– И все это по моей вине! – в отчаянии прошептал он. – Но разве я мог предположить, что в дело вмешается отряд рыцарей?
– Это был не отряд тамплиеров, а посольство, которое отправил к вам король Ги, чтобы попросить вас с ним помириться. Я был в его составе вместе с Рено Сидонским, а кроме того, в него входили магистр Ордена госпитальеров и магистр Ордена тамплиеров, каждого из которых сопровождали по десять рыцарей. Как могли мы подумать, что вы разрешили людям Саладина совершить «мирное» вторжение в Галилею? К тому же, поскольку нас было слишком мало для нападения, мы начали совещаться о том, что следует предпринять, но Жерар де Ридфор распалился, вызвал из Какуна маршала тамплиеров с полусотней рыцарей и, можно сказать, вынудил нас атаковать. Нас было полторы сотни против нескольких тысяч противника!
Смертельно бледный Раймунд побелевшими губами проговорил:
– И что от вас осталось?
– Насколько мне известно, если не считать Ридфора, который бежал, как и предсказал ему Жак де Майи, в живых остались только мы с братом Тибо. Все остальные погибли... смертью храбрых! Но, в конце концов, друг мой, скажите, что означало это внезапное вторжение, которое, по вашим словам, должно было оставаться безобидным? Вы не справились или...
Балиан д'Ибелин умышленно не закончил фразу, зная, что Раймунд его поймет. Кроме того, он был, наверное, единственным человеком, который мог себе позволить задать гордому графу этот дерзкий вопрос, пользуясь тем, что их семьи были связаны узами родства с тех пор, как один из сыновей графини Триполитанской, принцессы Тивериады, женился на его единственной сестре Эрменгарде. И в самом деле, Раймунд закончил за него:
|
|
–...или вы предали королевство?.. Нет, – продолжил он. – Не так давно – как раз перед появлением Саладина! – мы жили в мире с нашими мусульманскими соседями... Я хотел показать, что это еще возможно.
– В мире? В таком случае это был очень относительный мир. Нуреддина нельзя было по‑настоящему назвать нашим другом, а еще менее того – его отца, свирепого Зенги! Как бы там ни было, сейчас для вас настало время принять решение... окончательное решение: возвращаетесь ли вы вместе с нами в Иерусалим? Даже если от всего посольства осталось два человека, оно по‑прежнему существует, и я его возглавляю!
– Я поеду с вами. Но прежде скажите мне, Балиан, согласитесь ли вы воспользоваться моим гостеприимством?
– Почему бы и нет? Нам обоим необходимо отдохнуть... и помыться!
– Вы сможете сделать и то и другое... и не только!
Пока Балиан д'Ибелин и его товарищи с оружием и руках защищали свою жизнь, сражаясь с мамелюками, в Наблусе Мария пыталась защитить свою дочь от ежедневных домогательств ее супруга. Недавно прибывший в город Онфруа де Торон осаждал маленький дворец, лил слезы и источал мольбы, которые время от времени сменялись припадками ярости. На все это она отвечала, что Изабелла слишком слаба для того, чтобы в майскую жару отправляться в Трансиорданию. А когда он начинал умолять, чтобы ему позволили хотя бы ее увидеть, она спрашивала у опечаленного молодого человека: неужели ему так не терпится узнать из уст возлюбленной, что она о нем думает? Но он ничего и слышать не желал, и не следующий день снова принимался за свое... Мария прекрасно знала, что Онфруа вправе требовать свидания с супругой, что, вероятнее всего, он простоит у дверей до тех пор, пока ему ее не вернут, но слишком страшно ей делалось при мысли о том, чтобы отослать дочь в это гнездо стервятников, отдать ее на растерзание злобной свекрови и похотливому Рено. Изабелла и в самом деле не скрыла от матери, что тот ее преследует, а Онфруа не в состоянии ее защитить. И потому она тянула время, а главное – ждала возвращения Балиана: ведь он был хозяином в Наблусе, и никто не должен был приезжать или уезжать без его позволения... Во всяком случае, так она объяснила ситуацию безутешному мужу Изабеллы.
|
|
Вот его‑то как раз Балиан и увидел первым, когда вернулся из Иерусалима, доведя свою нелегкую миссию до конца. Онфруа был принят хуже некуда. Супруг Марии Комнин смертельно устал от бесконечных переговоров и был так же мрачен, как грозившее им будущее.
