Как уже отмечалось ранее, образ, выраженный при помощи исключительно языковых средств, оказывается не менее тесно связан с чувственными представлениями о мире, чем образ, обладающий пластичностью.
В данном параграфе мы попытаемся наметить критерии, которые могут быть положены в основу классификации, опирающейся на тип «переработки» изначального чувственного импульса в образную ткань художественного произведения.
Для этого введём понятие языковой изобразительности, которую будем рассматривать как один из важнейших признаков лирического жанра, так как способ взаимодействия чувственного представления с текстом во многом создаёт информативность произведения, его индивидуальную стилистику [37, с. 64]. «Читатель не только «читает» «писателя», но и творит вместе с ним, подставляя в его произведения всё новые и новые содержания. И в этом смысле можно смело говорить о «сотворчестве» читателя автору» [11, с. 8]. При чтении лирических текстов такое «сотворчество» можно рассматривать как один из важнейших компонентов понимания смысла текста. Более того, иногда только ассоциативный ход, связывающий чувственный импульс с образом, отражающим его в тексте, позволяет понять содержание лирического произведения.
Следуя за рассуждениями Е. А. Некрасовой в статье «Приёмы языковой изобразительности в стихотворных текстах», выделим четыре типа языковой изобразительности. При этом, рассматривая типологические группы лирических текстов, которые можно выделить на основе характера взаимодействия чувственного представления с его изображением в тексте, намеренно опустим случаи, где действительность получает живописное отображение, и остановимся только на тех типах, которые обобщают усложнённое восприятие зрительных образов в лирике.
Первый тип языковой изобразительности, который выделяет Е. А. Некрасова, – это такой тип, в рамках которого пластический образ представлен необычным ракурсом, требующим определения для понимания точки виденья втора. Она отмечает, что в основе таких построений обычно лежат законы языка, формирующие принципы организации разговорной речи на основе широкого использования эллипса [11, с. 65].
Второй тип характеризуется те, что восприятие пластического образа затруднено несовпадением грамматической и логической подчинённости слов.
Третий тип – ложно зрительные образы. Такие образы характеризуются тем, что при заявленной зрительной наглядности не конкретизируются, а воспринимаются «в общем виде». Стремление читателя включить воображение и представить в деталях предлагаемую ему образную зарисовку может оказаться тщетным, а иногда – вообще разрушить эстетическую основу восприятия.
Четвёртый тип связан с приёмом наложения одного изобразительного плана на другой. Усложнённость образного рисунка при таком виде языковой изобразительности новый тип образа, существующий наравне с образом-метафорой – образ-метаболу. Если метафора делит мир на сравниваемое и сравнивающее, на отображаемую действительность и отображаемое подобие, то метабола – «это образ, не делимый на описанный предмет и привлечённое подобие, это образ двоящейся и вместе с тем единой реальности». «Образ-метабола строится по принципу сопряжения разных предметных рядов, которые соотносятся между собой не метафорически, не иносказательно, но как равноправные составляющие одной реальности, множественной в своих измерениях» [52, с. 201].
Е. А. Некрасова отмечает, названные в статье типы могут быть подвергнуты дальнейшему расчленению на подтипы, виды и т.д., сам перечень типов может быть пополнен, но данная классификация вполне может служить основой для характеристики соотнесённости зрительно наглядной зарисовки и развивающихся на её основе словесно-ассоциативных рядов как в одном стихотворении, так и во всей лирике конкретного поэта.
ГЛАВА 2.
ЛИТЕРАТУРОВЕДЧЕСКИЙ АНАЛИЗ
ПОЭТИЧЕСКИХ ТЕКСТОВ П. Н. ВАСИЛЬЕВА
Практическая часть выпускной квалификационной работы представляет собой анализ лирики П. Н. Васильева с точки зрения наличия и функционирования зрительных образов. В соответствии с поставленной целью исследования, в данной главе рассматриваются типы зрительных образов, используемых в конкретных стихотворениях и поэмах поэта.
В качестве дополнительной задачи исследования производится выявление преобладающего в лирике поэта типа зрительных образов.
Павел Васильев принадлежит к таким поэтам, которые поражают «удесятерённым чувством жизни». Первое, что бросается в глаза при прочтении его стихов, по словам К. Л. Зелинского, – «яркие краски эпического живописца, который сам словно потрясён зрелищем материального живого бытия» [26, с. 4]. Никто из русских поэтов не создавал настолько насыщенных жизнью, материальных, вещественных до физиологичности образов. Так, например, Васильев описывает цветы в поэме «Христолюбовские ситцы»: «Четвероногие, как вымя… стояли поздние цветы». Подобно поэт обличает живой плотью цветы в стихотворении «Дорога»:
У этих цветов
Был неслыханный запах,
Они на губах
Оставляли следы,
Цветы эти, верно,
Стояли на лапах
У чёрной,
Наполненной страхом воды.
