Борьба между классами внутри общества не может не представляться буржуазному сознанию (в отличие от борьбы между народами?) борьбой «двух половинок» в рамках единого целого. «Борющиеся классы – это не метеориты, прилетевшие из разных галактик и столкнувшиеся друг с другом, а стороны, грани единой социальной общности – народа. Они и выступают при самых острых столкновениях как проявления, развитие, реализация этой общности »[1]. «Общность» таким путем – через столкновение своих противоположностей, ограниченное во времени и в пространстве (лимит революций!), через противоречия внутри народа – сохраняет себя. Потому внутриобщественная классовая борьба может идти лишь до известных пределов. «Если бы исповедуемая и проповедуемая марксизмом «классовая борьба» не совершалась сама на почве некоей элементарной классовой солидарности, сознания взаимного соучастия в общем деле.., общество просто развалилось бы на части и тем самым сами «классы», которые суть ведь классы общества перестали бы существовать»[2].
Что для буржуазно-общественного сознания общество буржуазное и общество - вообще суть одно и то же, известно; интересно другое: само существование пролетариата как класса мыслится в рамках «общества», как его неотъемлемая часть; если же в результате социальной революции, общественного переворота, «одна из половинок» возьмёт верх, то вместе с целым погибнет и сама эта «половинка» (теперь это будет что-то другое, некласс).
Но вот война гражданская «вскрывает истинную физиономию общества, расколотого на классы. Как раз в огне гражданской войны сгорает общенациональный фетиш, а классы размещаются с оружием в руках по различным сторонам революционной баррикады»[3]. И что же, классы перестали существовать, разойдясь с оружием в руках по разным обществам (вместо одного стало – по числу баррикад – два, и в таком случае гражданскую войну можно рассматривать – «тектологически» – не только как взаимодействие, но и как форму социального деления)?
Говорят, крайности сходятся. И недаром говорят! Диктатура пролетариата на XXII съезде именно потому «выполнила» свою миссию, что… пролетариата ведь нет. При социализме-то. Диктатура того, кого нет?.. По этой же логике, целый мир не может состоять из материи: из нее же костюмы шьют. Вместо пролетариата теперь народ… «Победа пролетариата, полная и окончательная… восстановит в конце концов единство общества на новых началах, на началах деклассирования [здесь имеется ввиду снятие классовой «структурации». – А.В.] всего общества»[4]. «Класс-победитель в самой своей победе исчез как класс для того, чтобы возродится как нация »[5].
В свою очередь, «нация», в которой исчез пролетариат, по мере своего (уже не классового, а «национального», или общенародного) дальнейшего развития, уже в качестве бесклассового образования, может породить из себя, если надо, и классы, что, как известно, и произошло на островах «реального» социализма (а это показатель того, что классы были не «сняты», а лишь «ликвидированы», т.е. искусственно, что, естественно, не исключало возможности их последующей «реставрации»). Победивший класс, пролетариат, из самого себя, в процессе своей общественной и государственной «институционализации», выделил и свою собственную противоположность – «буржуазию». Надо полагать, в целях повышения эффективности управления народным хозяйством.
Разумеется, в «бесклассовом» обществе никакой «буржуазии», как и секса, не было… В «бесклассовом» обществе, как только оно встало на путь реставрации капитализма, объективная противоположность между трудом и «капиталом» конституировалась иначе (поскольку она была еще в-себе, или в тенденции: в обществе «бесклассовым» настоящим классам только предстояло образоваться), по типу общества феодального – по сословиям (однако это не более чем аналогия).
«Небезызвестный» Бердяев рассуждал: «Природа революции такова, что она должна дойти до конца, должна изжить свою яростную стихию, чтобы в конце концов претерпеть неудачу и перейти в свою противоположность, чтобы из собственных недр породить противоядие…Русский народ должен быть выведен из большевистского состояния, преодолеть в себе большевизм»[6]. Как бывший «марксист», он, конечно, не мог ставить вопрос: чему в царстве теней соответствует это движение духовных сущностей, каков реальный механизм превращения революции в свою противоположность?
