Эрих Мария Ремарк
Время жить и время умирать
OCR & spellcheck by HarryFan, 26 July 2000, inok.goo (Проект вычитки книг на Альдебаране)
Аннотация
«А перед нами все цветет, за нами все горит... Не надо думать, с нами тот, кто все за нас решит!» Но – что делать, если НЕ ДУМАТЬ ты не можешь? Что делать, если ты НЕ СПОСОБЕН стать жалким винтиком в чудовищной военной машине? Позади –ад выжженных стран. Впереди – грязь и кровь Второй мировой. «Времени умирать», кажется, не будет конца. Многие ли доползут до «времени жить»?..
Эрих Мария Ремарк
Время жить и время умирать
Смерть пахла в России иначе, чем в Африке. В Африке, под непрерывным огнем англичан, трупам тоже случалось подолгу лежать на «ничейной земле» непогребенными; но солнце работало быстро. Ночами ветер доносил приторный, удушливый и тяжелый запах, – мертвецов раздувало от газов; подобно призракам, поднимались они при свете чужих звезд, будто снова хотели идти в бой, молча, без надежды, каждый в одиночку; но уже наутро они съеживались, приникали к земле, бесконечно усталые, словно стараясь уползти в нее – и когда их потом находили, многие были уже совсем легкими и усохшими, а от иных через месяц‑другой оставались почти одни скелеты, громыхавшие костями в своих непомерно просторных мундирах. Эта смерть была сухая, в песке, под солнцем и ветром. В России же смерть была липкая и зловонная.
Дождь шел уже несколько дней. Снег таял. А всего лишь месяц назад сугробы были выше человеческого роста. Разрушенная деревня, казалось, состоявшая из одних обуглившихся крыш, с каждой ночью бесшумно вырастала по мере того, как оседал снег. Первыми выглянули наличники окон; несколько ночей спустя – дверные косяки; потом ступеньки крылечек, которые вели прямо в грязно‑белое месиво. Снег таял и таял, и из‑под него появлялись трупы.
|
|
То были давние мертвецы. Деревня много раз переходила из рук в руки – в ноябре, декабре, январе и теперь, в апреле. Ее занимали и оставляли, оставляли и опять занимали, а метель так заносила трупы, что иногда, спустя несколько часов, санитары многих уже не находили – и почти каждый день белая пелена заново покрывала разрушения, как медицинская сестра покрывает простыней окровавленную постель.
Первыми показались январские мертвецы, они лежали наверху и выступили наружу в начале апреля, вскоре после того, как снег стал оседать. Тела закаменели от мороза, лица казались вылепленными из серого воска.
Их бросали в могилу точно бревна. На холме за деревней, где снегу было меньше, его расчистили и раздолбили промерзшую землю. Это была тяжелая работа.
У декабрьских мертвецов оказывалось оружие, принадлежавшее январским – винтовки и ручные гранаты уходили в снег глубже, чем тела; иногда вытаскивали и стальные каски. У этих трупов было легче срезать опознавательные жетоны, надетые под мундирами; от талой воды одежда успела размокнуть. Вода стояла и в открытых ртах, будто это были утопленники. Некоторые трупы частично уже оттаяли. Когда такого мертвеца уносили, тело его еще не гнулось, но рука уже свисала и болталась, будто посылая привет, с ужасающим, почти циничным равнодушием. У всех, кто лежал на солнце день‑другой, первыми оттаивали глаза. Роговица была уже студенистой, а не остекленевшей, а лед таял и медленно вытекал из глаз. Казалось, они плачут.
|
|
Вдруг на несколько дней вернулись морозы. Снег покрылся коркой и обледенел. Он перестал оседать. Но потом снова подул гнилой, парной ветер.
Сначала на потускневшем снегу появилось серое пятно. Через час это была уже судорожно вздернутая ладонь.
– Еще один, – сказал Зауэр.
– Где? – спросил Иммерман.
– Да вон, у церкви. Может, попробуем откопать?
– Зачем? Ветер сам все сделает. Там снегу еще на метр, а то и на два. Ведь эта чертова деревня лежит в низине. Или опять охота ледяной воды набрать в сапоги?
– Нет уж, спасибо! – Зауэр покосился в сторону кухни. – Не знаешь, чего дадут пожрать?
– Капусту. Капусту со свининой и картошку на воде. Свинина там, конечно, и не ночевала.
– Капуста! Опять! Третий раз на этой неделе.
Зауэр расстегнул брюки и начал мочиться.
– Еще год назад я мочился этакой залихватской струей, как из шланга, – сказал он горько. – По‑военному. Чувствовал себя отлично. Жратва классная! Шпарили вперед без оглядки, каждый день столько‑то километров! Думал, скоро и по домам. А теперь мочусь, как дохлый шпак, безо всякого вкуса и настроения.
Иммерман сунул руку за пазуху и с наслаждением стал чесаться.
– А по‑моему, все равно, как мочиться, лишь бы опять заделаться шпаком.
