Собственными руками Диоклетиан возложил на голову Галерия усеянную жемчугом диадему и набросил на плечи нового августа роскошную пурпурную мантию. Однако же свою собственную жемчужную диадему и собственную мантию старый император так и не снимал, и это, уверен был Константин, должно служить новому правителю напоминанием о том, что Диоклетиан может вернуться из отставки и возобновить свое императорское правление когда бы ни пожелал.
— В эту минуту, — провозгласил Диоклетиан, пока Галерий занимал место на высочайшем троне, — мой соправитель, август Марк Аврелий Валерий Максимиан Геркулий, покидает свой высокий пост в соответствии с обещанием, данным нами обоими двадцать лет назад. Вместо него я назначаю августом Запада Флавия Валерия Констанция Хлора.
Это заявление было встречено с гораздо большим ликованием, чем вступление Галерия на престол. Константин почувствовал, как его сердце переполняется гордостью за отца, которому народ платил искреннюю дань уважения, но, судя по хмурому выражению лица Галерия, новому августу вовсе не по душе была популярность его коллеги на Западе.
Диоклетиан не пытался заглушить самопроизвольный всплеск народной радости, и только когда аплодисменты смолкли, он объявил:
— Право назначать новых цезарей, которые в качестве «сыновей августов» разделят власть с новыми императорами, я предоставил августу Галерию.
Галерий, не вставая, кивнул Карину, и тот развернул второй свиток.
— Цезарем Запада, — прочел он, — мы имеем удовольствие назначить, — Карин чуть помедлил, сознавая, с каким нетерпением толпа ожидает услышать имя, — Флавия Валерия Севера.
Север до сих пор стоял в группе высокопоставленных военных чинов за троном Галерия на нижней площадке. Теперь он отделился от других и поднялся на площадку, выше на троне восседал Галерий, а рядом с ним стоял Диоклетиан. К Северу Константин всегда питал уважение, несмотря на его тесную связь с Галерием. Но в нем было достаточно человеческой слабости, чтобы позавидовать пурпурному плащу цезаря, накинутому Диоклетианом на его плечи.
Север занял свое место позади Галерия, а Карин поднял свиток и снова начал читать:
— Цезарем Востока мы имеем удовольствие назначить…
Когда он снова сделал паузу для пущего эффекта, из толпы стали раздаваться крики, и Карин, смешавшись, потерял то место, где он остановился. Пока управляющий дворцом шарил глазами по свитку, пытаясь отыскать нужную строчку, из толпы послышались возгласы: «Константин! Константин!»
— Читай же! — обозленно рявкнул Галерий, и Карин, уже оставив всякую попытку найти злополучное место, объявил:
— Цезарем Востока — Максимин Дайя.
Из толпы поднялся рев возмущения — многие знали Дайю как прислужника Галерия и его племянника. Сам же Дайя и ухом не повел; он отделился от группы стоявших с ним военачальников на нижней площадке и поднялся выше, где предстал перед Диоклетианом, который набросил ему на плечи пурпурный плащ цезаря.
Возник момент неловкости, ибо свободного пространства на верхней площадке уже не оставалось, а Константин не покидал своего места около Диоклетиана, которое по праву принадлежало ему.
Однако Галерий решил это дело, как бы невзначай выбросив руку и толкнув Константина с такой силой, что тот потерял равновесие и вынужден был сойти на уровень ниже. Константин вспыхнул от возмущения: он воспринял это как умышленное оскорбление, и рука его сама собой упала на рукоять меча; но он тут же поборол свои чувства и снял руку с оружия. На какое-то мгновение Константин почувствовал ужасное одиночество, будто его отстранили от всего, к чему он стремился и ради чего работал, но тут рядом с ним оказался Диоклетиан и проговорил ему на ухо:
— Давай уйдем. — Голос старика чуть дрожал, и они оба, не ожидая разрешения от нового августа, сошли с холма туда, где их ожидала золотая колесница под деревьями с привязанными к ним лошадьми охранников, которым предстояло сопровождать Диоклетиана в Салоны.
Если чуть ли не стремительное бегство Диоклетиана из Никомедии вслед за его отречением выдавало его недоверие к своему зятю, то доказательством этого служил характер дворца в Салонах. Расположенный с таким расчетом, чтобы с него открывался прекрасный вид на Адриатическое море, берег которого был усеян в этом регионе мелкими островами, образующими почти что закрытое озеро, дворец представлял для глаза прелестнейшее на всем берегу зрелище, являясь при этом великолепнейшей крепостью.
