Один народ – одна партия

 

В качестве эпиграфа: «Дело обстоит в высшей степени печально для оппозиции, если она договаривается о создании второй партии!»[101].

В сосредоточенном (Ги Дебор) политическом режиме, при котором одна партия выражает, в качестве организованной (потому-то она и одна) силы, волю рабочего класса как именно господствующего класса (а не как класса «в себе»), оппозиционная центробежность, если имеет место, означает, в конечном счете, противопоставление рабочего класса самому себе – неорганизованное «в себе» противополагается организованному «для себя». Но опора на неорганизованность в сосредоточенном режиме равносильна игре с огнем: за это «в себе», как за соломинку, ухватятся контрреволюционные силы (ведь капитализм не снят, значит, реставрация не исключена; при этом вопрос, кто возьмется за это дело – профессиональные ли контрреволюционеры, интервенты или же кто-то еще – второстепенен). И тогда внутрипартийная оппозиция объективно, по своему положению при такой расстановке социально-классовых сил, становится орудием социального переворота.

«Оппозиция разбита наголову в партийных организациях. Видя свою изолированность, лидеры оппозиции переходят на «новый», меньшевистский путь. Они отворачиваются от партии, рвут с ней последние связи и начинают обращаться за помощью к чуждым партии силам – к мещанам, к буржуазным интеллигентам и прочим непролетарским слоям»[102].

Характерно, в чем обвиняют оппозицию. «Оскандаленная», 7 ноября 1927 г. она собирает вокруг себя «враждебные элементы», подготавливая тем самым «антисоветские выступления». Оппозиция «идёт» уже не против партии или «политического курса», а против народа, против самого государства. При «однопартийном режиме» и не может быть по-другому: партия представляет собой политическую организацию народа (точнее, на первых порах, когда диктатура пролетариата не «перестала быть необходимой» (как потом, через 34 года, напишут в новой программе), а государство не «превратилось» (там же) в «общенародным», – пролетариата), а не самой себя, как при рассредоточенном режиме (Ги Дебор). Против партии – значит против народа.

Оторвавшись от народа, оппозиционеры устраивают «нелегальные собрания». Они печатают свои листки в «нелегальных типографиях, оборудованных путем кражи шрифтов, бумаги и т.д.». Но это еще цветочки. «В день десятой годовщины Октябрьской революции, вместо того чтобы прийти на общую трибуну у Мавзолея Ленина и вместе с другими товарищами приветствовать миллионные массы рабочих Москвы и Ленинграда, лидеры оппозиции уходят в переулки и переулочки »[103]. Т.е. через голову организации (рабочего класса как «целого») апеллируют к неорганизованной массе, пристают к молочницам [104].

Организованный народ – класс «для себя» – весь на площади, на виду; неорганизованное «в себе» копошится в переулочках, на вокзалах – «теряется» в мелкобуржуазной массе. Оно-то, это «в себе», и пристает (на этот раз объективно) к оппозиции, которая не прочь опереться на текущее недовольство (Бухарин называет, в частности, «отсталых безработных рабочих, не понимающих в каком положении мы находимся», но главное ядро всё же – «эта самая городская мелкая буржуазия»[105]), притягивая «всякий сброд», «окрыляя» его (Бухарин), не понимает, однако, что тем самым даёт себя схватить, вовлечь в свою орбиту уже объективно контрреволюционному движению, которое в сложившихся политических условиях может действовать (проявлять себя) лишь как тенденция, и не прямо, а через посредство борьбы внутри «правящей партии», ее руководящего слоя, в конечном счете – через столкновение неорганизованного «в себе» с организованным «для себя».

ЦК при этом исходит из того, что «объединенная оппозиция, представляющее … ничтожное меньшинство в нашей партии, не может и не должна навязывать свою волю подавляющему большинству партии»[106].

На первый взгляд можно подумать, что подавляющим (коль скоро оно может навязывать ему своё мнение) здесь является это самое меньшинство, раз большинство не может ничего с ним поделать. На самом деле это «ничтожное меньшинство» не само по себе имеет значение, а в контексте социально-классового противостояния социализм vs капитализм (или: революция vs контрреволюция), когда одна из сторон за неимением лучшего будет извлекать выгоду для себя из того, что есть. Здесь всё пойдет в дело – от колебаний до раскола.