– И по‑моему. Только похоже, мы так навек и останемся солдатами.
– Ясно. Ходи в героях, пока не сдохнешь. Одним эсэсовцам можно еще мочиться, как людям.
Зауэр застегнул брюки.
– Еще бы. Всю дерьмовую работу делаем мы, а им вся честь. Мы бьемся две, три недели за какой‑нибудь поганый городишко, а в последний день являются эсэсовцы и вступают в него победителями раньше нас. Посмотри, как с ними нянчатся. Шинели всегда самые теплые, сапоги самые крепкие и самый большой кусок мяса!
|
|
Иммерман усмехнулся.
– Теперь и эсэсовцы уже не берут городов. Теперь и они отступают. В точности, как мы.
– Нет, не так. Мы не сжигаем и не расстреливаем все, что попадется на пути.
Иммерман перестал чесаться.
– Что это на тебя нашло сегодня? – спросил он удивленно. – Ни с того ни с сего какие‑то человеческие нотки! Смотри, Штейнбреннер услышит – живо в штрафную угодишь. А снег перед церковью продолжает оседать! Руку уже до локтя видно.
Зауэр взглянул в сторону церкви.
– Если так будет таять, завтра покойник повиснет на каком‑нибудь кресте. Подходящее местечко, выбрал! Как раз над кладбищем.
– Разве там кладбище?
– Конечно. Или забыл? Мы ведь тут уже были. Во время последнего наступления. В конце октября.
Зауэр схватил свой котелок.
– Вот и кухня! Живей, а то достанутся одни помои!
Рука росла и росла. Казалось, это уже не снег тает, а она медленно поднимается из земли – как смутная угроза, как окаменевшая мольба о помощи.
Командир роты остановился.
– Что это там?
– Какой‑то мужик, господин лейтенант.
Раз вгляделся. Он рассмотрел полинявший рукав.
– Это не русский, – сказал он.
Фельдфебель Мюкке пошевелил пальцами ног в сапогах. Он терпеть не мог ротного командира. Правда, он и сейчас стоял перед ним руки по швам – дисциплина выше всяких личных чувств, – но чтобы выразить свое презрение, незаметно шевелил пальцами ног. «Дурак безмозглый, – думал он. – Трепло!»
– Прикажите вытащить его, – сказал Раз.
– Слушаюсь!
– Сейчас же пошлите туда людей. Зрелище не из приятных!
«Эх ты, тряпка, – думал Мюкке. – Трусливый пачкун! Зрелище не из приятных! Будто нам впервой видеть мертвеца!»
– Это немецкий солдат, – добавил Раэ.
– Слушаюсь, господин лейтенант! Последние четыре дня мы находили только русских.
– Прикажите вытащить его. Тогда увидим, кто он.
Раэ пошел к себе на квартиру. «Осел надутый, – думал Мюкке. – У него печь, у него теплый дом и Железный крест на шее. А у меня нет даже креста первой степени. Хоть я и заслужил его не меньше, чем этот – свой иконостас».
– Зауэр! – крикнул он. – Иммерман! Сюда! Прихватите лопаты! Кто там еще? Гребер! Гиршман! Бернинг! Штейнбреннер, примите командование! Видите руку? Откопать и похоронить, если немец! Хотя пари держу, никакой он не немец.
Подошел Штейнбреннер.
– Пари? – спросил он. У него был звонкий мальчишеский голос, которому он безуспешно старался придать солидность. – На сколько?
Мюкке заколебался.
– На три рубля, – сказал он, подумав. – Три оккупационных рубля.
– Пять. Меньше чем на пять я не иду.
– Ладно, пять. Но только платить.
Штейнбреннер рассмеялся. Его зубы блеснули в лучах бледного солнца. Это был девятнадцатилетний белокурый юноша с лицом готического ангела.
– Ну, конечно, платить! Как же иначе, Мюкке!
Мюкке недолюбливал Штейнбреннера, но боялся его и держал с ним ухо востро. Было известно, что тот нацист «на все двести».
– Ладно, ладно, – Мюкке достал из кармана черешневый портсигар с выжженными на крышке цветами. – Сигарету?
– Ну что ж!
– А ведь фюрер не курит, Штейнбреннер, – как бы мимоходом уронил Иммерман.
– Заткнись!
– Сам заткнись!
– Ты, видно, тут зажрался! – Штейнбреннер покосился на него сквозь пушистые ресницы. – Уже позабыл кое‑что, а?
Иммерман рассмеялся.
– Я не легко забываю. И мне понятно, на что ты намекаешь, Макс. Но и ты не забудь, что сказал я: фюрер не курит. Вот и все. Здесь четыре свидетеля. А что фюрер не курит, это знает каждый.
– Хватит трепаться! – сказал Мюкке. – Начинайте копать. Приказ ротного командира.
– Ну что же, пошли! – Штейнбреннер закурил сигарету, которую ему дал Мюкке.
– С каких это пор в наряде курят? – спросил Иммерман.
