После Вязьмы к ужасам голода прибавились для французов ужасы морозов — правда, еще не таких, какие ждали их за Смоленском. Р. Вильсон еще 13 октября записал в дневнике: «Уже показался авангард самого могущественного союзника нашего, генерала Мороза », а в ночь после боя под Вязьмой ударил первый по-настоящему зимний мороз — сразу в 18°.
Он, по свидетельству очевидца князя Н.Б. Голицына, «неожиданно установил жестокую зиму, которая после того не прекращалась»[555]. По записям французов, 25 октября на их пути было 22°, 28-го — 12°, а 1 ноября — 23° мороза. Вообще зима 1812 г., как доказал академик М.А. Рыкачев, выдалась необычайно холодной, со средней температурой на 5–8° ниже нормы, впервые за много десятилетий метеорологических наблюдений. Не зря Н.А. Некрасов полвека спустя писал о России:
В 12-м году такие там морозы
Стояли, что француз досель их не забыл[556].
Морозы, конечно, усугубили бедствия «Великой армии». С.Н. Глинка назвал их «вспомогательным войском» Кутузова. Но не в морозах и вообще не в пресловутых «стихийных факторах» коренился главный источник постигшей Наполеона катастрофы. От Москвы до Вязьмы было еще относительно тепло и не столь голодно для французов, как у Смоленска, но именно тогда исход войны фактически был уже решен, и прежде всего совокупным и потому гибельным для врага напряжением сил армии и народа России.
От Вязьмы Кутузов с главными силами «предпринял диагональный марш» через Ельню и Красный «с тем, чтобы пресечь путь если не всей неприятельской армии, то хотя бы сильному ее ариергарду». Этот и другие (до и после) подобные рапорты фельдмаршала на Высочайшее имя доказывают, что намерения строить «золотой мост» Наполеону он не имел. Иначе придется допустить, что Кутузов рапортовал Государю о заведомо невыполнимых планах, чтобы затем всякий раз оправдываться в срыве то одного, то другого плана. Такой риск (если не сказать, дерзость) абсолютно не отвечал характеру столь искушенного царедворца, каким был Кутузов.
Тем временем, пока главные силы Кутузова шли «диагональным маршем» от Вязьмы на Красный, партизаны и казаки, а также наиболее подвижные отряды легкой кавалерии из авангарда М.А. Милорадовича преследовали французов по Старой Смоленской дороге, ежедневно атаковали их арьергард с тыла и с флангов, отсекали отдельные части противника, захватывали обозы, пушки, сотни и тысячи пленных. 26 октября Милорадович атаковал «хвост» «Великой армии» у Дорогобужа, взял город, 4 орудия и 600 пленных[557]. На следующий день М.И. Платов отрезал часть корпуса Е. Богарне на р. Вопь между Дорогобужем и Духовщиной, захватив 62 орудия и 3500 пленных, в том числе начальника штаба корпуса генерала Н.А. Сансона. А 28 октября под Ляховом партизаны и казаки окружили бригаду генерала Ж.-П. Ожеро из дивизии Л. Барагэ д’Илье, входившей в 9-й корпус маршала К. Виктора.
Партизаны Д.В. Давыдова, А.Н. Сеславина и А.С. Фигнера призвали на помощь казачьи полки генерал-майора графа В.В. Орлова-Денисова и начали ляховскую операцию силами 3280 человек с артиллерией. После искусного маневра они заставили противника сложить оружие. В плен были взяты 2 тыс. рядовых, 60 офицеров и сам генерал Ожеро. Кутузов, верный себе, на радостях преувеличил масштаб этой операции, доложив Императору: «Победа сия тем более знаменита, что при оной в первый раз в продолжение нынешней кампании неприятельский корпус сдался нам». И как же смотрят на это наши историки? Вместо того чтобы исправить фельдмаршальский подлог (бригада превращена даже не в дивизию, а в целый корпус!), они, как правило, сами пользуются им, радостно утверждая, что россияне «наголову разгромили корпус генерала Ожеро» (О.В. Орлик при этом спутала генерала с его братом-маршалом, который в России никогда не был).