– Вам вернут вашу жену, как только она выздоровеет, но лучше бы вам оставить ее здесь, потому что и речи не может быть о том, чтобы везти ее в Крак.
– Но почему? В конце концов, это мой замок, дом моих предков, и мы всегда жили там счастливо и прелестно...
– Да очнитесь вы, молокосос! – проворчал Балиан. – Что вы мне тут рассказываете про приятную жизнь, когда уже идет война? Вам придется сражаться, понимаете? Сражаться! Сменить столь любимые вами бархат и парчу на шлем, кольчугу и толстую куртку, а ваши прелестные стишки – на меч и боевой топор. Вы, я думаю, уже посвящены в рыцари?
– Разумеется! Мессир Рено сам меня посвятил!
– Он, видно, надеялся сделать из вас того, кем вы не являетесь и не станете никогда... если только не случится чудо! Ну, а теперь скажите, есть ли у вас дом в Иерусалиме?
|
|
– И великолепный... хотя он немного маловат и... Но Балиан явно решил не дать ему закончить ни одной фразы.
– Стало быть, именно туда вам и следует отвезти вашу супругу, если она согласится последовать за вами. Там она будет в безопасности. Потому что, да будет вам известно, война, которая вот‑вот начнется, будет хуже всех тех, какие нам довелось пережить...
Сказав это, Балиан отправился искать жену и нашел ее в саду под пальмами. С ней была и Изабелла. Они сидели на скамье у подножия чешуйчатого ствола, и в сиянии пробивавшихся сквозь листья солнечных стрел показались ему особенно красивыми и хрупкими.
Сердце его сжалось при мысли о том, что вскоре ему придется их покинуть и отправиться навстречу своей судьбе, которую он разделит с королевством. Стоя перед ними, Эрнуль де Жибле, его бывший щитоносец, которого он после тяжелого ранения, заметив его способности, предпочел сделать летописцем, что‑то читал им вслух.
Увидев своего господина, юноша с радостным восклицанием направился к нему, чтобы поздороваться, по Мария его опередила. Она бросилась к мужу и пылко его обняла. Одна только Изабелла, несмотря на то, что очень любила отчима, не шелохнулась. Она казалась еще бледнее, а главное – еще печальнее, чем в день его отъезда. Попросив Марию на минутку оставить его с падчерицей наедине, Балиан подошел к Изабелле, сел рядом с ней на скамью и взял ее маленькую руку.
– Мне кажется, милая дочь, вам стало лучше, я рад видеть вас на ногах...
– Я и в самом деле чувствую себя лучше, я окрепла, но не до такой степени, чтобы вернуться туда!
Нетрудно было догадаться, что она имела в виду.
– Я думаю, вы еще долго туда не вернетесь. Именно это я только что объяснил мессиру Онфруа, который, как вы, должно быть, знаете, громко требует вас... впрочем, ему вскоре придется вас покинуть.
– Покинуть меня? По‑моему, он вовсе к этому не склонен!
– Он вынужден будет сделать это, если не хочет, чтобы его заклеймили позором, потому что вскоре нам предстоит сражаться. Он знает, что, если не согласится оставить вас здесь, ему придется отвезти вас в Иерусалим.
Услышав название столицы, Изабелла внезапно ожила:
– В Иерусалим? Мне кажется, я охотно бы туда отправилась! Может быть, там я смогу узнать о людях, которых очень любила, например, о моей милой служанке Ариане, покинувшей меня из‑за того, что я огорчила брата, захотев стать женой Онфруа, а она не могла с этим смириться...