Sub specie последующей капиталистической реставрации значение революции – в приобщении «народа» (или все-таки еще пролетариата – рабочего класса) к делу государственного (в широком смысле) строительства, к порядку (не внешнему, априори данному, в «форме объекта», и поэтому чуждому, а, так сказать, изнутри -исходящему – в «форме деятельности»), только по ходу этого дела, преодолев в себе, заодно с бытием, классовое сознание, он станет «народом» – деклассированной, голо-сующей массой, в омуте которой демократы (образуются, наряду с дефицитом, по ходу всё того же дела), уже в «конце концов», станут ловить себе рыбку, большую и малую.
Реставрация эта – не генерал на белом коне, не господа из Парижа, а «своя собственная», внутренняя, диалектическая. «В ней [в революции. – А.В.] впервые за последние два-три века русский народ в целом получил живой опыт самоустроения, ощутил общественный порядок не как что-то извне данное, а как попытку осуществления своих собственных чаяний и стремлений: и этот опыт кончился глубочайшим разочарованием… Глубокое, органическое народное влечение к самоопределению и самоустроению – в своем болезненном искажении приведшее к бунтарству революции – постепенно переходит в народном самосознании из анархической стадии в стадию государственную »[7]. С учетом того, что никакого «народа» до революции не было и образовался он далеко не сразу после завершения ее политической части, скажем так: пролетариат, как новый господствующий класс, заимел собственное, а не «извне данное», государство, а затем, по мере государственного «устроения», появился – вместо пролетариата – и «народ», и в результате того, что это государство, представляя собой некое целое («всех вместе и никого в отдельности»), стало самостоятельной, противостоящей «народу» силой, образовалась и собственная буржуазия… Не на ровном месте, захотело и стало, а на почве товарно-денежных отношений (и при «реальном» социализме бытие определяет сознание).
Метод аналогии сам по себе не плох (хотя и не хорош), только учитывать следует специфику того явления, которое мы исследуем: термидором в социалистической революции является не ликвидация «аристократии»[8], а реставрация капитализма – переворот не государственный, а общественный. «При Сталине», что ли, он произошел? Социалистическая революция – революция социальная; хотя и за буржуазной революцией 1789-94 не последовало восстановление «перевернутого» революцией общественного строя, значит, и в этой революции термидор означал именно ликвидацию революционной «аристократии».
«Преодолеть революцию и низвергнуть установленную ею власть сможет лишь тот, кто сумеет овладеть ее внутренними силами и направить их по разумному пути »[9] («по разумному» читай: по буржуазному). Само созидание («положительная» стадия революции, или собственно революция – переворот общественный) есть вместе с тем или тем самым связывание «негативности», а значит, действительно в известном смысле преодоление революции, понимаемой только как нечто отрицательное [10]. Ничего нового: преодоление жизни есть сама жизнь. И уже по ходу этого созидания обозначится направление «по разумному пути», возможно, даже помимо сознания и воли самих «созидателей», коммунизмостроителей.
Действительность господства общества («целого») над индивидом (индивидами) – в обособлении общественной формы взаимодействия людей[11], общественного отношения, представленного, персонифицирован-ного в лице того или иного ее представителя («капиталист», «государство»), в обособлении этого опосредования от непосредственности участия в этом взаимодействии (в лице носителей «живого труда»). Вообще говоря, «общество» само по себе – абстракция от реальных отношений людей, между которыми эти отношения имеют место (социальное пространство). Поэтому в действительности – исторически – скорее из господства капитала над трудом, прошлого («накопленного») над живым, непосредственным, выводится господство общества над индивидом, чем наоборот.
«Господствующий класс», который предоставляет в распоряжение бесплотного духа – «общества», «государства» – свое тело, представляет собой бытие обособленности общественного целого от образующей его совокупности индивидов и по отношению к ним (лицо обособленности), и, стало быть, чей собственный, частный интерес представляется в силу этого как всеобщий: всеобщее через отдельное = конкретно-всеобщее («реализм»). «Помимо того что господствующие при данных отношениях индивиды должны конституировать свою силу в виде государства, они должны придать своей воле, обусловленной этими определенными отношениями, всеобщее выражение в виде государственной воли…Их личное господство должно в тоже время конституироваться как общее господство»[12].
Как личность каждого из них в отдельности («индивидуальная» личность) есть инобытие общественного господства – капитала, так и государство (публичная личность) – политическое (публичное) инобытие социально господствующего класса.