Кутузов с главными силами в те октябрьские дни не спешил, раздражая своей «системой медления» не только враждовавших с ним генералов, но и почтительных к нему офицеров. Прапорщик Н.Д. Дурново, служивший тогда при главном штабе Кутузова, изо дня в день фиксировал в своих записях: 24 октября — «Кутузов вынуждает нас двигаться черепашьим шагом»; 28 октября — «Кутузов остается в Ельне»; 31 октября — «Мне кажется, что фельдмаршал нуждается в отдыхе, и императору следовало бы уволить его в отпуск <…>. Мы одни (т. е. именно главные силы. — Н.Т.) остаемся в полном бездействии». Что же касается генерала Р. Вильсона, то он буквально рвал и метал: «Если французы достигнут границы, не будучи вовсе уничтожены, то фельдмаршал, как ни стар и ни дряхл, заслужит быть расстрелянным»[558].
Между тем все французы — от императора до последнего мародера в самом хвосте армии — спешили тогда в Смоленск, как на землю обетованную. Близость Смоленска придавала им силы. Но в «мертвом, полуразрушенном, полусгоревшем городе отступающую армию ждал удар, сломивший окончательно дух многих ее частей: в Смоленске почти никаких припасов не оказалось»[559].
Собственно, для гвардии припасов хватило. «Приказывают снабдить на две недели одну гвардию, — записывал в те дни обер-провиантмейстер „Великой армии“ М.-Л. Пюибюск. — В таком случае для 1-го и 4-го корпусов останется только по кусочку хлеба на человека, и то не долее, как дня на два». Армейские части были озлоблены на гвардию за ее всегдашние привилегии, но так как вступать в борьбу с ней, по-прежнему безупречно организованной, вооруженной и спаянной, нечего было и думать, они, презрев всякую дисциплину, толпами бросились на оставшиеся склады и в голодном исступлении разбили и опустошили их.
Не оказалось в Смоленске и подкреплений для «Великой армии» — ни людьми, ни лошадьми. Отчаяние слышится в ноябрьском письме Наполеона из Смоленска к герцогу Бассано (Г.-Б. Маре): «Лошадей, лошадей, и еще лошадей!»[560]Но хуже всего были дурные вести о положении дел, которые Наполеон получил в Смоленске отовсюду, вплоть до Парижа. Ему докладывали, что Чичагов продвигается к Минску и что 26 октября Витгенштейн занял Витебск, а 28-го авангарды Кутузова пленили бригаду Ожеро. Таким образом, выяснялось, что Чичагов — с юга, Витгенштейн — с севера и, главное, Кутузов — с востока подступают к «Великой армии» и грозят окружить ее.
Наполеон понял, что ею план «устроить в Смоленске свой главный авангардный пост» для зимовки в междуречье Днепра, Березины и Западной Двины — этот план рушится. Приходилось отступать дальше с надеждой задержаться в районе Минска и Вильно. Впрочем, чрезвычайное событие во Франции побуждало его спешить с уходом из России вообще.
25 октября Наполеон узнал о заговоре К.-Ф. Мале в Париже[561]. Республиканский генерал Клод-Франсуа Мале во главе горстки единомышленников в ночь с 22-го на 23 октября (в России то была ночь с 10-го на 11-е) попытался осуществить государственный переворот. Распустив слух, что Наполеон 7 октября умер в Москве, и оперируя подложными документами, Мале с полуночи до 9 часов утра успел занять почти весь Париж, арестовал министра полиции Р. Савари, провозгласил Францию республикой, а генерала Ж. Моро (находившегося тогда в Америке) — президентом и уже готовил заседание республиканского временного правительства. Лишь поутру военные и полицейские власти Парижа опомнились, рассудили, что «покойник не умер », и арестовали всех участников заговора — 24 человека. 14 из них были казнены.