– И еще об одном человеке, верно? Есть некто, о ком вам хотелось бы узнать, по крайней мере, жив этот человек или умер.
От волнения тонкое, словно выточенное из слоновой кости лицо окрасилось румянцем, но Изабелла не отвела взгляда. Напротив, она посмотрела Балиану прямо в глаза и решительно проговорила:
– Дочь короля не прибегает к хитрым уловкам, и мне не стыдно признаться в том, что меня заботит судьба Тибо де Куртене, потому что никто не смог мне сказать, что с ним стало...
– Я могу вам это сказать, потому что мы с ним недавно бились бок о бок, и в этом бою он один сражался против сотни!
– Боже! Он не...
– Нет. Он жив, и я даже проводил его на прошлой неделе в главный дом Ордена.
– Главный дом Ордена? – прошептала Изабелла, и лицо ее вновь побледнело.
– Да, дочь моя! Когда я его увидел, на нем был белый плащ рыцарей‑тамплиеров. В Орден его привел друг, там он нашел убежище; для него это был единственный способ ускользнуть от его врагов, патриарха и сенешаля.
– Его отца? Родной отец желал ему смерти?
– Слово «отец» никогда ничего не значило для Жослена де Куртене. Для него его единственный сын всего лишь «бастард», и, хотя у него есть все основания им гордиться, он предпочел бы отправить его на шесть футов под землю, чем видеть при свете дня. Что же касается самого Тибо, я не уверен, что он нашел свое призвание в монашестве, пусть даже и с оружием в руках...
– Это не наше дело, – прервала его падчерица, и в голосе ее послышались слезы, которые она тщетно пыталась сдержать. – Он тамплиер, и этим все сказано!
Назавтра Изабелла позволила обезумевшему от радости Онфруа увезти ее в Иерусалим. Там она, по крайней мере, сможет видеть с террасы, возвышающейся над Сионской улицей, большой золотой крест, венчающий церковь тамплиеров. Пусть между ней и Тибо стали Бог и Пресвятая Дева, она рада уже тому, что он жив...
Глава 10
Пропасть все ближе
– «Requiem aeternam dona eis Domine».
– «Et lux perpetuat luceat eis...» [73]
В церкви тамплиеров служили заупокойную мессу, хор подхватывал песнопения, и в суровых голосах рыцарей чувствовалось подлинное горе, которое разделяли все. Сегодня отпевали тех, кто пал смертью храбрых у реки Крессон, славных товарищей, с которыми прощались навсегда, и в первую очередь того, кого особенно любили, самого чистого и самого мужественного из всех, брата Жака де Майи. Все стоявшие в поредевших рядах избегали останавливать взгляд на магистре, о котором ходили слухи, будто он бежал с поля боя, как только осознал, что втянул и своих рыцарей, и госпитальеров, и многих, многих других в это безрассудное дело. Тамплиеры привыкли сражаться в одиночку с двумя, а то и с тремя противниками, таков был закон, ибо им во всем полагалось быть лучшими. Но один против ста – нет, надо быть безумцем, чтобы вступить в такую неравную схватку, и магистру следовало быть благоразумным и не проливать напрасно кровь своих рыцарей. Однако он этого не сделал, и теперь многие сожалели о том, что избрали на высший пост этого опрометчивого и грубого вояку, а не мудрого и благородного Жильбера Эрайля, которого тотчас отослали на Запад. Но самые беспокойные среди них, те, кто был наиболее близок к вспыльчивому Одону де Сент‑Аману, томились под властью старого Арно де Торрожа, и они сделали во время выборов все, чтобы победу одержал Ридфор, сенешаль и искусный оратор. Теперь сожаления были, можно сказать, единодушными, и это сказывалось на атмосфере главного дома Ордена: некоторым приходилось себя неволить, высказывая должное уважение недостойному магистру. И лишь одному человеку странным образом удавалось противостоять общей подавленности: брат Адам Пелликорн, не сводя голубых глаз с большого распятия над алтарем, пел Deprofundis [74] так мощно и с таким воодушевлением, словно это было TeDeum [75]. Впрочем, это никого не смущало: брата Адама все одинаково любили за неизменно хорошее настроение и неистощимую доброжелательность. Когда служба закончилась и тамплиеры начали расходиться по своим разнообразным делам – большая часть направилась в конюшни, поскольку кони требовали ежедневного ухода, – Тибо подошел к другу, с которым после возвращения у него еще не было случая поговорить наедине.
