— Я бы не был так уж уверен, — возразил Диоклетиан. — В такие беспокойные времена империи требуется только одна верность — императору. А эти христиане претендуют на более высокую верность — человеку, которого они почитают как Сына Бога, а Бога этого, говорят, никогда никто не видел. С каждым днем их становится все больше, поэтому, может, придется уничтожить их, а не то они убедят людей, что я не бог, и уничтожат меня. Ну а пока буду надеяться, что ты присмотришь за моей женой и дочкой.
— Госпожа Валерия приходится цезарю Галерию женой, — напомнил ему Константин. — Ему это может не понравиться.
— Галерий делает то, что я ему велю, а Валерия мне дочь. Ты отвечаешь только передо мной, трибун, и больше ни перед кем.
Дация освободили от обязанностей помощника Константина в кавалерийском подразделении, и теперь он командовал частью императорской гвардии. Сопроводив императора в его личную резиденцию, Константин разыскал седовласого центуриона. Даций молча слушал его рассказ о разговоре с Диоклетианом, но когда Константин поведал ему о просьбе царя Тиридата, он тихонько присвистнул.
— Всему городу известно, что Диоклетиан приказал Галерию восстановить Тиридата на троне. Если ты примешь это предложение, то за одну ночь станешь большим военачальником.
— Император мне в этом отказал. Право выбора мне не предоставили.
— А ты согласился бы, если бы предоставили?
— Думаю, что нет.
— Почему?
— На это «почему» ответ мне дал сам император, когда сказал, что Галерию это было бы только на руку — ведь тогда бы меня сплавили в Армению, подальше от главного русла политических событий.
— Ну, это еще вилами на воде писано, — возразил Даций. — Цезарем Востока Галерий хочет сделать Максимина Дайю, но куда ему до тебя, даже если ты будешь в Армении. Помню, в училище ты ведь всегда мог превзойти его во всем, кроме вероломства. А при поддержке Тиридата Августа Евфратена, Месопотамия и, может, даже Сирия сами упадут тебе в руки, как спелые сливы.
|
|
— Ну вот, снова размечтался, — улыбнувшись, сказал ему Константин. — Как бы там ни было, а император отказался отпустить меня.
— Он бы смягчился, если бы тебе действительно был нужен этот пост и ты бы попросил Констанция походатайствовать за тебя.
— Возможно. Но я не собираюсь обращаться за помощью к отцу.
Мудрые холодные глаза Дация, видевшие многие годы римской истории в процессе ее развития, подвергли его краткому, но придирчивому изучению.
— Значит, ты готов играть даже по более высокой ставке, нежели пост старшего военачальника, хотя тебе еще нет и двадцати пяти? Какой же она будет — пурпурный плащ цезаря?
Константин улыбнулся;
— А почему бы не мантия и корона августа?
— Востока или Запада?
— А почему не двух половин сразу? — Теперь уже Константин перешел на серьезный тон. — Благосостояние империи возрастет, если при твердом управлении будет только один царский двор и одна армия, готовая быстро идти туда, где зреет какая-то смута.
Даций быстро вскочил и направился к двери. Открыв и убедившись, что в коридоре пусто, он с облегчением вздохнул и снова ее закрыл.
— Я уже забыл, о чем ты только что говорил, — сказал он Константину с мрачной серьезностью на лице. — Смотри, не повтори это снова, пока не будешь готов претворить Весь задуманный план в действие.
|
|
Глава 9
Константин познакомился с императрицей Приской и стал ее поклонником во время своего пребывания в Никомедии. Дочь ее Валерию, жену цезаря Востока, раньше он не встречал — Галерий большую часть времени держал свой двор в Сирмие, недалеко от дунайской границы. Когда спустя несколько дней его вызвали, чтобы сопровождать императрицу с дочерью на игры, затем в город, он взял с собой небольшой отряд и явился во дворец, где уже наготове стояли два кресла — ноша здоровенных нубийских рабов, вывезенных Диоклетианом из Египта.
После зрелища резни, виденного им на пути отступления армии Галерия, гладиаторские игры Антиохии вызывали у Константина мало восторга. Круглая арена в центре стадиона была окружена металлической оградой для защиты зрителей во время боя или охоты на диких зверей, нередко входящей в состав таких зрелищ. От арены вверх, разбегались ярусы зрительских скамей; первые пятнадцать рядов были окружены стенами, и в них вели специальные коридоры, с тем чтобы занимающая их знать и высокопоставленные гражданские и военные лица, проходя на свои места, не смешивались с чернью.
