Энн Райс
Час ведьмовства
Мэйфейрские ведьмы – 1
«Час ведьмовства»: ЭКСМО, Домино; Москва, СПб; 2003
ISBN 5‑699‑04192‑3, 0‑3456‑36789‑8
Оригинал: Anne Rice, “The Witching Hour”
Перевод: И. Б. Иванов
Аннотация
Обветшавший от времени особняк на одной из тихих улиц аристократического района Нового Орлеана, принадлежащий семейству Мэйфейр, окутан тайной, ибо в его стенах происходят загадочные события, а по саду бродит странный человек, которого дано увидеть лишь избранным.
Что скрывают обитатели старого дома? И почему к этому древнему семейному клану вот уже много веков приковано внимание агентов ордена Таламаска, занимающегося изучением сверхъестественных явлений?
Энн Райс
Час ведьмовства
С любовью Стэну Райсу и Кристоферу Райсу, Джону Престону, Элис О'Брайен Борчардт, Тамаре О'Брайен Тинкер, Карен О'Брайен и Микки О'Брайен Коллинзу, а также Дороти Ван Бевер О'Брайен, которая в 1959 году купила мне первую в моей жизни пишущую машинку, не пожалев при этом времени и сил, чтобы найти хорошую модель.
И дождь окрашен в цвет мозга.
И раскаты грома словно нечто,
вспоминающее о чем‑то.
Стэн Райс
Доктор проснулся в испуге. Ему вновь приснился тот старый дом в Новом Орлеане. Он видел женщину в кресле‑качалке. И мужчину с карими глазами.
Даже сейчас, в своем тихом номере на одном из верхних этажей нью‑йоркского отеля, доктор испытывал давнее чувство неопределенности. Он снова говорил с кареглазым мужчиной. О том, что ей следует помочь.
«Нет, это всего лишь сон, и я хочу из него выбраться».
Доктор сел на постели. Ни звука, кроме слабого гудения кондиционера. Тогда почему же в эту ночь в номере «Паркер Меридиен» его голова забита всем этим? Некоторое время доктору не удавалось отделаться от всплывшего в памяти видения – образа старого дома. Перед глазами вновь возникала женщина: ее склоненная голова и бессмысленный взгляд. Он почти слышал жужжание мух за сеткой, натянутой по периметру старой террасы. А кареглазый мужчина говорил, почти не размыкая губ, словно восковая кукла, в которую вдохнули жизнь...
Все! С него хватит!
Доктор встал с кровати и по устланному ковром полу прошлепал босиком к окну с прозрачными белыми занавесками. Он вглядывался в черные, точно сажа, крыши окрестных домов и неяркие неоновые огни, мерцающие на кирпичных стенах. Над унылым бетонным зданием напротив где‑то за облаками занимался рассвет. Как хорошо, что здесь нет изнуряющей жары. И доводящего до дурноты запаха роз и гардений.
Постепенно в голове у доктора прояснилось.
Ему вновь вспомнилась встреча с англичанином в баре вестибюля. Так вот с чего все началось! С беседы англичанина с барменом и с упоминания о том, что незнакомец совсем недавно приехал из Нового Орлеана и что это воистину город призраков. В облегающем костюме из полосатой льняной ткани, с золотой цепочкой от часов, свисавшей из кармана жилета, этот весьма любезный господин производил впечатление истинного джентльмена Старого Света. Редко теперь можно встретить человека, обладающего столь отчетливыми мелодичными интонациями голоса, свойственными британскому актеру, и блестящими, неподвластными возрасту голубыми глазами.
– Да, насчет Нового Орлеана вы правы, вы совершенно правы, – обратился к нему тогда доктор. – Я сам видел в Новом Орлеане призрака, причем не так уж и давно.
Потом доктор, будто смутившись, умолк и уставился в стоявший перед ним бокал с бурбоном, в хрустальном донышке которого резко преломлялся свет.
Опять жужжание летних мух, запах лекарства. Такая доза торазина? Нет ли здесь ошибки?
Англичанин проявил вежливое любопытство. Он пригласил доктора вместе пообедать, сказав, что коллекционирует такого рода свидетельства. Какое‑то время доктор боролся с искушением. Предложение было заманчивым, к тому же доктору понравился этот человек и он сразу проникся к нему доверием. Да и приятный интерьер наполненного светом вестибюля «Паркер Меридиен», где царила людская суета, представлял собой полную противоположность тому мрачному району Нового Орлеана – старого, унылого, исполненного таинственности города, полыхавшего нескончаемым карибским зноем.