«По Марксу», взяв государственную власть в свои руки (следует иметь в виду, класс – это не та партия, что «стоит у власти»; класс и партия – не одно и то же, хотя партия пролетариата, т.е. коммунистическая партия, и является репрезентантом класса, поэтому «встать у власти» – в качестве «правящей партии» – еще не значит сменить у власти господствующий в обществе класс), пролетариат обращает средства производства в свою собственность – «общенародную». При диктатуре пролетариата (официально: 1917-1961) «народом» был тот же пролетариат совместно с новым крестьянством, а также с «бесклассовой» известной прослойкой, затем классовое содержание государства, как говорят на Украине, самоусунулось, якобы «выполнив свою историческую миссию» (Программа КПСС 1961 г.), государство стало «общенародным», несмотря на то, что, согласно учению, оно, как классовое образование (а неклассового государства, или «государства вообще», в действительности не бывает … или бывает, но не по Ленину, а по Каутскому…), не может «отмереть» раньше положенного срока, а именно, «построения» действительно бесклассового общества, сиречь коммунистического. «Народом» являлись уже все граждане независимо от социального положения, «трудящимися» – все занятые [13], включая и «по государственной линии»[14]. И, наконец, когда процесс уже пошёл, само «государство» оказалось народом, распоряжаясь «государственной» собственностью как своей.
Когда пролетариат был лишь одним из классов общества, действительно пролетариатом (а с переходом к коммунизму вслед за своей «второй половинкой» он тоже должен «отмереть»), он мог себе позволить небрежное отношение к вещам, к внешнему не своему, мог работать спустя рукава, и даже вовсе прекратить работу (забастовка). Теперь же, обретя свободу, о вольности приходится забыть. Ленин:
«Борьба со старой привычкой – смотреть на меру труда, на средства производства с точки зрений подневольного человека: как бы освободиться от лишней тяготы, как бы урвать хоть кусок у буржуазии, эта борьба необходима. Эту борьбу уже начали передовые, сознательные рабочие, дающие решительный отпор тем пришельцам в фабричную среду, которых особенно много явилось во время войны и которые теперь хотели бы относиться к народной фабрике, к фабрике, перешедшей в собственность народа, по-прежнему с точки зрения единственного помышления: «урвать кусок побольше и удрать»»[15].
Буржуазии больше нет, а раз так, то и нет ничего чужого (в пределах «обобществленного», государственного сектора по крайней мере, хотя колоски росли не только в совхозах) – «урвать» как будто не у кого. Но дело ведь не в том, у кого, а в том, что̀. При таком раскладе можно и у себя «урвать». Однако на страже моей (совместно со «всеми вместе») собственности стоит организованный рабочий класс, и само это «у себя», как целое, представлено в лице «государства рабочего класса» (которое изначально выступает в качестве представителя собственника – народа, совокупности работников, каждый из которых соучаствует в присвоении совместно используемых средств производства; затем, сбросив, как кожу, свое классовое содержание, государство начинает представлять «весь народ», и наконец само становится «народом»).
Дело не в том, что при «тоталитаризме» нельзя красть у самого себя, а в том, что вещи берутся непосредственно, берутся «на учет». Нельзя покушаться на сами вещи (как в свободном = товарном мире – на «ценности»).
«Только добровольное и добросовестное, с революционным энтузиазмом производимое, сотрудничество массы рабочих и крестьян в учете и контроле за богатыми, за жуликами, за тунеядцами, за хулиганами может победить эти пережитки проклятого капиталистического общества, эти отбросы человечества, эти безнадежно гнилые и омертвевшие члены, эту заразу, чуму, язву, оставленную социализму по наследству от капитализма»[16].
Однако, как оказалось на практике, воспроизводство «отбросов человечества» происходит и на базе самого социализма, когда он «строится». Так, с «наступлением социализма по всему фронту» выявилось перепроизводство этого материала. «Комхозовский конюх Абрам едет «собирать падалицу». Каждое утро он въезжает на своей телеге в привокзальный березняк, начинает шевелить лежащих – жив или нет? Живых не трогает, мёртвых складывает в телегу, как дровяные чурки»[17].