Эта удивительная по своей изобразительной энергии образность, свойственная поэзии Васильева, может быть описана цитатой его современника Э. Багрицкого: «Так бейся по жилам, кидайся в края, бездомная молодость, ярость моя».
2.1. Типология зрительных образов
в стихотворениях П. Н. Васильева
В данном параграфе рассмотрим систему наглядных образов и особенности их функционирования в стихотворениях поэта.
Уже при первом прочтении стихотворений П. Н. Васильева бросаются в глаза зрительные образы, используемые поэтом для описания топоса, места действия описываемых в стихотворении событий или же места, служащего фоном для звучания авторской мысли и её катализатором одновременно. Чаще всего подобным местом оказывается некое природное пространство, замкнутое в самом себе, что часто отражается в композиционном решении произведений (об этом ещё скажем в дальнейшем). При этом изображение пейзажа у П. Васильева отличается невероятным многообразием.
Во-первых, словесные описания такого типа у поэта могут быть как метафоричными, иносказательными, насыщенными различного рода тропами и стилистическими фигурами (далее – тропеизированными), так и прямыми, буквальными, реалистическими в мельчайших деталях. Для начала остановимся на стихотворениях, в которых реализуется первый из упомянутых типов образности.
Так, в стихотворениях «Сопка за сопкой, мимо, назад…», «Незаметным подкрался вечер…» пейзажные образы полностью построены на использовании различных тропов, среди которых можно встретить метафоры, сравнения, олицетворения и т.д. Метафора у П. Васильева часто предстаёт в развёрнутом виде, включая в себя не один, а сразу несколько образов, которые в слиянии представляют собой один крупный многокомпонентный образ-метафору:
Весь тёмно-синий таёжный халат
Ярко пылающий летний закат
Шёлком своим оторочил.
Однако не менее часто встречаются и однокомпонентные метафоры: «тёмных кварталов плечи», «шторы сырого тумана», «Кустами яблонь весенних / Паруса раздувает ветер».
Весьма близко к метафоре в лирике поэта олицетворение:
Ветер, ласкаяся, жмётся к стволу,
Шепчет про закат искристый ему,
Песню свою напевая.
В следующей строфе тот же ветер «бьётся, играя кудрями», «шепчет тихонько о дальнем».
Не менее часто природные образы передаются через сравнения: «ночь, словно ворон, запад закрыла крылом», «таёжный мир как цепями окован», вечер подкрался, «словно кошка к добыче».
В этом отношении к приведённым стихотворениям органично примыкает и стихотворение «Бухта» – одно из самых ранних стихотворений П. Васильева. Зрительные образы, помогающие воссоздать художественное пространство, здесь так же тропеизированны. Но стихотворение иллюстрирует и некоторые другие аспекты лирики П. Васильева, о которых мы уже вскользь упомянули.
Так, например, замкнутость художественного мира стихотворения передаётся через кольцевую композицию, которая, как увидим в дальнейшем, активно используется поэтом и в других произведениях. Первая строфа (она же последняя) часто выступает как основной план, определяющий дальнейшую цепочку образов (укрупнение, углубление, детализация), либо как общий фон для дальнейшего раскрытия темы стихотворения и развёртывания размышлений лирического героя:
…Бухта тихая до дна напоена
Лунными иглистыми лучами,
И от этого мне кажется, она
Вздрагивает синими плечами.
Бухта одновременно является и реальным местом, и отправной точкой для эмоционального состояния героя:
Знаешь, мне хотелось, чтоб душа
Утонула в небе или в море
Так, чтоб можно было вовсе не дышать,
Растворившись без следа в просторе.
Именно поэтому все зрительные образы, возникающие в стихотворении, неконкретны, они дают не столько реальное изображение пейзажа, сколько вторят настроению героя: «Белым шарфом пена под веслом, / Тёмной шалью небо надо мною». Стеклянные бусы звёзд на шёлковом ковре неба, лунный шёлк и золото улыбок – всё это видение героя, субъективно осмысливающего видимый мир и преобразующего его в тропеизированную картину внутренней реальности.
