Сегодня утром у Бхарти в «Новостях за завтраком» «лицо, соответствующее серьезным новостям». Благодаря Раджу и его анализу того, что конкретно скандал с Ханом может означать для правительства Саджиды Раны. Также у нас есть послание от «Новостей за завтраком» для наших храбрых джаванов в Кунда Хадаре: держитесь, ребята, вы делаете великое дело, мы все с вами. Ну а теперь самые последние новости о «Городе и деревне». Сейчас все говорят о главном событии сезона, о приближающемся бракосочетании Апарны и Аджай, и вот специально для наших зрителей эксклюзивные кадры — свадебное платье Апарны...
Радостная Парвати Нандха вплывает в кухню, где ее мать уже стоит у плиты и что-то помешивает в кастрюле.
— Мама, что ты делаешь?
— Готовлю тебе настоящий завтрак. Ты совершенно о себе не заботишься.
— А где Ашу?
— Эта лентяйка? Я ее уволила. Уверена, она у вас воровала.
Утреннее хорошее настроение, возникшее после просмотра эксклюзивных кадров «Города и деревни», мгновенно улетучивается.
— Что ты сделала?
— Я сказала ей, что она может уходить. Вместо положенного предупреждения я выплатила ей недельное жалованье. Полторы тысячи рупий. Между прочим, заплатила из собственного кошелька.
— Мама, как ты могла принять такое решение?
— Кто-то же должен был его принять. Она вас грабила напропалую, не говоря уже о том, что и как готовила.
— Господину Нандхе нужна специальная диета. Ты вообще представляешь, как сложно в наше время найти хорошего повара? Кстати, ты видела моего мужа?
— Он ушел рано. Сказал, что работает над очень важным и сложным делом. И решил не завтракать. Тебе следует взять его в руки и доказать, что завтрак — главнейшее дело. Мозг не может хорошо работать, если желудок пуст. Я не перестаю удивляться, как глупы могут быть так называемые образованные люди. Если бы он попробовал мои дал и роти...
— У моего мужа не все в порядке со здоровьем, он не может есть такую пищу.
— Ерунда! Это превосходная питательная еда. Ваша безвкусная городская пища приносит ему только вред. Посмотри, он же чахнет на глазах. Бледный, постоянно утомленный... Конечно, откуда тут возьмутся силы на что-нибудь... ты понимаешь, что я имею в виду. Ему нужна сытная, честная сельская пища. Сегодня утром, когда твой муж зашел сюда, я подумала, что гляжу на создание, похожее на тех — как их там, — хиджры или ньюты, которых показывали по телевизору сегодня утром.
— Мама!.. — Парвати с силой опускает руки на столешницу. — Он мой муж!
— Да, только что-то это незаметно, — заявляет госпожа Садурбхай. — Извини, но мне нужно было когда-нибудь сказать тебе все напрямую. Целый год вы уже муж и жена, однако я не слышу колыбельных песен. Парвати, я должна задать тебе вопрос: с ним все в порядке? Такие вещи несложно проверить, существуют врачи специально для мужчин. Я видела объявления в воскресных газетах.
Парвати встает, в изумлении качая головой.
— Мама... Нет. Я иду к себе в сад. Там я пробуду все утро.
— Но у меня тоже есть свои дела. Мне нужно кое-что купить к вечеру. Кстати, где ты держишь деньги на покупки? Парвати?.. — Но та уже ушла из кухни. — Парвати? Тебе стоит попробовать мои дал и роти...
Кришан сегодня занимается тем, что укрепляет саженцы, подвязывает вьющиеся растения, укрывает сеянцы от приближающейся грозы. За прошедшую ночь стена облаков подошла ближе, и Парвати Нандхе кажется, что она вот-вот накроет ее своей непроницаемой чернотой, раздавит вместе с садом и со всем их домом. Жара и высокая влажность угнетают ее, но она не может пойти вниз... пока не может.
— Вы приходили вчера, чтобы повидаться со мной? — спрашивает Парвати.
Кришан отключает систему полива.
— Да, — отвечает он. — Когда я увидел, как вы встаете и убегаете, то подумал...
— О чем вы подумали?
— Может быть, я что-то сказал не так или сделал или же крикет...
— Матч мне понравился. Я с удовольствием сходила бы еще раз...
— Английская команда уже уехала. Их отозвало правительство. Здесь война, поэтому оставаться у нас в стране считается небезопасным.
— Да, если идет война...
— А почему вы так поспешно ушли?
Парвати расстилает дхури на земле в беседке, благоухающей ароматами цветов, раскладывает подушки, валики и устраивается среди них.
— Идите сюда и сядьте рядом.
— Но, госпожа Нандха...
— Никто не видит. И даже если бы увидели, никто не обратит никакого внимания. Идите сюда, посидите рядом со мной.