Целое, которое не равно простой сумме образующих ее единиц, становится на точку зрения самих вещей (а лошадь в народном хозяйстве представляет собой безусловно большую ценность – по крайней мере против «линии партии» она не ходит), техника диктует – человек летит щепкой. Образуется культ, но не личности, а имущества [18]. Накануне:
«В клубе железнодорожников проходила какая-то районная конференция. Все руководство района во главе с Дыбаковым направлялось в клуб по усыпанной толченым кирпичом дорожке.
…Неожиданно он остановился. Поперек дорожки, под его хромовыми сапогами, лежал оборванец…Дыбаков переступил с каблука на каблук, хрустнул насыпной дорожкой, хотел было уже обогнуть случайные мощи…
– Поговорим, начальник.
Обвалилась тишина, стало слышно, как далеко за пустырем возле бараков кто-то от безделья тенорит под балалайку:
Хорошо тому живется,
У кого одна нога, -
Сапогов не много надо
И портошина одна.
– …Поговорим. Спрашивай – отвечу.
– Перед смертью скажи…за что…за что меня?..Неужель всерьез за то, что две лошади имел?
– За это, – спокойно и холодно ответил Дыбаков.
– …Отыми лошадей, начальник, и остановись. Зачем же еще и живота лишать?
– А ты простишь нам, если мы отымем? …
– Кто знает.
– Вот и мы не знаем.
Дыбаков перешагнул»[19].
Это уже не бабушка-буржуйка с ее наследством, а собственный капитал социалистической работы (социалистического накопления). Или, может, сам метод социалистической – государственной – работы следует списать на завещание капиталистической бабушки?
До сих пор пролетариат был исключительно «страдательным» классом. Теперь как государствообразующий вместе со средствами производства он берет на себя и некоторые функции «буржуазного государства – без буржуазии»:
«Крыши чинить! Дрова пилить! Помойки чистить! Любая работа!..
Это тоже высланные куркули…Каждый наш день начинается с того, что они громко, в два голоса, почти высокомерно предлагают поселку чистить помойки»[20].
«Наступление социализма по всему фронту» выявило, что отношения между людьми не укладываются в форму простых, непосредственных отношений «по труду». Оказалось, Тит Титыч не был окружен, как «француз под Седаном»[21]. Он перевоплотился. Из буржуазного, мёртвого, тела в социалистическое, живое. А иначе и не могло быть. Гвоздь ведь не в теле, а в деле – какие отношения между людьми, такой и дух.
«Семья прокурора обошла забор вокруг. Там уже снята была колючая проволока, и сдаваемая секция выгорожена из строительства. Внизу, у входа в парадное, их встретил любезный прораб, и ещё стоял солдат, которому Клара не придала внимания. Всё уже было окончено: высохла краска на перилах, начищены дверные ручки, прибиты номера квартир, протерты оконные стекла, и только грязно одетая женщина, наклоненного лица которой не было видно, мыла ступени лестницы.
- Э! Алё! – коротко окликнул прораб, – и женщина перестала мыть и посторонилась, давая дорогу на одного и не поднимая лица от ведра с тряпкой.
Прошел прокурор.
Прошел прораб.
Шелестя многоскладчатой надушенной юбкой, почти обдавая ею лицо поломойки, прошла жена прокурора.
И женщина, не выдержав ли этого шелка и этих духов, – оставаясь низко склоненной, подняла голову посмотреть, много ли их еще.
Ее жгучий презирающий взгляд опалил Клару. Обданное брызгами мутной воды, это было выразительное интеллигентное лицо.
- …Ну, проходите же! – зло сказала женщина. И придерживая подол своего модного платья, и край бордового плаща, почти притиснувшись к перилам, Клара трусливо пробежала наверх»[22].
А ведь было когда-то несомненно! «Несомненно одно, – именно, что уже теперь в больших городах достаточно [курсив здесь и далее мой. – А.В.] жилых зданий, чтобы тотчас помочь действительной нужде в жилищах при разумном использовании этих зданий»[23].