Подобно построено стихотворение «В горах», однако здесь повторяющиеся строки, скорее, не обрамляют кольцевое строение текста, а звучат как рефрен:
Задымленная осинь гор,
Отделанная горностаем.
И «зелёная пена калин», и «жёлтые пятна на шапках молодого хмеля» – не самоценный пейзаж, а катализатор определённого эмоционального состояния:
Мне снова хочется запеть
О вечно золотом и нежном…
И снова прежняя печаль
Как льдина в переливах тает…
Обобщая сказанное, можно сделать вывод о том, что тропеизированные зрительные образы, иллюстрирующие художественный мир произведений П. Васильева, во-первых, являются очень субъективными, так как даются читателю не прямо, а как бы опосредованно, через восприятие их героем. Можно даже предположить, что наличествует некоторая связь между степенью тропеизированности зрительных образов в стихотворениях П. Васильева и типом субъектной организации текста, но этот вопрос должен рассматриваться в рамках отдельного исследования. Во-вторых, подобные образы дают менее конкретное представление о художественной реальности, они призваны, скорее, передать эмоцию, ощущение, впечатление от момента, что по воздействию на реципиента приближает их к полотнам художников-импрессионистов. Из этого вытекает и некая «неполноценность», зависимость данных образов от семантической составляющей всего произведения (неполноценность не эстетическая, а, опять же, семантическая).
Теперь рассмотрим образы, передаваемые прямо, буквально. Сразу необходимо уточнить, что такие образы в стихотворениях встречаются всегда наряду с образами тропеизированными, так как поэтический текст, в котором отсутствуют средства художественной выразительности, попросту немыслим. Однако можно отметить множество стихотворений, в которых подобные образы преобладают. При этом пейзажные «зарисовки» уже несут на себе двойственную функцию: они одновременно являются и непосредственным отражением существующей вне художественного текста реальности, и её отражением в конкретном созданном автором художественном мире, служащим фоном и опорой для выражения определённых интенций.
Рассмотрим в качестве примера стихотворение «Владивосток». Композиция, как и в стихотворении «Бухта», кольцевая. Первая и последняя строфы стихотворения полностью идентичны, они дают общий план изображения, который реализуется с помощью тех же тропов, что и в стихотворениях, рассматриваемых ранее:
Ласковое неугомонно море
Лапами хватает
За песок.
На обвитом облаками взгорье
Расположился
Владивосток.
Последующие образы создают ощущение движущейся камеры, изображение укрупняется, город приближается. Мы видим бухту, «где шумит народ», пароход, порт, видим, как «кули длинной цепью / Тащат, пригибаясь / Груз», и даже китайца «в встрёпанных отрепьях», продающего испорченный арбуз. Здесь образы тропеичные смешиваются с образами глубоко реалистичными, не требующими иносказания. Эти образы, показывающие кипящую жизнь города, «сердце трудового дня», бьющееся «мерным тактом» (снова метафоризация), из общих, схематичных переходят в конкретные, частные, детализированные. И последняя строфа стихотворения, полностью повторяя первую, возвращает к общему плану, будто отдаляя объектив.
Подобный синтез тропеических и реалистичных образов можем наблюдать во многих других стихотворениях поэта. Так, в стихотворении «Алой искрой брызгал закат…» туман «голубыми капал слезами», и в этот же момент:
Незаметной, прибитой тропой
Загорелый солнцем малай
Тихо шёл и свистел губой…
Я ему приподнял малахай.
Реалистичность изображения подкрепляется его натуралистической детальностью:
Собирали в подолы кизяк
Молодые девки в степи…
Мимо, чуть не бегом, табун
Тонконогих, тощих коров
Гнали парни за пёстрый бурун…
Подобные натуралистические описания, граничащие с физиологичностью изображения, встречаются в лирике П. Васильева поразительно часто. Именно они обеспечивают живость, материальность его поэтического слова.
Таким образом, реалистичные описания природы, в отличие от описаний метафорических, являются более объективными (многие стихотворения с подобным типом наглядной образности тяготеют к собственно авторской лирике) и более конкретными, детализированными. Детали, как бы выступающие из этих описаний, перерастают в самостоятельные художественные образы.
Среди пейзажных зарисовок, передаваемых наглядными образами, встречаются как пейзажи непосредственно природные, естественные, так и пейзажи городские, изображающие мир цивилизации и технологий. При этом степень образности отнюдь не определяется типом пейзажа: и природный, и городской пейзажи у Васильева могут быть одинаково тропеизированными. Более того, пейзажи эти могут соединяться в пределах одного стихотворения, пересекаться и противопоставляться. Например, описание города в стихотворении «Строится новый город»:
Зажигались огни пароходов, горели и тухли,
И купеческой дочкой росла в палисадах сирень,
Оправляя багровые, чуть поседелые букли.