Она хлопает ладонью по земле. Кришан снимает рабочую обувь и устраивается рядом с ней на боку, подперев голову рукой. Парвати лежит на спине, скрестив руки на груди. Небо яркого сливочного цвета тяжело нависает над ними куполом нестерпимой жары. Женщине кажется, что стоит просто протянуть руку, и она окунется в этот плотный воздух, такой молочный и густой.
— Что вы думаете о саде?
— Думаю? Что мне о нем думать, я просто его делаю, вот и все.
— Ну, как человек, который его делает, что вы о нем думаете?
Кришан переворачивается на спину. Парвати чувствует, как ее лица касается теплый ветерок.
— Из всех моих проектов это самый грандиозный, и я думаю, что горжусь им больше, чем всеми остальными. Полагаю, если его увидят люди, то это мне очень поможет в карьере.
— Моя мать считает, что сад недостоин меня, — говорит Парвати. Раскаты грома сегодня раздаются уже совсем близко. — Она думает, что мне следует насадить деревья от любопытных взглядов. Ряды фикусов, как в садах в пригороде. Но и без деревьев здесь у нас достаточно уединения, не так ли?
— Да-да, конечно. Да...
— Странно... Как будто уединение действительно доступно только нам. Там, в пригороде, у них обнесенные стеной сады, засаженные фикусами, и чарбаг, но всем известно, чем вы занимаетесь в любую минуту.
— Во время матча что-то произошло?..
— Я просто совершила глупый поступок. Очень глупый. Я думала, что каста — это то же самое, что и класс.
— И что же случилось?
— Я показала всем, что не принадлежу к их классу. Кришан, моя мать хочет, чтобы я уехала с ней в Котхаи. Она говорит, что беспокоится за меня из-за войны. Она боится, что на Варанаси могут напасть. На Варанаси никто не нападал уже в течение трех тысяч лет. На самом деле ей просто хочется держать меня в качестве заложницы и требовать от господина Нандхи миллион разных вещей: дом в пригороде, автомобиль с шофером, ребенка-«брахмана»...
Она чувствует, как напрягся Кришан.
— И вы поедете?
— Я не могу уехать в Котхаи и не могу перебраться в пригород. Но, Кришан, я не могу оставаться и здесь, на этой крыше. — Парвати садится, прислушивается. — Который час?
— Одиннадцать тридцать.
— Я должна идти. Мать скоро вернется. Она и за миллион рупий не согласится пропустить очередную серию «Города и деревни».
Парвати стряхивает пыль и мелкую гальку с одежды, поправляет полы сари, перекидывает длинные прямые волосы через левое плечо.
— Извините, Кришан. Мне не стоило вас так нагружать своими проблемами. У вас своя работа — растить мой сад.
Она бежит босыми ногами по тропинке. И через несколько мгновений снизу раздаются первые аккорды мелодии-заставки к «Городу и деревне».
Кришан переходит от грядки к грядке, продолжая подвязывать саженцы.
Господин Нандха отталкивает тарелку, не прикоснувшись к еде.
— Я не могу есть подобную пищу.
Госпожа Садурбхай не убирает тали, а продолжает упорно стоять у плиты.
— Это хорошая и честная деревенская еда. Что вас не устраивает в моей стряпне? Почему вы отказываетесь есть?
Господин Нандха тяжело вздыхает.
— Пшеница, бобовые, картофель... Углеводы, углеводы, углеводы. Лук, чеснок, буйволиное масло. Тяжелые, очень тяжелые специи.
— Мой муж... — начинает объяснять Парвати, но господин Нандха перебивает ее.
— У меня «белая» диета. Она доскональнейшим образом скалькулирована и сбалансирована по аюрведическим правилам. Куда делся лист с подробным описанием моей диеты?
— Туда же, куда и кухарка!
Господин Нандха хватается за край стола. В нем это накапливалось уже очень давно, подобно муссону, собиравшемуся в его нервных клетках. Еще до нежданного пришествия госпожи Садурбхай, вторгшейся в его жизнь, подобно элитной гвардии Саджиды Раны; еще до достопамятного совещания, когда политическая реальность посягнула на его призвание и чувство долга; даже еще до того, как он открыл коробку с изображением Калки, Сыщик Кришны уже был преисполнен ощущением, что почти в одиночку ведет борьбу с безумием, что он единственный стоит на защите порядка наперекор набирающему силу хаосу. И пусть все другие капитулируют, он все равно останется непреклонен и будет высоко держать меч, с помощью которого он в конце концов по кончит с эрой Кали — Кали-югой. Но теперь она проникла и сюда, в его дом, на его кухню, кружит вокруг его стола, обхватывая своими белыми слепыми корнями его несчастную жену.