– Мы не в наряде, – раздраженно отозвался Мюкке. – Довольно болтать, и за дело! Гиршман, вы тоже. Идите откапывать русского.
– Это не русский, – сказал Гребер.
Только он и подтащил к убитому несколько досок и начал разгребать снег вокруг руки и плеч. Теперь стал отчетливо виден намокший мундир.
– Не русский? – Штейнбреннер быстро и уверенно, как танцовщик, прошел по шатающимся доскам и присел на корточки рядом с Гребером. – А ведь верно! Форма‑то немецкая. – Он обернулся. – Мюкке! Это не русский! Я выиграл!
Тяжело ступая, подошел Мюкке. Он уставился в яму, куда медленно стекала с краев вода.
– Не понимаю, – буркнул он. – Вот уж почти неделя как мы находим одних русских. Видно, он из декабрьских, только провалился глубже.
– Может, и из октябрьских, – сказал Гребер. – Тогда наш полк проходил здесь.
– Ври больше! Из тех никто не мог остаться.
– Нет, мог. У нас был тут ночной бой. Русские отступили, а нам приказали сразу же двигаться дальше.
– Верно, – подтвердил Зауэр.
– Ври больше! Наша тыловая служба наверняка подобрала и похоронила всех убитых. Наверняка!
– Ну, поручиться трудно. В конце октября выпал глубокий снег. А мы тогда еще продвигались очень быстро.
– Я это от тебя уже второй раз слышу. – Штейнбреннер посмотрел на Гребера.
– Если нравится, можешь услышать и в третий. Мы тогда перешли в контрнаступление и продвинулись больше чем на сто километров.
– А теперь мы отступаем, да?
– Теперь мы опять вернулись на то же место.
– Значит, отступаем? Да или нет?
Иммерман предостерегающе толкнул Гребера.
– А что? Может, мы идем вперед? – спросил Гребер.
– Мы сокращаем линию фронта, – сказал Иммерман и насмешливо посмотрел на Штейнбреннера. – Вот уже целый год. Это стратегическая необходимость, чтобы выиграть войну. Каждый знает.
– У него кольцо на пальце, – вдруг сказал Гиршман.
Он продолжал копать и выпростал вторую руку мертвеца. Мюкке нагнулся.
– Верно, – подтвердил он. – И даже золотое. Обручальное.
Все посмотрели на кольцо.
– Осторожнее, – шепнул Иммерман Греберу. – Этот мерзавец еще нагадит тебе с отпуском. Донесет, что ты паникер. Ему только того и нужно.
– Он просто задается. Смотри, сам не оплошай. Ты у него больше на примете, чем я.
– А плевать я на него хотел. Мне отпуска не дадут.
– На нем знаки нашего полка, – сказал Гиршман, расчищая снег руками.
– Значит, определенно не русский, да? – Штейнбреннер с ухмылкой посмотрел на Мюкке.
– Нет, не русский, – сердито отозвался Мюкке.
– Пять рублей! Жаль, что не поспорили на десять. Выкладывай денежки!
– У меня нет с собой.
– А где же они? В государственном банке? Нечего, выкладывай!
Мюкке злобно посмотрел «на Штейнбреннера. Потом вытащил из нагрудного кармана кошелек и отсчитал деньги.
– Сегодня мне до черта не везет!
Штейнбреннер спрятал деньги.
– По‑моему, это Рейке, – сказал Гребер.
– Что?
– Лейтенант Рейке из нашей роты. Это его погоны. На правом указательном пальце не хватает одного сустава.
– Вздор. Рейке был ранен, и его эвакуировали в тыл, Нам потом говорили.
– А все‑таки это Рейке.
– Освободите голову.
Гребер и Гиршман продолжали копать.
– Осторожно! – крикнул Мюкке. – Голову заденете.
Из сугроба, наконец, показалось лицо. Оно было мокрое, в глазных впадинах еще лежал снег, и это производило странное впечатление, как будто скульптор, лепивший маску, недоделал ее и оставил слепой. Между синими губами блеснул золотой зуб.
– Я не узнаю его, – сказал Мюкке.
– А должен быть он. Других потерь среди офицеров у нас не было.
– Вытрите ему глаза:
Мгновение Гребер колебался. Потом заботливо стер снег перчаткой.
– Конечно, Рейке, – сказал он.
Мюкке заволновался. Теперь он сам принял командование. Раз дело касается офицера, решил он, распоряжаться должен старший чин.
– Поднять! Гиршман и Зауэр – берите за ноги. Штейнбреннер и Бернинг – за руки. Гребер, осторожнее с головой. Ну, дружно, вместе – раз, два, взяли!
Тело слегка сдвинулось.
– Еще взяли! Раз, два, взяли!
Труп сдвинулся еще немного. Из снежной ямы, когда туда хлынул воздух, донесся глухой вздох.
– Господин фельдфебель, нога отваливается, – крикнул Гиршман.
Это был только сапог. Он еще держался. От талой воды ноги в сапогах сгнили и мясо расползалось.