Сейчас, когда «оппозиционеры» «являются на те заводы, на которых их так «ждут».., рабочие им говорят: «Уходите, довольно, не мешайте нам работать, спрячьте свою вредную оппозиционную литературу»»[107].

Это сейчас.

«А что если завтра будут затруднения, – и они неизбежны в той сложной обстановке, в какой развивается строительство социализма, – то где у нас гарантия в том, что т. Угланов не колебнется еще раз»[108].

В сосредоточенном режиме колебание Угланова – что колебание биржевого курса: господа из Парижа внимательно следят.

«Томский борьбу правой оппозиции с партией изобразил самым добродушным образом. Все вышло как бы самотеком. Собрались два Ивановича и один Михаил Павлович, что-то хлопочут между собой, а через их головы[109] развивается совершенно антипартийное дело»[110]. Т.е. два Ивановича (Бухарин и Рыков) и один Павлович (Томский) не имели умысла к тому, что какие-то темные силы через их головы делают «антипартийное дело». Однако своим «уклонизмом» они подставляли и себя, и партию, поскольку на колебаниях внутри партии играют вне-партийные силы.

В политическом режиме социализма, где власть политическая есть потенцированная (сосредоточенная) экономика, не может быть оппозиции. Это вытекает как из враждебного капиталистического окружения отдельно взятых стран, в которых «построен» социализм, так и из того, что это «построение» социализма не означает, что капитализм снят, преодолен, а значит, возможность капиталистической реставрации не исключена (буржуазия могла себе позволить «славную» контрреволюцию и возвращение господ; пролетариат, завоевавший государственную власть, – нет). Противостояние вовне может перейти вовнутрь, играя на политическом плюрализме; или внутренний кризис (как, например, в 1928 г. кризис хлебозаготовок) мог бы запустить наступление реакции извне.

Не может быть оппозиции, потому что к чему эта оппозиция? В конечном счете – к социализму. Оппозиция чего (или кого)? Выходит, через голову самих гипотетических оппозиционеров, помимо их сознания и воли, капитализма – иного общественного строя. Но политический плюрализм и многопартийность (в буржуазной демократии) – это конкуренция не общественных строев, а различных партий на базе данного строя, т.е. на базе капитализма.

«Знамением существующей в капиталистическом обществе политической свободы служит то, что люди могут открыто призывать к социализму и бороться за него. Точно так же политическая свобода в социалистическом обществе потребовала бы, чтобы люди были вольны агитировать за введение капитализма. Как можно было бы сохранить и защитить свободу агитации за капитализм в социалистическом обществе?»[111].

В капиталистическом обществе люди могут это делать, но ведь самое главное не это (не то, что̀ люди могут делать), а то, почему они могут это делать (или почему общество или «закон» позволяет им это делать). Если «борьба» за социализм, в той мере, в какой она не выходит за определённые рамки, не представляет угрозы для общественного строя, то вводить здесь запрет – значит производить излишнюю трату государственной энергии, законодательной и правоприменительной.

Фокус в том, что политическая свобода берется без различия общественного строя: общества разные, свобода одна[112]…

Нет уж, дудки, политическая свобода и качественно, и количественно зависит от общественного строя данного государства. Поэтому свобода агитации за изменение основ общественного строя при социализме несовместима с этим строем, выходит за рамки.

Сущность этой свободы агитации за социализм при капитализме в следующих словах: «В свободном рыночном обществе достаточно иметь средства. Поставщики бумаги готовы продать ее как издателям Daily Worker, так и издателям Wall Street Journal. В социалистическом обществе недостаточно просто иметь средства. Гипотетическому стороннику капитализма придется уговорить государственную бумажную фабрику продать ему бумагу, государственную типографию – напечатать брошюры, государственное почтовое отделение – разослать их по людям, государственное ведомство – предоставить ему зал для выступления и т.д.»[113]. Поставщиков бумаги бумага интересует лишь как форма существования меновой стоимости; им всё равно, кем будет использован этот товар в качестве потребительной стоимости – сторонниками социализма или сторонниками капитализма, и будет ли использован вообще. Вот что такое свобода на самом деле! – Свобода по отношению к содержанию (потребительной стоимости предмета свободы).

