежиться в бане и попировать в ожидании, пока визирь соблаговолит сделаться более сговорчивым. Тем временем из Алеппо на помощь осажденным прибыл аль‑Адиль собственной персоной, но ворота оказались заперты. И положение двух групп осаждавших стало довольно забавным: они гарцевали, учтиво здороваясь друг с другом на расстоянии, а жители Аранка, у которых припасы подходили к концу, смотрели на них голодными глазами, не зная уже, какому святому молиться, и не понимая, кто чей враг.
В конце концов было решено начать переговоры между осаждавшими. Сын Нуреддина тайно послал к графу Триполитанскому делегацию с такими щедрыми дарами, что Раймунд, сообразив, что в конце концов с Аранком должен разбираться Боэмунд, а не он, решил уйти, велел сворачивать шатры и спокойно вернулся в Триполи, утратив к долине Оронта всякий интерес.
При таких обстоятельствах Филипп Эльзасский, догадавшись о том, что произошло, дал понять аль‑Адилю, что и он тоже не прочь получить кое‑какое вознаграждение; после того как желание его было удовлетворено, он отступил и вернулся в Акру, откуда не замедлил отплыть в Европу. Оставшись в полном одиночестве, Боэмунд III, разумеется, настаивать не стал и отправился в свой славный город Антиохию, где единственной подстерегавшей его неприятностью был гнев женщины, к которой он был совершенно равнодушен, поскольку уже попал под действие чар госпожи де Бюрзе, прелестной и опасной плутовки, не всегда его радовавшей... но это уже другая история.
На поле боя, на котором никакого боя не происходило, остался один аль‑Адиль. На этот раз ему с легкостью удалось войти в крепость: ворота охотно открыл голодный горожанин, не понимавший, с какой стати он должен умирать за визиря. Последнему отрубили голову, вместе с ней упали еще несколько голов, затем все улеглось и пошло по‑прежнему. Тамплиеры, разочарованные и разъяренные, убрались восвояси...Однако Иерусалим успел изведать страх. Над городом, сея панику, ветром пронеслись страшные вести. Говорили, будто Саладин приближается со скоростью урагана, истребляя все на своем пути. С крепостной стены был виден дым горящих деревень, это подкрепляло страшную уверенность, и, пока часть горожан заполняла церкви, другая, – и куда более значительная, – бросилась в цитадель, под прикрытие высокой и могучей башни Давида, окруженной крепкими и надежными стенами, сложенными из огромных камней, а за этими стенами хранились запасы воды и зерна, необходимые на случай осады. Вокруг королевского дворца, где Аньес старалась держаться и как можно лучше сыграть роль «королевы‑матери», в которой ей прежде отказывали, столпились женщины, дети и старики с узлами, в которые они увязали самое ценное, что у них было. Мать короля изо всех сил старалась навести во всем этом хоть какой‑то порядок, таская повсюду за собой ничего не понимающего Гераклия, которому сейчас больше всего на свете хотелось оказаться в своей кесарийской епархии, потому что Кесария – порт, а из порта всегда можно сбежать по морю. Аньес его вразумила и заставила более или менее осознать его роль пастыря душ, если не тел. Тело могло его заинтересовать лишь в том случае, если принадлежало какой‑нибудь хорошенькой девице, но, когда в глазах любовницы загорался хорошо ему знакомый недобрый огонек, Гераклий предпочитал на своем не настаивать.
Когда поднялся переполох, Балиан с женой, принцесса Изабелла и Ариана находились в Ибелине. Свежеиспеченный муж едва успел отправить женщин в Иерусалим с небольшой охраной, которой командовал Эрнуль де Жибле, служивший ему и щитоносцем, и секретарем. Это был очень умный и очень наблюдательный юноша, хорошо разбиравшийся в людях и событиях; он прошел школу Гийома Тирского и мечтал когда‑нибудь стать его преемником в великом труде летописца, некогда начатом при короле Амальрике. Небольшой отряд добрался до города за несколько минут до того, как все семь городских ворот наглухо закрылись в ожидании штурма.
Как и у многих знатных семей, у Ибелинов в столице был собственный дом. Это было крепкое строение, у которого на улицу выходили всего лишь несколько квадратных зарешеченных окон, а окованная железом дверь под стрельчатым сводом вела в сад, где вились кирказоны и ломоносы. Оттуда было рукой подать до главного дома Ордена госпитальеров на углу улицы Патриарха. Посоветовавшись с Эрнулем, молодая госпожа д'Ибелин решила остаться там, несмотря на то, что все прочие обитатели дома устремились к цитадели. Для бывшей королевы цитадель была настолько же недоступна, как если бы находилась на расстоянии в несколько сотен лье, и при этом опаснее гнезда скорпионов, поскольку там царствовала Аньес, ее заклятый враг.
– Если султан захватит город, – философски заметила она, – нас убьют чуть раньше, только и всего, потому что от него нечего ждать ни жалости, ни пощады.
– Вам не смерти следует опасаться, госпожа, – заметил Эрнуль, занятый в эту минуту проверкой надежности внешних решеток, – вам надо опасаться, как бы вас не угнали в рабство. Вы высокородная дама и при этом очень красивы, как, впрочем, и наша принцесса, и ее камеристка. Мусульманские правители не убивают прекрасных дам: они приводят их в свои дворцы, чтобы те их ублажали, или отдают своим самым доблестным воинам.– В таком случае, мессир Эрнуль, вам придется нас убить – смерть куда лучше такой позорной участи! Как после этого смотреть в глаза мужу, если, конечно, нам суждено будет встретиться?