Тибо молился долго. Он так усердно взывал к распятому и воскресшему Господу и к Отцу всех живущих, что и не замечал, как бежало время. Но ничего не происходило. Должно быть, тот, кто спал под этой плитой, его не слышал, потому что долгожданный голос так и не зазвучал в ушах рыцаря. Он молился все жарче, все настойчивее. Он готов был, если понадобится, молиться до последнего вздоха... И внезапно он совсем рядом с собой услышал голос, но это был голос Изабеллы:
– Посмотрите!
Отблески свечей играли на узком неподвижном лице, выделявшемся на фоне темно‑синего мрамора, и было видно, что с него пропали все следы болезни, и главное – страшные темные пятна. Лоб Ариадны снова приобрел ровный оттенок цвета слоновой кости, и скрещенные на груди руки стали гладкими.
Не веря своим глазам, Тибо поднял голову и встретился взглядом с удивленным взглядом Изабеллы. Ее глаза сияли сквозь радостные слезы двумя синими звездами.
– Слава богу! – прошептала она. – Болезнь исчезла! Господь позволил той, кого любил верно ему служивший Бодуэн, исцелиться от проказы на его могиле. Она выздоровела! Она здорова!
Торжествующий крик разнесся под сводами, вылетел на ступени, где толпились священники из базилики. Один из них подхватил этот возглас, за ним – другой, третий. И вскоре голоса слились в единый хор, прославляющий Господа и беспримерное чудо... Безграничное ликование заполнило церковь, выплеснулось на паперть, захватило молящуюся толпу до такой степени, что патриарх поспешно велел закрыть бронзовые двери базилики, чтобы помешать толпе устремиться к могилам, а затем сам спустился в крипту. И замер на месте, глядя на сияющих от радости принцессу Изабеллу и бастарда Куртене, склонившихся над недавней прокаженной: сразу было понятно, что на нее снизошла неслыханная благодать. Они помогли ей сойти с надгробной плиты, но вскоре поняли, что она еще слишком слаба для того, чтобы идти сама, и Тибо снова взял ее на руки, торопясь вынести на воздух. И тогда Гераклий направился к ним.
|
|
– Я приказал закрыть двери, чтобы народ не ворвался сюда. А вы выйдете...
– Мы выйдем через главные двери, – спокойно перебил его Тибо, слишком счастливый для того, чтобы говорить резко. – Подобных проявлений Божия могущества не скрывают. Народ имеет право видеть. Особенно в час, когда надвигается смертельная опасность.
Гераклий был так смущен и взволнован, что ничего не смог возразить, и Тибо с Арианой на руках и следующая за ними Изабелла появились на пороге базилики,
за которым горели теперь десятки факелов. Снова поднялся шум, но мгновенно стих, как мгновенно гаснет задутая свеча, и Тибо с Изабеллой прошли посреди коленопреклоненной толпы через площадь, на дальнем краю которой их ждал Балиан д'Ибелин, чье измученное лицо тоже сияло от радости.
– Чудесное исцеление! – воскликнул он. – Эта нечаянная радость подкрепит общее мужество. А в этом сейчас нуждаются все...
– Может быть, Господь совершит еще одно чудо? – произнесла Изабелла.
– Почему бы и нет, в конце концов? В таком случае, хорошо бы это случилось поскорее. Дозорные сообщают, что вокруг города начались пожары.
Всю ночь жители Иерусалима толпились у базилики Гроба Господня, молились и пели в надежде на чудо. Но когда рассвело, неподалеку от города стала видна армия Саладина. Огромное войско с осадными машинами выстраивалось неподалеку от стен Иерусалима...
|
|
Час битвы приближался, но теперь все готовились к этой битве с новыми силами...
Только на следующий день Ариана, которую, несмотря на протесты патриарха, желавшего отправить ее к госпитальеркам, снова перенесли в дом Ибелина, смогла рассказать Изабелле и Марии о том, какие страдания ей пришлось перенести, пока она была узницей Жослена де Куртене. Она поведала, что в первые дни он привязывал ее к кровати, чтобы снова и снова утолять свое неутолимое желание. Жослен набрасывался на девушку грубо, с какой‑то разрушительной яростью, не имевшей ничего общего с любовью. А потом, когда стал правителем Акры, он приковал Ариану на цепь в подвале и дал Ходе четкие распоряжения. Узницу должны были кормить так, чтобы она не умерла с голоду, но больше никоим образом о ней не заботиться; Куртене хотел, чтобы к моменту его возвращения она все еще была способна испытывать страдания. Но, если случится так, что враг будет угрожать городу, Хода не должен больше отпирать дверь темницы, – пусть узница умрет от жажды и голода. Когда Ариану нашли, она уже и вспомнить не могла, сколько времени не видела эфиопа...