Но доктор не мог рассказать свою историю.
– Если вы все же передумаете, позвоните мне, – сказал ему англичанин. – Меня зовут Эрон Лайтнер.
Он подал доктору визитную карточку с названием какой‑то организации.
– Мы, если можно так выразиться, собираем рассказы о призраках – правдивые, разумеется.
ТАЛАМАСКА.
Мы бдим.
И мы всегда рядом.
Любопытный девиз.
Ну вот, все встало на свои места. Именно англичанин с его забавной визитной карточкой, где были указаны европейские телефонные номера, заставил его вновь окунуться в воспоминания. Англичанин собирался отправиться на Западное побережье, чтобы увидеться с одним человеком из Калифорнии, который недавно утонул, но был возвращен к жизни. Доктор читал об этом происшествии в нью‑йоркских газетах – один из тех случаев, когда в момент клинической смерти человек видит некий свет.
– Видите ли, теперь он утверждает, что обрел экстрасенсорные способности, – сказал англичанин, – и нас это, естественно, заинтересовало. Дотрагиваясь до предметов руками, он якобы видит образы. Мы называем это психометрией.
Доктор был заинтригован. Он сам слышал о нескольких подобных пациентах, жертвах сердечных заболеваний. И если он правильно помнит, вернувшиеся к жизни утверждали, что видели будущее. «Побывавшие на грани смерти» – в последнее время в медицинских журналах попадалось все больше статей об этом феномене.
– Да, – отозвался Лайтнер, – лучшие исследования на эту тему были проведены врачами‑кардиологами.
– По‑моему, несколько лет назад был даже снят фильм, – припомнил доктор. – О женщине, которая, вернувшись к жизни, обрела дар целительства. На удивление впечатляющая история.
– О, да у вас непредвзятое отношение к этому феномену, – с довольной улыбкой произнес англичанин. – Вы и в самом деле уверены, что не хотите рассказать мне о своем призраке? Я улетаю только завтра, ближе к полудню, и готов выполнить любые ваши условия, лишь бы услышать эту историю!
Нет, только не эту. Ни сейчас, ни когда‑либо.
Оставшись один в полутемном гостиничном номере, доктор вновь ощутил страх. Там, в Новом Орлеане, в длинном пыльном зале тикали часы. Он слышал шарканье ног своей пациентки, прогуливавшейся в сопровождении сиделки. До него вновь доносились запахи новоорлеанского дома – раскаленной летней жарой пыли и старого дерева. С ним опять говорил тот мужчина...
До той весны доктору не доводилось бывать в старинных новоорлеанских особняках, построенных еще до Гражданской войны. С фасада дом украшали традиционные белые колонны с каннелюрами, но краска на них давно облупилась. Дом в стиле так называемого греческого ренессанса – длинное городское строение фиолетово‑серого цвета – стоял в мрачном, тенистом углу Садового квартала. Два громадных дуба у входа словно сторожили его покой. Выполненный в виде роз узор ажурной железной ограды был едва различим за обильно увивавшими ее плющами – пурпурной вистерией, желтой виргинской «ползучкой» и пламенной темно‑красной бугенвиллеей.
Остановившись на мраморных ступенях, доктор с удовольствием любовался дорическими колоннами, оплетенными растениями, источавшими пьянящий аромат. Сквозь густые ветви солнце с трудом пробивалось к их пыльным стеблям. Под облупившимися карнизами в лабиринтах зеленых блестящих листьев жужжали пчелы. Их не волновало, что здесь слишком темно и влажно.
Доктора будоражил даже сам проход по пустынным улицам. Он медленно шел по щербатым и неровным тротуарам, выложенным кирпичом «в елочку» или серыми плитами. Над головой арками изгибались дубовые ветви. Свет на этих улицах всегда оставался приглушенным, а небо скрывалось за зеленым пологом. Возле самого крупного дерева, подпиравшего своими толстыми жилистыми корнями железную ограду, доктор всегда останавливался, чтобы передохнуть. Ствол этого дерева, занимавшего практически все пространство от тротуара до самого дома, был поистине необъятным, а скрюченные ветви, словно когти, цеплялись за перила балконов и оконные ставни, переплетаясь с цветущим плющом.