Наполеон воспринял весть о заговоре Мале очень болезненно. Он понял, что в самой Франции «вера в устойчивость его власти пошатнулась». «Когда имеешь дело с французами или с женщинами, — зло шутил он в разговоре с А. Коленкуром, — нельзя отлучаться на слишком долгое время». Зато русские воины радовались заговору самих французов против Наполеона, хотя смысл заговора терялся в сумбуре вздорных слухов: Кутузову, например, докладывали, что «во Франции революция» и «сею революциею движет императрица Жозефина»[562].
2 ноября Наполеон оставил Смоленск и повел значительно поредевшие, не отдохнувшие, большей частью голодные и деморализованные, но еще грозные колонны «Великой армии» дальше на запад. В тот же день Кутузов привел свои главные силы к с. Юрову юго-западнее Смоленска и здесь дал им «растах» до утра 4 ноября[563].
В Юрове фельдмаршал уточнил план дальнейших действий. Его первоначальный замысел — разгромить «Великую армию» на подходе ее к Смоленску — не удался, главным образом потому, что сам Кутузов потерял время у Детчина, Полотняного Завода и Вязьмы. Теперь же, в Юрове, 3 ноября он получил рапорт Чичагова, из которого узнал «с несказанным удовольствием», что адмирал рассчитывает 7 ноября быть уже в Минске. Кутузов тут же написал ему: «Сие движение ваше решить должно несказанно много при нынешних обстоятельствах»[564]. 3-го же ноября Кутузов переслал копию рапорта Чичагова Витгенштейну, а 4-го — Александру I. Как явствует из, рапорта самого Кутузова Императору от 4 ноября все с той же пометой «Юрово», фельдмаршал назначил г. Борисов на р. Березине «местом, где предполагается общее соединение всех сил» Главной и фланговых русских армий. Цель предстоящей операции Кутузов определил в предписании Витгенштейну от 3 ноября так: «Истребление главной неприятельской армии». Тем самым Михаил Илларионович подтвердил свою верность цели и месту запланированной в Петербурге Березинской операции.
«Диагональный марш» Кутузова от Вязьмы через Ельню и Юрово на Красный должен был максимально затруднить отход французов в междуречье Днепра, Березины и Западной Двины. Кутузов учитывал, конечно, растянутость французских колонн и надеялся, как видно из его приказа М.А. Милорадовичу от 5 ноября, отрезать под г. Красным и «заставить сдаться» хотя бы одну из них.
К вечеру 3 ноября, когда Наполеон с корпусами Ж-A. Жюно, Ю. Понятовского, гвардией и кавалерией И. Мюрата подошел к Красному, он узнал, что город занят очень сильным (22–23 тыс. человек при 120 орудиях) отрядом генерал-адъютанта графа А.П. Ожаровского. В то же время войска Милорадовича (два пехотных корпуса и один кавалерийский) вышли к Старой Смоленской дороге у с. Мерлина, отрезая тем самым от главных сил Наполеона сразу три корпуса — Е. Богарне, Л.-Н. Даву и М. Нея. Сзади неотступно преследовали французов казаки М.И. Платова. Кутузов с главными силами оставался в Юрове (около 29 км от Красного), а 4 ноября перешел в д. Шилово, не далее 5 км от Красного. Никогда еще за все время войны армия Наполеона не оказывалась в столь опасном положении.
В поисках выхода Наполеон делал почти все возможное, но допустил и промахи. В ночь на 4 ноября стремительной атакой дивизии Молодой гвардии под командованием генерала Ф. Роге он выбил отряд Ожаровского из Красного и расчистил себе путь по Старой Смоленской дороге к м. Ляды. Отправив туда Жюно и Понятовского, он сам с гвардией (Старой и Молодой) простоял весь день 4-го в Красном, поджидая отставшие корпуса. Уже за полночь в Красный пришел корпус Богарне. Наполеон и его отправил к Лядам. Выяснив, что русские не собираются вступать в генеральное сражение, он оставил в Красном маршала Э.-А. Мортье с Молодой гвардией ждать корпуса Даву и Нея, а Старую гвардию и конницу Мюрата повел вслед за Богарне в Ляды.