Далее, что будет делать со своей бумагой социалист? Печатать социалистические тексты. Но печатная, в частности газетная, продукция тоже форма, которую принимает меновая стоимость! Капиталистическое общество тем самым лишь поощряет собственное развитие, допуская «социалистическую пропаганду», как и многое другое, поскольку она так или иначе объективируется, объективно выступая в качестве товара, коль скоро на «социализме» (потребительная стоимость) можно делать деньги.

Естественно, в социалистическом обществе не может быть такой свободы, коль скоро здесь отсутствует товарное производство. В капиталистическом обществе социализм является, прежде всего, товаром, поэтому можно заниматься его производством. В социалистическом обществе капитализм (как идея) выступает непосредственно – как потребительная стоимость. Поэтому она запрещена. «Наша литература – не частное предприятие, рассчитанное на то, чтобы потрафлять различным вкусам литературного рынка. Мы вовсе не обязаны предоставлять в нашей литературе место для вкусов и нравов, не имеющих ничего общего с моралью и качествами советских людей. Что поучительного могут дать произведения Ахматовой нашей молодежи? Ничего, кроме вреда. Эти произведения могут только посеять уныние, упадок духа, пессимизм, стремление уйти от насущных вопросов общественной жизни, отойти от широкой дороги общественной жизни и деятельности в узенький мирок личных переживаний»[114].

Поскольку социалистическая печать не рынок, постольку произведения подлежащие печати берутся непосредственно – не как меновая, а как потребительная стоимость. Качеству советских людей – соответствующую литературу. Кстати, «качество» советских людей также устанавливается непосредственно = в централизованном порядке. На «Ахматову» не спроса нет, как в гнилом буржуазном обществе бывает, а нет места, не предусмотрена в плане производства такая – второсортная! – продукция (первый сорт – соответствует качеству социалистических потребителей, а второй сорт… зачем на него тратить народные деньги[115]?).

 

Своя власть

 

Как привнесенность в рабочее движение революционного сознания – извне[116] (так сказать, организующая сила сознания – идеология; хотя она и опирается на психологию класса, находит в ней свою опору), так и политическое господство пролетариата по отношению к нему самому (как совокупности отдельно взятых пролетариев) – также вовне, есть господство целого.

Искусственность социалистической революции «выводится» противникомобыкновенно из того, что самим по себе рабочим она якобы чужда, что организовали её (или направили в нужное для себя русло) нерабочие революционеры-интеллигенты, которые, не зная реальных рабочих[117], в своей революционной деятельности имели дело с пролетариатом «для себя» – мифом, своей собственной выдумкой. «Символизация была социально организующей силой и несла социальный характер. Такова же символика всех революций, например, символика пролетариата вместо реальных рабочих»[118].

Интересно, каковы же «реальные» рабочие сами по себе, или в себе [119]. Надо полагать, это – только один из классов общества (само собой, «общество» и «буржуазное общество» здесь одно и то же, так же как и «рабочий класс» и «пролетариат» – не пролетариатом он быть не может), только одна половинка, и поэтому, в силу своей половинчатости, неполноты, она не должна подменять собой всего общества (читай: второй половинки). Иными словами, реальные рабочие знают своё место.

«Сел Вахов у стенки на пол, винтовку положил, чтоб краем задницы её прижимать, не упёрли бы, солдат без ружья – тот же баран, а сам отслонился – да и стал подрёмывать. Брюхо грызёт, цельный день без еды – ну, зато тепло и в безопаске. Тут и переночевать, а утро вечера мудреней.

Не тут-то было. Рядом окликнули:

- Эй, волынец!

Прочнулся Вахов, обрадовался:

- Ну?

Думал – свои нашли, вот соединимся.

Нет, стоит солдат чужого полка и вольный с ним:

- Подымайсь! Будешь депутат от Волынского полка, никого от ваших нет. Пошли на совет депутатов!

На куда? Ещё во что встрянешь глубже? И место жалко у стенки, укромное, потом такого не захватишь, а посередь пола, на проходе. Думал бы Вахов укрыться, отказаться – так командуют, наклонились над ним, куда от них сокроешься?»[120].