– Но, в конце концов, кое‑что остается совершенно непостижимым. Про сенешаля рассказывали, будто он до такой степени боится болезней, что добывал все лекарства, о каких только слышал, и даже держал на службе личного аптекаря. Как же могло случиться, что он много раз тебя насиловал – тебя, прокаженную?
– Я не была больна. Это он меня заразил. Болезнь уже очень давно таилась в нем... но проявилась много лет спустя.
|
|
– Значит, эта беда, сведшая моего брата в могилу, пришла от Куртене?
– Сенешаль думает иначе. По его мнению, источник болезни – я. Это я заразила его, когда он набросился на меня в одном из коридоров дворца после свадьбы Сибиллы. Вспомните, госпожа, ведь это было сразу после того, как я пережила единственные мгновения плотской любви, которые подарил мне мой король, и кровь моя пролилась на его царственное ложе...
– И ты передала ему болезнь моего брата, не заразившись при этом сама? Не может быть! Я думаю, он скорее мог заразиться от одной из бесчисленных женщин, которых затаскивал в свою постель. Как узнать, болен ли ты, если нет явственных признаков болезни? Наверное, не все прокаженные попадают в лепрозорий...
Тем не менее могло оказаться и так, что прав был сенешаль. Когда Изабелла пересказала Тибо то, что услышал а от Арианы, он вспомнил, как Мариетта иногда жаловалась, что ее запасы масла анкобы, привезенного из Дамаска, необъяснимым образом уменьшаются. Вора гак и не смогли поймать, однако при мысли о том, что, делая это, Жослен де Куртене тем самым укорачивал жизнь короля, бастард почувствовал, как разгорается его ненависть.
– За это и за то, что он сделал с Арианой, я готов убить его собственными руками, если Бог возмездия поставит его на моем пути!
– Вы стали бы отцеубийцей, Тибо! А это смертный грех... который на этой земле карается костром.
– Не все ли мне равно? Бог, видящий мою душу, смилостивится надо мной.
– Но мне‑то не все равно, друг мой, – прошептала Изабелла. – Что станет со мной, если не будет вас?
– Значит, вы все еще меня любите? О, прекрасная дама, пожалуйста, скажите мне это!
– Я не имею на это права. Мой супруг в плену, возможно, ему угрожает смертельная опасность, и произнести эти слова – означало бы его отвергнуть. Он не заслуживает подобного обращения. Пусть он не храбрец, но он кроток, ласков, лишен всякой злобы и очень меня любит.
– Стало быть, вы простили ему его... поступок?
– Что мне еще оставалось? Он так плакал, что мне стало его жаль. И вот... нет, мой рыцарь, я не скажу вам, что люблю вас... даже если это правда! – добавила она, протянув ему руку, которую он пылко поцеловал, перед тем как умчаться.
К Балиану, который ждал его на северной стороне укреплений, Тибо летел, как на крыльях...Подойдя к Иерусалиму, Саладин долго стоял в задумчивости, любуясь красотой города, – третьей столицы ислама! – мягко золотившегося в неярких лучах осеннего солнца. Он не хотел его разрушать, он хотел только освободить его от всех этих нечистых христиан, для которых город был образом небесного царства, и потому отправил послание защитникам Иерусалима: если они сдадутся на милость победителя, он, Саладин, пощадит жизнь горожан и не тронет их имущества. После своей победы у Рогов Хаттина он и в самом деле – когда лично находился на месте, его эмиры вели себя совершенно по‑другому! – проявлял себя великодушным победителем. Он мягко обращался с населением завоеванной местности, особенно если речь шла о людях греческого или сирийского происхождения, желая показать, что пришел к ним освободителем, а потому им не следует его опасаться, не стоит бояться ни за свою жизнь, ни за свое добро. И, разумеется, греки тотчас предложили защитникам города сдаться. Видя это и совершенно не желая оставлять в городе людей, способных нанести ему удар в спину, Балиан созвал их вместе, велел собрать им все свое имущество и выпроводил из города. Мария Комнин была по происхождению гречанкой, и Саладин написал ей, предлагая вместе с детьми перейти под его покровительство, но она отказалась покинуть мужа, которого по‑прежнему нежно любила.