Между тем Даву и Ней плохо взаимодействовали друг с другом, отчасти потому, что не получили от императора точных инструкций. Даву 5 ноября все же с боем прорвался к Красному, теряя обозы, пушки, отставшие части. Среди русских трофеев оказался и личный обоз Даву, а в нем — его маршальский жезл[565]. Ней же со своим корпусом безнадежно отстал и был окружен русскими со всех сторон.
После Вязьмы Ней шел в арьергарде «Великой армии». В Смоленск он пришел последним и надолго задержался там, чтобы «запасти хлеб для своих солдат», ибо Наполеон, занятый обеспечением своей гвардии, не позаботился об его корпусе. Только в ночь на 5 ноября Ней выступил из Смоленска. Его корпус имел, по французским данным, 6 тыс. бойцов пехоты и 6 орудий, а из кавалерии — только взвод охраны. Он попытался было пробиться к Красному, но не смог. Русское кольцо вокруг него сжималось. Милорадович прислал к нему парламентера с предложением сдаться. Ней задержал присланного, чтобы тот не рассказал о бедственном положении корпуса. Тогда от Милорадовича прибыл второй парламентер — «потребовать своего предшественника и сделать маршалу то же предложение». Ней задержал и второго парламентера. Утром 6-го он повернул на север и, отбиваясь от русских, которые атаковали его и с тыла, и с флангов, устремился на прорыв к переправе через Днепр у м. Сырокоренье. Ценой невероятных усилий и тяжелейших потерь Ней сумел вырваться из русского кольца, перешел в ночь с 6-го на 7 ноября Днепр по тонкому льду у Сырокоренья и привел к Наполеону в Оршу 800–900 человек — все, что осталось от его корпуса[566].
За три дня боев под Красным, с 4-го по 6 ноября, французы потеряли, по данным штаба Кутузова, 19,5 тыс. человек пленными, 209 орудий и 6 знамен. Д.П. Бутурлин без ссылки на источник называл такие цифры: 10 тыс. убитых и 26 тыс. пленных, М.И. Богданович — тоже 26 тыс. пленных, но 6 тыс. убитых. В советской историографии Н.Ф. Гарнич оперировал цифрами Бутурлина, а Л.Г. Бескровный и П.А. Жилин заимствовали подсчет убитых французов у Богдановича; число же пленных Бескровный указал «по Кутузову», а Жилин — «по Бутурлину». Русские потери под Красным, как говорят данные Военно-ученого архива, составили всего 2 тыс. убитыми и ранеными.
Значение и даже масштабы боев под Красным оцениваются с 1812 г. и поныне различно. Дореволюционные историки Д.П. Бутурлин и А.И. Михайловский-Данилевский в трудах, написанных «по Высочайшему повелению», ряд советских (Н.Ф. Гарнич, П.А. Жилин, И.И. Ростунов) и постсоветских (А.М. Рязанов, Ю.Н. Гуляев, В.Т. Соглаев) представляют эти бои как генеральное сражение, блистательно выигранное русскими. «Трехдневное сражение под Красным, — читаем у Жилина, — закончилось крупнейшим поражением армии Наполеона <…>. В этом сражении Наполеон сам руководил войсками». Такой вывод основывается главным образом на письме Кутузова жене от 7 ноября 1812 г.: «Вот еще победа!.. Бонапарте был сам, и кончилось, что разбит неприятель в пух». При этом не анализируются должным образом ход и результаты боев 4–6 ноября и полностью игнорируются критические суждения о действиях Кутузова под Красным не только авторитетных историков от М.И. Богдановича и Ж. Шамбре до Е.В. Тарле и Д. Чандлера, но и прямых участников событий как с французской, так и с русской стороны.