– Можно подумать, вы пришли на свадьбу, а не на похороны. Чему вы так радуетесь? Разве вы не любили брата Жака?
– Конечно, любил, но у меня и в самом деле есть превосходная причина для радости: кажется, я нашел!
– Нашли... Скрижали?
– Тише! Я еще в этом не уверен, но я обнаружил проход, о существовании которого никто раньше не подозревал, и что‑то мне подсказывает, что это – тот самый, который нам нужен.
Продолжая внимательно осматривать своего коня, чтобы убедиться в том, что он в добром здравии, – все тамплиеры считались неплохими ветеринарами, – Адам рассказал о том, что он обнаружил и чем занимался по ночам.
– Но как вам это удалось? – перебил его Тибо. – Вы болели, у вас даже жар был...
– О, знаете, этого легко добиться при помощи некоторых растений. А я очень хорошо разбираюсь в лекарственных травах.
– И скрытничать, похоже, тоже умеете отлично? У меня осталось не самое лучшее воспоминание о возвращении после нашей последней вылазки...
– Понимаю и прошу у вас прощения, но я... нарочно поскользнулся на лестнице, когда узнал, что часть из нас должна составить делегацию, которая отправится к графу Триполитанскому. Надо было воспользоваться тем, что здесь оставалось не так много людей, а главное – отсутствием магистра. С некоторых пор меня не покидало ощущение, что за мной наблюдают.
– И вы воспользовались мной? Большое спасибо за доверие!
– Дело не в этом, просто вы еще сильны и молоды, а мне необходимо было, чтобы все выглядело правдоподобно. Ну что, будете слушать мою историю или повернетесь ко мне спиной?
– Вы прекрасно знаете, что я сгораю от нетерпения...
Адаму и в самом деле повезло. Он прекрасно помнил, что келья, которую некогда занимал брат Гондемар, была расположена рядом с лазаретом, и это было вполне разумно, учитывая его преклонный возраст. Однако теперь это была келья Жака де Майи, а значит – она несколько дней пустовала еще до отъезда посольства, поскольку маршал отправился с проверкой в Какун. На следующую же ночь после того, как магистр отбыл со своим десятком рыцарей, Адам пробрался туда, уверенный в том, что никто его не потревожит: две кельи стояли пустыми, а брат‑лекарь, занимавший соседнюю келью, не только крепко спал, но был еще и туговат на ухо.
– Но, в конце концов, – снова перебил его Тибо, – почему вам так хотелось попасть туда?
– Честно говоря, я и сам не знаю, но с некоторых пор мне казалось, что меня туда как будто зовут, меня влекло туда какое‑то предчувствие... если только это не был дух брата Гондемара. Впоследствии я начал думать, что так оно и было.
– Вы слышали его голос? – спросил Тибо, невольно оробевший от торжественного тона друга.
– Дайте мне договорить, потом решите сами. Хотя эту тесную келью занимали великие люди, она все же ничем не отличалась от прочих: поскольку перед уставом мы все равны и равно ничем не обладаем, там нет ни одного предмета, ни одного знака, который указывал бы на личность того, кто ее занимает. Но в этой келье, едва я устроился на лежанке, мне вдруг стало удивительно хорошо. Погрузившись в это ощущение блаженства, я закрыл глаза, призывая дух брата Гондемара. И тогда я услышал...