«Пролетарскому государству надо принудительно вселить крайне нуждающуюся семью в квартиру богатого человека. Наш отряд рабочей милиции состоит, допустим, из 15 человек: два матроса, два солдата, два сознательных рабочих, затем 1 интеллигент и 8 человек из трудящейся бедноты, непременно не менее 5 женщин, прислуги, чернорабочих и т. п. Отряд является в квартиру богатого, осматривает ее, находит 5 комнат на двоих мужчин и двух женщин. – «Вы потеснитесь, граждане, в двух комнатах на эту зиму, а две комнаты приготовьте для поселения в них двух семей из подвала. На время, пока мы при помощи инженеров (вы, кажется, инженер?) не построим хороших квартир для всех, вам обязательно потесниться»[24].
Отряд является в квартиру «богатого» и находит там 5 комнат затем, что другим гражданам не хватает где жить. Поэтому излишние вещи (лишние метры квадратные) берутся государством на учет. Отношения между людьми по поводу вещей разрываются – вещи берутся непосредственно. Временно. Пока производительность освобожденного от меновых отношений труда не позволит государству обеспечить нуждающихся минимумом капитальных благ. Гражданин инженер один проживает в пяти комнатах. Почему бы ему не помочь государству, а заодно и себе. Сказано ведь: на время. А потом, бог даст, гражданин инженер, уже на новом витке соц-развития, отвоюет если не все 5, то хотя бы 2 комнаты.
Однако время ахиллесом шло вперед, а квартирный вопрос – черепахой... «Мы не утописты. Мы знаем, что любой чернорабочий и любая кухарка не способны сейчас же вступить в управление государством»[25]. Не любая, но советская кухарка приспособилась «управлять» государством по-своему.
«Вы, кажется, знаете, кто автор?
- Догадываюсь. Так что она там?..
- Она... гм... она пишет... «Член партии, писатель Искин Юлий Маркович принимает у себя дома подозрительных людей, которые ему жалуются на Советскую власть. Искин Ю.М. снабжает их деньгами на тайные цели. Он, Искин Ю.М., полный двурушник – в разговорах хвалит русскую нацию, а как на деле, то ненавидит. Простую русскую женщину, которую он у себя держит в прислугах, выпихнул на кухню, а сам живет в двух комнатах – одна шестнадцать квадратных метров, другая двадцать два...»
«Юлий Маркович вынесет приговор и протянет руку к двери: «Убирайтесь вон! Вам здесь не место!»
…Но Раиса, метнув пасмурный из-под ресниц взгляд, порозовев скулами, проговорила с вызывающей сипотцой:
- Ну, сделала…
Юлий Маркович растерянно молчал.
- Потому что должна же правду найти.
- Правду?
- Образованные, а недогадливые. Вы вона как широко устроились – втроем в двух комнатах с кухней, а нам у порожка местечко из милости – живите да себя помните. А помнить-то себя вы должны, потому что люди-то вы какие… Не забывайтеся! – Упрямая убежденность и скрытая угроза в сипловатом голосе.
- Какие люди, Раиса Дмитриевна?
- Да уж не такие, как мы. Сами, поди, знаете. Разрослись по нашей земле цветики-василечки, колосу места нету»[26].
Диктатура пролетариата вывела людей из подвалов, нашла у интеллигента 5 «лишних» комнат – для нуждающихся, самого – «вы, кажется, инженер?» – взяла на учет, пристроила в народное хозяйство к делу, а народ, как прорва, всё прёт и прёт – где уж тут всех разместить!
Человеческое общество так устроено, что у одного 5 комнат, в то время как у пятерых одна. Вещей не хватает… На самом деле вещей не хватает не как вещей, не непосредственно, а как предметов соответствующего отношения между людьми – по поводу вещей, прежде всего в производстве (а здесь противостоят друг другу два принципа организации общественного производства – с одной стороны, реально-сущий при капитализме и его модификация в условиях «реального» социализма, так называемый меновостоимостный с соответствующим ему распределением по необходимому труду[27], с другой – в мире «должного» противоположный первому потребительностоимостный принцип). Это нехватка не «в природе», а социальная, так сказать, нехватаемость.
Казалось бы, чего проще! «Каждый аршин сукна, ценою в 10 руб. серебром, отнимает у какого-нибудь теплую шубу, потому что на производство этого аршина сукна потрачено время, которое было бы достаточного для производства простой, но теплой шубы». Нация «расточает половину своего времени непроизводительным образом, она поступает подобно человеку, который стал бы голодать половину дней, чтобы иметь роскошный стол в другие дни»[28].