Главное строение было в форме несколько неправильного четырехугольника с восточной и западной сторонами длиной свыше семисот футов, а северной — чуть короче. Южная сторона его выходила на море на высоте восьмидесяти футов, составляя примерно шестьсот футов в длину. В эту стену, на высоте тридцати футов над скалистым берегом, была встроена прекрасная галерея с колоннами из двадцати четырех арок, с подземным проходом, ведущим к воде. Там всегда стояли на якоре несколько галер, обеспечивая путь к спасению, если неприятелю вдруг удастся проломиться сквозь почти семифутовые по толщине стены крепости.
Жил Диоклетиан в южной стороне дворца, где у него были столовая, опочивальня, зал с бассейнами и статуями, многочисленные ванные и все прочие удобства, которые только мог пожелать римлянин, привыкший к роскошной жизни. Легкие ветры с моря поддерживали во дворце приятную прохладу, а вода свежей и холодной поступала с высот по акведуку длиной около пяти миль. В стенах дворца помещался даже небольшой личный храм Юпитера и, уж конечно, те самые сады, по которым истосковался Диоклетиан.
Любя по-своему старика, Константин радовался тому, как улучшается здоровье Диоклетиана, стоило ему только отойти от забот двора и задач государственного правления. Любимая его капуста уже цвела, когда они прибыли в Салоны в начале второй недели мая. Стояла теплынь, повсюду распускались цветы, и вся зеленеющая природа наполнилась сочным ароматом свежевспаханной земли и тянущихся к солнцу растений.
Диоклетиан настаивал на том, чтобы Константин делил трапезу вместе с ним и императрицей Приской, во всем обращаясь с молодым военачальником так, словно тот принадлежал к их семье. Фактически один Даций легко справлялся с задачей командования небольшим подразделением охраны дворца, так что дел у Константина оставалось совсем немного. Но, будучи по природе своей подвижным и энергичным, молодой военачальник вкладывал свои силы в многочисленные тренировочные упражнения, выполняемые каждым римским солдатом, где бы он ни был: классическую борьбу с солдатами, метание копья, учебные схватки на мечах, заканчивая каждый период энергичной выкладки сил спокойным плаванием в волнах прохладного моря, с плеском разбивающихся о фундамент крепости.
Несмотря на всю эту красоту вокруг него, мирная и чуть ли не идиллическая жизнь Салон ничем не манила к себе такого деятельного и честолюбивого человека, как Константин, видевшего себя там изгнанником на тот срок, пока жив старый император. Диоклетиан же, как это ни парадоксально, похоже, день ото дня все больше молодел, бесцельно слоняясь среди своих садов. Фауста теперь находилась гораздо ближе к нему, во дворце у отца неподалеку от Медиолана, но и это не помогло Константину отнестись к настоящему с большим оптимизмом. Не имея, казалось, никакого будущего, кроме как оставаться военной нянькой, он вряд ли мог надеяться на лучший прием у Максимиана, чем тот, что был оказан ему в Риме. И знал он, что Галерий ни за что не одобрит брака, который свяжет еще теснее возглавляемую Максенцием преторианскую гвардию Рима, веками приводившую к власти своих императоров, с мощными армиями, управляемыми Констанцием как августом Запада.
Затем внезапно во всей судьбе Константина произошла резкая перемена, а случилось это, когда прибыл императорский курьер с официальным приказом, по которому он и Даций должны были возвращаться в Никомедию для их перераспределения в легионы. Документ подписал Гай Флавий Валерий Лициниан Лициний, главнокомандующий армиями.
— Ты все томился по перемене в жизни, — сказал Даций Константину. — Теперь она у тебя будет.
— Если только Диоклетиан не откажет и позволит мне уйти.
— Мы с тобой здесь нужны не больше, чем гусеница в одном из кочанов его капусты, а вот Галерий был бы счастлив похоронить тебя здесь.
— Может, кто-то в Никомедии вдруг сообразил, насколько ближе к отцу я здесь, в Салонах, чем там, у них.
— Не скоро они это поняли, однако я подозреваю, что именно поэтому им вдруг приспичило послать нас подальше на восток. Как бы там ни было, я рад, что Лициний пошел в гору. Он добрый малый; знает, как подчиняться приказам и держать язык за зубами.