Прямо у арены специально для императора и его окружения стояло несколько троноподобных кресел. Проводил их на эти места распорядитель, который финансировал и ставил представления. Появление императрицы и жены цезаря Галерия вызвало интерес и даже аплодисменты зрителей, которые, впрочем, быстро потонули в выкриках разносчиков, продающих подслащенные напитки, печенье, засахаренные фрукты, небольшие мехи с винами и подушечки для жестких каменных скамей.
|
|
В середине второй половины дня игры окончились, но императрица Приска с дочерью не пожелали вернуться во дворец. Вместо этого они проследовали в старую часть города, находящуюся на некотором расстоянии от центра, с его великолепными общественными сооружениями. Перед зданием, расположенным на запущенной улице недалеко от реки, нубийцы по приказу императрицы остановились и опустили кресла-носилки на землю.
— В этом районе нет торговых лавок, госпожа, — возразил Константин, когда Приска и Валерия ступили на мощеную улицу.
— Здесь живет епископ Антиохии, и его прихожане собираются в этом доме, — объяснила Приска.
— Христиане!
— Я не буду просить, чтобы ты вошел туда вместе с нами, трибун. Мы с дочерью будем там в полной безопасности.
— Мне нельзя вас оставлять, — твердо сказал Константин. — У меня приказ охранять вас постоянно.
Здание представляло собой переоборудованное жилое помещение. Стены, разделяющие несколько комнат, снесли, и получился довольно просторный зал для собраний, очень похожий на тот, что Константин видел в Зуре на Евфрате. Не удивило его и то, что он увидел на стенах: множество тех же самых картин, изображающих человека, которому христиане поклонялись в облике пастуха, сеятеля, а в сцене, похоже типичной для всех такого рода картин, — как восстающему из гроба.
Навстречу императрице и ее дочери вышел почтенный мужчина с длинной бородой, в одеянии священнослужителя и в каком-то высоком головном уборе, которого прежде Константин еще никогда не видел. Служба уже началась, и зал почти наполнился людьми, сидящими на скамьях и слушающими молодого священника, стоявшего за кафедрой на возвышении в дальнем конце зала. Перед ним был развернут небольшой свиток, с которого он читал увлеченной публике. Слушатели оказались так поглощены его словами, что даже не шелохнулись, когда вновь прибывшие вместе с Константином устраивались на одной из задних скамей.
Константин вдруг с изумлением понял, что уже знает говорящего, он видел его в Кесарии что-то около года назад. Это был Евсевий Памфил.
— «Наконец, братия мои, укрепитесь Господом и могуществом силы Его, — читал священник, — Облекитесь во всеоружие Божие, чтобы вам можно было стать против козней диавольских. Потому что наша брань не против крови и плоти, но против начальств, против властей, против мироправителей тьмы века сего, против духов злобы поднебесных.
Для сего приимите всеоружие Божие, дабы вы могли противостать в день злый и, все преодолевши, устоять. Итак, станьте, препоясавши чресла ваши истиной, и облекшись в броню праведности, и обувши ноги в готовность благовествовать мир. А паче всего возьмите щит веры, которым возможете угасить все раскаленные стрелы лукавого. И шлем спасения возьмите, и меч духовный, который есть слово Божие; всякою молитвою и прошением молитесь во всякое время духом, и со всяким постоянством и молением о всех святых старайтесь о себе самом и о мне, дабы мне дано было слово — устами моими открыто с дерзновением возвещать тайну благовествования, для которого я исполняю предназначение в узах, дабы смело проповедовал, как мне должно».
Евсевий отложил свиток и обратился к прихожанам:
— Нежно любимые, — сказал он, — вы только что прослушали, как я прочел вам слова апостола Павла, написанные церкви в Эфесе, когда он был в заточении и готовился предстать пред судом императора Нерона, неуверенный в том, какая судьба его ожидает. И все же вы слышали, что он призывает всех, кто читает или слышит его послание, отбросить неуверенность и быть стойким в вере и знании Бога и его Сына, Господа нашего Иисуса Христа.