После этого началась осада, и вскоре стало понятно, что она будет трудной. Саладин хотел вернуть свои святилища – Харам‑эш‑Шариф (Купол Скалы) и Дальнюю мечеть. Франки же намеревались защищать город, который для них был не третьим, а первым и единственным, трижды священным вместилищем гробницы Иисуса. Они не уступят без сопротивления, пусть даже их всего чуть более шести тысяч воинов – и это в городе, в котором до Хаттина насчитывалось около сотни тысяч жителей! – против огромного войска султана. Но вера их была крепка, и турки это почувствовали.
Балиан д'Ибелин и его люди не сидели сложа руки и до того, как флаги Пророка показались на склонах Иудейских гор. Рвы были углублены, ворота укреплены, камнеметы и катапульты установлены на стенах, туда же стаскивали камни, бревна и котлы для кипящего масла, а самые широкие проходы сильно сужали. Мужчинам помогали женщины и дети. Под пение гимнов каждый делал все, что мог, ради спасения своего города.
Осада была довольно короткой – она продолжалась всего пятнадцать дней, – но на редкость яростной. Саладин выставил две большие осадные машины против защитников на укреплениях. Франки держались стойко, а кое‑где даже переходили в наступление. В какой‑то момент султан усомнился в успехе своего предприятия: в этих людях и впрямь жила вера, способная сдвигать горы. Кроме того, говорили, будто в городе случилось чудо, а это – лучшее ободрение для воинов. На стенах можно было видеть священников с крестами: пренебрегая опасностью, они пришли, чтобы поддержать мужество сражающихся.
Увы, надолго их не хватило. Египетским саперам Саладина, работавшим под прикрытием осадных машин, удалось пробить в стене брешь. И тогда военачальники защитников города решились на столько же смелый, сколько и отчаянный шаг: попытаться под прикрытием тьмы произвести массовую вылазку и прорваться – или погибнуть с оружием в руках.
Вмешался Гераклий. Смерть Аньес и совершившееся чудо глубоко потрясли этого почти неверующего священника, но все же не изменили его настолько, чтобы заставить желать для себя мученического венца. Как и все трусы, он нашел весомые аргументы: из‑за вылазки останутся беззащитными те, кто не сражается, и в первую очередь – дети, которых Саладин не преминет обратить в ислам и тем самым погубит их души.
Балиан, смирившись, попросил султана о встрече и отправился в его лагерь, взяв с собой только Тибо и своего летописца Эрнуля. Он готов был сдать город, если в обмен всем его жителям беспрепятственно позволят уйти.
Первая неожиданность встретила послов, едва они вошли в большой желтый шатер: султан решил воспользоваться услугами переводчика, и переводчиком этим был Онфруа де Торон, не очень отважный, но очень образованный супруг Изабеллы. Ответ Саладина, произнесенный его нежным голосом, звучал так странно, что тот, не вытерпев, сам закончил свою речь, сводившуюся к отказу: он хотел, чтобы город сдался на милость победителя.
– Я поступлю с вами в точности так же, – прибавил он, – как ваши отцы поступили с нашими: они все были убиты или обращены в рабство.
Балиан д'Ибелин, стараясь обуздать гнев, ответил:
– В таком случае мы сами зарежем наших жен и сыновей и сожжем город; мы разрушим Храм и все святилища, которые были и вашими. Мы убьем пять тысяч мусульман, которые сейчас у нас в плену, и вьючных животных тоже; затем мы выйдем из города, и будьте уверены, что ни один из нас не падет, не убив перед тем хотя бы одного из ваших. Вот тогда, султан, ты сможешь войти в Иерусалим, но к тому времени от него останется груда залитых кровью руин.
Наступило тяжелое молчание – его тяжесть была весом тысяч человеческих жизней. В обоих лагерях все затаили дыхание. Затем Саладин вздохнул и прежним своим бархатным голосом произнес:
– Возможно, у меня есть средство сделать тебя сговорчивей, если только ты любишь своего Бога так, как говоришь...