— За что Галерий должен бы его ценить.
Даций пожал плечами.
— Север стал теперь цезарем по той же причине. И если случится так, что Дайя однажды ночью напьется и свалится с причала где-нибудь в Кесарии или Александрии, Лициний может стать цезарем.
— Ты хочешь сказать, что от него я не дождусь никакой помощи?
— И от Севера тоже. Но, по крайней мере, ты можешь быть уверен, что никто из них однажды темной ночью не ударит тебя кинжалом в спину — чего я не могу сказать о Галерии. Когда ты скажешь Диоклетиану?
— Сегодня вечером за обедом. В конце концов, Галерий — его зять, и если он настоит на том, чтобы мы остались здесь, даже август Востока вряд ли откажет.
— Не говори мне, что хочешь остаться, после того как три месяца хандрил и чахнул, как томящийся по любви пастушок.
— Я намерен поехать в Никомедию, хотя бы ради того, чтобы узнать, что кроется за этим приказом, — сказал Константин. — Но что бы они там для меня ни задумали, тебе незачем делить со мной мою судьбу. В конце концов…
— Я не молод, и мне это будет не по плечу — так, что-ли?
— Да нет же, ради Бога! Ты в любой день можешь одолеть меня в кроссе по пересеченной местности, но я не вижу причины, почему тебе надо погибать…
— Ты что, намерен покончить жизнь самоубийством?
— Разумеется, нет.
— И я нет. — Даций улыбнулся. — Помню тот первый день, когда я увидел тебя в Никомедии. На твоем лице было то же самое выражение — человека, неуверенного в том, что случится, но твердо решившегося сделать все как надо, — Рука Дация мягко легла на плечо Константина. — Но будь осторожен, парень. Не допусти той же ошибки перед Галерием, какую ты сделал только что.
— Ошибки?
— Ты побожился, как это делают те, кто верит в христианского Бога.
Глава 14
Гоня лошадей, Константин с Дацием проделали путь до Никомедии за четыре дня. Главнокомандующий Лициний выглядел удивленным, когда они предстали перед ним.
— Я вижу, вы шли с хорошей скоростью, трибун, — похвалил он, — Как император Диоклетиан?
— Здоров и счастлив.
— А его капуста? — Лициний улыбнулся.
— Наливается. Никто в окрестностях Салон не осмеливается выращивать крупнее, чем у него.
— Можно мне осведомиться, командир, куда меня направляют?
— К персидской границе, в область правления цезаря Максимина Дайи. Полагаю, ты уже бывал в тех местах.
— Несколько лет назад, во время персидской войны.
— Тогда ты, без сомнения, знаешь территорию, прилегающую к Евфрату, и крепость Каллиник.
— Каллиник? — Это в разговор вмешался Даций, подстегнутый удивлением. — Когда я был там, Каллиником командовал центурион.
— Видите ли, и цезарь Максимин Дайя, и август Галерий считают, что этот пост теперь достаточно важен, чтобы было оправдано пребывание там трибуна, — объяснил Лициний. — А поскольку вы оба уже знакомы с охраняемым крепостью районом, это место показалось нам вполне подходящим для вашей службы.
Ловко придумано, решил Константин. Упрятав его на Востоке, Галерий избежит столкновения с Констанцием, неминуемым, если бы он просто устроил его казнь. Но не исключено и то, что Галерий в своем рвении переусердствовал. Всего лишь в нескольких днях пути к северо-востоку лежали провинция Армения и царство Тиридата — не только одного из могущественнейших независимых монархов империи, но и близкого друга Константина. И в нем жила уверенность, что если он попросит Тиридата вызволить его, заживо погребенного, из Каллиника, то даже Галерий вряд ли сможет отказать просьбе такого почитаемого монарха в том, чтобы его войскам назначили нового командующего.
— А ты, трибун, так же относишься к Каллинику, как и центурион? — Подозрительная нотка в голосе Лициния насторожила Константина: от него ожидают, что он запротестует, а это, возможно, окончится для него еще более скверным назначением.
— Я солдат империи, командир. Буду служить, где бы ни приказали.
— Я тоже, — добавил Даций.
— Когда нам выступать на новое место службы? — осведомился Константин.