И все же царившее здесь запустение тревожило доктора. В кружевных розах ограды соткали свои тонкие замысловатые сети пауки. В некоторых местах железо настолько проржавело, что при малейшем прикосновении рассыпалось в прах. А дерево балконов прогнило насквозь.
В дальнем углу сада когда‑то располагался плавательный бассейн – обширный длинный восьмиугольник, окаймленный плитняком. С течением времени он постепенно превратился в болото с темной водой и дикими ирисами. Даже запах, исходивший оттуда, будил в душе страх. Теперь полноправными обитателями болота стали лягушки – их отвратительные монотонные песни слышались в сумерках. Грустно было видеть, как маленькие фонтанчики, устроенные в противоположных стенках бывшего бассейна, по‑прежнему посылают свои изогнутые струйки в вонючее месиво. Доктору страстно хотелось ликвидировать мерзкое болото, вычистить его, своими руками, если понадобится, отдраить стенки. Столь же сильным было желание залатать разбитую балюстраду и вырвать сорняки, заполонившие цветочные вазы.
Даже от престарелых теток его пациентки – мисс Карл, мисс Милли и мисс Нэнси – исходил дух гнилости и запустения. И виной тому вовсе не седые волосы или очки в проволочной оправе. Дело было в их манерах, и еще – в запахе камфары, пропитавшем их одежду.
Как‑то доктор забрел в библиотеку и взял с полки книгу. Из нее высыпались маленькие черные жучки. Он в испуге поставил книгу на место.
Будь здесь кондиционеры, все выглядело бы по‑другому. Но старый дом был слишком обширен для подобных устройств – по крайней мере, так тогда говорили его обитатели. Высота потолков достигала четырнадцати футов, а ленивый ветерок повсюду распространял запах плесени.
Однако следует признать, что за его пациенткой ухаживали хорошо. Миловидная черная сиделка по имени Виола по утрам выводила ее на террасу, затянутую сеткой от насекомых, а вечером уводила в дом. Время от времени Виола вытаскивала свою подопечную из кресла и заставляла двигаться, терпеливо, шаг за шагом, подталкивая ее.
– Она совсем не доставляет мне хлопот, – уверяла она и ласково подбадривала больную: – Ну же, мисс Дейрдре, покажите доктору, как вы ходите. Я с нею уже семь лет, – вновь обращалась Виола к доктору. – Это моя сладкая девочка.
Семь лет в таком состоянии! Стоит ли удивляться, что у этой женщины ноги подворачиваются в лодыжках и руки норовят крепко прижаться к груди, если сиделка силой не заставляет больную опустить их на колени.
Обычно Виола вела свою подопечную вдоль длинного двухсветного зала, мимо арфы и рояля фирмы «Бёзендорф», покрытых толстым слоем пыли. Оттуда – в такую же просторную столовую с поблекшими фресками, на которых были изображены замшелые дубы и возделанные поля.
Ноги, обутые в шлепанцы, шаркали по вытертому обюссоновскому ковру. Пациентке доктора был сорок один год, однако она казалась одновременно и старой, и юной – этакое спотыкающееся бледное дитя, не тронутое ни заботой, ни страстью взрослого мира. Так и хотелось спросить: «Дейрдре, у вас когда‑нибудь был возлюбленный? Вы когда‑нибудь танцевали в этом зале?»
Полки библиотеки были заполнены внушительного вида книгами в кожаных переплетах, на корешках которых сохранились выведенные выцветшими красными чернилами даты: 1756, 1757, 1758... На каждом томе золотом вытиснено родовое имя: Мэйфейр.
Ах, эти старые семьи Юга! Доктор искренне завидовал присущей им преемственности поколений. Недопустимо, чтобы история семейств со столь богатым наследием завершалась подобным запустением. Надо признаться, сам доктор не знал ни всех имен собственных предков, ни того, где они родились.
Мэйфейры – старинный колониальный клан. С портретов, украшавших стены особняка, на доктора смотрели мужчины и женщины в нарядах восемнадцатого века; были здесь и более поздние изображения – дагерротипы, ферротипы и первые фотографии. В холле висела пожелтевшая карта Сан‑Доминго в грязной раме. Обратил внимание доктор и на потемневшее полотно, изображающее большой плантаторский дом.