Вот за эту-то непосредственность (свободу!) рабочего класса – а со временем и винтовку из-под задницы можно изъять – и цепляется буржуазия (в «конечном счете», ведь господствующие мысли есть мысли господства). Ленин: «всякое преклонение пред стихийностью рабочего движения, всякое умаление роли «сознательного элемента», роли социал-демократии означает тем самым, – совершенно независимо от того, желает ли этого умаляющий или нет, – усиление влияния буржуазной идеологии на рабочих »[121].

Т.е. «реальные» рабочие, без влияния на них извне (со стороны их собственного – идейно сконцентрированного и организованного в партию – целого), суть носители буржуазного сознания, по своему «бытию»; в таком случае они действительно часть буржуазного общества, одна из половинок, каковая «половинчатость» пред-полагает необходимость «своего другого».

Естественно, коль скоро общественное бытие всё еще определят сознание[122], классовое сознание пролетариата зависит (в «конечном счете») от общественного положения («общественное бытие») этой сознающей себя «материи». Пролетариат, «будучи вытеснен из общества, неизбежно становится в самое решительное противоречие ко всем остальным классам; этот класс составляет большинство всех членов общества, и от него исходит сознание необходимости коренной революции, коммунистическое сознание…Эта революция совершается тем классом, который в обществе уже не считается более классом, не признаётся в качестве класса и является уже выражением разложения всех классов »[123].

Если же этот класс, наоборот, вмещен («интегрирован»[124]) в общество (в новейшее время уже не только своей верхушкой-макушкой, а всем своим эмпирическим существом), если в качестве «человека» «каждый» из пролетариата наряду со всеми разделяет не только материальные блага, но и приобщен к «духовной» культуре буржуазного общества, то сознание необходимости коренной революции, естественно, сходит на нет или притупляется[125]. И, естественно, на этой почве – коль скоро бытие определяет сознание – разрушается и больше не образуется в самом пролетариате (внутри общества, следовательно, носящее анти-буржуазный характер), не замыкается на пролетариат целое, поддерживаемое – в качестве носителя – революционной партийной (организованной в партию) интеллигенцией в широком смысле, той «силой», которая и привносит «извне» революционное сознание. Целое теперь находится по отношению к пролетариату вовне – это само данное общество (капиталистическое целое), частью которого является интегрированный в него «небуржуазный» класс. И поддерживается оно (как осознание бытия) уже буржуазной интеллигенцией (рефлексия целого).

Оппортунистическое сознание есть сознание оппортунистического бытия. В общем, это верно. Однако проблема интеграции (проблема для кого?) – это вопрос не бытия, а сознания, «культурной гегемонии» и соответствующей «интерпелляции». Дело не в том, какая у пролетария должна быть машина (личное транспортное средство) или сколько он должен иметь акций в Газпроме, чтобы переживать за “северный поток». Германский рабочий стоял на позициях, в то время как его российский коллега с этих позиций ушел, «бежал»[126], не обязательно потому, что у него – у германского – был «домик в деревне». Скорее, наоборот[127]…

Народ «путается» с государством, а «госкорпорации» названы так недаром. Как голосование на референдуме о «сохранении» Союза: написано «сохранить», значит, так и есть – голосуем «за». Здесь приставка «гос-» – значит, корпорации государственные, а государство – это мы… Это сознательная путаница – на уровне сознания (= отражения) она совершается. Идеалистическая «чепуха» (Ленин) вообще, «практическая» (воюющая с отражением) в частности и возникает из этого – очевидного! – несоответствия между бытием «нищеброда» и сознанием «патриота» в одном лице. Или отражение им подавай как снимок неподвижной = раз и навсегда данной действительности. Или оно не отражает, не работает, «патриотизм» не есть отражение бытия «патриота» (людей просто дурят, тогда как сами они ни при чём).

 

Глядя на иных «левых» (как «новых», так и старых), можно подумать, что История в самом деле закончилась… Что между явлением и сущностью нет больше принципиальной разницы (а значит, и наука больше не нужна!)... Что если кургиняны и платошкины носятся в красных куртках с надписью на спине «Назад – в СССР!», то нет никакого «конечного счёта» в виде майнкампфа условного Ротенберга – его борьбы за укрАины (= рынки-колонии), это чистая борьба за «возращение» СССР... Что если казак на Донбассе воюет за «свою землю», то и в действительности оно так.