— Если желаете, можете взять несколько дней увольнительных, — предложил Лициний. — Насколько мне известно, семья твоей матери живет где-то неподалеку?
— В Дрепануме, — подтвердил Константин. — Коли позволено, я поеду туда сегодня же вечером.
Хотя Константин находился в подавленном состоянии духа из-за этого назначения, которое должно лечь преградой в половину Римской империи между ним и Фаустой, его настроение резко поднялось при виде того, с каким восторгом его встречают мать и сынишка. Криспу было почти десять лет. Этот крепкий мальчуган мог уже метать легкие копья и дротики, излюбленное оружие иллирийцев. К верховой езде он пристрастился так же естественно, как научился ходить, когда Марий подарил ему пони. И вот теперь по утрам отец с сыном скакали по волнистым холмам у залива, и на какое-то время Константину удалось позабыть уготованное ему впереди унылое будущее. Но однажды, вернувшись домой после одной из таких скачек, он увидел Мария и по серьезному выражению лица своего дяди почувствовал, что назревают еще какие-то неприятности.
— А я собирался навестить тебя завтра, перед тем как мы с Дацием отправимся на Евфрат, — сказал Константин. — Что-нибудь случилось?
— Да. И достаточно серьезная вещь — настолько серьезная, что лучше будет сообщить тебе об этом здесь, а не в Никомедии, где могут подслушать шпионы Галерия. Сейчас даже собственным слугам нельзя уже доверять: Они уверены, что их ждет награда за доносы на своего хозяина.
— Не как на христианина — ты им никогда не был.
— Нет. Какое-то время люди доносили друг на друга за продажу из-под прилавка, но у Галерия хватило здравого смысла — и в этом я отдаю ему должное — не настаивать на соблюдении законов Диоклетиана о фиксированных жалованье и ценах и дать им спокойно умереть.
Это был катастрофический эксперимент; он ни к чему не привел — только создал армию воров и шпионов.
— А как насчет монет?
— Ходят слухи, что август снова добавляет в них неблагородный металл, но дела у него пока идут медленно, и народ еще верит в ценность римских денег.
— Значит, эксперимент, как ты это называешь, не стал полной неудачей?
— В этом отношении, возможно, и нет, — согласился Марий. — Но когда половину народа поощряют шпионить за остальными, вместо того чтобы трудиться, нужно выдумывать новые преступления, чтобы им было чем себя занять. Галерию это удалось: он издал эдикты, где туманно говорится о каких-то «преступлениях против государства». Они позволяют ему сажать в тюрьмы тех, у кого по счастливой случайности еще осталась кое-какая собственность. Но хватит об этом, — уже бодрым тоном добавил он. — К счастью, пока у твоего отца за Альпами стоит наготове превосходнейшая в империи армия, никто из семьи твоей матери, скорее всего, от него не пострадает. Собственно говоря, беспокоюсь-то я о тебе.
— Да что там может случиться со мной, на Востоке? Персы уже несколько лет ведут себя смирно.
— Ты туда не едешь.
— Откуда тебе известно?
— Не у одного Галерия есть шпионы — хотя не сносить мне головы, если он это сможет доказать. Когда ты уехал с Диоклетианом в Салоны, я написал Констанцию и предложил: пусть он попросит, чтобы тебя отправили в Галлию. Так вот, письмо с его просьбой пришло еще примерно месяц назад! Вот почему Галерий вызвал тебя так поспешно и задумал живьем похоронить на Евфрате.
— Ты хочешь сказать, что он осмелился наплевать на письмо отца?
— Скорее всего, он хотел притвориться, что получил его только после того, как преспокойно сплавил тебя на Восток. И это могло бы сойти ему с рук, если бы прошлым вечером не пришло второе письмо от Констанция с категоричным требованием, чтобы тебя немедленно отправили в Галлию, так что даже Галерий не может уклониться от этого.
— Но как же ты так скоро узнал — и о втором письме? — Константин почувствовал, как в нем поднимается волна возбуждения при мысли о том, что наконец-то он, возможно, займет свое место рядом с отцом.
— За это Дацию скажи спасибо; военнослужащие центурионского состава римской армии имеют собственную шпионскую сеть. Они в большинстве своем почитают твоего отца, а Галерия и Дайю на дух не переносят. Так что не успел еще Галерий дочитать письмо до конца, как Даций уже знал о нем. Когда завтра ты вернешься в Никомедию, тебя ждет приятная новость, что ты едешь в Галлию с депешами для Констанция.