— Вы приезжаете в мой дом, переворачиваете его с ног на голову, выгоняете мою кухарку, выбрасываете мои диетические рекомендации, а я прихожу домой после изнурительного рабочего дня, и вместо нормальной еды мне подают какую-то бурду, которую я не могу есть!..
— Но, дорогой, мама ведь хотела как лучше, — говорит Парвати, однако у господина Нандхи костяшки пальцев уже побелели от негодования.
— Там, откуда я приехала, сыновья уважают матерей, — провозглашает госпожа Садурбхай. — Вы меня совершенно не уважаете, считаете невежественной и суеверной крестьянкой из деревни. Вы выше небес вознеслись со своей персоной, важной работой, европейским образованием, жуткой заунывной западной музыкой, безвкусной «белой» едой, которую могут есть только младенцы, а для настоящих мужчин, занимающихся настоящей работой, она хуже отравы. Вы думаете, что вы — гора, что вы лучше меня, лучше своей жены, моей дочери. Я это прекрасно вижу. Ошибаетесь, вы — не фиренджи! Если бы белые увидели вас, то подняли бы на смех — посмотрите-ка, бабу думает, что он европеец! Могу заверить: никто не уважает индийского гора.
Господин Нандха сам удивлен тому, до какой степени побелели у него костяшки пальцев. Сосуды просвечивают сквозь кожу.
— Госпожа Садурбхай, вы гостья в моем доме...
— В хорошем доме, в государственном доме...
— Да, — отвечает господин Нандха, очень медленно и веско произнося каждое слово, словно оно ведро драгоценной воды, извлекаемое из глубокого колодца. — В хорошем государственном доме, заслуженном моим трудом и преданностью своей профессии. Доме, в котором я имею право рассчитывать на мир, спокойствие и порядок, которых требует моя работа. Вам ничего о ней не известно. Вы ничего не понимаете в тех силах, с которыми я сражаюсь, о врагах, за которыми я охочусь. Созданиях, посягнувших на то, чтобы стать богами. Это нечто, о чем вы не имеете ни малейшего понятия, но что угрожает нашим фундаментальнейшим представлениям о мире. И именно с этим я сражаюсь каждый день. И если моя жуткая заунывная европейская музыка, если моя безвкусная «белая» диета фиренджи, моя кухарка, моя домработница дают мне необходимый мир, покой и порядок в доме с тем, чтобы я мог нормально и полноценно работать, разве можно считать подобные требования неразумным капризом и прихотью?
— Нет, нельзя, — бросает госпожа Садурбхай. Она чувствует, что теряет позиции, но знает хорошее правило: тот глупец, кто погибает, не использовав своего главного оружия. — Неразумным во всем этом я считаю только то, что в вашей такой занятой жизни совсем не осталось места для Парвати.
— Парвати, мой цветок. — Воздух на кухне густой и неподвижный, словно сироп. Господин Нандха чувствует значимость и весомость каждого слова, каждого движения. — Ты несчастна? Тебе чего-то не хватает?
Парвати начинает говорить, но мать перебивает ее:
— Моей дочери необходимо чувствовать, что она жена внимательного, преданного и уважаемого всеми человека, а не скрываться на крыше дома в центре города.
— Парвати, это правда?
— Нет, — отвечает она. — Я думала, может быть...
И вновь мать не дает ей закончить фразу.
— Она могла бы иметь более широкий круг общения. Государственные служащие, адвокаты, бизнесмены, даже политики... Они бы принимали ее, а она могла занять должное место в обществе, блистать, как цветок, и все воздавали бы ей по ее красоте и достоинствам.
— Парвати, любовь моя, я не понимаю, о чем речь. Я думал, мы здесь счастливы.
— В таком случае вы действительно ничего не понимаете, раз не знаете, что моя дочь могла иметь все сокровища Моголов, но отказалась от них ради ребенка...
— Мама! Нет!.. — кричит Парвати.
—...ради достойного ребенка. Ребенка, достойного ее статуса. Настоящего наследника.
В воздухе повисает тяжелое напряжение. Господин Нандха не хочет смотреть на госпожу Садурбхай.
— «Брахмана»? Вы на это намекаете? Парвати, это правда?
Она уже плачет, сидя у противоположного конца стола, спрятав лицо в дупатту. Господин Нандха чувствует, как содрогается стол от ее рыданий.
— «Брахмана»? Генетически сконструированного ребенка? Человеческое дитя, живущее в два раза дольше нормального и стареющее в два раза медленнее. Человеческое существо, которое застраховано от рака, от болезни Альцгеймера, от артрита и от любых других дегенеративных заболеваний, которым подвержены мы все, обычные люди. Так, Парвати? Наш ребенок. Плод нашего союза. Такого ребенка вы хотите? Мы отнесем наше семя к врачам, а они вскроют его и модифицируют таким образом, что оно уже больше не сможет считаться нашим, и затем вновь соберут его и вложат в тебя, Парвати. Накачают тебя гормонами и медикаментами, способствующими деторождению, затолкают в твое лоно, и оно будет расти там, это чуждое, почти нечеловеческое существо.