Ну, а если кто-то в пост-истории вдруг «пойдет войной» за колонии, то он так и воюет – за колонии. Не за демократию или что-нибудь такое.

Однако было время, и не думаю, что носители «нового мышления» станут спорить, когда субъект исторического процесса в действительности делал одно, а «про себя» думал, что делает нечто другое (не обязательно прямо противоположное, можно и просто «не то»):

«в последний период средневековья многие люди были готовы умереть ради новой протестантской религии и происходили острые религиозные конфликты и войны. Однако действительно ли люди боролись только за свои идеи? В результате религиозных войн возникли новые государства и, в конечном итоге, установилось и укрепилось буржуазное общество»[128]. В Англии «гражданская война велась одновременно как война за парламент против королевской власти и как война пуритан против церковников. Однако действительное содержание войны составляла борьба буржуазии за власть» (там же).

Спрашивается: с каких это пор мы стали жить в действительности без «конечного счёта», делать именно то, о чем думаем или говорим? Должен же быть какой-то рубеж. Вот до сих пор был самообман и «пуритане» в действительности воевали за укрепление буржуазных порядков (хотя «думали» они о другом), а от сих пор – нет больше расхождения между действительностью «в себе» и действительностью «для нас», и если какие-то пуритане «пошли войной» за чистого бога, то они и в действительности так пошли.

Думается, однако, что в действительности еще далеко до конца Истории: Человек еще не умеет ни действовать прямо (= без дураков), ни думать «как есть» (за колонии, так за колонии!). Поэтому война за колонии есть именно война за демократию.

Уинстэнли, Джон Лильберн, не говоря уже о Кромвеле, применили бы критику оружием («может быть, даже ногами») к тому марксисту, который стал бы утверждать, что в действительности или в конечном счете они сражались не за Бога Истинного, а за укрепление буржуазных порядков.

Но именно по этой причине, уйдя от столкновения со Сциллой действительности в «конечном счете» (признав истинную веру пуритан), мы можем налететь на другой риф. В. Соловьев, журналист, из действительности в «конечном счете» за милую душу вам выведет связь Кромвеля с госдепом. Пуритане воевали с «церковниками» не за Истинного Бога (и не за укрепление буржуазных порядков), а… за «печенюшки». Итак, Харибда госдепа – вторая опасность.

 

Проблема в том, что человек (а «массы» состоят из людей-человеков) живой. Отсюда и «кривизна» отражения. Экономическая необходимость приведения производственных отношений в соответствие с новым уровнем развития производительных сил (короче – необходимость укрепления буржуазных порядков, если речь идет о революции в Англии) отражается в войне пуритан против «церковников» за истинного бога. Майнкампф условного Ротенберга, его борьба за укрАину, отражается в беготне кургинянов и платошкиных в красных куртках. Ротенберг (хозяин) так не говорит: «Хочу Украину». Вместо него говорит Кургинян: «Хочу взад – в СССР!» (С учетом действительности в «конечном счете» несложно догадаться, где находится этот «зад».)

Схватить саму действительность очень непросто и очень накладно (т.е. дело не только в «несовершенстве» аппарата отражения, практика всему голова.) Это значило бы: в XXI веке не воевать казаку за «свою землю» на Донбассе; 400 лет назад пуританину – за своего бога. Это значило бы: производственные отношения сами должны приводиться в соответствие с уровнем развития производительных сил. Но это невозможно. «Необходимость» ударяет человеку в голову (например, работать надо больше, хотя объективно – исходя из уровня развития производительных сил – работать надо МЕНЬШЕ), а в голове у него… Вот именно. «Необходимость» преломляется через «уровень развития» самого человека, «отложенный» в его сознании. И человек берет палку (или человек Кургинян – пару «калашей»), идет «на вы» за Истинного Бога... Или за землю на Донбассе (а не за шахту или тракторный парк, машинно-тракторную станцию при колхозе). Производственные отношения приводятся в соответствие либо так (через действия живых людей), либо никак.

 

Так работает отражение.