— Но ведь это как раз то, что мне и нужно! — вскричал Константин. Но тут его кольнуло какое-то предчувствие, и он с тревогой спросил: — А почему после первого письма отец так быстро прислал второе?
— По сведениям Дация, он ссылался на болезнь.
— Что за болезнь? — быстро спросил Константин.
— Констанций не сообщал подробностей, но я надеюсь через несколько дней получить письмо с дополнительной информацией.
— А может, это просто уловка, чтобы заставить императора Галерия отпустить меня?
— Сомневаюсь. Твой отец честен и редко прибегает к притворству, даже в таком важном деле, как это. Я полагаю, что он действительно болен и хочет, чтобы во время экспедиции в Британию ты был с ним.
— Я ни о каком таком походе ничего не слыхал, — признался Константин.
— В последнем письме твой отец упоминал еще об одной кампании, — сказала Елена, стоя в дверях с Криспом, напоминавшим своим видом белого медвежонка в махровом полотенце, драпирующемся вокруг него наподобие тоги — церемониальной верхней одежды, редко встречающейся на Востоке, а в Риме теперь надеваемой знатью только во время событий государственного значения, — Максимиану и Максенцию он не доверяет, а поэтому заключил договора о мире с двумя германскими вождями. Кажется, их зовут Аскарик и Регаис. Как только он подавит небольшое восстание пиктов в Британии, он хочет перенести свою столицу в Медиолан, — Она повернулась к Марию: — Ты, кажется, сказал, что Констанций болен. Я не ослышалась?
— Так он писал в письме, которое Галерий получил вчера вечером. Он хочет, чтобы Константин был рядом.
— Если бы Констанций не был болен, он бы об этом не просил, — Елена быстро повернулась к сыну. — Ты ему нужен, Константин. Немедленно поезжай к нему. Сегодня же.
— Если я уеду без приказа начальства, Галерий может настоять, чтобы меня убили на месте, — напомнил ей Константин.
— Да ведь он ни за что не отпустит тебя в Галлию. С больным-то отцом.
— А у меня сведения, что Галерий намерен отпустить Константина, — вмешался Марий. — Или, по крайней мере, позволить ему выехать из города.
Всем было понятно, какой смысл таился в этих словах Мария, поэтому в объяснении никто не нуждался. До Галлии далеко, и почти везде на пути мог поджидать убийца.
Едва на следующий день после полудня Константин успел соскочить с лошади на огороженной территории для военных позади дворца в Никомедии, как появился посланец императора Галерия.
— Трибуну Константину приказано немедленно явиться к августу Галерию, — сказал он.
Когда за несколько месяцев до этого Константин уезжал из Никомедии в Салоны, Галерий выглядел мускулистым, подтянутым, в хорошей бойцовской форме. Но уже роль императора — заметил Константин, когда салютовал августу Востока в том же зале для аудиенций, где он так часто стоял рядом с Диоклетианом, — наложила свой отпечаток на носителя пурпурной мантии и жемчужной диадемы. Галерий заметно раздался в талии, а холодные глаза, прежде всегда глядевшие по-орлиному из-под нависающих век, теперь стали тусклыми и невыразительными и под ними вздулись мешки.
— Ты быстро подчиняешься приказам, трибун Константин, и это делает тебе честь, — проговорил император с ноткой даже если и притворной, но все же очень похожей на нотку теплоты, которую Константин впервые услышал в его скрипучем голосе. — В каком состоянии здоровья ты оставил моего тестя в Салонах?
— Оно с каждым днем все лучше, август, может, потому, что он счастлив.
— Ну да, ведь у него есть теперь его драгоценная капуста. — Казалось, Галерий не обратил внимания на то, что Константин адресовался к нему только как к августу, не употребив титула «доминус», с которым он всегда обращался к Диоклетиану. — Как поживает твоя мать?
— Очень хорошо.
— А твой сын?
— Ждет, когда ему исполнится семнадцать, август, и начнется его военное обучение.
— Сколько же ему сейчас? — с удивлением спросил Галерий.
— Почти одиннадцать, и он отлично развит для своего возраста.