– Отпускай! Клади! – заорал Мюкке.
Но было уже поздно. Тело выскользнуло из рук солдат, и сапог остался у Гиршмана в руках.
– Нога‑то там? – спросил Иммерман.
– Поставьте сапог в сторонку и разгребайте дальше, – прикрикнул Мюкке на Гиршмана. – Кто мог знать, что тело уже разваливается. А вы, Иммерман, помолчите. Надо уважать смерть!
Иммерман удивленно взглянул на Мюкке, но промолчал. Через несколько минут весь снег отгребли от тела. В мокром мундире обнаружили бумажник с документами. Буквы расплылись, но кое‑что еще можно было прочесть. Гребер не ошибся; это был лейтенант Рейке, который осенью командовал взводом в их роте.
– Надо немедленно доложить, – заявил Мюкке. – Оставайтесь здесь! Я сейчас вернусь.
Он направился к дому, где помещался командир роты. Это был единственный более или менее уцелевший дом. До революции он, вероятно, принадлежал священнику. Раз сидел в большой комнате. Мюкке с ненавистью посмотрел на широкую русскую печь, в которой пылал огонь. На лежанке спала, растянувшись, овчарка. Мюкке доложил о происшествии, и Раэ отправился вместе с ним. Подойдя к мертвому телу, Раэ несколько минут смотрел на него.
– Закройте ему глаза, – сказал он наконец.
– Невозможно, господин лейтенант, – ответил Гребер. – Веки слишком размякли, как бы не оторвать.
Раэ взглянул на разрушенную церковь.
– Перенесите его пока туда. Гроб найдется?
– Гробы пришлось оставить, – доложил Мюкке. – У нас было несколько про запас. Теперь они попали к русским. Надеюсь, они им пригодятся.
Штейнбреннер захохотал. Раэ не смеялся.
– А можно сколотить гроб?
– Скоро его не сделаешь, господин лейтенант, – отозвался Гребер. – А тело уже совсем раскисло. Да и вряд ли мы найдем в деревне подходящий материал.
Раэ кивнул.
– Заверните его в плащ‑палатку. Так в ней и похороним. Выкопайте могилу и сбейте крест.
Гребер, Зауэр, Иммерман и Бернинг перенесли обвисающее тело к самой церкви. Гиршман нерешительно следовал за ними, неся сапог, в котором застряли куски ноги.
– Фельдфебель Мюкке! – окликнул Раэ.
– Господин лейтенант!
– Сегодня сюда будут доставлены четверо русских партизан. Завтра же на рассвете их надо расстрелять. Поручено нашей роте. Найдите в вашем взводе охотников. В противном случае назначьте людей сами.
– Слушаюсь, господин лейтенант!
– Одному богу известно, почему именно мы. Ну, да при этакой неразберихе…
– Я вызываюсь добровольно, – заявил Штейнбреннер.
– Хорошо.
Лицо Раэ ничего не выразило. Он, как на ходулях, зашагал по расчищенной дорожке к дому. «Пошел к своей печке, – подумал Мюкке. – Тряпка! Большое дело – расстрелять несколько партизан! Как будто они не расстреливают наших сотнями!»
– Если русских приведут вовремя, пусть выкопают могилу и для Рейке, – сказал Штейнбреннер. – Нам не надо будет трудиться. Заодно! Как по‑вашему, господин фельдфебель?
– Не возражаю!
На сердце у Мюкке кошки скребли. «Эх, ты, чернильная твоя душонка! – думал он. – Тощий, как жердь, долговязый, в роговых очках. Лейтенант еще с первой мировой войны. И ни одного повышения! Храбрый? Ну, а кто нынче не храбр? Нет в нем фюрерской закваски!»
– Какого вы мнения о Раэ? – спросил он Штейнбреннера.
Тот взглянул на него с недоумением.
– Ведь он наш ротный, верно?
– Ясно. Ну, а вообще?
– Вообще? Что вообще?
– Ничего, – недовольно буркнул Мюкке.
– Так достаточно глубоко? – спросил старший из русских.
Это был старик лет семидесяти с грязно‑белой бородой и ясными голубыми глазами; он говорил на ломаном немецком языке.
– Заткни глотку и жди пока спросят, – крикнул Штейнбреннер.
Он заметно повеселел. Среди партизан оказалась женщина, и глаза его неотступно следили за ней. Она была молодая и здоровая.
– Надо глубже, – сказал Гребер. Вместе с Штейнбреннером и Зауэром он наблюдал за работой пленных.
– Для нас? – спросил русский.
Штейнбреннер одним прыжком подскочил к нему и наотмашь ударил по лицу.
– Я же сказал, дед, чтобы ты помалкивал. Тут тебе не ярмарка, понял?
Штейнбреннер улыбнулся. На лице его не было злобы, только выражение удовольствия, как у ребенка, когда он отрывает мухе ножки.
– Нет, эта могила не для вас, – сказал Гребер.