Голубиные стаи клубились в пыли площадей.
Противопоставление природного мира миру, созданному руками человека, встречаем в стихотворении «Павлодар»:
И я смотрю,
Как в пламени зари,
Под облачною высотою,
Полынные родные пустыри
Завод одел железною листвою.
Поэт любит описывать плоть природы, избыточность бытия. Так, в «Бахче под Семипалатинском» «перезревшие солнца обветренных тыкв» тяжело поднимаются под грузом накопленной силы, «добротного плодородья», а «спелое сердце арбуза» может быть изранено острым казацким ножом, даже покой нагружён «плодородьем добротным»; «до самого дна нагруз / Сладким соком своим арбуз» в «Ярмарке в Куяндах», «ветви рельс перекипают соком – / Весенней кровью яблонь и берёз» в «Пути в страну». Поэт постоянно подчёркивает энергию плоти, пульсацию жизни: вода наполнена «дурной, нахлынувшей кровью», река ревёт «глоткой перерезанной бычьей» («Путинная весна»).
Невероятно полно и ярко эта избыточность бытия проявила себя в стихотворении «Мясники». Детали одновременно пугают и завораживают:
И телёнка отрубленная голова,
На ладонях качаясь, поводит глазами.
На изогнутых в клювы тяжёлых крюках
Мясники пеленают багровые туши.
Мертвоглазые псы, у порога залаяв,
Подползают, урча, к беспощадным ногам
Перепчканных в сале и желчи хозяев.
Но цель поэта – не испугать читателя, не шокировать его, а приобщить к всеобщему празднику всего живого, плотского, материального. Смерть же является в данном случае лишь частью жизненного круговорота, поэтому она в стихотворениях П. Васильева так полнокровна, телесна.
Другой особенностью художественной картины мира Васильева является обращение к архаическим, мифологическим уровням мышления. Как основные компоненты в данной системе архаических представлений выступают земля, огонь, вода и воздух. Эти первоэлементы и организуют васильевский природный мир. Ключевыми для его поэзии являются следующие мифопоэтические образы – небо, степь, река, растения, животные, птицы и т.п.
Земля у Васильева чаще всего предстаёт как степь. Причём образ степи одушевляется, становясь персонифицированным женским образом. Как и другие женские образы, он наделяется материнскими чертами. Здесь проявляются народные представления о неразрывном единстве матери-женщины и матери-земли: «Родительница степь, прими мою, / Окрашенную сердца жаркой кровью / Степную песнь!». Образ степи фигурирует во многих стихотворениях как аналог вселенной: «Затерян след в степи солончаковой», «Как мерно сердце бьётся / Степной страны, раскинувшейся тут»; «Над степями плывут орлы» («Ярамарка в Куяндах»), «Но, как шибко он ни скакал бы, / Всё равно ему ни за что / Степь до края не перескакать» («Охота с беркутами»).
С образом степи, с одной стороны, соотносятся понятия воли, праздника (как в стихотворениях «Ярамарка в Куяндах», «Конь», 1930), но, с другой стороны, этот образ связан с понятиями, неволи, опасности («Пыль», «Джут», «Дорога»).
Не менее значим для понимания художественного мира лирики поэта и образ огня. У Васильева этот образ также становится полисемантичным. Это может быть грозная, злая сила, несущая беду или даже гибель: «сумасшедший Джут / Зажигает волчьи огни» («Джут»), «В глазах плясал огонь, огонь, огонь» («Путь на Семиге»). С другой стороны, огонь – это тепло, домашний очаг. В таком значении огонь присутствует в стихотворении «Прощание с друзьями»: на далёком Севере «зажигают огни, избы метут, / Собираются гостя дорогого встретить», «Чтобы только полено в печи потрескивало». Подобная символика огня встречается и в других стихотворениях: «Возле костра высокого, забыв про горе своё» («Переселенцы»), «Протягивал ладонь / Над огнём / Смеялся» («Воспоминания путейца»). Образ огня достаточно часто встречается в любовной лирике Васильева: «Как рассвет в награду / Даст огня / И ещё огня» («Любимой»), «Ты сейчас уйдёшь. Огни, огни!» («К портрету»), «Не встречал нигде такого / Полнолунного огня.» («Я тебя, моя забава…»), «Да, я придумывал огонь, / Когда его кругом так мало.» («Когда-нибудь сощуришь глаз…») и т.д.