На самом же деле, в состоянии laissez faire (что вовсе и не зависит от государственно-правового «установления» – либерального правового «допущения»: рынок с законом стоимости пробивает себе дорогу и сквозь тотальное «запрещение», потому он чёрный; само это «запрещение», полагая распределение «по плану» – как бы непосредственное отношение к самим вещам – тем самым со-полагает свою якобы противоположность – отношение через «рынок», – в этом смысле «закон» действительно существует для того, чтобы его нарушать) только и возможна под-линно общественная экономия – опосредованное отношение к вещам через отношение людей, агентов общественного производства, друг к другу (соответственно, непосредственное отношение к вещам – это уже не экономия, а «управление вещами»): «нация» голодает, «затягивает пояса» одними своими членами, а расточает (рабочее время, производительные силы, продовольствие), ходит в шубах – другими. В шубах «нация» ходит индивидуально, в сукне – массой. Доказано, что если попытаться стащить с неё шубу, она останется без сукна…
Общество суть не только в «длину» и «ширину», но также и в глубину (или высоту). Не просто совокупность индивидов, а иерархия общностей [29]. В этом смысле общество «состоит» не из индивидов (или, вернее, не только из них), взятых «в отдельности», а главным образом из меж-индивидных (т.е. социальных) общностей. В свою очередь, и отдельно взятая общность не есть простая совокупность индивидов, образующих ее. Эта общность выступает конкретно. Как конкретное она есть тот, кем поддерживается, в этом именно качестве[30].
Так, капиталист – не «человек» (понимаемый натуралистически – как нечто на двух ногах и без перьев) наряду с другими, а форма общности индивидов (занимаемых капиталом, вовлекаемых в процесс соответствующего социального взаимодействия), наличное бытие этой общности. Капиталист существует индивидами, образующими общность (капиталистическое отношение; эти индивиды, носители той вещи-в-себе, которая только в руках капиталиста становится «для-нас», находятся в отношении, но само это отношение, как целое, не совпадает, не покрывается совокупностью вовлеченных в него индивидов – оно само по себе[31], лицом этой обособленности и выступает «капиталист»); общность существует капиталистом, её персонифицирующим[32] («государство – это я»).
Таким образом, через посредство «действительных» индивидов, общность и существует реально (социальный реализм), а не «мыслится» только (номинализм).
«В обществе» люди не непосредственно относятся к вещам, предметам своих потребностей, а опосредованно – через отношение друг к другу, в процессе производства этих предметов прежде всего; «в обществе» эти предметы выступают как предметы производства, как социальные вещи.
«Если не препятствовать людям утолять голод чужим хлебом, то количество хлеба повсеместно уменьшится»[33], – предостерегал англиканский поп Мальтус. У кого власть, тому хлеб и свой (hlaford – др.-англ. лорд, он же – господин хлеба или амбара). А в чем власть? В хлебе же. Но хлеба на всех не хватает. Из этой-то нехватаемости и возникает господин. Господин хлеба – представитель не самих по себе вещей, «нехватаемых» в природе (а со стороны людей это, стало быть, прямое отношение к той же природе), перед лицом нуждающейся массы – носителей «эффективного спроса». Нет, господство – вещь социальная, поэтому речь идет о нехватаемости между людьми – по поводу вещей. Это люди находятся в отношении друг к другу, в «очереди», выражаясь советским языком. «Буржуазное государство без буржуазии» при социализме питается, в конечном счете, дефицитом (сам Троцкий выводил отсюда этот характер социалистического государства). Нужда отливается в господине хлеба, который раздает хлебы.
Рассуждая по Марксу, власть (нем. Mächte) есть немощь отдельно взятых индивидов, простой совокупности, ставшая мощью целого, коллектива. Этот-то целое и представлено в лице господина, того или иного, хоть «частника», хоть «государственника».