К Галерию на какое-то мгновение вернулся его прежний орлиный взгляд, и Константин с уверенностью мог сказать, какая в нем читается мысль: Констанций и сам он как бельмо на глазу, а тут подрастает еще один из той же семейки.
— Я полагаю, главнокомандующий Лициний позавчера передал тебе новое распоряжение.
— Так точно, август.
— Нам очень нужен человек на Востоке, который знал бы этот регион, а поскольку ты побывал там однажды проездом из Александрии на Евфрат, то мало кто должен знать его лучше, чем ты, — Говорящему неприятно было вспоминать обстоятельства, сопутствующие этой поездке, и челюсть его напряглась. — К сожалению, мы не воспользуемся твоим опытом.
— Значит, это распоряжение отменяется, август? — Константин надеялся, что разыграл достаточно искреннее удивление, чтобы Галерий не догадался о его осведомленности.
— Тебе надлежит ехать в Галлию к своему отцу. Уверен, что эта новость тебя обрадует.
— Я не видел его уже столько лет! За это время он снова женился, у него родилось трое сыновей и дочери.
— Тогда ты, несомненно, захочешь убедиться в своем собственном положении как сына. Тебе известно, что он болеет?
Константин был уверен, что этим вопросом Галерий хотел застать его врасплох. Но, зная августа, он заранее ожидал какой-нибудь неожиданный выпад в этом словес ном поединке и приготовился к его Отражению.
— От отца я за много месяцев не получил ни Одного письма, — Он говорил чистую правду — и ничего больше, — Надеюсь, его болезнь не очень серьезна?
— Наверное, всего лишь рецидив лихорадки; такое случается у нас у всех, воевавших в других частях света. Твой отец снова готовится к переправе через Фретум-Галликум, чтобы покарать бунтарей среди пиктов Эти несговорчивые дикари прячутся среди холмов и в глубоких ущельях Северной Британии. Наверное, Констанций чувствует, что легче за ними гоняться ногам, что помоложе.
Галерий взял свиток, лежавший рядом на столике, и вручил его Константину.
— Вот ваши пропуска. Они дают тебе с центурионом Дацием право приобретать по пути лошадей и требовать еду и жилье на почтовых императорских станциях. — Затем он спросил расчетливо безразличным тоном: — Когда вам желательно выезжать?
— Да хоть сразу же август. Ведь мы с Дацием еще и распаковаться-то не успели с тех пор, как вернулись из Салон.
— Ну, тогда сойдет и завтра, — заверил его Галерий. — Сейчас мои писари готовят послания, которые ты отвезешь Констанцию. Их передадут тебе, как только они будут готовы. Кстати, — добавил он, — император Максимиан, когда правил Медиоланом, не очень-то хорошо очистил от разбойников альпийские перевалы, а цезарь Север еще не успел закончить это дело. Так что будьте там поосторожней.
— Мы с Дацием все время будем начеку — пообещал Константин.
Придя к себе, Константин схватил Дация за плечи и кружил его в танце.
— У нас у обоих пропуска! — ликовал он. — Мы едем к отцу в Галлию и будем сопровождать его в Британию, чтобы подавить восстание среди пиктов.
— Через месяц-другой в том климате твой восторг немного поубавится — особенно когда придет зима, — предупредил Даций. — По утрам там такой густой туман, что приходится пробираться на ощупь. А одежда редко просыхает, разве что деревенеет на морозе.
— Ну и пускай. Главное, что я буду с отцом и у меня появится возможность делать хоть что-то, а не только прислуживать.
— Да уж навоюешься себе в удовольствие, — пообещал Даций. — Когда Констанций увидит, на что ты способен, он непременно назначит тебя полководцем, и тогда твое будущее на Западе будет обеспечено.
— Да, но пока мы еще здесь. — Константин заставил себя успокоиться. — Дядя Марий считает, что по пути нас попытаются убить. Да и сам Галерий предупредил меня насчет разбойников на альпийских перевалах.
Даций протянул было руку за флягой с вином, чтобы налить себе, но остановился, чуть не дотянувшись.
— А был ли там кто-нибудь еще?
— Придворный посыльный и двое писарей. А что?
— Свидетелей достаточно, чтобы освободить Галерия от всяких обвинений, когда на нас нападут и убьют, — сухо проговорил Даций. — Дай-ка взглянуть на пропуска.