– Скорее вам почудилось, будто вы услышали. Наверное, это был сон.
– В таком случае, сны бывают более реальными, чем сама действительность. Ни на мгновение мне не показалось, будто я теряю сознание. Я чувствовал себя словно ученик, жаждущий получить наставление от учителя, ум мой был на удивление живым и ясным.
Поглядев на друга, Тибо подумал, что тот и в самом деле меньше всего похож на аскета, чья плоть, истощенная лишениями и умерщвлениями, с трудом удерживает душу. Он был крепок, прочно, как дерево, стоял на земле и к окружающему испытывал немного интереса.
– Продолжайте! – только и ответил он.
– Так вот, он мне сказал... о, его слова огненными буквами записаны в моей памяти! Он сказал мне: «Под жертвенным камнем находится колодец душ, где, по словам Мухаммеда, собираются в ожидании Суда души истинно верующих. Доступ туда был закрыт уже очень давно, и все же не так давно, как доступ к пути, который ведет к Закону. Тот путь закрыла рука Господа, когда в ответ на призыв первосвященника земля содрогнулась, чтобы священные камни, заключенные в золотой ларец, не были бы осквернены. Ищи колодец душ! На юге, за камнями, есть путь, который я не мог и надеяться открыть своими слабыми руками...»
В голосе Адама зазвучали такие интонации, что Тибо немного испугался, ему показалось, будто он слышит голос усопшего тамплиера, и ему стало не по себе. Истовый христианин, верный законам Церкви и почитающий их, он инстинктивно сторонился всего странного, необъяснимого и потустороннего. Он, безусловно, верил в вечную жизнь. Он, безусловно, верил в чудеса, в явления святых или духов света, но призраки ему не нравились. И то, что он только что услышал, эти слова, повторенные необычно приглушенным, словно отяжелевшим голосом, его встревожили.
– Вы действительно уверены в том, что все правильно расслышали, – спросил он, наконец, – а главное, что все это вам не приснилось?
– Нет, мне это не приснилось. Вчера я пошел обследовать бывшую мечеть, которую мы превратили в часовню, и заметил, что часть пола отличается по виду от всего остального, то есть там вполне мог скрываться вход на лестницу. Я вернулся туда ночью с позаимствованной у брата садовника мотыгой и нашел эту лестницу. Как видите, то, что вы называете сном, не помутило мой разум.
– И вы спустились по этой лестнице?
– Нет. Скоро должны были звонить к заутрене, и я опасался, как бы меня не застали врасплох. Но я снова пойду туда сегодня ночью.
– Тогда я пойду с вами, – решил Тибо, захваченный радостью открытия и отбросивший всякое недоверие.
Несколько часов спустя, когда весь монастырь уснул, Адам и Тибо извилистым путем, стараясь насколько возможно держаться в тени зданий, – луны на небе не было, но звездные ночи, особенно с приближением лета, так светлы! – добрались до одной из четырех лестниц, ведущих на террасу, на которой стояла увенчанная восхитительным куполом восьмиугольная молельня, выстроенная вторым халифом и превращенная христианами в часовню, посвященную ангелам. Впрочем, ею давно уже не пользовались, и Тибо никогда там не бывал. Они поднялись наверх, и, когда Адам открыл одну из соответствовавших четырем сторонам света четырех дверей с портиками, опиравшимися на колонны из драгоценного мрамора, Тибо был поражен благородством и красотой этого места. Как и положено жителю Иерусалима, он с детства знал этот шедевр искусства Омейядов – правда, лишь издали: поскольку часовня помещалась внутри монастыря тамплиеров, он никогда к ней не приближался и уж тем более в нее не заглядывал. Превращение бывшей мечети в святилище для христианских обрядов всегда казалось ему сомнительным, поскольку выглядела часовня так, словно по‑прежнему принадлежала исламу. То, что находилось внутри, завораживало: двойная галерея со стройными колоннами окружала простой камень, который был тем не менее одной из святынь двух религий: иудеи считали, что именно здесь рука Господа остановила руку Авраама, готового убить своего сына; мусульмане – что именно с этого камня Мухаммед взлетел в небо на крылатом коне Аль Бораке. Христианам же приходилось довольствоваться одной деталью: в миг, когда Пророк улетал, камень хотел последовать за ним, но Гавриил, ангел Благовещения, остановил его, положив на него ладонь, отпечаток которой и сегодня хранил камень. Крестоносцы, желая навести здесь порядок, возвели алтарь над этим трижды священным камнем. Это и впрямь было самое явное свидетельство тесного переплетения различных, но соседствующих друг с другом религиозных преданий, которые сохранила Палестина.