Одним из частотных архетипических образов в поэзии Васильева является образ воды (реки). Творчество поэта изобилует «водными» стихами: «Там, где течет Иртыш», «Рыбаки», «По Иртышу», «Водник», «Пароход», «Глазами рыбьими поверья…», «Сестра», «Путинная весна», «Повествование о реке Кульдже», «Расставанье с милой», «Иртыш» и др.
Образ реки связан с мотивами судьбы, смерти, страха перед неведомым, с физиологическим ощущением холода и темноты, эмоциональными переживаниями утраты, разлуки, ожидания. Так, в стихотворении «Путинная весна» создаётся образ освобождающейся ото льда реки, который может восприниматься как символ «рождения» реки. «Так, взрывая вздыбленные льды, / Начиналась ты. / И по низовью, / Что дурной, нахлынувшею кровью, / Захлебнулась теменью воды». Поэт использует приём олицетворения. На образ реки перенесены черты птиц («оперенье пены»), у реки есть характер («пугливое теченье»), она «ревёт», «гремит».
Особую роль в художественном мире Васильева выполняет стихия воздуха, реализуемая в образах неба, ветра, простора, дали и т.д.: «Воздух давящими тенями полон» («Сопка за сопкой, мимо, назад…»), «Тёмной шалью небо надо мною» («Бухта»), «Чисты от туч, нависли небеса» («Урманная страна»), «упал закат / В цветном дыму вечернего простора» («Всё так же мирен листьев тихий шум…») и т.д. Образ ветра может употребляться в прямом значении: «Паруса раздувает ветер» («Незаметным подкрался вечер»), «Если бы ветер сильней и лютей / Ты закачался под валом бы.» («Пароход»), «Пусть ветер с моря / Медленен и горек» («На север»). Но этот же образ может употребляться и в значении символическом. Например, в стихотворении «Охота с беркутами» образ ветра преобразуется в развёрнутую метафору: «Ветер скачет по стране, и пыль / Вылетает из-под копыт / Ветер скачет по степи, и никому / За быстроногим не уследить». В данной метафоре отражена мифопоэтическая природа образа.
Во многих стихотворениях присутствует крупно вылепленная деталь, подчёркивающая рельефность художественного образа, и чаще всего деталь эта связана с образом конкретного лица, персонажа стихотворения или его адресата. Поэтому о тех, кого читатель встречает в васильевской поэзии, стоит сказать отдельно.
Все люди, которых изображает поэт, на первый взгляд кажутся случайно попавшими в кадр прохожими (исключением здесь являются женские образы, которые сейчас оставим в стороне). Но люди эти для поэта отнюдь не случайны. Они прекрасны своей целостностью и близостью к природе, своей естественностью, первозданностью. В совокупности они создают целый мир, особый мир Павла Васильева, полный жизненной энергии, живущий в гармонии с законами природы. Кто же они, герои лирики П. Васильева?
Это и «китаец в встрёпанных отрепьях» («Владивосток»), и «загорелый солнцем малай», «молодые девки в степи» («Алой искрой брызгал закат…»), которых мы уже упоминали. В стихотворении «Там, где течёт Иртыш» мы видим, как:
И на отцовских лошадях
Мальчишек озорные шайки
Съезжаются. И не шутя
Замахиваются нагайкой.
Там же «под тонкой кофтой у девчат / К четырнадцати набухают груди». В стихотворении «Рыбаки» «житель приозёрный» описывается как «сивоусый кряжистый рыбак» с волосатым, жилистым кулаком и длинной цигаркой в зубах. Те же рыбаки «С хрустом жмут ширококостных девок / И грудастых мягкотелых баб», а «ночью неуклюжею лапой» ищут «женщину, рыбьим запахом пропитанную до костей».
В этом же поэтическом мире «кареглазая соседка» ведёт поить коней («Палисад»), мелькают взмахами платков «круглобёдрые казачки» («По Иртышу»), рукой проводит по усам «угрюмый старый водник» с татуированной грудью («Водник»), входит в комнату «луковоглаз, широкорот, тяжёл» пастух-поэт («В защиту пастуха-поэта»).
Приведённые образы можно назвать типизированными, они словно «кочуют» из одного стихотворения в другое, повторяют сами себя, соединяя в одной образной единице целое представление народа, представление самого поэта. Повторяются даже сами речевые формулировки, тропы. Например, в стихотворении «Азиат» встречаем такие строчки:
Ты смотришь здесь совсем чужим,
Недаром бровь тугую супишь.