Разумеется, отзыв Ф.-П. Сегюра о Кутузове («Этот старец выполнил лишь наполовину и плохо то, что так мудро задумал») и аналогичные суждения А. Коленкура и Наполеона враждебно пристрастны. Но вот один из героев Красного Н.Н. Раевский, которого Кутузов назвал первым в списке генералов, представленных к награде за отличие в боях 4–6 ноября, критически отнесся к тому, что фельдмаршал «представил (царю. — И.Т.) дела под Красным как генеральное сражение»[567]. Упрекал за это Кутузова и А.П. Ермолов, утверждавший, что под Красным «сражения корпусов были отдельные, не всеми их силами в совокупности, не в одно время, не по общему соображению». Еще строже высказался Денис Давыдов: «Сражение под Красным, носящее у некоторых военных писателей пышное название трехдневного боя, может быть по всей справедливости названо лишь трехдневным поиском на голодных, полунагих французов; подобными трофеями могли гордиться ничтожные отряды вроде моего, но не Главная армия».
Точки зрения Дениса Давыдова и Павла Жилина на бои под Красным — две крайности. Генерального сражения под Красным конечно же не было, поскольку главные силы ни Наполеона, ни Кутузова там не сражались. Сам Наполеон участвовал только в событиях первых двух дней, переправляя свои корпуса к Лядам (об участии Кутузова речь пойдет особо). Если не считать атаки Ф. Роге, все бои под Красным шли как бы по одному сценарию: русские регулярные войска М.А. Милорадовича, А.П. Тормасова, Д.В. Голицына, казаки М.И. Платова, партизаны Д.В. Давыдова и А.Н. Сеславина атаковали на марше порознь три корпуса «Великой армии» (Богарне, Даву и Нея), по мере того как они проходили от Смоленска на Красный. Каждый из трех корпусов был на какое-то время отрезан, а корпус Нея даже совершенно окружен, но принудить к сдаче хотя бы один из них не удалось. Однако теряли французы в этих боях не только «голодных, полунагих» — хотя таковые, естественно, гибли или сдавались в первую очередь, — потери несли и самые боеспособные части французов, вплоть до гвардии, а от 3-го корпуса маршала Нея вообще осталась лишь малая часть.
Мог ли Кутузов под Красным добиться большего? Ближайшие соратники фельдмаршала считали, что если бы он своевременно подкрепил Милорадовича и других частью главных сил, то мог бы, как и под Вязьмой, истребить или заставить сложить оружие хотя бы один из корпусов французского арьергарда. Его начальник штаба, А.П. Ермолов, перед началом боев, 3 ноября, предлагал ему: «Ваша Светлость, довершите поражение армии (Наполеона. — Н.Т.), если завтра прибудет армия наша к Красному. <…> Не откажите, Ваша Светлость, сего на Красный движения. Завтра успех будет совершенный»[568]. Кутузов, однако, лишь передвинул свои главные силы из Юрова в Шилово, где и простоял все три дня боев, изучая обстановку с обычным для него избытком осторожности.
5 ноября дежурный генерал П.П. Коновницын и генерал-квартирмейстер К.Ф. Толь, по свидетельству очевидца, «советовали (Кутузову. — Н.Т.) атаковать приближавшегося к Красному неприятеля. Кутузов соглашался на это, если только увериться можно в том, что не сам Наполеон тут командует», и в результате не стал атаковать. О том, что Кутузов в те дни был озабочен местонахождением Наполеона и его гвардии, говорят собственные документы фельдмаршала. 4 ноября он просил графа А.П. Ожаровского «употребить все меры <…> для узнания, где именно находится теперь французская гвардия». В тот же день приказано было А.Н. Сеславину «узнать, что в Красном находится и когда что выступило, ибо без сего фельдмаршал не предполагает неприятеля атаковать». Отсюда М.И. Богданович, а затем и М.Н. Покровский заключали, что Кутузов под Красным «действовал нерешительно» главным образом «из опасения встретиться лицом к лицу с гениальным противником»[569].