Глаза Тибо быстро привыкли к царившей в часовне темноте, и он залюбовался великолепными синими с золотом мозаиками, на которые Адам не обращал ни малейшего внимания: он уже пытался приподнять одну из мраморных плит.
– Не хотите мне помочь? – проворчал он. – У вас будет сколько угодно времени, чтобы вернуться сюда и наглядеться на все это днем. Двери никогда не запираются. Ох, до чего же тяжелая!
При помощи мотыги и лома им вдвоем удалось сдвинуть плиту, которая и в самом деле прикрывала уходившие в глубь ступени. У Адама были с собой факел и масляная лампа, которую он зажег от факела; он начал спускаться в подземелье великого храма Ирода. Вскоре они оказались в глубокой и узкой пещере, в своде которой, как ни странно, было пробито нечто вроде дымохода. Тибо не успел задать вопрос, хорошо осведомленный пикардиец тут же ему объяснил:
– Во времена евреев над этой дырой находился алтарь для жертвоприношений, в нее сбрасывали пепел. Взгляните – точно под ней находится другая дыра, в полу. Как бы там ни было, колодец душ, похоже, находится именно здесь, и туда должен вести подземный ход.
– А разве голос в вашем сне не говорил вам о землетрясении, которое Господь устроил, чтобы преградить туда доступ?
– Мне это не приснилось! – резко возразил Адам. – Но вы правы, он сказал, что земля содрогнулась. В таком случае это должно было произойти там, – он показал на растрескавшуюся южную стену, которую и впрямь, похоже, толкнула исполинская рука. – Не представляю, как мы вдвоем сможем разгрести эти завалы, – добавил он, внезапно приуныв.
Адам сел на пол и принялся разглядывать то, что, как ему казалось, положило конец его поискам.
– Почему бы не попросить братьев о помощи? – предложил Тибо. – В конце концов, возложенная на вас миссия касается всего Ордена, и, думаю, никто не просил вас сворачивать горы в полнейшей тайне.
При свете факела было видно, как гневно блеснули голубые глаза пикардийца.
– Обратиться к Ридфору? Не иначе вы с ума сошли? Священные Скрижали не должны попасть в недостойные руки! Никогда у Ордена тамплиеров не было худшего магистра.
– Вы правы. Возможно, есть и другое решение: этот подземный ход, – если он действительно существует, – должен быть проложен по направлению к югу, то есть к главному дому. Измерив ступени лестницы, мы сможем определить, на какой глубине он проложен...
– Вы забываете только об одном. Сейчас мы, несомненно, не очень глубоко под площадью.
– Но, может быть, за этой грудой камней есть еще одна лестница? Я бы сильно удивился, если бы оказалось, что истинные Скрижали не погребены, по крайней мере, так же глубоко, как Ковчег.
– Несомненно, так оно и есть, но это мало что нам даст. Мне кажется, если бы существовал другой путь, брат Гондемар указал бы мне его. А он сказал только: «...есть путь, который я не мог и надеяться открыть своими слабыми руками...» И наши руки не намного сильнее, – сердито проворчал пикардиец. – Нам бы еще людей и орудия...