Русский не шевельнулся. Он стоял неподвижно и смотрел на Штейнбреннера. А тот уставился на него. Что‑то изменилось в лице Штейнбреннера. Он весь подобрался, очевидно, решив, что русский вот‑вот на него бросится, и ждал только первого движения. Что ж, он пристрелит его на месте! Велика важность! Старик все равно приговорен к смерти; и никто не станет доискиваться, убил ли он по необходимости, защищаясь, или просто так. Однако самому Штейнбреннеру это было не все равно. Гребер не мог понять, задирает ли Штейнбреннер русского из чисто спортивного интереса, чтобы тот на минуту потерял самообладание, или у него еще не выветрился тот своеобразный педантизм, при котором человек, даже убивая, старается доказать себе, что он прав. Бывало и то, и другое. Причем даже одновременно. Гребер видел это не раз.
Русский не шевельнулся. Кровь из разбитого носа стекала на бороду. Гребер спрашивал себя, как поступил бы он сам в таком положении – бросился бы на противника, рискуя быть тут же убитым, или все вытерпел бы ради нескольких лишних часов, ради одной ночи жизни? Но так и не нашел ответа.
Русский медленно нагнулся и поднял кирку. Штейнбреннер отступил на шаг. Он был готов стрелять. Но русский не выпрямился. Он продолжал долбить дно ямы. Штейнбреннер усмехнулся.
– Ложись на дно! – скомандовал он.
Русский отставил кирку и лег в яму. Он лежал неподвижно. Несколько комочков снега упали на него, когда Штейнбреннер перешагнул могилу.
– Длина достаточная? – спросил он Гребера.
– Да. Рейке был невысок.
Русский смотрел вверх. Глаза его были широко раскрыты. Казалось, в них отражается небесная голубизна. Мягкие волосы бороды возле рта чуть шевелились от дыхания. Штейнбреннер выждал некоторое время, потом крикнул:
– Вылезай!
Русский с трудом вылез из ямы. Мокрая земля прилипла к его одежде.
– Так, – сказал Штейнбреннер и посмотрел на женщину. – А теперь пойдем копать ваши могилы. Не обязательно рыть их так же глубоко. Наплевать, если вас летом сожрут лисы.
Было раннее утро. Тускло‑красная полоса лежала на горизонте. Снег поскрипывал: ночью опять слегка подморозило. Вырытые могилы зияли чернотой.
– Черт бы их взял, – сказал Зауэр. – Что это они нам опять подсуропили? С какой стати мы должны этим заниматься? Почему не СД?[1]Ведь они же мастера пускать в расход. При чем тут мы? Это уж третий раз. Мы же честные солдаты.
Гребер небрежно держал в руках винтовку. Сталь была ледяная. Он надел перчатки.
– У СД работы в тылу хоть отбавляй.
Подошли остальные. Только Штейнбреннер был вполне бодр и, видимо, отлично выспался. Его прозрачная кожа розовела, как у ребенка.
– Слушайте, – сказал он, – там эта корова. Оставьте ее мне.
– То есть, как это тебе? – спросил Зауэр. – Обрюхатить ее ты уже не успеешь. Надо было раньше попробовать.
– Он и пробовал, – сказал Иммерман.
Штейнбреннер со злостью обернулся.
– А ты откуда знаешь?
– Она его не подпустила.
– Больно ты хитер. Если бы я захотел эту красную корову, я бы ее получил.
– Или не получил.
– Да бросьте вы трепаться, – Зауэр взял в рот кусок жевательного табаку. – Коли охота пристрелить ее самому, пожалуйста. Я особенно не рвусь.
– Я тоже, – заявил Гребер.
Остальные промолчали. Стало светлее. Штейнбреннер сплюнул и злобно сказал:
– Расстрел – слишком большая роскошь для этих бандитов. Станем мы еще патроны на них тратить! Повесить их надо!
– А где? – Зауэр посмотрел вокруг. – Ты видишь хоть одно дерево? Или прикажешь сначала виселицу смастерить? Из чего?
– Вот и они, – сказал Гребер.
Показался Мюкке с четырьмя русскими. По два солдата конвоировали их спереди и сзади. Впереди шел старик, за ним женщина, потом двое мужчин помоложе. Все четверо, не ожидая приказа, построились перед могилами. Прежде чем стать к могиле спиной, женщина заглянула вниз. На ней была красная шерстяная юбка.
Лейтенант Мюллер из первого взвода вышел от ротного командира. Он замещал Раз при исполнении приговора. Это было глупо, но формальности кое в чем еще соблюдались. Каждый знал, что четверо русских могут быть партизанами, а могут и не быть, и что у них нет ни малейшего шанса на оправдание, хотя их допросили по всей форме и вынесли приговор. Да и что тут можно было доказать? При них якобы нашли оружие. Теперь их должны были расстрелять с соблюдением всех формальностей, в присутствии офицера. Как будто это было им не все равно.