А драгоценности на его пациентке! Они, несомненно, фамильные – достаточно взглянуть на старинные оправы. Но какой смысл нацеплять все это на женщину, которая вот уже семь лет как не произнесла ни слова и не сделала самостоятельно ни одного движения?
Сиделка рассказывала, что она никогда не снимает цепочку с изумрудным кулоном, даже когда купает мисс Дейрдре.
– Позвольте мне открыть вам маленький секрет, доктор: не вздумайте когда‑либо дотронуться до этого кулона!
«Это почему?» – хотел было спросить доктор, но промолчал. С тяжелым чувством он следил за тем, как сиделка надевает на его пациентку рубиновые серьги и бриллиантовое кольцо.
Точно покойницу наряжает, подумалось ему. А за стенами дома темные дубы хлестали ветвями по пыльным оконным сеткам. И сад шелестел на отупляющей жаре.
– Взгляните‑ка на ее волосы, – с нежностью говорила сиделка. – Вы когда‑нибудь видели такие прекрасные волосы?
Действительно, длинные, на удивление красивые волосы – темные, густые, вьющиеся. Сиделка любила расчесывать их, наблюдая, как под гребнем они закручиваются в завитки. А глаза пациентки, при полной бессмысленности взгляда, были ясно‑голубыми. Но из уголка рта мисс Дейрдре почти постоянно сочилась тонкая серебряная струйка слюны, отчего на груди ее белой ночной рубашки темнело не просыхающее пятно влаги.
– Поразительно, что никто не попытался украсть эти драгоценности, – сказал доктор, обращаясь больше к самому себе, – ведь она настолько беспомощна.
Сиделка одарила его надменной, понимающей улыбкой.
– Никто из работающих здесь не стал бы и пытаться.
– Но ведь она часами сидит одна на боковой террасе. Ее можно увидеть с улицы.
Сиделка засмеялась.
– Не беспокойтесь об этом, доктор. Люди вокруг не настолько глупы, чтобы войти в эти ворота. Разве что только старый Ронни приходил подстригать лужайку, но он всегда это делал, целых тридцать лет, просто в последнее время у старика не все в порядке с головой.
– Тем не менее... – пробормотал доктор, но тут же прикусил язык.
В самом деле, как он может говорить об этом в присутствии безмолвной женщины, способной лишь слегка поводить глазами, несчастной, чьи руки остаются в той позе, в какой их сложит сиделка, а ноги безжизненно касаются истертого пола? Как легко можно забыться, перестать думать об уважении к этому бедному созданию! Кто знает, до какой степени она способна понимать смысл ведущихся в ее присутствии разговоров.
– Можно было бы иногда выводить ее на солнце, – переменил тему доктор. – У нее такая бледная кожа.
Но он сознавал, что гулять в саду невозможно, даже вдалеке от зловония бывшего бассейна. Из‑под дикой лавровишни пробивались заросли колючих бугенвиллей. Статуи пухленьких херувимчиков, заляпанные осклизлой грязью, точно призраки выглядывали из разросшихся кустов лантаны.
А когда‑то здесь играли дети.
Кто‑то из них – мальчик или девочка? – вырезал на толстом стволе гигантского миртового дерева, растущего у забора, слово «Лэшер»[1]. Буквы врезались настолько глубоко, что теперь белели на фоне восковой коры. Странное, надо сказать, слово. И странно, что с ветки стоящего в отдалении дуба до сих пор свисают всеми забытые деревянные качели.
Доктор направился к одинокому дереву, присел на качели и оттолкнулся ногами от примятой травы – качели дернулись, заскрипели проржавевшие цепи...
Отсюда южный фасад дома показался доктору громадным и потрясающе красивым. Цветущие лианы карабкались, минуя закрытые зелеными ставнями окна, до самой крыши, до двойных труб над верхним этажом. Колеблемые легким ветром ветви бамбука ударяли по оштукатуренным каменным стенам. Банановые деревья с блестящими листьями настолько разрослись вширь и ввысь, что образовали возле кирпичной стены настоящие джунгли.
Эта старая усадьба чем‑то напоминала его пациентку – такая же прекрасная, но потерянная во времени и никому не нужная.
Лицо мисс Дейрдре можно было бы назвать очаровательным, не будь оно совершенно безжизненным. Видела ли она подрагивающие за окнами тонкие пурпурные завитки вистерии и удивительное разнообразие всех остальных цветов? Способны ли ее глаза разглядеть за деревьями белый дом с колоннами, стоящий на другой стороне улицы?