– А почему бы не новое землетрясение? – откликнулся Тибо, задетый разочарованием друга. – Мало же у вас веры! Неужели мне, сомневающемуся, надо указывать вам на подробность, на которую вы должны были обратить внимание сами?
– Какую именно?
– Если бы эта трудность была непреодолимой, душа старика не стала бы беспокоить вас. Или же он мог сказать: Скрижали погребены под завалами земли и камней, которые невозможно разгрести. Стало быть, надо оставить всякие попытки до них добраться. Вместо того...
– Клянусь Богом, точно! Надо искать, думать...
Адам уселся на нижнюю ступеньку лестницы и попытался привести в порядок свои мысли. Тем временем Тибо, медленно обходя пещеру с факелом в руке, дошел до ямы, в которую сбрасывали пепел после жертвоприношений. Она была полностью засыпана, последние сброшенные кучки возвышались сероватым холмиком, в котором еще виднелись крохотные осколки не до конца сгоревших костей. Тибо машинально наклонился, кончиком пальца поворошил пепел, и при свете факела там что‑то блеснуло... Внезапно он понял, что может совершиться то, что казалось ему невозможным. Этот колодец был тем самым колодцем, который Саладин наполовину в насмешку, наполовину всерьез велел ему отыскать, ибо он только что вытащил из многовекового пепла пыльный предмет, который теперь обтирал о собственную одежду: вырезанное из цельного изумруда кольцо с арабской надписью. От неожиданности у него подкосились ноги, и он сел на пол, едва не опалив огнем факела пробивающуюся бородку.
– Адам! – сдавленным голосом позвал он. – Кажется, я нашел Печать Мухаммеда!
– Что вы сказали?
Пелликорн поднялся, подошел к нему, присел рядом и ошеломленно уставился на кольцо, которое в руках Тибо постепенно вновь обретало чудесный зеленый цвет, одновременно глубокий и прозрачный.
– Никогда бы не поверил, что это возможно! – ликовал юноша. – Когда Саладин велел мне его отыскать, я был уверен, что он надо мной насмехается. Причем уверен до такой степени, что и думать об этом забыл! С тех пор столько всего произошло. И вот теперь я держу в руках Печать Пророка, то самое кольцо, которое должен носить халиф Багдада, единый и единственный повелитель всех мусульман!
Адам взял у него кольцо и стал его разглядывать с нескрываемым любопытством.
– Саладин говорил вам о нем? А почему вы мне ничего не сказали?
– К тому времени, когда я вернулся в Иерусалим, вы исчезли, а когда мы с вами встретились вновь, прошло уже очень много времени. Я действительно уже забыл об этой истории... в которую, собственно, и не слишком поверил.
– Что ж, сейчас самое подходящее время для того, чтобы мне ее рассказать. Сейчас нам никто не сможет помешать.
Ненадолго задумавшись, чтобы как можно точнее передать слова султана, Тибо пересказал другу свой последний разговор с ним.
Когда он закончил, Адам помолчал и, продолжая вертеть в руках уникальную драгоценность, спросил:
– Понимаете ли вы, что, если вам захочется перейти в ислам, у вас есть средство стать халифом? Ведь тот, кто обладает Печатью, – несомненный избранник Аллаха. Любой мусульманин должен пасть ниц перед ним. – Вам многое известно! Я не так хорошо образован, и потому могу сказать вам только одно: мы держим в руках ключ к спасению королевства, потому что теперь я поверил словам Саладина. В обмен на это кольцо он даст нам все, что только мы ни попросим! Надо...
Рассуждения Тибо прервал колокольный звон, близкий и отдаленный одновременно.
– Заутреня? Уже? Неужели мы здесь так долго?
– Возможно. Во всяком случае, надо возвращаться... и при этом мы сильно рискуем попасться!
– Посмотрим... Лучше всего идти прямо в церковь. Если нам немного повезет, мы окажемся там раньше других.
– Без белых плащей? Нас накажут...