Большинство из вас слышали уже много раз рассказ о том, как Павел стал апостолом и слугою Господа. Он признается, что был гонителем христиан в Иерусалиме, стремящимся разрушить Церковь. Но когда, в рвении своем, он ехал в Дамаск, чтобы там преследовать наших людей, еще на дороге ослепило ярким светом, и он услышал голос, который говорил: «Савл, Савл, — так его звали до тех пор, пока Иисус не повелел ему следовать за собой, — что ты гонишь меня?» А когда он спросил: «Кто ты, Господи?» — голос отвечал: «Я — Иисус, которого ты гонишь. Трудно тебе идти против рожна».
В тот же момент этот человек, еще минуту назад жаждущий поскорее добраться до Дамаска и уничтожить тех, кто служил Господу, изменился точно так же, как изменились многие из нас по милости Бога и Сына Его, пришедшего на землю, пострадавшего и отдавшего жизнь свою за нас, однако восставшего из мертвых, чтобы дать нам уверенность в том, что мы будем бессмертны с ним на небесах, если только уверуем и примем его как Спасителя нашего.
Все вы также не раз уже слышали рассказ о том, как преследовали в Иерусалиме единомышленников Христа, и из-за этого они стали распространять его учение за границей, сея, где бы они ни проходили, свежие семена. Со временем церкви, подобные этой, уже можно было найти далеко на Западе, в самой Британии, и на Востоке — у границ государства желтых людей. У нас в качестве руководящих принципов есть не только слова самого Господа нашего, как они закреплены в Святом Писании и в деяниях святых апостолов, изложенных лекарем Лукой, но и в посланиях Павла всем церквам. В них он призывает нас стоять твердо, как в только что прочтенном мною отрывке, облачась в доспехи, не выкованные в жару печей, и взявшись за оружие, не изготовленное из стали, однако способное перевернуть человеческие души и завоевать их без пролития крови.
— Возлюбленные мои, в страшных гонениях на христиан, которые император Нерон устроил после того, как сжег Рим, апостол Павел не боялся принять такую же мученическую смерть, на которую обрекли апостола Петра и многих других. Он не боялся, и мы не должны бояться, ибо, как он писал в послании к филиппийцам: «Наше же жительство — на небесах, откуда мы ожидаем и Спасителя, Господа нашего Иисуса Христа, который уничиженное тело наше преобразит так, что оно будет сообразно славному телу Его».
Проповедь окончилась, и прихожане гуськом вышли из церкви. Но императрица с дочерью прошли по боковому проходу и преклонили колени для молитвы перед алтарем с бородатым священником, встретившим их при входе, поэтому Константин вышел, чтобы подождать их в вестибюле. Он стоял, размышляя, отчего это только что услышанные им слова повергли его в состояние какой-то неловкости, как вдруг увидел Евсевия: он тоже вышел в вестибюль и куда-то быстро пошел, заметив Константина, остановился.
— Трибун Константин! — воскликнул он с приветливой улыбкой на лице. — Вы уже стали одним из наших?
— Нет, нет. Там внутри императрица с госпожой Валерией.
— Я видел, как вы вошли, и обрадовался.
— Обрадовались? Почему?
— Конечно же это все мое тщеславие: хотелось, чтобы ты услышал мою проповедь, — признался Евсевий, — но это не главное. Я только что приехал в Антиохию из Кесарии. Когда мне сказали, что ты здесь, я решил разыскать тебя и поблагодарить за то, что ты сделал для наших в Александрии.
— Для ваших? Я что-то не помню этого.
— Когда у императора поскользнулась лошадь, ты напомнил ему, что кровь ей уже по колено.
— Так ведь это просто сбылось пророчество жрецов Аполлона из Кесарии.
— Или же это Бог действовал через тебя, чтобы уберечь от смерти тысячи невинных людей.
— Я слышал, что вы, христиане, плохо отзываетесь о языческих жрецах, которые искажают события в угоду собственных прорицаний, — несколько грубовато напал на него Константин. — Но ведь здесь вы делаете то же самое.
Евсевий бросил на него быстрый проницательный взгляд.
— Выходит, и ты почувствовал зов, — сказал он. — И тоже идешь против рожна.