Факты и разъяснения самого Кутузова доказывают, что все было не так просто. Кутузов не побоялся встретиться лицом к лицу с Наполеоном при Бородине и Малоярославце. Тем меньше мог он опасаться этого под Красным. Но, убеждаясь с каждым днем после Малоярославца в том, что победа над Наполеоном обеспечена и близка, фельдмаршал стремился победить с наименьшими жертвами. Возможно, к такому способу действий толкало его сознание своей вины за гибель раненых русских воинов, десятками тысяч брошенных в огне Можайска и Москвы. Как бы то ни было, по воспоминаниям пленного наполеоновского генерала М.-Л. Пюибюска, Кутузов заявил ему перед Березиной: «Я, уверенный в вашей погибели, не хотел жертвовать для сего ни одним из своих солдат <…>. Вот как мы, северные варвары, сохраняем людей!»
При этом от самого Малоярославца Кутузов видел и, конечно, учитывал разрушительное воздействие на французскую армию таких факторов, как ее моральное разложение, враждебная среда, холод и голод, не говоря уже об ударах партизан, казаков, авангардов русской армии. «Наши молодые и горячие головы, — говорил он под Красным принцу Е. Вюртембергскому, — сердятся на старика за то, что он сдерживает их пыл, а не подумают, что самые обстоятельства делают больше, нежели сколько сделало бы наше оружие. Нельзя же нам прийти на границу с пустыми руками».
Наконец, еще один мотив осторожности Кутузова был подмечен А.П. Ермоловым: «Кутузов полагал, что французские войска, в случае совершенного отрезания им пути отступления, возбуждаемые отчаянием, могли дорого продать успех, который, по мнению старого фельдмаршала, и без всяких усилий с нашей стороны не подлежит сомнению»[570].
С Ермоловым здесь можно было бы согласиться, если бы он вместо «без всяких» сказал «без лишних усилий». Но Ермолов отчасти тоже разделял чрезвычайно распространившуюся сначала в окружении самого Кутузова, а потом и в литературе, вплоть до наших дней, версию о том, что фельдмаршал строил «золотой мост » Наполеону для отступления, то есть будто бы он намеренно не мешал врагу уйти из России. Так полагали, например, Н.Н. Раевский и К.В. Нессельроде, А.А. Щербинин и В.И. Левенштерн, не считая тех (вроде А.А. Беннигсена и Р. Вильсона), кто вообще был настроен против стратегии и самой личности Кутузова.
Концепцию «золотого моста» поддерживал даже Е.В. Тарле[571], но затем советские историки надолго от нее отказались. Лишь в последнее время А.М. Рязанов и особенно С.В. Шведов вновь подхватили эту концепцию, причем в одобрительном для Кутузова смысле: «Кутузов оказался прав в том, что „синица в руках лучше, чем журавль в небе“. Стратегия „золотого моста“ в конечном счете себя оправдала»[572]. Аргументы Шведова на первый взгляд убедительны, но кричаще противоречат заявлениям, которые Кутузов настойчиво повторял и в рапортах Императору, и в приказах своим генералам: «Одна и главнейшая цель всех наших действий есть истребление врага до последней черты возможности». Конечно, Михаил Илларионович никогда не был образцом искренности, но выставлять его таким воинствующим лицемером, который постоянно декларировал одно, а делал всякий раз другое (даже во вред собственной репутации), все же нет оснований. Собственно, ведь авангарды русской армии, казаки, партизаны по указаниям Кутузова истребляли врага весьма успешно.
Правда, сам Кутузов после Малоярославца в решающие моменты (под Вязьмой, у Красного, на Березине) оказывался не у дел с главными силами армии[573]. Тем самым он давал много поводов для обвинений его в нерешительности, вялости, медлительности. Французский историк (и участник похода в Россию 1812 г.) Жорж Шамбре прямо заявил, что под Красным французы спаслись благодаря именно медлительности Кутузова.