Лейтенанту Мюллеру шел двадцать второй год, и его всего шесть недель как прислали в роту. Он внимательно оглядел приговоренных и вслух прочитал приговор.
Гребер посмотрел на женщину. Она спокойно стояла в своей красной юбке перед могилой. Это была сильная, молодая, здоровая женщина, созданная, чтобы рожать детей. Она не понимала того, что читал Мюллер, но знала, что это смертный приговор и что через несколько минут жизнь, которая так неукротимо бьется в ее жилах, будет оборвана навеки; и все‑таки она стояла спокойно, как будто ничего особенного не происходило и она просто немного озябла на утреннем морозе.
Гребер увидел, что Мюкке с важным видом что‑то шепчет Мюллеру. Мюллер поднял голову.
– А не лучше ли будет потом?
– Никак нет, господин лейтенант, так проще.
– Ладно. Делайте, как знаете.
Мюкке выступил вперед.
– Скажи вон тому, чтобы сапоги снял, – обратился он к старику, понимавшему по‑немецки, и указал на пленного – помоложе.
Старик выполнил его приказ. Он говорил тихо и слегка нараспев. Пленный
– тщедушный парень – сначала не понял.
– Живо! – прорычал Мюкке. – Сапоги! Снимай сапоги!
Старик повторил то, что уже сказал раньше. До молодого, наконец, дошло, и торопливо, как человек, который понимает, что допустил оплошность, он начал снимать сапоги. Стоя на одной ноге и неловко подпрыгивая, он стаскивал сапог с другой. «Почему он так спешит? – думал Гребер. – Чтобы умереть минутой раньше?» Парень взял сапоги в руки и с готовностью протянул их Мюкке. Сапоги были хорошие. Мюкке что‑то буркнул и ткнул рукой в сторону. Парень поставил сапоги и вернулся на свое место. Он стоял на снегу в грязных портянках, из них высовывались желтые пальцы ног, и он смущенно поджимал их.
Мюкке пристально оглядывал остальных. Он заметил у женщины меховые варежки и приказал положить их рядом с сапогами. Некоторое время он присматривался к ее шерстяной юбке. Юбка была совсем крепкая, из добротного материала. Штейнбреннер украдкой посмеивался, но Мюкке так и не приказал женщине раздеться. То ли он боялся Раз, который мог из окна наблюдать за казнью, то ли не знал, что ему делать с юбкой. Он отошел.
Женщина что‑то очень быстро проговорила по‑русски.
– Спросите, что ей нужно, – сказал лейтенант Мюллер. Он был бледен. Это была его первая казнь. Мюкке передал вопрос старику.
– Ей ничего не нужно, она только проклинает вас, – ответил тот.
– Ну, что? – крикнул Мюллер, он ничего не понял.
– Она проклинает вас, – сказал старик громче. – Она проклинает вас и всех немцев, что пришли на русскую землю. Она проклинает и детей ваших! Она говорит, что настанет день, – и ее дети будут расстреливать ваших детей, как вы нас расстреливаете.
– Вот гадина! – Мюкке, оторопев, уставился на женщину.
– У нее двое ребят, – сказал старик. – И у меня трое сыновей.
– Хватит, Мюкке! – нервничая, крикнул Мюллер. – Мы же не пасторы!
Отделение стало по команде «смирно». Гребер сжал в руке винтовку. Он снова снял перчатки. Сталь впивалась холодом в пальцы. Рядом стоял Гиршман. Он весь побелел, но не двигался. Гребер решил стрелять в русского, стоявшего с левого края. Раньше, когда его назначали в такую команду, он стрелял в воздух, но теперь уж давно этого не делал. Ведь людям, которых расстреливали, это не помогало. Другие чувствовали то же, что и он, и случалось, чуть ли не умышленно стреляли мимо. Тогда процедура повторялась, и в результате пленные дважды подвергались казни. Правда, был случай, когда какая‑то женщина, в которую не попали, бросилась на колени и со слезами благодарила их за эти дарованные несколько минут жизни. Он не любил вспоминать о той женщине. Да это больше и не повторялось.
– На прицел!
Сквозь прорезь прицела Гребер видел русского. Эта был тот самый старик с бородой и голубыми глазами. Мушка делила его лицо пополам. Гребер взял пониже, последний раз он кому‑то снес выстрелом подбородок. В грудь было надежнее. Он видел, что Гиршман слишком задрал ствол и целится поверх голов.
– Мюкке смотрит! Бери ниже. Левее! – пробормотал он.
Гиршман опустил ствол.
– Огонь! – раздалась команда.
Русский как будто вырос и шагнул навстречу Греберу. Он выгнулся, словно отражение в кривом зеркале ярмарочного балагана, и упал навзничь. Но не свалился на дно ямы. Двое других осели на землю. Тот, что был без сапог, в последнюю минуту поднял руки, чтобы защитить лицо. После залпа одна кисть повисла у него на сухожилиях, как тряпка. Русским не связали рук и не завязали глаз. Об этом позабыли.