— Но почему вы отказываете ей в таком утешении? — с пафосом восклицает госпожа Садурбхай, не обратившая ни малейшего внимания на аргументы зятя. — Какой достойный родитель откажется от возможности произвести на свет совершенное дитя? И вы не дадите матери подобной радости?
— Но они же не люди! — кричит господин Нандха. — Вы видели их когда-нибудь?! Я — видел. Я вижу их каждый день на улицах и в офисах. Да, они выглядят очень молодо. Но мы ведь ничего о них по-настоящему не знаем. Сарисины и «брахманы» несут разрушение всем нам. Рядом с ними мы лишние. Мы — тупик. И я — тот, кто упорно борется против нечеловеческих монстров, — никогда, ни при каких условиях не допущу, чтобы моя жена стала матерью одного из них.
Руки у господина Нандхи дрожат. Совсем плохо... Видишь, до чего тебя довели эти женщины?
Господин Нандха резким движением отталкивается от стола и встает. Он чувствует себя невероятно огромным, в несколько километров высотой, простирающимся на громадные пространства, заполняющим все здание сверху донизу, словно аватара из его «коробки».
— Я ухожу. У меня есть дела. Возможно, я не вернусь до завтрашнего утра, но когда я вернусь, твоей матери больше не должно быть в нашем доме.
Когда господин Нандха спускается по лестнице, до него доносится голос Парвати:
— Она пожилая женщина, уже поздно, куда она пойдет? Ты не можешь вышвырнуть пожилую женщину на улицу...
Господин Нандха не отвечает. У него гораздо более важная задача — уничтожение опасного сарисина.
Когда он идет от вестибюля правительственного жилого дома к правительственной машине, в разные стороны от него разлетаются голубиные стайки, громко хлопая крыльями. В кулаке Сыщик Кришны сжимает изображение Калки из слоновой кости.
Шахин Бадур Хан
С этой башенки барабанщики в былые времена приветствовали гостей, когда те по дорожке переходили болото. С обеих сторон в воздух взлетали водяные птицы: белые цапли, журавли, колпицы, дикие утки. Именно их обилие и заставило когда-то Моазам Али Хана построить охотничий домик здесь, на зимнем займище Гагхары у озера Рамгхар. Ныне озеро высохло, болото превратилось в потрескавшийся слой грязи, птицы улетели. За все время своей жизни Шахин Бадур Хан ни разу не слышал здесь звука барабанов. А охотничий домик оказался почти заброшен еще при жизни его отца. Асад Бадур Хан теперь спит мирным сном в объятиях Аллаха под простой мраморной плитой на семейном кладбище.
За время жизни самого Шахина Бадур Хана вначале комнаты, затем целые анфилады, потом этажи дома приходили в полное запустение, постепенно разрушаемые жарой и пылью.
Дорогие ткани гнили и рвались, штукатурка покрывалась пятнами и осыпалась из-за высокой влажности. Даже кладбище заросло травой и сорняками, в последнее время засохшими и пожелтевшими из-за продолжительной засухи. Тенистые деревья Ашоки одно за другим срубили на топливо сторожа.
Шахину Бадур Хану никогда не нравился старый охотничий домик Рамгхар Коти. Именно по этой причине он и решил здесь укрыться. Очень немногим людям — только тем, кому он полностью доверял, — было известно, что дом еще стоит. В течение десяти минут Хан трубил в рог, прежде чем прислуга поняла, что кому-то пришло в голову посетить их уединенное место. Собственно, слуг было только двое — престарелая супружеская пара, бедные, но гордые мусульмане. Глава семьи — школьный учитель на пенсии. Чтобы дом не пришел в окончательное запустение, им бесплатно сдали одно его крыло, а кроме того, платили несколько рупий в неделю, которых хватало на рис и простую похлебку.
Старик Муса, открывая ворота хозяину, не мог скрыть удивления. Возможно, оно было вызвано неожиданностью визита Шахина, первого за четыре года. Или, может быть, старик уже все знал из новостей по радио Бхарата. Шахин Бадур Хан въехал под аркады старых конюшен и приказал Мусе запереть ворота.
Шахин Бадур Хан бродил среди пыльных могил патриархов своего клана на фоне восточного горизонта, напоминавшего черную стену. Его предки-моголы называли муссон Молотом Аллаха. Молот опустился, а он все еще жив. Он все еще может строить планы. Может мечтать. Он даже может надеяться...