Русский фельдмаршал действительно медлил, но скорее от избытка осмотрительности, чем от недостатка решимости, — «шел прямо к цели по-своему, не торопясь достигнуть ее, но и не теряя ее из виду»[574]. И под Вязьмой, и у Красного он, хотя и оставался в стороне от эпицентра боев, контролировал общую ситуацию и был готов ввести в дело главные силы, если бы Наполеон сделал то же самое. Кутузов, скорее всего, потому и справлялся о местонахождении Наполеона, что хотел узнать и по возможности обезвредить его маневры, а вовсе не из страха перед своим «гениальным противником». Конечно, он понимал, что мог добиться большего и под Вязьмой, и под Красным, но, видимо, понимал и другое: нельзя в борьбе с таким противником, как Наполеон, каждый раз выигрывать максимум возможного.
От самого Тарутина и до Немана Кутузов, по существу, варьировал одну и ту же тактику «мудрого деятельного бездействия », которая так удалась ему в Тарутинском лагере. Он исключал любой риск, не форсировал боевых действий, но, полагаю, и не строил Наполеону «золотых мостов», а преследовал его с надеждой «истребить врага » посредством неустанных ударов по его «хвосту» и, при случае, окружения отдельных частей, если не всей неприятельской армии (разумеется, учитывалось здесь и воздействие на врага стихийных факторов — пространств, бездорожья, голода, холода). Под Вязьмой и Красным Кутузов не сумел это сделать. Но впереди была еще Березина.
Общим же ходом дел фельдмаршал после Малоярославца мог быть доволен: лучшая армия мира поспешно отступала перед ним, а от Смоленска фактически бежала вон из России; победоносный конец войны с каждым днем приближался, и ему, в глазах его недоброжелателей, — дряхлому и ленивому, было, как он признавался в письме к жене от 14 ноября, «сладко гнать пред собою первого в мире полководца»…[575]
Из Смоленска Наполеон увел около 50 тыс. бойцов и почти столько же «безоружных, слабосильных, негодных к бою людей, только затруднявших движения Наполеона». После Красного у него осталось едва ли больше 35 тыс. боеспособных солдат, за которыми тащились оставшиеся несчитанными десятки тысяч безоружных и больных. Вся эта масса людей растянулась на полтора суточных перехода по Старой Смоленской дороге. После Смоленска дорога представляла собой, как и прежде, разоренную, выжженную дотла, а теперь и промерзшую, занесенную снегом пустыню. Свернуть с нее французам было некуда — всюду их ждала смерть от казаков, партизан, крестьян.
С каждым переходом росли бедствия и потери французов, таяла и разлагалась вся их армия. Вице-король Италии Е. Богарне писал начальнику Главного штаба Л.А. Бертье о войсках своего (4-го) корпуса: «Дух в солдатах от сильного изнеможения так упал, что я считаю их теперь весьма мало способными к понесению каких-либо трудов»[576].
Собственно, боевой дух и способность «к понесению трудов», даже обычную выправку сохраняла после Смоленска только гвардия, которую Наполеон и в самое трудное время отступления из России обеспечивал, за счет других войск, всем необходимым. Вот зарисовка с натуры из воспоминаний Дениса Давыдова о ноябрьских боях под Красным: «Наконец подошла Старая гвардия, посреди коей находился сам Наполеон <…>. Неприятель, увидя шумные толпы наши (партизан и казаков. — Н.Т.), взял ружье под курок и гордо продолжал путь, не прибавляя шагу <…>. Я никогда не забуду свободную поступь и грозную осанку сих всеми родами смерти угрожаемых воинов! Осененные высокими медвежьими шапками, в синих мундирах, в белых ремнях, с красными султанами и эполетами, они казались как маков цвет среди снежного поля <…>. Гвардия с Наполеоном прошла посередине толпы казаков наших, как стопушечный корабль между рыбачьими лодками»[577].
Все остальные войска «Великой армии», включая даже бывший ранее образцовым 1-й корпус Даву, после Смоленска и Красного настолько поредели, а частью и разложились, что само название «Великая армия» звучало уже иронически. По выражению А.З. Манфреда, «Великая армия» «перестала быть не только „великой“, она переставала быть армией»[578]. Ее боевые колонны превращались в голодные и обмерзшие толпы. «Они шли по дороге мрачные, и вид у них был дикий. Всадники, лишенные лошадей, закутались в лошадиные попоны, сделав в середине отверстие для головы, а на голову надевали кивер или закрывали ее окровавленными лохмотьями».