Он хлопнул в ладоши, и полог тотчас поднялся, пропуская высоченного мамелюка, несущего в обеих руках резной золотой шедевр, внутри которого было орудие казни Христа: перед франками был Истинный Крест.
Едва удержавшись, чтобы не вскрикнуть от изумления, Тибо, как и оба его спутника, почти машинальным – настолько оно было для них привычным и естественным – движением опустился на колени. У всех троих на глаза от боли выступили слезы, которые они изо всех сил старались скрыть: удар оказался страшным, они были совершенно уверены, что их божественный символ надежно спрятан. Сердце у Тибо колотилось так, что едва не выпрыгивало из груди, а его смуглое лицо приобрело пепельный оттенок.
– Я верну его тебе в обмен на город! – совершенно спокойно произнес Саладин. – Можешь его забрать и уйти куда тебе будет угодно со всеми теми, кто пойдет с тобой. И не бойся, я позабочусь о твоей жене и детях, они в полной безопасности будут доставлены к родным.
Но Балиан, дрожа всем телом от жестокой муки, уже встал. Взгляд его темных глаз, мерцающих от слез, был твердым и решительным, как и его голос.
– О тебе говорят, что ты – человек верующий, что ты боишься своего Бога и соизмеряешь с ним свои мысли и действия. Я не буду вступать с тобой в сделку. Мне слишком больно видеть у тебя в руках Святой Крест. Если у тебя благородная душа, как утверждают некоторые, ты не сделаешь его предметом мучительного для меня торга...
Саладин хотел ответить, но тут вмешался Тибо:
– Дайте мне одну минуту, мессир Балиан...
Ему позволили подойти к большому золотому кресту, украшенному камнями. Он снова опустился на колени, потом, внимательно рассмотрев крест, поднялся:
– Успокойтесь, Балиан д'Ибелин. Вам не придется класть на чаши весов вашу веру и вашу честь. Это – не Истинный Крест!
Саладин тотчас отозвался:
– Тебе, неверный, наглости не занимать! Как ты смеешь обвинять меня во лжи?
– Возможно, ты и сам был обманут... одним из твоих эмиров, желавшим тебе угодить.
– Никто не посмел бы это сделать. А ты‑то с чего говоришь подобные глупости?
– По той простой причине, что я хорошо знаю, как выглядит Истинный Крест. Не один год, с тех пор как вошел в тот возраст, когда смог взять в руки меч и копье, следовал я за ним вместе с королем Бодуэном – Крест всегда несли впереди короля, когда королевству угрожала опасность, и побежденным он оказался лишь в тот день, когда Креста не было рядом! А после его смерти я видел Крест еще ближе, потому что мне было поручено его охранять...
– И что же?
– Ювелиры Дамаска не зря славятся своим искусством, и они сделали прекрасную вещь. Из чистейшего золота. С великолепными камнями и жемчугом. Вот только золото это слишком новое, слишком гладкое: золото Истинного Креста было слегка помятым и поцарапанным. Кроме того, выступ, сделанный для того, чтобы его можно было нести, украшен тремя рубинами и тремя темно‑золотыми топазами, а здесь я вижу только рубины. И что же из этого следует?
– Что ты хитер, рыцарь. Я не впервые в этом убеждаюсь, но я полагаюсь на твою честность. Готов ли ты поклясться своей честью и спасением своей души, что говоришь правду?
Глядя султану в глаза и положа на сердце руку в стальной рукавице, Тибо ответил:
– Клянусь спасением моей души, честью и верой, что это другой крест – не тот, у подножия которого я так долго сражался!
Стесненная грудь Балиана расправилась, он глубоко и облегченно вздохнул, когда Саладин жестом приказал унести крест. То, что он сейчас услышал, и та суровая непреклонность, которую проявил Балиан, заставили султана надолго умолкнуть, и никто не решался прервать молчания. В конце концов он решил позволить христианам Иерусалима откупиться: жизнь каждого из мужчин он оценил в десять золотых византиев, за женщин хотел получить по пять византиев, за детей – по одному.
– Конечно, многие смогут заплатить, – ответил Балиан, – но не все. В городе есть немало бедняков, которые неспособны собрать такую сумму. В том числе – женщины и дети, у которых ничего не осталось, потому что вы убили или забрали в плен их защитников.