Интеграция пролетариата в капитализм опирается на «домик в деревне» лишь в конечном счете. Сама политика «культурной гегемонии» владельцев Газпрома ведь не может возникнуть ни с того ни с сего – должна быть почва. Но чтобы сплошь каждый «патриот» имел акции в Газпроме – это не обязательно. Луна светит отраженным светом. Но ведь светит!

 

Экономическая борьба «реального» пролетариата за свои права, т.е. за улучшение своего положения в качестве носителя рабочей силы, не затрагивает основ «конституционного» строя буржуазного общества. Экономическая борьба исторически знаменует «пробуждение антагонизма рабочих и хозяев, но у рабочих не было, да и быть не могло сознания непримиримой противоположности их интересов всему современному политическому и общественному строю [курсив мой. – А.В.]»[129]. Выход на эту противоположность предполагает, что «реальные» рабочие должны как бы возвыситься над собой – из «класса в себе» стать «классом для себя»[130]. Если «национальная» буржуазия должна (кому?) в конце концов совершить самоубийство (А. Кабрал) в социально-физическом смысле, то у буржуазного пролетариата проблемы «лишь» с сознанием. «Классовое политическое сознание может быть принесено рабочему только извне, то есть извне экономической борьбы, извне сферы отношений рабочих к хозяевам. Область, из которой только и можно почерпнуть это знание, есть область отношений всех классов и слоев к государству и правительству, область взаимоотношений между всеми классами»[131].

Сознание непримиримой противоположности своих интересов общественному и политическому строю буржуазного общества (в которое он «интегрирован») и есть сознание «класса в целом»; самосознание пролетариата является «внешним» по отношению нему как совокупности «реальных» рабочих. Сознание «реальных» рабочих привязано к их психологии (следовательно, необходимо произвести «феноменологическую» редукцию, чтобы получить «чистое» сознание), между тем «классовое сознание является не психологическим сознанием отдельных пролетариев или массово-психологическим сознанием всех их вместе, а осознанием исторического положения класса »[132]. Не надо думать, что одни злые коммунисты совершают насилие над «естеством». «Горькое лекарство» либералов, в виде пенсионной реформы, есть продукт буржуазного – духовного – производства (которое, впрочем, самими фабрикантами представляется, как естественное = единственно возможное).

Сознание класса в целом извне привносится в совокупность индивидов (из которых этот класс в «конечном счете» состоит), поскольку целое существует не иначе, как через / посредством нее, идеология – через психологию. «Исторически и политически критическое самосознание выражается в создании интеллектуальной элиты: человеческая масса не может «отделиться» и стать независимой «сама собой», не организуясь (в широком смысле), а организация невозможна без интеллигенции, то есть без организаторов и руководителей»[133].

«Бревно ты упрямое, хозяйчик. А ты стань хозяином земли. Понял? Хозяином! …А если ты уцепишься за хвосты своих кляч, чемберлены и нас, и детей наших хуже татарской орды в неволю погонят …Ишь, завел: «Я серенький мужичок, труженик. Я в чины лезть не хочу. Я только волов своих знаю»…Так, стало быть, пусть в чины на нашу шею лезет кулацкий сынок, барчук, бандит вчерашний, петлюровец. Они норовят как тараканы в каждую щелочку пролезть. Им эти твои слова слаще мёда. Понял?»[134].

Пребывая всецело «в себе», пролетариат тем самым предоставляет другому возможность стать «для себя», замкнуть собой целое (чтобы подняться над собой, надо выйти из «себя»). В этом качестве для-себя он – другому, как носитель потребительной стоимости (своего в-себе – рабочей силы)[135]; поскольку же вторая фаза не случилась и общество классовое (при социализме «бесклассовое» есть или сословное, доклассовое, общество, или чепуха) этим другим является буржуазия. Где или как при социализме она была – это другой вопрос.

В этом смысле демократия 1991 года есть «снятие» (здесь: механическое) опосредования пролетариата с собой (через целое – снятие целого): рабочий класс сначала ушел в себя, став частью общества (не в один же день! И не в 5 лет «перестройки»), растворившись в «народе», и лишь затем из этого в-себе он в качестве «народа» (атомизированной массы – совокупности индивидов) что-то делал – «демонстрировал», лез под танки, за «на и вашу свободу»[136].