Мощь коллектива – пустая абстракция (нечто лишь «мыслимое»), если это не на-лично сущая мощь одного из тех, кто «действительно» имеет место среди себеподобных – индивида или группы оных, поскольку самого по себе общества не бывает. Посредством представительства (представленности, воплощенности) в теле «одного-из» общность лишь поддерживается, говорят нам, ибо это – представитель силы коллектива, а не себя самого: в нём сосредоточен коллектив. Но в том-то и дело, что общность или не существует, или существует, и тогда совокупность (образующих общность индивидов) или совпадает с целым, или не совпадает. В случае несовпадения целое и оказывается «само по себе», обособленным, и как раз за счет этого «лишь-представительства». Коллектив – это начальник. Народ – государство. Мы – Николай Второй.
Так советский народ стал «правовом» государством (причем это «государство» тут же дало понять, что оно – это оно САМО, что никакой «вещь в себе» за ним нет, никакой народ не «стоит»), а местное население в рамках муниципальных образований – Мистическим Организмом (сокращённо – МО).
«Получая от нас хлебы, конечно, они ясно будут видеть, что мы их же хлебы, их же руками добытые, берем у них, чтобы им же раздать, безо всякого чуда увидят, не обратили мы камней в хлеба, но воистину более, чем самому хлебу, рады они будут тому, что получаю его из рук наших! Ибо слишком будут помнить, что прежде, без нас, самые хлебы, добытые ими, обращались в руках их лишь в камни», а когда у них появились мы, то «самые камни обратились в руках их в хлебы»[34].
Хлебов не хватало, ибо в этом «естественном» состоянии имело место отношение людей не между собой по поводу хлебов (общественная форма), а каждого в отдельности – непосредственно к природе. Но вот в амбаре завелся господин, и люди стали в отношение друг к другу, стали в очередь … Хотя в исторической действительности дело обстояло, скорее, с точностью до наоборот: отношение между людьми, предметно-деятельное, отделилось от самого себя как совокупности образующих его индивидов (чья деятельность, каждого в отдельности, направлена на природу, т.е. является реальной), выделилось в «отдельное производство» – стало «целым» в лице господина (и, затем, его «техноструктуры», характер деятельности участников которой стал манипулятивным).
Конечно, есть господа такие, что – ах. Кабы такой своими ручками отнимал у меня «хлебы», чтобы потом мне же раздать... Однако начальствующих не выбирают. Тут чувства иного рода: не вожделение, а просветленная любовь. Ибо начальник – не предмет любви, а плод. Власть – не человек «у власти», а общественное отношение между людьми (ставшее человеком, представленное в данном человеке – представителе власти). А человек «у власти» – продукт этого отношения, его, можно сказать, материализация.
Если бы начальников распределяли по душам, но не как ВВП, а как солдат на постой[35], каждый бы знал: вот эти – мои, а вон те – нет, значит, кормить их я не обязан.
«Немалый интерес в этом отношении представляет разговор одного из чиновников Калужской губернии, Сахарова с крестьянином, который вёз его в свое село для объявления манифеста 19 февраля. Узнав от Сахарова об отмене крепостного права, этот крестьянин сказал: «Мы так промеж себя думаем: покеда какое дело, царь их (помещиков) посадит на месячину, чтобы мужики кормили их по дворам, а потом посадят их на вольные земли. Сначала, к примеру, я откормлю неделю там, али месяц, а потом другой двор откормит тоже неделю, или сколько будет положено, а там третий. Обойдет все дворы, а потом опять ко мне, покеда погонят на вольные хлеба. Все равно, как пастухов мы кормим по деревням: из двора во двор»[36].
Теперь уже нет той простоты в отношениях между народом и властью-кормилицей, органический процесс питания[37] власти народом уступил место бесчувственному механизму, власть стала неосязаемой, абстрактной. Оттого и неведомо более, который из начальствующих конкретно мой[38].
Господин хлеба уже не живет у вас на квартире, как домовой за печкой, не зарождается «самопроизвольно», как Фита в канцелярии[39]. Но это не значит, что мы разошлись, «разбежались», – нет, изменилась лишь форма отношения; господин хлеба съехал в собственную квартиру, и его доля в вашем труде сама притекает к нему в руки.
Прежде «вещью в себе» был абстрактный характер власти-господства, власть-кормилица выступала во всей своей непосредственности – воеводой сам-семь, семь-ёй; холоп жил за своим государем, не знал никакого «государства»; отношение прибавочного рабочего времени к необходимому было дано, так сказать, «в ощущениях»: Эй, Захарка, подь сюды!