– Хорошо. В таком случае городу придется уплатить сто тысяч византиев выкупа за двадцать тысяч этих несчастных... И я не уступлю.
Больше ничего от него добиться не удалось, и Балиан, довольный тем, что хотя бы кого‑то может спасти, уже собирался возвращаться в Иерусалим, когда султан попросил его немного задержаться: он хотел несколько минут поговорить с его спутником. Балиан, пожав плечами, согласился и, отказавшись от предложенным ему напитков, предпочел ожидать снаружи.
– Ты по‑прежнему утверждаешь, будто готов отдать мне Печать? – спросил Саладин. – Ты ведь не ходил за ней после того, как покинул Тивериаду.
– Откуда тебе это известно?
– За тобой и твоим другом следили. Я приказал не слишком вас охранять, чтобы у вас появилось искушение сбежать.
– Эта вещь утратила для меня всякую ценность с тех пор, как оказалось, что в обмен на нее я не могу получить свободы для Иерусалима.
– Как знать...
– Не пытайся меня обмануть, великий султан! Ты слишком давно хочешь заполучить Святой город, чтобы теперь от него отказываться. Я прав?
– Ты прав. И все же мне больно думать, что только из‑за твоего упрямства я не могу надеть себе на палец Печать Пророка – благословенно будь его имя до конца времен!
– А мне еще больнее видеть, как рушится под твоими ударами самое прекрасное на земле королевство, служению которому я посвятил всю свою жизнь, и это – моя родина. Тебе трудно меня понять, потому что ты – курд. Подумай об этом, и ты избавишься от сожалений об утрате той крохотной частицы власти, о какой еще продолжал мечтать. Ты – император, и тебе незачем становиться Папой!
Сказав это, он вышел к Балиану. Саладин даже не пытался его удержать. Вернувшись в город, Балиан созвал руководителей тамплиеров и госпитальеров, рассчитывая с помощью сокровищниц двух Орденов выплатить сто тысяч византиев за бедных. Но оказалось, что получить деньги не так просто: несмотря на свое несомненное богатство, те и другие уверяли, будто неспособны собрать подобную сумму. Все, чего ему удалось от них добиться, – это денег на освобождение семи тысяч человек. Как просьбы, так и приказы были бессильны. И, когда Балиан, сам отдавший все, что у него было, начал накипать яростью, Тибо высказал предположение, что большая часть богатств тамплиеров могла уже покинуть Иерусалим.
– Существует возможность, – объяснил он, – выйти из монастыря так, чтобы не проходить через ворота и остаться никем не замеченным... Готов поклясться, что казна уже далеко отсюда!
Эта уверенность опиралась на серьезный довод: ни одного‑единственного раза за все время осады он не видел Адама среди братьев, сражавшихся на укреплениях; а когда, после того как Саладин продиктовал свои условия, он отправился в главный дом Ордена, чтобы поговорить с Пелликорном, не знавшие его сержанты, охранявшие вход, сказали, что брат Адам вместе с двумя другими тамплиерами покинул монастырь, как только появились враги, чтобы проводить до побережья группу горожан, пожелавших покинуть Иерусалим и попытаться добраться до еще свободных портов на сирийском берегу, а может быть, и отправиться в Византию.
А почему бы не на Запад, подумал Тибо? Он и в самом деле не очень понимал, что Адаму было делать у этих людей, ставших после смерти императора Мануила очень ненадежными. Зато он прекрасно понимал, что тот мог, сопровождая беженцев, увезти и спрятать в надежном месте сокровищницу Ордена. И почему бы вместе со всеми прочими ценностями ему не вывезти и Скрижали?
Должно быть, Адам, выполнив свою миссию, сейчас уже плывет по морю в Прованс, откуда направится в свою родную Пикардию. Но, даже сознавая, что друг сделал все, чтобы увлечь его за собой, Тибо не мог без глубокой печали подумать о том, что, скорее всего, больше его никогда не увидит. Мысль об этом была не менее горестной, чем если бы он только что потерял брата. А может быть, и больше, чем брата!