Сходную деталь описания внешности джигита находим в «Ярмарке в Куяндах»: он пьёт из касэ и «азиатскую супит бровь».
Но на другом конце полюса стихотворения П. Васильева обнаруживаем образы уникальные, индивидуализированные. Практически всегда они имеют прототип – реальное лицо, причём имена этих лиц поэт не скрывает, не зашифровывает под инициалами (что прояляется и в названиях многих стихотворений, например, «Рюрику Ивнёву», «Дорогому Николаю Ивановичу Анову», «Евгения Стэнман» «Егорушке Клычкову», «Демьяну Бедному» и др.).
В этом контексте хотелось бы остановиться на одном из таких образов – образе Корнилы Ильича («Рассказ о деде»). Корнила Ильич – дед поэта по отцовской линии – простой пильщик. Если вчитаться в строго биографический «Рассказ о деде», то можно увидеть, что настоящий дед Павла Васильева мало похож на носителя «зверьей стати и зверьей прыти». Сидит дедушка, рыженький, на бережку, погоду предсказывает, на дудочке играет, а внук рядом полёживает, песенке подсвистывает [зелинский, 10].
Однако в стихотворении дедушка предстаёт совершенно иначе: он – «бородатый дедко», «хмурый да ярый», «рыжеголовый, весну проводящий сквозь бурелом». Так описывает поэт внешность легендарного деда – уже не реального персонажа, но почти мифологического, существующего в васильевском мире, где «живы чудища доселе – / И птица-гусь, и рыба-язь»:
И глаза сужались.
В весёлые щёлки,
И на грудь курчавая
Текла борода.
Заслуживают отдельного слова и женские образы лирики П. Васильева. Именно конкретные образы возлюбленных поэта, вырастающие из множества стихотворений.
Е. Беленький отмечал: «В образном мире Васильева на видное место поставлена женщина. Героиня Васильева вся – буйная плоть, торжество телесного здоровья, полноты чувств». Физическая красота женского тела вырастает до некоего культа. Иногда откровенность женских образов Васильева настолько заостряется, что становится почти натуралистической. В «Стихах в честь Наталии» герой воспевает «яростное тело / С ядрами грудей», «телесный избыток». Подобная акцентуация телесности в женских образах связана с идеей материнства и плодородия. Именно поэтому пышущей здоровьем Наталии противопоставлены «шлюхи из фокстротных табунов» («Стихи в честь Наталии»):
…кудлы пахнут псиной,
Бедра крыты кожею гусиной,
На ногах мозоли от обнов.
Сквозной сюжет любовной лирики П. Васильева определяют три женщины.
Первая – Галина Анучина – само естество, природа. Ей посвящены такие строки стихотворения «Так мы идём с тобой и балагурим…»:
И самой лучшей из моих находок
Не ты ль была? Тебя ли я нашёл,
Как звонкую подкову на дороге…
Вторая – Елена Вялова – была существенно выше по статусу, именно она ввела поэта в московскую литературную элиту. Так писал о возлюбленной П. Васильев: «ты – моё имущество», «легче выкрасть волчат у волчицы, чем тебя у меня». Ей посвящено стихотворение «Любимой» с авторской пометкой «Стихи сразу».
Третья – неприступная красавица Наталья Кончаловская. О ней «Стихи в честь Наталии», где подробно, детально описывается каждая черта внешности любимой: от «яростного тела с ядрами грудей» до «бровей широких и сердитых». Поэт подчёркивает ослепительную величавую красоту возлюбленной, соединяя её с миром природным:
Так идёт, что ветви зеленеют,
Так идёт, что соловьи чумеют,
Так идёт, что облака стоят.
Так идёт, пшеничная от света,
Больше всех любовью разогрета,
В солнце вся от макушки до пят.
Васильевская женщина – обольстительная красавица, ветреница, она доступна многим, и в то же время – никому, она остаётся неразгаданной тайной и для самого поэта. Она – «лесная княгиня», «в девку переряженное Лихо».
У неё нет конкретного социального статуса. Она – просто очарование, просто любовь. Именно поэтому женщину как носительницу любви поэт в своих стихотворениях делает царицей, владычицей, («Стихи в честь Наталии»):
Прогуляться ль выйдешь, дорогая,
Всё в тебе ценя иль прославляя,
Смотрит долго мудрый наш народ,
Называет «прелестью» и «павой»
И шумит вослед за величавой:
«По стране красавица идёт…».