Мавзолей Моазам Али Хана стоит среди толстых пней когда-то роскошных деревьев в самой старой части кладбища. Здесь, на возвышении из гравия среди наносов ила, был похоронен первый из Ханов. Тенистая и постоянно разраставшаяся листва деревьев на протяжении многих десятилетий обрезалась охраной дома, но нынешнему его сторожу, по-видимому, нравится полное запустение. А оно сбросило оковы со строения, позволило небольшому, но выполненному в классических пропорциях захоронению расправить кости, вольней дышать кожей из песчаника. Шахин Бадур Хан наклоняет голову, проходя под аркой, выходящей на восток, и оказывается под куполообразной крышей. Изящные ширмы давно истлели, и еще по своим детским вылазкам он знает, что погребальный склеп заселен летучими мышами, но даже в столь печальном состоянии гробница основателя линии Ханов-политиков производит на посетителя неизгладимое впечатление. Моазам Али провел жизнь, полную интриг, описанную хроникерами-урду, в качестве премьер-министра Навабов в те времена, когда власть понемногу утекала от приходивших в упадок Моголов к их номинальным вассалам в Лакхнау. Он наблюдал за превращением грязного средневекового торгового города в истинный цветок исламской цивилизации, но затем, почувствовав по аромату помады для волос, источаемому посланцами Ост-Индской компании, всю хрупкость того, чего он был строителем, Хан удалился от дел — вместе с небольшим, но легендарным гаремом, состоявшим из персидских поэтесс, в охотничий домик, подаренный ему благодарным народом. Здесь он решил предаться изучению суфийской мистики. Первый и самый великий из Ханов. С тех времен, когда в здешнем уединении среди пения и криков болотных птиц жили и предавались философским штудиям Моазам Али и его поэтессы, многое изменилось, а сами охотничьи угодья вместе с домом пришли в окончательное запустение...
Мрак под куполом сгущается с каждой минутой — по мере того как к Рамгхар Коти приближается муссон, обещающий вновь наполнить водами его топи и возродить озера. Пальцы Шахина Бадур Хана прослеживают очертания михраба — ниши, обращенной к Мекке.
Сменились два поколения, и вот под элегантным чхатри лежит Муштак Хан, открытый всем ветрам и пыли. Он спас семейную репутацию и состояние, оставшись верным радже во времена, когда восстала Северная Индия. На гравюрах в газетах за 1857 год он изображен с двумя дымящимися пистолетами в обеих руках, защищающим имущество и семью от осаждающих его владения сипаев. Реальность была гораздо менее драматичной. Небольшой отряд мятежников осадил Рамгхар, но был легко и без потерь отброшен. Однако этого оказалось достаточно, чтобы Муштак заслужил у англичан титулы «Нашего преданного магометанина» и «Хана — убийцы индусов». Популярность у раджи, которую ему удалось завоевать благодаря своим реальным и легендарным подвигам, он сумел ловко использовать для проведения кампании по дальнейшему укреплению политического влияния мусульман. Как бы гордился Муштак, думает Шахин Бадур Хан, если бы увидел, что посеянные им семена произросли в крупную исламскую страну, Государство Чистых. И как бы он страдал, узнав, что Государство Чистых превратилось в средневековую теократию, а затем было буквально разодрано на части в ходе племенных междоусобиц. Слово Аллаха теперь звучит из дула «АК-47». Время, смерть и прах... Звук храмовых колокольчиков разносится по мертвым болотам. С юга то и дело долетают гудки поездов. Не очень сильные пока раскаты грома сотрясают воздух.
И здесь, под этой мраморной стелой, на гравиевой насыпи с тончайшим слоем почвы, в которой едва поместился фоб, покоится его дед Сайд Рез Хан, судья и строитель государства. Ему удалось спасти жену и семью во время войн, раздиравших страну после получения независимости, войн, в которых погибло более миллиона граждан. Но он оставался непоколебим в своей твердой вере в Индию, в идеалы, провозглашенные Неру в 1947 году, и в то, что в новой Индии одно из почетных мест должно принадлежать мусульманам. А вот здесь его отец. Адвокат и политик, член двух парламентов, одного в Дели и другого в Варанаси. И на его долю выпали войны. Каждое новое поколение Верных Магометан Ханов до последней капли крови сражалось против того, что было достигнуто предшествующим поколением.
В этой плоской безлесной местности свет автомобильных фар виден за много километров. Шахин Бадур Хан спускается со сторожевой башни по обвалившимся ступеням, чтобы открыть ворота. Слуги в Рамгхаре старые, смиренные, они заслужили спокойный сон. Он вздрагивает: капелька дождя упала ему на губу. Шахин осторожно пробует ее языком.
Ради нее я начал войну...