Возможно, оттого, что после долгого дня Константин устал, или каким-то непонятным образом на него подействовала проповедь. Евсевия, ему вдруг в голову пришла мысль, что его используют — пусть даже это будет человек, признаваемый христианами за Сына их Бога, — используют, как фигуру в игре, передвигаемую по доске туда и сюда без всякой на то его собственной воли.
— Теперь ты, пожалуй, скажешь, что меня посетит видение, как и этого вашего Павла, — резко сказал он.
— Я вовсе никакой не прорицатель, коими считают себя жрецы Аполлона, — Похоже, его слова и манера выражения нисколько не обидели Евсевия, — Но могу сказать тебе одно: какую бы цель ни поставил перед тобою Бог, ты не можешь увильнуть от нее, как вол не может увильнуть от рожна, — Тут он улыбнулся, — Вся Сирия говорит о твоих ратных подвигах: спас армянского царя, персов остановил почти у самых ворот Антиохии. Ты настоящий герой дня, и честь эта вполне заслужена.
Трудно было сердиться на человека с таким теплым и, очевидно, искренним сердцем, и Константин почувствовал, как его раздражение отступает.
— Ты сейчас в Антиохии? — поинтересовался он.
— Только ненадолго. Большую часть своего времени я пишу историю всей Церкви, поскольку о рождении нашего Господа возвестили ангелы в Вифлееме. Когда гонения на Церковь заставили апостолов и других руководителей бежать из Иерусалима, они основали новую церковь здесь, в Антиохии. Вместе с Иерусалимом — а по приказу властей это теперь языческий город — Антиохия — наш самый важный центр на Востоке, так же как Рим — на Западе, хотя и епископ Александрийский день за днем обретает все новые церкви.
— Ты сказал, что пишешь историю вашей религии?
— Еще не пишу — только собираю материал, пока не рассыпались от ветхости самые старые документы. Много ценного уже потеряно, и мы знаем о них только по ссылкам в других, более поздних документах.
— Мы обнаружили одну их ваших старых церквей на Евфрате.
— Где именно?
— В городе под названием Зура, или Европос.
— Мне попадались ссылки на нее в старых документах. Что же осталось от этой церкви?
Добрая часть первоначального здания и много настенной живописи.
— А есть ли в ней изображения Христа?
— Да, он изображен в виде пастуха, несущего в руках ягненка, который или отбился от стада, или, может, поранился. Там также есть изображение гробницы, которую видно и на стенах этого здания.
— Мы стараемся сохранить как можно больше старых изображений Спасителя, — сказал Евсевий. — А церковь в Зуре, должно быть, очень древняя, возможно, она сохранилась еще с того времени, когда жил святой Павел. Как ты думаешь, персы могут ее разрушить?
— На этот раз Галерий пойдет на них с такой армией, что им будет не до брошенных церквей, — заверил его Константин. — Не пройдет и года, как это место снова будет в руках у Рима.
— Тогда мне нужно будет съездить туда и изучить настенную роспись. Может, и удастся найти новые сведения о христианах в самый начальный период существования церкви.
— Это действительно так важно? Мне-то казалось, что главное для вас — это просто верить в вашего Бога.
— Наша религия не основывается просто на вере в Бога, даже и во всемогущего, — пояснил Евсевий. — В конце концов, у греков есть Зевс, у римлян — Юпитер, и, куда бы ты ни пошел, люди везде стремятся к Богу, который выше всех других.
— Кое-кто говорит, что у вашего Бога три лица и вы поклоняетесь то одному, то другому, то третьему.
— Мы почитаем Бога Отца, Бога Сына и Бога Святого Духа, — растолковывал ему Евсевий. — Но вот что особенно важно для нашей веры: Отец так возлюбил человечество, что послал своего Сына на землю — чтобы он родился в простом хлеву, а потом жил среди людей и учил их истине.
— И чтобы его распяли? Какой же отец мог бы предать своего сына такой мучительной смерти?
— Именно потому, что он был предан такой мучительной смерти и все же поднялся над нею, мы теперь знаем, что Бог может всем нам даровать вечную жизнь, — строго сказал Евсевий, — Еще на кресте Христос простил тех, кто убил его; поэтому мы, кто следует за ним, можем поступать только так и не иначе.
— Если вас снова подвергнут гонениям, разве вы не возненавидите своих гонителей?
Евсевий отрицательно покачал головой.