Наряду с воспеванием загадочности, зловещей колдовской таинственности женщины П. Васильев показывает и вещность, предметность, осязаемость её образа. Та же красавица Наталья расхаживает в стихотворениях П. Васильева на высоких каблуках, юбки – «До чего летучи! / Ситцевый буран свиреп и лют…». Поэт отмечает предметы одежды как значимо характеризующие образ героини детали: «ботинки с острым носом», «шаль с тяжёлыми кистями», «серьги, вдетые в ушко». Героиня манит искусственной оболочкой, а не природным магнетизмом:
То лёгким, дутым золотым браслетом,
То гребнями, то шёлком разогретым…
Меня зовёшь и щуришься…
При этом материальность женской красоты – одежда и украшения – явно противопоставляется природной естественной её прелести, её силы:
Ты колдовство и папорот Купала
На жемчуг дешёвые сменяла –
Тебе вериг тяжеле не найти.
В итоге васильевская женщина предстаёт и такой («Анастасия»):
Девка расписная,
Дура в лентах, серьгах и шелках!
Герой вопрошает, повторяя созданный им образ («Песня»):
Почему ты снишься, Настя,
В лентах, в серьгах, в кружевах?
Заслуживают внимания эпитеты, используемые поэтом при описании женщин: «тёмный хмель волос», «глаза в дыму», «тяжкие ресницы», «Весёлый звон загара золотого, / Пушок у губ и юбка до колен» («Вся ситцевая, летняя, приснись…»); «Рыжий волос, весь перевитой, / Пёстрые глаза и юбок ситцы», «Красный волос, наскоро литой, / Юбок ситцы и глаза волчицы» («К портрету»); «Ты черна, черна, черна…», «Я ещё ни разу не пил / Глаза таких, глухих до дна…» («Я тебя, моя забава…»); «волос твой чёрен и шипуч», «губы твои прощальные горячи» («Дорогая, я к тебе приходил…»); «глаз, наполненный теплынью ясной», «чуть задумчивые губы» («Когда-нибудь сощуришь глаз…»); «с тёмными спокойными бровями / Ты стройна, улыбчива, бела…» («Анастасия») и т.д. Такое разнообразие определений помогает воспринимать васильевский культ плоти как явление многогранное и красочное.
Подводя итог, художественный мир П. Васильева, в котором существуют все эти герои, можно описать двустишием из стихотворения «Там, где течёт Иртыш», в которых вновь звучит мотив избыточности бытия:
Не в меру здесь сердца стучат,
Не в меру здесь и любят люди.
Знаменательно в этом отношении и двустишие из стихотворения «Рыбаки»:
Здесь по-взрослому серьёзны дети
И по-детски взрослые хитры.
Однако деталь у П. Васильева не всегда связана с образом конкретного человека, иногда она самоценна, независима. Подобным образом функционируют в лирике поэта художественные детали, связанные с описаниями быта, домашней утвари, еды и напитков и т.д.
В стихотворении «Рассвет» «самовар покладист, толст и рыж» и «зорко смотрит / Трубки волчий глаз».
Возвращаясь к природным образам, необходимо отметить образы животных, которые поэт использует чуть ли не в каждом своём стихотворении. Особенно часто встречаются образы птиц и лошадей (в некоторых стихотворениях своеобразным аналогом коня выступает верблюд).
Образ коня вообще является одним из центральных образов в лирике поэта, он символизирует естественную природную силу, грацию. Конь – не просто зверь, конь – это стихия, как огонь и вода. Есть звери, на которых ведётся охота, которая неоднократно описывается поэтом («Охотничья песня», «Охота с беркутами»):
Рыжим пламенем, если – лиса,
Веткою кедра, если – волк,
Чтоб пробовал пули кусать,
Целя зубов защёлк.
Сравним с образом коня, в стихотворении «Затерян след в степи солончаковой…»:
…на шее скакуна
В тугой и тонкой кладнице шевровой
Старинные зашиты письмена.
Звенит печаль под острою подковой,
Резьба стремян узорна и темна…
В «Ярмарке в Куяндах» «в этот день поёт тяжелей / Лошадиный горячий пах»:
Сто тяжёлых степных коней
Диким глазом в упор косят,
И бушует для них звончей
Золотая пурга овса.
Сто коней разметало дых –
Белой масти густой мороз,
И на скрученных лбах у них
Сто широких буланых звёзд.