«Лексус» въезжает во двор. Его черный блестящий корпус словно жемчужинами усеян каплями дождя. Шахин Бадур Хан открывает дверцу. Из автомобиля выходит Билкис Бадур Хан. На ней официальное сари золотисто-синего цвета, на голову накинута дупатта. Он понимает намек. Нужно скрывать лицо. Хан принадлежит к тому народу, представители которого в свое время могли умереть от стыда.
— Спасибо, что приехала, — говорит он.
Жена поднимает руку. Не здесь. Не сейчас. Не в присутствии слуг. Шахин указывает на колоннаду сторожевой башни, делает шаг в сторону, его жена проходит мимо, приподняв сари, поднимается по крутым ступенькам. Капли дождя ритмично стучат по земле, весь юго-восточный горизонт расцвечен вспышками молний.
Дождевая вода стекает ручьями с краев куполообразной крыши восьмиугольной сторожевой башни Моголов.
— Прежде всего, — говорит Шахин Бадур Хан, — я должен сказать тебе, насколько сожалею по поводу всего происшедшего.
У слов вкус пыли и праха, праха его предков, который сейчас заливают струи дождя. Слова набухают во рту у Шахина.
— Я... не... У нас было соглашение, я его нарушил, и все каким-то образом вышло наружу. Остальное принадлежит истории. Я совершил чудовищную глупость и был сурово за нее наказан.
Он не знает, когда она впервые заподозрила, что с ним что-то неладно, но когда родилась Дара, ему стало понятно, что Билкис не способна удовлетворить все его желания. Их брак был последним браком в стиле Моголов — союзом династий, влияния и рационального расчета. Обо всем этом они говорили открыто только однажды, после того, как Джехан уехал в университет. Их хавели внезапно опустел, наполнившись эхом, и вдруг стало казаться, что в доме слишком много слуг. Беседа была натянутой, сухой и неприятной. Объяснения строились на аллюзиях и элизиях, чтобы не поняла все слышащая прислуга. Хан попытался донести до Билкис главное — он никогда не станет угрозой для чести семьи и правительства, а она всегда будет достойной, уважаемой женой политика. Ко времени упомянутого разговора они уже не спали вместе в течение десяти лет.
Но слово, обозначавшее причину их разлада, так никогда и не было произнесено вслух. Теперь Шахин Бадур Хан знает его точно. Свою болезнь? Свой порок? Свою слабость, жало плоти? Свое извращение?.. В языке, на котором говорят двое, нет слов для обозначения подобного.
Ливень настолько силен, что Шахина Бадур Хана почти не слышно.
— У меня еще остались некоторые льготы... Мне удалось подготовить отъезд из Бхарата. Есть билеты на прямой рейс до Катманду. Въехать в Непал не представляет большого труда. А оттуда мы уже сможем отправиться в любую точку Земли. Я лично считаю, что лучшим выбором будет Северная Европа, возможно, Финляндия или Норвегия. Это большие, не слишком густо населенные страны, где мы сможем жить, не обращая на себя внимания. У меня отложена довольно значительная сумма в зарубежных банках, ее будет вполне достаточно, чтобы приобрести недвижимость и вести достойную жизнь, хоть, возможно, и не столь роскошную, как здесь, в Бхарате. Цены, конечно, растут, и у нас, возможно, возникнут сложности с адаптацией к климату, но я все-таки полагаю, что Скандинавия — наилучший вариант.
Глаза Билкис закрыты. Она поднимает руку.
— Пожалуйста, прекрати.
— Ну, если тебя не устраивает Скандинавия, пусть будет Новая Зеландия, тоже очень хорошая и довольно отдаленная страна...
— Ни в Скандинавию, ни в Новую Зеландию, Шахин, я с тобой не поеду. С меня довольно. Не только ты должен извиняться. Я тоже. Шахин, я нарушила соглашение. Я сказала им... Ты полагаешь, только у тебя есть тайная жизнь. Отнюдь! Не только у тебя!.. Боже, как это похоже на тебя, Шахин, такого надменного, такого гордого тем, что лишь ты один способен жить ложью и позорными тайнами... На протяжении последних пяти лет я работала на Эн Кей Дживанджи. На Шиваджи, Шахин. Я, Бегум Билкис Бадур Хан, предала тебя хиндутве.
Шахин Бадур Хан чувствует, как шум дождя, раскаты грома, голос его жены сливаются в какой-то хаотический нечленораздельный гул. Теперь он понимает, что можно умереть от шока.
— Как? — слышит он собственный голос. — Чушь, ерунда... Ты говоришь ерунду, женщина.