— Иисус сказал: «Любите врагов ваших, благословляйте проклинающих вас, благотворите ненавидящим вас и молитесь за обижающих вас и гонящих вас. Кто ударит тебя в правую щеку твою, обрати к нему и другую… И во всем, как хотите, чтобы с вами поступали люди, так поступайте и вы с ними».
— Какой же человек настолько совершенен, чтобы он мог следовать таким правилам? — скептически усмехнулся Константин.
— Только один во всей истории, — признался Евсевий. — Его распяли давным-давно, но он шлет дар Святого Духа всем, кто верит в него и ныне, как доказательство того, что и мы будем жить снова — с ним вместе.
В этот момент появилась императрица с дочерью, и Константин пошел звать их носильщиков. С этих пор он возложил на Дация обязанность по их охране, ибо непонятно почему, но услышанное им в христианской церкви в Антиохии, а также в Дрепануме и странное переживание в развалинах города на Евфрате тревожило его, порождая вопросы, на которые он не мог найти ответа.
Получив второй шанс и понимая, что, скорее всего, третьего у него не будет, если в войне с персами его снова постигнет неудача, Галерий готовился тщательно. Когда спустя месяцев шесть после своего бесславного появления в Антиохии он снова покидал этот город, то ехал впереди большой и хорошо дисциплинированной армии, направлявшейся на северо-восток, в Армению. Перед своим отъездом царь Тиридат зашел попрощаться с Константином.
— Жаль, что ты не согласился командовать моими войсками, когда мое царство снова станет свободным, — сказал он. — Но я могу понять сына Констанция Хлора: он стремится к более высоким целям.
— Может, они и не принесут мне ничего хорошего, — предположил Константин, — но хозяин каравана, который вел нас по пустыне в Пальмиру, сказал мне, что человек может найти свой путь везде, если он выберет определенную звезду и пойдет за ней.
— Каждому дано осуществить свое предназначение, и не менее того, — согласился Тиридат. — Когда-то человек знатного рода по имени Мамго бежал из Китайской империи со своими людьми и поселился в Армении. Помню, не раз мне приходилось слышать рассказы о желтых людях, живущих на Востоке, об обширности их владений, о многих вещах, которые у них есть, а у нас нет. Мы могли бы еще повоевать с этими желтолицыми, друг Константин. Со временем ты мог бы править огромнейшей в мире империей.
Уже в дверях Тиридат обернулся, чтобы сказать что-нибудь напоследок.
— Остерегайся Галерия. При первой же возможности он попытается уничтожить тебя.
— Но я ведь не сделал ему ничего плохого.
— Император подверг его унижению, и в этом он винит только тебя.
— Но я-то тут совсем ни при чем.
— Галерий смотрит на это иначе: ты остановил персидскую армию, когда его разрозненные силы еще бежали, и этим навлек на него позор.
— Нарсех не дурак, он никогда бы не пошел на Антиохию, зная, что наша египетская армия всего лишь в нескольких днях марша. Остановили мы только мародеров. Главное, наступление персов за Евфрат так и не распространилось.
— Тогда пусть Галерий не ведает о том, что знаешь ты. Мародеры это были или нет, а его солдаты все-таки бежали.
— Кроме тебя.
Тиридат расхохотался:
— А как же я мог — когда у меня за спиной была река?
Вскоре ежедневно стали поступать донесения о ходе персидской кампании. По мере продвижения Галерия в глубь Армении народ сплачивался вокруг своего любимого монарха, а впереди, за линиями баталий, небольшие отряды всадников из скифских степей, многие — выходцы из племени, возглавляемого Мамго, о котором говорил Тиридат, нападали на линии снабжения персов, отрезали небольшие вражеские группы везде, где они могли это сделать, и безжалостно их уничтожали.
Закаленные иллирийские ветераны, снятые Галерием с дунайских укрепленных пунктов, совместно с крупным вспомогательным подразделением готских конников отличались гораздо большей дисциплинированностью и надежностью, чем те многолюдные и необученные ополчения, брошенные им против персов в предыдущем походе. Когда наконец римская армия из Армении повернула на юг, в плодородный бассейн Тигра и Евфрата, она шла, сметая все на своем пути. И вот наступил кульминационный момент кампании: во время стремительной полночной атаки захваченный врасплох и легко раненный персидский монарх вынужден был бежать под защиту пустыни, куда осторожный Галерий последовать за ним не решился. Однако добычи и славы хватало на всех: захватили все Добро Нарсеха, включая его жен, сестер и детей. Этот ошеломительный победный удар в целом сломил сопротивление врага.