Женщина упала ничком. Она была еще жива. Она оперлась на руку и, подняв голову, смотрела на солдат. На лице Штейнбреннера заиграла довольная улыбка. Кроме него никто в женщину не целился.
Из могилы донесся голос старика: он что‑то пробормотал и затих. Только женщина все еще лежала, опираясь на руки. Она обратила широкоскулое лицо к солдатам и что‑то прохрипела. Старик был мертв, и уже некому было перевести ее слова. Так она и лежала, опираясь на руки, как большая пестрая лягушка, которая уже не может двинуться, и сипела, не сводя глаз с немцев. Казалось, она не видит, как раздраженный ее сипением Мюкке подходит к ней сбоку. Она сипела и сипела, и только в последний миг увидела пистолет. Откинув голову, она впилась зубами в руку Мюкке. Мюкке выругался и левой рукой с размаху ударил ее в подбородок. Когда ее зубы разжались, он выстрелил ей в затылок.
– Безобразно стреляли, – прорычал Мюкке. – Целиться не умеете!
– Это Гиршман, господин лейтенант, – доложил Штейнбреннер.
– Нет, не Гиршман, – сказал Гребер.
– Тихо! – заорал Мюкке. – Вас не спрашивают!
Он взглянул на Мюллера. Мюллер был очень бледен и словно оцепенел. Мюкке нагнулся, чтобы осмотреть остальных русских. Он приставил пистолет к уху того, что помоложе, и выстрелил.
Голова дернулась и снова легла неподвижно. Мюкке сунул пистолет в кобуру и посмотрел на свою руку. Вынув носовой платок, он завязал ее.
– Смажьте йодом, – сказал Мюллер. – Где фельдшер?
– В третьем доме справа, господин лейтенант.
– Ступайте сейчас же.
Мюкке ушел. Мюллер поглядел на расстрелянных. Женщина лежала головой вперед на мокрой земле.
– Положите ее в могилу и заройте, – сказал Мюллер.
Он вдруг разозлился, сам не зная почему.
Ночью грохот, катившийся из‑за горизонта, опять усилился. Небо стало багровым и вспышки орудийных залпов – ярче. Десять дней назад полк был отведен с передовой и находился на отдыхе. Но русские приближались. Фронт перемещался с каждым днем. Теперь он не имел определенной линии. Русские наступали. Они наступали уже несколько месяцев. А полк уже несколько месяцев отходил.
Гребер проснулся. Он прислушался к гулу и попытался снова заснуть. Ничего не вышло. Немного спустя он надел сапоги и вышел на улицу.
Ночь была ясная и морозная. Справа, из‑за леса, доносились разрывы. Осветительные ракеты висели в воздухе, точно прозрачные медузы, и изливали свет. Где‑то за линией фронта прожекторы шарили по небу в поисках самолетов.
Гребер остановился и поглядел вверх. Луна еще не взошла, но небо было усыпано звездами. Он не видел звезд, он видел только, что эта ночь благоприятна для бомбежки.
– Хорошая погодка для отпускников, – сказал кто‑то рядом. Оказалось – Иммерман. Он был в карауле. Хотя полк находился на отдыхе, партизаны просачивались повсюду, и на ночь выставлялись посты.
– Что так рано вскочил? – спросил Иммерман. – Еще полчаса до смены. Катись‑ка спать. Я разбужу тебя. Когда же и спать, если не в твои годы. Сколько тебе? Двадцать три?
– Да.
– Ну вот видишь.
– Я не хочу спать.
– Или в отпуск не терпится, а? – Иммерман испытующе посмотрел на Гребера. – Везет тебе! Подумать только – отпуск!
– Еще радо радоваться. В последнюю минуту могут отменить все отпуска. Со мной уже три раза так было.
– Все может случиться. С какого времени тебе положено?
– Уже месяцев шесть. И вечно что‑нибудь мешало. В последний раз ранение в мякоть: для отправки на родину этого было недостаточно.
– Да, незадача, – но тебе хоть полагается. А мне вот нет. Я ведь бывший социал‑демократ. Политически неблагонадежен. Имею шанс погибнуть героем – больше ничего. Пушечное мясо и навоз для тысячелетнего рейха.
Гребер поглядел по сторонам.
Иммерман рассмеялся:
– Истинно германский взгляд! Не бойся. Все дрыхнут. Штейнбреннер тоже.
– Я о нем и не думал, – сердито возразил Гребер. Он думал именно о нем.
– Тем хуже! – Иммерман снова засмеялся. – Значит, это так глубоко в нас въелось, что мы и не замечаем. Смешно, что в наш героический век особенно много развелось доносчиков – как грибов после дождя. Есть над чем задуматься, а?
Гребер помолчал.
– Если ты во всем так разбираешься, то тем более должен остерегаться Штейнбреннера, – отозвался он наконец.