— Я знала, что это должно показаться тебе бредом, Шахин. Жена предает мужа его самым страшным врагам... Но я именно так и поступила. Я предала тебя индусам. Да, твоя собственная жена. Та, от которой ты отворачивался в те немногие ночи, что мы провели вместе. Пять совокуплений. Я сосчитала — пять раз. Женщины такое хорошо запоминают. И два из них завершились рождением наших прекрасных сыновей. Пять соитий. Извини, моя грубость, наверное, оскорбляет тебя? Да, кажется, бегум из общества не должны так говорить? О, тебе следовало бы послушать, о чем говорят достойные бегум наедине, Шахин. Женские разговоры. Твои уши сгорели бы от стыда. Мы совершенно бесстыдные создания в наших отдельных покоях и наших сообществах. Они знают, все женщины знают. Пять соитий, Хан. Я рассказала им это, но то я утаила от них. Я не рассказала им потому, что все еще думала, что ты великий человек, восходящая звезда на темном небе, что у тебя впереди высокие посты и большие достижения, даже несмотря на то, что ты лежишь в отдельной постели и мечтаешь о существах, которых я не могу даже отдаленно назвать людьми. Жена способна многое отправить на задворки подсознания, если знает, что ее супруг — мужчина, идущий к высотам, к величию, как многие из твоих предков, похороненных здесь, Шахин. Женщина, которая могла бы выбирать из многих мужчин. И они любили бы ее и душой, и телом, и могли бы подняться до не менее высокого положения. Женщина с неплохим образованием и потенциалом, которая была загнана в золотую клетку пурды, так как на каждую женщину-адвоката приходится пять мужчин. Ты понимаешь, о чем я говорю, Шахин? Такая женщина многого ожидает. И если звезда восходила, а потом она вдруг остановилась в своем движении, застыла, а другие звезды поднялись выше и затмили ее своим светом... Что должна сделать такая женщина, Шахин? Что должна сделать такая жена и бегум?
Шахин Бадур Хан от стыда закрывает лицо руками, но не может остановить поток слов, который проникает в его мозг сквозь ливень, сквозь грозу, сквозь его пальцы. Он считал себя хорошим и верным советником своего лидера, правительства и страны, но он прекрасно помнит, как во время возвращения на самолете из Кунда Кхадара прореагировал на предложение Саджиды Раны занять место в ее кабинете. Страхом быть обнаруженным, страхом, что правда изольется из него, словно кровь из перерезанного горла. Теперь Шахин понимает, сколько раз на протяжении карьеры мог бы сделать шаг выше, но не делал его, парализованный предчувствием неизбежного падения.
— Дживанджи? — произносит он слабым голосом. Кульминация безумия в этой древней сторожевой башне Моголов в момент кульминации грозы. Его жена — агент Эн Кей Дживанджи. Она смеется. Он никогда в жизни не слышал более страшного звука.
— Да, Дживанджи. Теми вечерами, когда у меня собирался «кружок юристов», когда ты был в Сабхе, как ты думаешь, чем мы занимались? Беседовали о ценах на недвижимость, о детях-«брахманах» и крикетных матчах? О политике, Шахин. Лучшие женщины-адвокаты в Варанаси. А как же иначе нам развлекаться? Мы создали некое подобие теневого кабинета. Мы занимались моделированием на своих палмах. Могу заверить тебя, Шахин, в моем джхарока было больше политических талантов, чем во всем правительстве Саджиды Раны. О, Саджида Рана, великая мать, сделавшая невозможным для любой другой женщины сравниться с ней!.. Должна тебе сказать, Шахин, что в нашем Бхарате не было войны за воду. В нашем Бхарате не было трехлетней засухи, не было враждебности в отношениях с США. В нашем Бхарате мы разработали план создания совместного Управления распределением водных ресурсов долины Ганга вместе с авадхами и Бенгалом. Мы управляли твоей страной гораздо лучше, чем ты, и знаешь почему? Мы просто хотели проверить, способны ли на что-то. Способны ли быть лучше, чем вы. И оказалось, что способны. Все в столице говорили об этом, но ты ведь таких разговоров не слушаешь, не так ли? Бабья болтовня. Болтовня, не имеющая никакого значения. Но Эн Кей Дживанджи слушал, и слушал очень внимательно. Шиваджи слушали, и тут есть еще кое-что, чего я не могу простить. Индус-политик признал талант — независимо от пола, независимо от религии, — который не мог ни увидеть, ни признать собственный супруг. И мы стали политической группой шиваджисток, маленькой группкой, собиравшейся на чашку чая в саду. Теперь наша игра приобрела и смысл, и значение. Иногда я даже тешила себя надеждой, что, возвращаясь домой, ты не будешь рассказывать мне о том, какие вопросы вы обсуждали в Сабхе, и я сама, собственным умом дойду, расшифрую все ваши планы и замыслы, а затем оставлю вас далеко позади. И всякий раз, когда ты, возвращаясь домой, осыпал проклятиями Дживанджи, так как он всегда на шаг опережал вас, я радовалась, потому что была причиной всех ваших провалов.