От голода французы еще до Смоленска начали, как мы уже знаем, есть друг друга. От холода они буквально сжигали себя. По воспоминаниям русского очевидца, они «десятками залезали в самую середину костров и, обгоревшие, оставались в таком положении. Другие, не испустившие еще последнего дыхания, тлели буквально на угольях, не выказывая ни малейшего страдания в потухающих глазах». «Это заставляет содрогаться человеческую природу», — написал Кутузов 10 ноября дочери о бедствиях врага, хотя и подчеркнул далее: «Я не раз плакал над судьбою турок, но признаюсь, что ни одной слезы не пролил из-за французов!»
Итак, «Великая армия» все больше страдала от голода и холода и все с большим трудом отбивалась от казаков и партизан. Но самым грозным ее врагом оставались регулярные русские войска. В то время как партизаны и казаки, голод и холод гнали французов по Старой Смоленской дороге, Кутузов преследовал их параллельным маршем, а его авангарды почти ежедневно настигали и атаковали отставшие части противника, уничтожали или брали их в плен.
Такое преследование стоило русской армии огромных усилий и потерь — не столько в боях, сколько от болезней, холода и материальных нужд. Кутузов и его штаб старались делать все возможное для того, чтобы их солдаты шли в поход здоровыми, сытыми и одетыми, но не все зависело от главнокомандующего, хотя и наделенного чрезвычайными полномочиями. Чиновники разных ведомств срывали или задерживали выполнение обязательств по военным поставкам. Полушубки, к примеру, в которых армия нуждалась с Вязьмы, были получены большей частью только в Смоленске, Копыси и даже в Вильно[579]. Ряд частей, включая лейб-гвардии Семеновский полк, вынуждены были обходиться без полушубков и валенок[580]. По вине армейских провиантмейстеров солдатам приходилось и голодать. «Гвардия уже 12 дней, вся армия целый месяц не получает хлеба», — записывал в дневнике 28 ноября поручик А.В. Чичерин. Далее Е.Ф. Канкрин в официальном отчете признавал, что хлеба для армии в зимние месяцы 1812 г. «получалось крайне мало». Воровство, а главным образом разгильдяйство военных и штатских чиновников опустошали армейскую казну. Показателен такой факт: провиантский комиссионер Давыдов потерял в Вильно 370 800 руб. фуражных денег, которые он должен был доставить в армию из Петербурга.
Сохранилось много свидетельств о том, как бедствовали русские солдаты в конце войны. «Наши так же были почернелы и укутаны в тряпки <…>. Почти у каждого что-нибудь было тронуто морозом», — вспоминал И.Т. Радожицкий[581]. Случалось, и замерзали русские воины, даже из числа «гвардейских молодцов», а больным и отставшим не было числа. Правда, в отличие от французов, они, как правило, возвращались в строй: 25 ноября Кутузов сообщал царю, что «догоняют армию <…> до 16 тыс. выздоровевших», а 7 декабря — что «таковых прибудет в скорости не менее 20 тыс.»[582].
Разумеется, все эти бедствия не шли ни в какое сравнение с тем, что приходилось тогда терпеть французам. Русские солдаты были все-таки неизмеримо лучше обеспечены по всем материальным статьям, более привычны к русскому климату, а главное, воодушевлены готовностью защищать родную землю и близостью победы над непобедимым дотоле врагом. Кутузов не смог в должной мере обеспечить своих солдат материально, но их высокий моральный дух он поддерживал по-суворовски. «Настает зима, вьюга и морозы, — обращался он к ним в приказе от 29 октября. — Вам ли бояться их, дети севера?.. Пусть всякий помнит Суворова: он научил сносить и голод и холод, когда дело шло о победе и о славе русского народа»[583].