Не то сейчас – правит некий закон, власть не бросается в глаза, «осязаемые источники эксплуатации исчезают за фасадом объективной рациональности»[40], научная организация труда … «дядя» сокрылся.
Государство – народ
Народ как народ, или единство воли («общая воля»), не имеет места, не «существует» помимо государства[41]. «В зрелом социалистическом обществе государство является организацией всего народа. Это форма, в которой народ выступает в качестве субъекта права. Суверенитет государства выражает суверенитет народа»[42]. Отдельного (помимо государства) суверенитета народа не бывает, потому как сам этот «народ» существует не иначе, как «в государстве», «в форме» (О. Шпенглер). «Национальный суверенитет есть господство организованного целого…; народный же суверенитет есть господство неорганического целого, народного собрания, которое само по себе вызывает лишь идею власти числа, без организации и без подчинения этой власти большинства установившемуся порядку вещей»[43].
В этом смысле неверно представление о государстве как о господстве некоего меньшинства над большинством, а равно и наоборот. «Крайне глупо со стороны большинства позволять меньшинству [курсив мой. – А.В.] держать себя в рабстве и угнетении;… просто смешно не сбросить с себя подобного ярма»[44].
В основе такого подхода – представление об общей воле, как о простой сумме частных воле-изъявлений, которая (сумма) образуется путем сложения, или подсчета голосов (при условии, что волшебством можно пренебречь). «Общая воля есть результат всех частных воль. Поэтому надлежит выслушать все частные воли, чтобы узнать общую волю»[45].
Но это неверно. Для того чтобы выборы состоялись, вовсе ни к чему явка под 100 % (участие всего «народа»). Вполне достаточно, если будет 25. Но и этого закон не требует: достаточно, если проголосуют только члены избирательных комиссий… О чем это говорит? Как раз о том, что «общая» воля – это не простая сумма частных воль. Носителем «общей» воли, как и «власти», является «народ»; «народ» проявляет свою волю, голосуя теми или иными своими членами, не всегда составляющими «большинство».
«Большинство» и «меньшинство» суть понятия социологические. Меньше всего следует доверять так называемым опросам общественного мнения (а голосование на выборах – что это такое, как не тот же опрос, подкрепленный «административным ресурсом»). Что значит этот опрос для опрашиваемого? Пустое «да» или «нет». Но ведь не только из слов следуют эти «да» или «нет». Точнее, из слов как раз таки ничего не следует, при свободной-то демократии (при цензуре еще можно верить в слова, в условиях цензуры слово имеет цену; в условиях свободы слова это пустой звук). Если у «мужика» с Уралвагонзавода спрашивают, поддерживает ли он правительство, и тот отвечает «да», то это еще не конец света для оппозиции. Ничего это не означает.
Точнее, это «да» в условиях «свободной» демократии может значить что угодно: как подлинное «да», так и подлинное «нет». Чтобы узнать, как на самом деле, и спрашивайте у самого дела.
Но никакого дела нет. «Поддерживать правительство» – это как? «Правительство» – столб, который падает, который упадет, если его не под-держать, – так, что ли? Если нет, то и «поддерживать правительство» – не дело.
Поддерживать, голосуя на выборах? Так можно и Америку поддерживать… голосуя за оппозицию. Да у нас таких выборов и нет – правительство, как и родину, не выбирают.
Так что правительство можно поддерживать только языком и в качестве респондента (не путать с резидентом).
Если бы во времена крепостного права проводили социологические опросы (а во времена крепостного права была цензура), и у крепостного гражданина спросили бы, поддерживает ли он правительство, и он ответил бы «да», то это «да» означало бы истинную правду... Дело в том, что во времена крепостного права слово не расходилось с делом[46], и мужик прекрасно понимал, что он именно поддерживает правительство, коль скоро ничего не делает, чтобы не поддерживать его.
Если для формирования некоего органа власти достаточно простого опроса – путем проставления «птичек» в клетках, – значит власть обретается в другом месте. Голо-сование – модификация опроса. С учетом того, как распределились (а тут мало голосовать, надо еще и считать уметь) галочки среди партий, власть может произвести те или иные перестановки, вплоть до радикальных. Министр Иванов не пользуется популярностью в народе – заменим его на Петрова.