Однажды доктор поднимался вместе с мисс Дейрдре и сиделкой в диковинном, но исправно работающем лифте с медными дверцами и вытертым ковриком внутри. Когда кабинка тронулась, выражение лица Дейрдре ничуть не изменилось. Звук лифтового мотора, похожий на грохот маслобойки, встревожил доктора. В его воображении этот механизм рисовался как нечто древнее, покрытое толстым слоем пыли, черное и липкое от грязи.
В санатории, где работал доктор, он, естественно, забросал вопросами пожилого психиатра, своего непосредственного начальника.
– Я вспоминаю себя в вашем возрасте, – сказал старик. – Тогда я намеревался вылечить всех своих пациентов. Я собирался разубеждать параноиков, возвращать шизофреников в реальный мир и заставлять кататоников пробудиться. Вы, сынок, ежедневно устраиваете ей такую же встряску. Но в этой женщине не осталось ничего от нормального человека. Мы просто делаем все, что в наших силах, дабы удержать ее от любых крайних проявлений... Я имею в виду возбуждение.
Возбуждение? Вот, значит, в чем причина введения его пациентке сильнодействующего лекарства? Ведь даже если завтра прекратить делать ей уколы, пройдет не меньше месяца, прежде чем действие препарата полностью прекратится. Дозы были настолько велики, что другого пациента они попросту убили бы. До такого лекарства надо «дорасти».
Но если ее столько времени держат на лекарствах, разве можно с уверенностью судить об истинном состоянии здоровья этой женщины? Если бы ему удалось сделать ей электроэнцефалограмму...
Приблизительно через месяц после первого посещения дома мисс Дейрдре доктор попросил разрешения ознакомиться с ее историей болезни. Просьба была вполне обычной, и никто ничего не заподозрил. Доктор просидел в санатории за письменным столом целый день, разбирая каракули десятков его коллег и читая их туманные и противоречивые диагнозы: мания, паранойя, полное истощение, бредовое состояние, психический срыв, депрессия, попытка самоубийства... Доктор двигался назад во времени, к подростковым годам Дейрдре. Нет, даже дальше: когда девочке было десять лет, какой‑то врач осматривал ее в связи с подозрением на «слабоумие».
Скрывалось ли за этими рассуждениями хоть что‑то стоящее? Где‑то в дебрях чужой врачебной писанины доктор обнаружил сведения о том, что в восемнадцать лет его пациентка родила девочку и отказалась от ребенка, находясь в «тяжелом параноидальном состоянии».
Так, значит, поэтому к его пациентке применяли то шоковую терапию, то инсулиновую блокаду? И что она вытворяла с сиделками, если те без конца уходили, жалуясь на «физические нападения»?
Одна из записей сообщала, что Дейрдре «сбежала», другая свидетельствовала о ее «насильственном водворении» обратно. Доктор обнаружил, что дальше в истории болезни недостает страниц. Что происходило с Дейрдре на протяжении нескольких последующих лет, оставалось загадкой. В 1976 году чьей‑то рукой было написано: «Необратимое повреждение мозга. Пациентка отправлена домой. Для предотвращения паралича и маниакальных состояний предписаны инъекции торазина».
История болезни Дейрдре не содержала ровным счетом никаких ценных сведений, способных пролить свет на истинное положение вещей. Доктор почувствовал себя обескураженным. Интересно, хоть кто‑то из этого легиона эскулапов разговаривал с Дейрдре, как это делал сейчас он сам, сидя рядом с ней на боковой террасе?
– Сегодня прекрасный день, не правда ли, Дейрдре?
И действительно, легкий ветерок наполнен множеством восхитительных ароматов. Запах гардений вдруг сделался дурманящим, однако не стал от этого менее приятным. На мгновение доктор закрыл глаза.
Интересно, какие чувства она испытывает к нему? Ненавидит? Смеется над ним? Или вообще не осознает его присутствия? Только сейчас он заметил в ее волосах несколько седых прядок. Рука Дейрдре холодна как лед, и прикосновение к ней не доставляет удовольствия.
Вошла сиделка, держа в руке голубой конверт. Внутри оказалась моментальная фотография.
– Это от вашей дочери, Дейрдре. Видите? Ей уже двадцать четыре года.