Когда восточная граница наконец-то стала безопасной и протянулась почти до пределов, установленных еще когда-то ненадолго Александром Великим, только тогда Диоклетиан вернулся из Антиохии в Никомедию. И то ненадолго, прежде чем поехать в Рим, чтобы отпраздновать это высокое достижение в истории империи церемонией, известной под названием «триумф».
Достижение действительно значительное. На западе Констанций почти закончил подавление мятежников, поддержавших выскочку Караузия и его помощника Аллекта, вернув империи плодородную и важную во многих отношениях провинцию — Британию. И на севере Констанций принес мир на рейнскую границу, разбив многие непокорные племена и расселив их в Галлии в таких местах, где они больше не смогли бы объединяться в достаточно мощные для безопасности Рима силы.
Решительные действия Максимиана и Максенция давно уже положили конец восстанию в Африке. А с приближением вслед за великой победой над персами Виценналии[42]— двадцатой годовщины правления Диоклетиана — просто сами боги велели отпраздновать оба события в древнем городе Риме, всегда остающемся символическим центром империи, даже несмотря на то, что Максимиан выбрал своей столицей Медиолан.
Как только по прибытии в Никомедию Константин смог получить увольнительную, он отправился в Дрепанум, чтобы проведать мать в ее скромном домишке. Едва Константин спешился, Елена подбежала, чтобы обнять сына. Она долго не выпускала его из своих объятий, затем слегка отстранила, держа руки у него на плечах и вглядываясь в лицо Константина глазами, сияющими от гордости и восторга.
— А ты изменился, — сказала она.
— Я стал почти на два года старше — с тех пор как ты видела меня в последний раз, — напомнил ей Константин. — Но все еще трибун и, — добавил он с легким налетом горечи, — все еще лакей императора.
— Ты изменился в более глубоком смысле: стал мужчиной и еще сильнее походишь на отца.
— А ты, мать, не изменилась, разве что помолодела.
— Бабка молодеет, когда нянчится с малым ребенком. Заходи-ка в дом и посмотри на своего сына.
Младенец спал. Константину почему-то представлялось, что ребенок будет миниатюрной копией своей матери, но вместо этого он увидел крепыша, поразительно похожего на него самого и его собственного отца. Если Минервина и дала Криспу что-то помимо жизни, — тем самым лишившись собственной, — так это волосы, светлые, как и у нее.
— Он как две капли похож на тебя в этом же возрасте, — с нескрываемой радостью говорила Елена. — Дай Бог, чтобы он вырос и стал таким же прекрасным человеком, как ты.
— Дай Бог, — повторил он. — Мама, ты ведь еще не стала христианкой, а?
— Нет еще. Но это добрые и безвредные люди, и многое в их учении мне по душе. А почему ты спрашиваешь?
— Императору они не нравятся. Наверное, потому, что императрица Приска и госпожа Валерия приняли их веру. Галерий уже очищает свою армию от христиан, и я слышал, Максимиан тоже. Конечно, и Диоклетиан последует их примеру.
— Минервина была христианкой. Ее крестили прямо перед смертью, и я уверена, что это дало ей силу умереть спокойно.
Константин вспомнил чан, или купель, в комнатушке рядом с залом собраний в развалинах церкви в Зуре-Европосе и объяснение Иосиона, как ею пользуются. С тех самых пор, как он разговаривал с Евсевием в передней христианской церкви в Антиохии, Константин решительно изгонял из головы все мысли о вере, строившейся вокруг фигуры человека по имени Христос. Не допустил он их и теперь, после того как предупредил свою мать, а повернулся, чтобы прикоснуться к крохотной ручонке спящего в колыбели малыша. Махонькие пальчики обхватили его собственные удивительно крепкой хваткой, и вид этой беззащитной крохи, демонстрирующей ему свою уверенность в отцовской защите и заботе, наполнил сердце Константина теплом, заставив почувствовать, что он наконец дома.
— Отец твой пишет, когда ему удается, — сказала Елена, направляясь к мягкой кушетке и низкому столику, который накрыл старый слуга, бывший у них еще в Наиссе. Легкий ужин состоял из мяса, хлеба, фруктов и вина в серебряных кубках с выбитым на них финикийским символом звезды — это был подарок Константина, купленный им в Антиохии и посланный оттуда матери.