А пока надо было собрать побольше золота, чтобы выкупить как можно больше христиан. Что касается Саладина, тот свои обещания выполнял. Марии Комнин, ее дочери Изабелле и другим ее детям был послан эскорт, который должен был сопровождать их сначала к султану, где они были приняты с почестями, а затем – до Тира, который на всем средиземноморском побережье оставался едва ли не единственным местом, откуда можно было отправиться в Антиохию. Кроме того, он отдал строжайший приказ своим войскам охранять главные пути сообщения, категорически запретив им кого бы то ни было притеснять или подвергать грубому обращению, а также заниматься грабежом. Наконец, госпитальерам было позволено еще на год остаться в городе, чтобы ухаживать за больными. Гроб Господень будет передан грекам и сирийцам.
Наконец настал день, когда Саладин вошел в город. Воцарилась глубокая тишина, сменившаяся скорбными криками христиан и радостными – мусульман, когда султан велел срубить большой золоченый крест на вершине купола Храма, а затем омыть розовой водой святилище, которое вновь превращалось в Харам‑эш‑Шариф. Он стал обустраиваться в цитадели, позволив уйти оттуда тем, кто хотел это сделать.
Все ворота Иерусалима, кроме ворот Давида, были закрыты...
И тогда из ворот, возглавив процессию, как и полагалось патриарху, первым вышел Гераклий. За ним следовало белое и черное духовенство... и огромный обоз: патриарх увозил с собой священные сосуды, драгоценности, ковры и всю сокровищницу базилики Гроба Господня. Саладин, наблюдавший за исходом с высоты крепостных стен, мог его остановить, но не сделал этого.
Затем, во главе франкской знати и нотаблей, шел Балиан. Непреклонный в своем желании уйти гордо и мужественно, он одной рукой вел своего коня, в другой держал знамя иерусалимских королей, которому не суждено было больше развеваться на башне Давида. На крупе его коня ехали Тибо де Куртене и Эрнуль де Жибле, за ними, верхом или пешими, двигались все остальные. Каждый старался выглядеть спокойным, но горе было слишком велико, и многие женщины в голос оплакивали оставленное и оставленных – ведь их никто не выкупил. Тибо думал в первую очередь о них. И об Ариане, которую пришлось отвести к госпитальеркам: она по‑прежнему намеревалась стать монахиней. Единственным ее желанием было остаться поблизости от могилы Бодуэна. Он не был уверен в том, увидит ли ее когда‑нибудь снова, но знал, что присутствие чудом исцеленной будет большим утешением как для общины, так и для больных, порученных ее заботам... И хотя Тибо знал, что Изабелла, а вместе с ней – и Мариетта, благодаря покровительству Саладина, находятся в безопасности, на душе у него было тяжело, а горло сжималось от ярости. Саладин был там, во дворце Бодуэна, может быть, в самых покоях Бодуэна или на террасе, глядел оттуда на огромную и жалкую толпу тех, кого он выгнал из города, пусть и позволив им прихватить с собой какие‑то крохи! Но некоторые остались в Иерусалиме, например, жители еврейского квартала, а в их числе – поседевший от горя Жоад бен Эзра, который на прощанье со слезами обнял Тибо. А главное – там были умершие, которых Тибо любил, и теперь их тела, лишенные Креста, оставались пленниками мусульман: короли, королевы, его родные – среди них его тетка Елизавета, умершая в Вифании незадолго до его возвращения из Хаттина и теперь покоившаяся вместе с другими настоятельницами в пустой часовне, которая завтра, возможно, будем осквернена. Несколько монахинь, во время осады нашедшие убежище в городе, должно быть, затерялись в этой громадной толпе... И затуманенный слезами взгляд Тибо в последний раз любовно скользил по лощинам и оголившимся теперь склонам холмов, где он столько раз охотился, столько раз скакал следом за черным волнистым хвостом Султана... несравненного коня, которого Ле Дрю, его конюх, убил собственной рукой, чтобы он не достался сенешалю, а затем покончил с собой.
А солнце в этот горький час изливало свои лучи на Святой город, утраченный, может быть, навеки, все так же щедро, как и в самые радостные дни, ему неведомо было, какие воспоминания оно пробуждает, какие растравляет раны.
Это случилось 2 октября 1187 года, в День ангелов‑хранителей, в 583‑й год хиджры, и у Иерусалима не было больше короля! Уходившие не желали верить, что где‑то в мире короли еще существовали: ведь никто из них не пришел на помощь.
Но Исаак Ангел, византийский император, Фридрих Барбаросса, император Священной Римской империи, Филипп Август, французский король, и Генрих II, король английский, продолжали царствовать...
Часть четвертая