Укладывая плиту на прежнее место и пряча инструменты в темном углу, Адам размышлял вслух:
– Тогда нам надо зайти домой за плащами. Придем с опозданием... Ой, там что‑то случилось! Это не к заутрене звонят!
В самом деле, это не был спокойный, сдержанный гул, призывавший на ночную службу, а становившийся все более неистовым трезвон, сзывавший всех тамплиеров, которые могли по той или иной причине оказаться в городе. Нельзя сказать, что по‑настоящему ударили в набат, но было очень похоже на это. И монахи‑солдаты собирались вовсе не в часовне, а в зале капитула, где ждал их Жерар де Ридфор. Когда все собрались, магистр встал со своего кресла, держа в руке абакус – жезл главы тамплиеров. На обращенные к нему вопросительные взгляды он ответил желчной улыбкой.
– Братья, – воскликнул он. – Нам предстоит сражаться во славу Божию и ради чести Ордена. Этот пес Саладин, которому помогает его друг Раймунд Триполитанский, вторгся в Галилею, но мы доблестно преградим ему путь! Сражаться в первых рядах и защищать Святой Крест – вот наши привилегии, и я рассчитываю на то, что вы об этом помните. Сейчас мы отслужим мессу и попросим Господа дать нам стойкости и храбрости в бою. Затем вы приготовитесь к походу. Выступаем через два часа. Здесь останутся лишь престарелые или больные братья. Как всегда, войско собирается у источников Сефории. Братья, наш девиз: «Non nobis, Domine, non nobis sed nomini tuo da glorium»[76]. Вы всегда должны его помнить! А теперь пойдем помолимся!
– Это ему, в первую очередь, следовало бы всегда его помнить! – шепнул Адам, когда тамплиеры парами двинулись в часовню для последней молитвы.
Вскоре облаченные в доспехи тамплиеры строем покинули главный дом Ордена вместе со своими щитоносцами, сержантами, туркополами и всем обозом, оставив монастырь почти пустым. Во главе отряда двигался новый маршал, Жан де Куртрэ, который вместе с десятью рыцарями охранял босан, черно‑белое знамя, вокруг которого во время боя должны были собираться все, кто окажется в трудном положении. Маршалу предстояло командовать тамплиерами в походе. Магистр в сопровождении другого десятка рыцарей отправился к храму Гроба Господня, чтобы охранять Истинный Крест, который понесут впереди короля Ги, его баронов и войск.
Час был ранний, и петухи еще перекликались по всей округе, но весь город уже высыпал на террасы и улицы. Иерусалим казался странно притихшим, все понимали, насколько серьезным было положение. Давно и хорошо было известно, что Саладин задался целью захватить Священный город, и что единственная преграда между ними самими и его яростью – эта движущаяся стальная стена, над которой в еще прохладном – недолго ему оставаться прохладным сейчас, в июле, – утреннем воздухе развеваются знамена. Ни единого крика. Ни единого оклика. Ни единого слова. Иногда слышались всхлипывания. Казалось, подавленный Иерусалим и дышит‑то с трудом; все молились, поочередно волнами опускаясь на колени, когда мимо проносили большой золотой крест, украшенный драгоценными камнями, внутри которого было заключено орудие казни Христа. Бесценную реликвию нес епископ Акры, хотя при таких драматических обстоятельствах это следовало бы делать патриарху, и король его об этом просил, но Гераклий, как нарочно, сказался больным. Конечно, он сделал над собой усилие и вышел, чтобы благословить войско, но при этом его руки благоговейно поддерживали два причетника. Что правда, то правда – выглядел он плохо, должно быть, печень болела, что и неудивительно, если вспомнить, сколько вина он ежедневно выпивал. Правда и то, что епископ Акрский был его незаконным сыном. Впрочем, обмануть ему никого не удалось, даже Ги, тонкостью ума и проницательностью не отличавшегося. Зато как он был хорош собой, их король!