Непосредственность хватается за хвосты своих кляч, «собственное» целое (к тому времени уже оторвавшееся от ушедшей в-себя совокупности) повисает в воздухе. Внутри него происходят какие-то «перестройки», «перевороты», а с опорой на пребывающую в-себе раздробленную массу, которая участвует в «политической жизни» лишь время от времени, между делом, – «революции». Как из гаструлы-бластулы, из этого для-себя пролетариата (не забываем, что с 1936 года пролетариат правил «совместно со всем народом»[137], а через 25 лет «народ» уже занял его место) образуется «свое другое» – буржуазия.

«Петлюровец», «барчук», «кулацкий сынок» и прочие потому и лезут на шею рабочего класса, что он пребывает в-себе, значит, позволяет это делать – осуществить целостный охват – извне. Не вышло. Однако мы уже знаем: вышло изнутри.

 

«В Советской республике, – писал в 1924 году Н.И. Бухарин, – все ее органы, от самого верхнего до самого нижнего, суть работающие коллегии, связанные с массовыми организациями, опирающиеся на их и втягивающие через них всю массу в дело социалистического строительства. Таким образом все рабочие организации становятся правящими организациями»[138].

Они становятся правящими лишь «таким образом» – как опора власти, своей собственной поначалу. Между тем если масса «втянута» во власть (пусть и свою собственную), что называется, с головой, стала властью, тогда над кем эта власть, не над собою же?!

Они власть как целое. Над кем – над собой как совокупностью.

Рабочие организации не могут стать «правящими», не перестав быть рабочими (в лице своей «рабочей аристократии») – в либеральной байке о «невозможности» рабочего государства есть известная доля правды. Власть должна быть на расстоянии, и тогда (при прочих равных условиях) можно на неё влиять [139]. Если же она «берется» целиком, дистанция между теми, кто власть, и теми, над кем власть, схлопывается.

Те, кто власть, представляют целое. Целое тех, над кем власть. То есть в конечном счете последние сами собой «правят». Но это «самоуправление» персонифицируется – в репрезентанте целого.

«Диктатуру пролетариата через его поголовную организацию осуществить нельзя…Получается такая вещь, что партия, так сказать, вбирает в себя авангард пролетариата, и этот авангард осуществляет диктатуру пролетариата»[140]. А профсоюзы «по месту их в системе диктатуры пролетариата, стоят, если можно так выразиться, между партией и государственной властью»[141]. Они создают «связь авангарда с массами».

В «Новом курсе» (1924) Троцкий связывал бюрократизацию партийного и государственного аппарата с орабочением государства: «Воспитывая через посредство рабфаков, партийных университетов, высших специальных учебных заведений новую советскую интеллигенцию с высоким процентом коммунистического состава, мы тем самым отрываем молодые пролетарские элементы от станка не только на время обучения, но, по общему правилу, и на всю дальнейшую жизнь: рабочая молодежь, прошедшая через высшие школы, будет в свое время, очевидно, поглощена промышленным, государственным или тем же партийным аппаратом»[142]. Тем самым закладывается фундамент и для от социального отрыва, если, как говорят, что-то пойдет не так. Но для действительного обособления «авангарда» (образованного теперь, помимо партийной, еще и на административно-хозяйственную ногу) от «массы» этого мало: это только формирование кадров, подготовка субъективного фактора. (И в этом заключается ошибка «теории» «нового класса»: она не видит почвы, на которой происходит или может происходить процесс классобразования, и которая находится не вверху, в над-стройке, а внизу – в базисе.)

«И тот из рабочих, кто сумел выучиться, получить полезные знания, неизбежно превращался в служащего более высокого ранга. Выучить и вновь вернуть его к тому станку, от которого ушёл, значит не использовать обретённых знаний [курсив здесь и далее мой. – А.В.], признать бессмысленность обучения. Неумолимая целесообразность требует – ставь его руководить многими станками»[143]. Таким образом происходит якобы неизбежный – техника диктует (не здесь ли зарыта «конвергенция двух систем», когда благодаря тому, что «техника диктует», происходит переход власти от одного «фактора» к другому?) – отрыв «авангарда» от «массы». Революционное сознание, привносимое в рабочее движение извне, теперь замыкается на себя: руководящие кадры, которые, как известно, при социализме «решают всё», воспроизводятся на основе победившего класса, отрываясь от этого класса (а затем и на собственной основе).