– Плевал я на Штейнбреннера. Вам он может больше напакостить, чем мне. Именно потому, что я неосторожен. Для таких, как я, это лучшая рекомендация: сразу видно честного человека. Слишком услужливое виляние хвостом только повредило бы мне в глазах наших бонз. Это старое правило бывших социал‑демократов, чтобы отвести от себя подозрения. Согласен?
Гребер подышал на руки.
– Холодно, – сказал он.
Он не хотел вступать в политические споры. Лучше ни во что не ввязываться. Он хотел одного – получить отпуск, и старался не испортить дела. Иммерман прав: в третьем рейхе люди не доверяют друг другу. Почти ни с кем нельзя чувствовать себя в безопасности. А раз не чувствуешь себя в безопасности, то лучше держать язык за зубами.
– Когда ты последний раз был дома? – спросил Иммерман.
– Года два назад.
– Чертовски давно. Ох, и удивишься же ты!
Гребер не ответил.
– То‑то удивишься, – повторил Иммерман. – Как там все изменилось!
– А что, собственно, там изменилось?
– Многое! Сам увидишь.
Гребер ощутил внезапный страх, острый, как резь в животе. Это было знакомое чувство, появлявшееся время от времени, вдруг и без всякой видимой причины. Да оно и неудивительно в мире, где уже давно не чувствуешь себя в безопасности.
– Откуда ты знаешь? – спросил он. – Ты же не ездил в отпуск?
– Нет. Но я знаю.
Гребер встал. И зачем только он вышел? Он не хотел пускаться в разговоры. Ему нужно побыть одному. Хорошо бы уже уехать! Отъезд стал для него навязчивой идеен. Ему нужно побыть одному, одному, хоть две‑три недели, совсем одному – и подумать. Больше ничего. О многом надо было подумать. Не здесь, а дома, куда не дотянется война.
– Время сменяться, – сказал он. – Соберу свою сбрую и разбужу Зауэра.
Всю ночь гремели орудийные раскаты. Всю ночь полыхали зарницы на горизонте. Гребер всматривался вдаль. Это русские. Осенью 1941 года фюрер заявил, что с ними покончено. Казалось, так оно и есть. Осенью 1942 года он заявил это вторично, и тогда все еще казалось, что так оно и есть. Но потом произошло что‑то необъяснимое под Москвой и Сталинградом. И вдруг все застопорилось. Словно какое‑то колдовство. Откуда ни возьмись, у русских опять появилась артиллерия. На горизонте начался грохот, он заглушал все речи фюрера, и уже не прекращался, и гнал перед собой немецкие дивизии в обратный путь. Никто не понимал, что происходит, но неожиданно разнеслись слухи, будто целые армейские корпуса попали в окружение и сдались, и скоро каждый уже знал, что победы превратились в поражения и бегство. Бегство, как в Африке, когда до Каира было уже рукой подать.
Гребер, тяжело ступая, шагал по тропинке вокруг деревни. Смутный свет безлунной ночи искажал перспективу. Снег где‑то перехватывал этот рассеянный свет и отражал его. Дома казались дальше, леса ближе, чем на самом деле. Пахло чужбиной и опасностью.
Лето 1940 года во Франции. Прогулка в Париж. Завывание пикирующих бомбардировщиков над растерявшейся страной. Дороги, забитые беженцами и остатками разбегающейся армии. Середина июня, поля, леса, марш по нетронутой войной местности, потом столица, залитая серебряным сиянием, улицы, кафе, – столица, сдавшаяся без единого выстрела. Думал ли он тогда о чем‑нибудь? Испытывал ли тревогу? Нет. Все казалось правильным. На Германию обрушились кровожадные полчища, и она оборонялась, – вот и все. То, что противник был плохо подготовлен и едва сопротивлялся, не казалось тогда Греберу противоречием.
А после, в Африке, во время решающих этапов наступления, в пустыне, ночами, полными звезд и грохота танков, думал ли он тогда? Нет, он не думал, даже когда армия отступала. Это была Африка, неведомые заморские края; посредине лежало Средиземное море, а за ним была Франция, и только потом уж Германия. Чего там было думать, даже если и приходилось отступать? Нельзя же везде одерживать победы!
И вот – Россия. Россия, и поражения, и бегство. Это уже не где‑то за морем; отступление вело прямиком в Германию. И отступали не отдельные разбитые корпуса, как в Африке, а вся немецкая армия. Тогда он вдруг начал думать. И многие другие тоже. Да и как тут не задуматься! Пока они побеждали, все было в порядке, а того, что не было в порядке, можно было и не замечать или оправдывать великой целью. И какая же это цель? Разве у нее не было всегда оборотной стороны? И разве эта оборотная сторона не была всегда темной и бесчеловечной? Почему он не замечал этого раньше? И действительно ли не замечал? Сколько раз он начинал сомневаться и его охватывало отвращение, но он упорно гнал его от себя!
Гребер услышал кашель Зауэра и, обогнув несколько разрушенных изб, пошел ему навстречу. Зауэр показал на север. Мощное, все разгорающееся зарево полыхало на горизонте. Слышались взрывы, и вспыхивали снопы огня.