Он внимательно прочел переданный ему Константином свиток, потом свернул его и связал пурпурной лентой, указывающей на то, что это императорский документ.
— Так я и думал — маршрут не указан. Скоро ли мы отбудем?
— Завтра, как только писари подготовят письма, которые я должен вручить отцу. А что?
— Если я не ошибаюсь, в письмах будет выражена обеспокоенность Галерия твоим благополучным прибытием в Галлию. Из них твоему отцу станет ясно, что он предупреждал тебя об альпийских перевалах. И можешь быть уверен, что, после того как нас убьют якобы разбойники, эти письма так или иначе окажутся у Констанция, дабы очистить Галерия от всякой виновности в нашей смерти.
— И впрямь все совпадает, — согласился Константин.
— К счастью, тебя предупредили, поэтому у нас есть шанс избежать западни, — Даций задумчиво поскреб седую щетину на подбородке, — Альпийские перевалы тяжелы для лошадей, а менять мы их сможем, только оставаясь на дорогах императорской почты, где, конечно, и будет поджидать нас засада. На это Галерий как раз и рассчитывает. Теперь надо подумать, как его перехитрить.
— На Евфрате, с царем Тиридатом и его командой, наше положение казалось безнадежным, когда мы очутились в тылу у персидской конницы, — напомнил ему Константин, — И мы решили атаковать.
— Это решил ты, остальные же только согласились.
— Мы выиграли, поскольку сделали то, чего противник от нас не ожидал.
Хмурое лицо Дация слегка просветлело.
— Итак, мы выберем путь, неожиданный для врага — в данном случае для Галерия и его наемных убийц. Но какой именно?
— Так ведь ты, кажется, должен знать эту местность, — сказал Константин. — Надеюсь, что ты мне подскажешь.
— Тогда нам лучше засесть за карты.
Даций, покопавшись в углу комнаты, извлек на свет цилиндрический футляр, в котором всегда носил свои бумаги. Час спустя они оба с одинаковым чувством удовлетворения и с возбужденными лицами оторвались от расстеленной на полу карты, и Даций спросил:
— Значит, решено?
Константин утвердительно кивнул головой.
— Галерий уверен, что мы поедем дорогой на северо-запад, в прежнюю его столицу Сирмий на реке Саве, там, где она впадает в Дунай, а оттуда прямо на запад через альпийские перевалы в Галлию и в Треверы. Как раз теперь он, наверное, шлет приказ своим приспешникам в Сирмии, чтобы они устроили нам засаду где-нибудь к западу от этого города.
— Уж они это организуют как следует, можешь мне поверить, — согласился Даций, — Но мы еще посмотрим, чья возьмет. А теперь нам бы как следует выспаться. Завтра предстоит долгий путь.
Константин проснулся оттого, что почувствовал на плече чью-то руку; о том, сколько сейчас времени, он не имел ни малейшего представления. Он быстро перевернулся на другой бок, инстинктивно потянувшись к гвоздю, на который повесил свой меч, но рука его опустилась, когда в свете луны, льющемся сквозь единственное окно кубикулы, Константин узнал лицо главнокомандующего Лициния.
Лициний, заметил он, был без оружия. Сообразив, что, какова бы ни была цель этого ночного визита, нападением тут и не пахнет, Константин сел на своем тюфяке.
— Говори только шепотом, — предупредил Лициний, — У меня письма, которые ты должен доставить отцу. Август Галерий перед сном выпил больше нормы и уж наверняка не скоро проснется. Я думаю, вам следует отправиться пораньше.
— Насколько пораньше? — Константин не мог не заметить ударения на слове «следует».
— Да прямо сейчас. Центурион Лонгин седлает двух лошадей. Они будут готовы, как только вы соберетесь. Да хранят вас Юпитер и Митра.
Рука ночного гостя уже лежала на ручке двери, когда Константин полюбопытствовал:
— А почему вы это делаете для меня?
— Мы с твоим отцом давнишние друзья.
Он ушел, и Константин, не теряя ни минуты, разбудил Дация и рассказал ему о странном визите.
— Лициний — порядочный человек, — говорил центурион, поспешно одеваясь. — Галерий явно намеревался задержать тебя еще на один день — сослался бы на то, что письма еще не готовы, — чтобы его посланцы, которых он отправил вперед, уж наверняка бы вовремя добрались до Сирмия и успели бы все подготовить для нашей «встречи».