В капиталистическом обществе «новые ученые, новые администраторы, новые инженеры, новые офицеры и генералы, одним словом, новые руководящие кадры общества постоянно воспроизводятся не из низших слоев народа, не из рабочих и крестьян, а из слоев той же самой буржуазии и буржуазной интеллигенции»[144]. А в социалистическом – из рабочего класса… Вначале были классы… Отношения – между ними. Достаточно ликвидировать капиталистов («как класс»), капиталистическое производственное отношение между классами тем самым ликвидируется само собой. Если ты из рабочих, значит ты – рабочий. Так же и капиталисты. Но какие капиталисты при социализме?..

 

Из дискуссии о профсоюзах: «Тов. Троцкий говорит о «рабочем государстве». Позвольте, это абстракция [курсив мой. – А.В.]…Не совсем рабочее…Государство у нас рабочее с бюрократическим извращением... Наше теперешнее государство таково, что поголовно организованный пролетариат защищать себя должен, а мы должны эти рабочие организации использовать для защиты рабочих от своего государства [курсив мой. – А.В.] и для защиты рабочими нашего государства»[145]. Эти недостатки госаппарата «коренятся в прошлом, которое хотя и перевёрнуто, но не изжито, не отошло в стадию ушедшей уже в далекое прошлое культуры»[146].

Абстрактно – социалистическое, конкретно – «не совсем рабочее». Бытие этого «буржуазного государства без буржуазии» при социализме обусловлено тем, что и при социализме продолжает действовать буржуазный в сущности принцип формального (= фабричного [147]) равенства, выражающийся, в частности, в способе распределения («по труду»). «Для охраны «буржуазного права» [буржуазного – поскольку распределение осуществляется «по труду». – А.В.] рабочее государство оказывается вынуждено выделить «буржуазный» по своему типу орган, т.е. все того же жандарма, хотя и в новом мундире»[148].

Стоя на страже общественных отношений, а значит, и социального неравенства (при социализме – «общественно необходимого; в «бесклассовом» обществе оно еще трактуется как «естественное», вытекающее из «природы вещей», обусловленное «научно-техническим прогрессом»: техника диктует), социалистическое государство тем самым становится над обществом; но в отличие от капиталистического государства эта («функциональная») независимость государства имеет – потенциально – уже классовый характер. Капиталистическое государство, выполняя свои функции (в том числе «общесоциальные»), не перестает быть классовым образованием. Поэтому господствующий класс не видит ничего плохого в том, что государство ему «приказывает»: это же свое государство. (Господствующему классу иногда даже бывает выгодно дистанцироваться от своего государства, переложив заботу об «общих» нуждах с собственных плеч на плечи каких-нибудь «левых»).

В случае же социалистического государства перманентная независимость от общества (к тому же «бесклассового»!) чревата социальным перерождением этого, в условиях, «развито̀го» социализма, «общенародного» образования. (Вскоре после «разоблачения» «культа личности» диктатура пролетариата незаметно «выполнила свою историческую миссию»[149], государство стало «общенародным», т.е. в условиях, так сказать, недокоммунизма, недостроенного коммунизма, перестало носить классовый характер, разумеется, не вообще, как бесхарактерное нечто, а определённый классовый характер – пролетарский; «бесклассовому» обществу – соответствующее государство…). Для этого, ведь и при социализме бытие определяет сознание, нужны соответствующие общественные условия. Не «государство» (что, чиновники, что ли?) вдруг взяло («с потолка») и что-то там решило (да будет отныне капитализм!), а «гражданское» общество – «внизу», в базисе – должно дойти до такой «кондиции» и дать в «голову», в надстройку соответствующий образ мыслей. Чиновники «сверху» могут и пред-угадать направление (и принять соответствующие меры), но во всяком случае социальное перерождение государства есть изменение (качественное – в тенденции) его социальной основы: вместо рабочего класса – народ.

Откуда взялись («есть пошли») капиталисты? А из этого вот «народа».