Как видим, описания коней у П. Васильева отличаются высокой тропеичностью, как и описания пейзажа: на бедре скакуна джигита в той же «Ярмарке…» «вырезное его тавро», в пышной гриве скакуна казака «кумачовая вьюга лент». В то же время прослеживается и натуралистичность, характерная для изображения людей:
Горячая пена на бёдрах остыла,
Под тонкою кожей – тяжёлые жилы.
Образ коня представлен во множестве стихотворений поэта: «Конь» (1930), «Тройка», «Конь» (1932), «Палисад» и др. Казахская ментальность в поэзии Васильева связана с образом верблюда: стихотворения «Джут», «Пыль», «Бахча под Семипалатинском».
Васильев предпочитает образы хищных птиц: ястреба, коршуна, беркута, сокола. В художественном мире Васильева они, как правило, несут значение высшей свободы, превосходства, силы. Кроме того, они нередко связаны с мотивами битвы, крови, смерти. Нетрудно заметить, что с образами хищных птиц соотнесены в основном мужские персонажи, уподобление женщин птице (голубке, лебедю) встречается значительно реже.
Что интересно, часто образы птиц используются для сравнения, метафоры: «ночь тиха, / Что коршун над добычей» («Урманная страна»), «плывут облака / Пушистыми лебедями» («Товарищ Джурбай»), «На нас лебедями плывут облака» («Конь», 1930), «Полыни горьки, / <…> / как крик беркутов» («Киргизия»), «Купецкий город, город ястребиный.» («Глафира»), «испуганной гусиной стаей / Убегают волны к тальникам.» («По Иртышу»), волна подняла гребень «Крылом нацелившейся чайки», «журавлиным узким косяком / Крылатых мельниц протянулась стая» («Путь на Семиге»), «заглавных букв чумные соловьи» («В защиту пастуха-поэта»), путинная весна в одноимённом стихотворении «оперенье пены понесла».
Используется для построения метафор и образ коня, как в стихотворении «Охота с беркутами»:
Ветер скачет по стране, и пыль
Вылетает из-под копыт.
Ветер скачет по степи, и никому
За быстроногим не уследить.
Основой для метафор под пером П. Васильева становится и образ верблюда: «Подобная верблюжьей шерсти, тьма» («Путь на Семиге»). В стихотворении «Семипалатинск»:
Упала в иртышскую зыбь и стынет
Верблюжья тень твоего моста.
Той же шерстью, верблюжьей, грубой,
Вьётся трава у конских копыт.
В стихотворении «Октябрь» (1926) видимый читателем мир представлен через видение его лирическим героем, что обусловлено и субъектной организацией текста. Именно герою принадлежат строки:
Сегодня осень выглядит весною,
Сегодня небо будто голубей…
Цветёт восторг малиновым цветеньем,
Горит огнём искрящимся в глазах.
Зрительные образы в данном случае накладываются на ощущения и наоборот, т.е. как таковой чёткой картины мы не видим, скорее, мы улавливаем некоторый общий план, в центре которого по улицам и площадям идут колонны – «в рядах четыре поколенья», но в итоге весь смысл, заложенный в стихотворение автором, передаётся через призму ощущений лирического героя и напоминает картину художника-импрессиониста: «У них и у меня перед глазами / Смешалось алое сегодня с голубым».
По образному ряду ему вторит и стихотворение «Октябрь» (1927). Колонны сменяются «стальными батальонами», толпой, но цветовая гамма остаётся неизменной – «машет алое знамя свободно», «Полотнищами алыми вышиты / Этот город и вся страна».
Таким образом, можно сделать следующие выводы по произведённому анализу стихотворений П. Н. Васильева. Во-первых, поэт в качестве объекта описания использует как реально существующие, материальные объекты, так и свои внутренние ощущения, представления, возникающие в процессе восприятия этих объектов. Образы, мотивированные реально существующими объектами (явлениями, событиями) могут быть условно разделены на пейзажные образы (пейзаж, в свою очередь, может быть природным, естественным, и городским, несущим отпечаток цивилизации), образы людей (обобщённые или же персонифицированные, что свойственно, например, любовной лирике) и образы животных (чаще всего – птиц, коня или верблюда). Во-вторых, в формировании образов всех трёх категорий огромную роль играет художественная деталь, обладающая у П. Васильева необыкновенной изобразительной силой. В-третьих, стоит отметить, что на всю систему образов в лирике поэта «накладывается» мифопоэтический пласт, который мотивирует возникновение определённых повторяющихся образов (таких как образы земли, воды, огня и воздуха) и построение многих свойственных поэту метафор и сравнений.