Она прикасается к груди, не обращая уже никакого внимания на мужа, не замечая дождя, обрушившегося на Рамгхар, думая только о своей великой игре, ставшей главным за коном ее жизни.
— Дживанджи, — шепчет Шахин Бадур Хан. — Ты продала меня Дживанджи.
И дамба, которая так долго сдерживала его истинные чувства, такая высокая и широкая, рушится. Шахин Бадур Хан чувствует, что все эти годы, вся ложь и притворство — только стон, только вопль, подобный пустоте, предшествовавшей творению.
И этот стон рвется из него наружу. Он не может остановить его, не может удержать. Пустота мертвой хваткой сжала внутренности. Шахин опускается на колени. Ползет на коленях к жене. Все рухнуло. Он позволил себе надежду, и за подобную гордыню все у него было отнято. Теперь уже нет надежды. Звериный вой переходит в визг, в разрывающие грудь рыдания. Билкис в ужасе отступает от мужа. Подобное не входило в ее игровые стратегии и планы. Шахин Бадур Хан опускается на четвереньки, как побитый пес, и вопли его начинают напоминать лай и завывания издыхающей собаки.
— Прекрати, прекрати, — умоляет Билкис. — Пожалуйста, прекрати!.. Ну пожалуйста, подумай о том, как чудовищно ты выглядишь...
Шахин Бадур Хан поднимает на нее глаза. Она в ужасе закрывает рот рукой. Лицо мужа сделалось неузнаваемым. Ее игра погубила их обоих.
Билкис отступает от окончательно раздавленного существа, которое, скорчившись на ступенях сторожевой башни, копошится в вонючем гное своей растоптанной жизни. Она на ощупь находит ступеньки и скрывается в пелене дождя.
Господин Нандха
Господин Нандха погружен в суровую полифонию Баха, а несущий его самолет делает вираж над рекой. Горячий ветер, вестник муссона, атакует гхаты. Его порывы разбрасывают флотилии дийя по водам священного Ганга. Господин Нандха видит отблески молнии на шлеме пилота. Впереди идут три других самолета, принадлежащие к их эскадрилье, они кажутся неким движущимся световым узором на фоне огней большого города. Каши. Город света.
В виртуальном поле зрения господина Нандхи над Варанаси возвышаются божества. Они намного больше муссона, их ваханы ползут по асфальту и грязи, а макушки достигают стратосферы. Боги, подобные грозовым облакам, высоко держащие свои атрибуты, сквозь которые пробиваются разряды молний. Многочисленные руки складывают пальцы в священные мудры с истинно божественной тщательностью. Режим сдерживания вступил в силу, как только экскоммуникационные силы поднялись с военного аэродрома. Удалось пресечь перемещение сотни сарисинов первого уровня в кабельной сети, но во всем остальном ситуация была тише обычного рабочего дня в пятиэтажном офисном здании. Эскадрилья разделяется, навигационные огни видны между Ганешей, Кали и Кришной. Вот самолет делает вираж и пронзает образ Ганеши в фонтане пикселей. Копье в бок, думает господин Нандха.
Пилот переходит в режим снижения и проносится через завесу божественного света. Господин Нандха отключает виртуальные образы. Божества исчезают, словно уничтоженные внезапным приступом атеизма, но за долгие годы общения с ними господин Нандха привык ощущать их постоянное присутствие где-то на задворках сознания. Пистолет тяжелым грузом давит на грудь.
Здание компании «Одеко» представляет собой административный блок в не слишком престижном районе с низкой арендной платой. Оно спряталось в лабиринте маленьких ателье, шьющих школьную форму, и магазинчиков торговцев сари. Пилот ловко вписывает самолет в узкую улицу. Он идет на посадку, концами крыльев касаясь балконов и опор электрических линий. Воздушная струя валит десятки велосипедов, расставленных по улице. Корова нехотя уступает ему место. Владельцы магазинчиков пытаются удержать разлетающийся товар. Пилот выпускает шасси, которые нежно касаются бетонного покрытия. Господин Нандха идет к своему экскоммуникационному подразделению: Рам Лалли, Прасад, Мукул Дев, Вик.
Самолет замирает. Вокруг все недвижимо, полная тишина, только порывы ветра разносят бумагу и обрывки кинопостеров по узким улочкам. Лают уличные собаки. Моторы затихают, опускается трап. Самолеты подобного типа совершают идеально точную посадку. Садятся еще два из них. Четвертый кружит в воздухе на фоне залитых неоновым светом небоскребов Нью-Варанаси, затем снижается над крышей административного здания и зависает там. В узеньких переулках стоит такой рев, словно в небесах столкнулись две ведические армии. Открывается «брюхо» четвертого самолета, и воздушные совары Бхарата спускаю