— Все ли с ним хорошо?
— Кампания в Британии закончилась. Осталось несколько мятежных городов, но его помощники справятся. Из Эборака, где Констанций устроил свой штаб в Британии, он уехал и вернулся в Галлию, в Треверы.
— Блестящая была кампания. Я читал о ней в донесениях императору.
— А знаешь, ведь у тебя три брата по отцу: Константин, Аннибалиан и Констанций.
— Что удаляет незаконнорожденного дальше от пурпурного плаща.
— Не смей произносить это слово! — резко вскричала мать. — Твое рождение так же законно, как и их.
— Прости, мама. — Константин коснулся руки этой прекрасной полной достоинства женщины, которая хоть и была когда-то дочерью хозяина гостиницы, однако никог да не переставала гордиться тем, что в жены себе ее выбрал цезарь. — Последнее время я что-то не в духе.
— Что-нибудь неладно при дворе?
— Нет. Император доверяет и благоволит мне, но иногда я думаю, уж не сплоховал ли я, сделав свой выбор в Антиохии. Царь Тиридат предлагал мне командовать вооруженными силами.
— А ты отказался? И это тебя беспокоит?
— Похоже, что так.
— Почему же тогда ты это сделал?
— Потому что мои сильные родители наделили меня честолюбием, — сказал он с вызовом. — Потому что я тщеславен. Потому что, быть может, есть сотня других причин. Кто их знает?
— Уж не потому ли, что ты стремишься к более высокому положению?
— А как ты узнала?
— Женщина, кормящая ребенка, по тому, как младенец требует ее грудь, знает, что он будет за человек, рожден ли он, чтобы командовать. Я никогда не сомневалась, что ты когда-нибудь займешь высокое положение.
— Такое же высокое, как цезарь? Как отец?
— Или как август — им скоро станет твой отец. Неужели в душе ты в этом сомневаешься?
— Нет, не думаю, — признался он.
— Диоклетиан поклялся, что будет править не более двадцати лет. Скоро он отпразднует свою Виценналию. Но в Риме император никогда не видел для себя никакой пользы, поэтому, очевидно, он отправится туда, чтобы поговорить с Максимианом и заставить его тоже отречься. Тогда твой отец станет августом Запада, а, возможно, ты — его цезарем.
— У Максимиана есть сын.
— Максенций — всего лишь жестокий и деспотичный человек без стыда и совести, — с презрением сказала Елена, — В Африке он предал мечу тысячи невинных людей без всякой на то причины. Простой народ его ненавидит, а преторианцы поддерживают его только в надежде, что он снова сможет сделать Рим столицей.
— Мне сам император говорил, что он не позволит сыновьям цезаря или августа замещать своих отцов на этих постах.
— Только потому, что ни один из них не годится для этой роли, кроме тебя. Ты у Диоклетиана в милости, имеешь доступ во дворце во внутренние его покои. Наверняка ты можешь убедить его, что ему следует изменить свое решение.
— Ладно, увидим. — Константин допил свое вино и поднялся на ноги. — Если ты не против, я пойду посплю. А когда просыпается этот молодой человек?
— Не беспокойся, я о нем позабочусь. Тебя я поместила в самой дальней комнате от его кроватки. Пока ты не проснешься, он у меня будет вести себя тихо.
Константин прекрасно выспался этой ночью; он не помнил, чтобы спал так крепко с тех пор, как уехал из Дрепанума перед экспедицией в Египет. Проснувшись, он услышал звонкий смех малыша в другой части дома, пошел туда, вынул его из кроватки и поднял высоко над головой. Ребенок не проявлял никаких признаков страха, напротив, смеялся и требовал еще. Когда тремя днями позже Константин отправился в свой недолгий путь в Никомедию, то ехал туда со вновь обретенным чувством цели, избавившись от главнейших сомнений насчет того, прав ли он был или нет, не поехав в Армению.
Высоко в небесах над Дрепанумом он увидел звезду и, уверенный, что это взошла его звезда, готов был следовать за ней, твердо веря в свою судьбу. Ибо скоро уже другой пойдет по его собственным стопам, как гордо шел он сам по стопам Констанция.