Сиделка держала снимок так, чтобы его видел и доктор... Девушка стояла на палубе большой белой яхты, и ветер развевал ее белокурые волосы. Хорошенькая, очень хорошенькая. «Залив Сан‑Франциско, 1983 год» – было написано на обороте снимка.
В лице Дейрдре ничего не изменилось. Сиделка откинула черные волосы со лба своей подопечной. Потом махнула снимком в сторону доктора.
– Видите эту девушку? Она тоже доктор!
Виола высокомерно кивнула.
– Пока еще она интерн, но станет настоящим врачом, как вы, это уж точно.
Возможно ли такое? Неужели эта девушка никогда не приезжала навестить собственную мать? Доктор неожиданно почувствовал неприязнь к хорошенькой блондинке. Разумеется, она «станет настоящим врачом».
Сколько же времени прошло с тех пор, как его пациентка в последний раз надевала платье и туфли? Ему вдруг нестерпимо захотелось включить для нее радио. Быть может, ей было бы приятно послушать музыку. Сама сиделка целыми днями глазела по телевизору мыльные оперы, устроившись на задней кухне.
Постепенно доктор перестал доверять сиделкам, равно как и теткам своей пациентки.
Та, долговязая, которая подписывала чеки на выплату ему гонорара, – мисс Карл – служила адвокатом, хотя ей, должно быть, уже перевалило за семьдесят. В свой офис на Каронделет‑стрит и обратно она ездила на такси, поскольку подняться по высоким деревянным ступенькам в вагон новоорлеанского трамвая ей было уже не по силам. Как‑то, встретив доктора у ворот, она рассказала ему, что в течение пятидесяти лет ездила на трамвае.
Однажды Виола, расчесывая волосы Дейрдре, как обычно медленно и осторожно водя по ним гребнем, заметила:
– Да, мисс Карл очень умна. Она работает с судьей Флемингом. Одна из первых женщин, окончивших Школу права имени Лойолы, – поступила туда в семнадцать лет. Ее отец – старый судья Макинтайр и она всегда им гордилась.
Мисс Карл никогда не разговаривала с Дейрдре, по крайней мере в присутствии доктора. С его пациенткой общалась – и, как ему казалось, весьма неуважительно, даже грубо – другая тетка, дородная мисс Нэнси.
– Говорят, у мисс Нэнси никогда не было особых шансов получить образование, – сплетничала сиделка. – Вечно хлопоты по дому и забота о других. Такой же была здесь и старая мисс Белл.
В поведении мисс Нэнси ощущалось что‑то угрюмое, почти вульгарное. Грузная, неопрятная, в своем вечном переднике, она тем не менее разговаривала с сиделкой нарочито покровительственным тоном. Когда мисс Нэнси смотрела на Дейрдре, на ее губах появлялась едва заметная глумливая усмешка.
Отношение к больной со стороны мисс Милли – самой старшей из трех теток – еще можно было назвать родственным. Классический старушечий наряд мисс Милли – черное шелковое платье и башмаки со шнуровкой – неизменно дополняли потертые перчатки и небольшая черная соломенная шляпка с вуалью, без которых доктор не видел ее ни разу. Мисс Милли приветливо улыбалась доктору и не забывала поцеловать Дейрдре.
– Милая моя бедняжечка, – с дрожью в голосе неизменно говорила она при этом.
Как‑то доктор нашел мисс Милли стоящей на разбитых плитах возле бассейна.
– Все кончено, все позади, доктор, – печально произнесла она.
Доктор не имел права приставать с расспросами, но при упоминании о том, что трагическое событие действительно имело место, внутри у него что‑то встрепенулось.
– А как Стелла любила здесь плавать, – продолжила мисс Милли. – Она‑то и построила этот бассейн. У нее всегда было такое множество планов и мечтаний. Вы знаете, ведь именно Стелла установила в доме лифт. И таких дел она совершила множество. А какие вечеринки она устраивала! Помню, в доме собирались сотни людей, накрытые столы расставляли по всей лужайке, и оркестры играли. Вы слишком молоды, доктор, чтобы помнить ту жизнерадостную музыку. Стелла заказала драпировку для двухсветного зала. А теперь ткань слишком обветшала, чтобы ее почистить. Нам сказали, что при малейшем прикосновении она просто расползется. И опять‑таки Стелла проложила дорожки из плитняка вокруг всего бассейна. Видите, те плиты, что спереди и сбоку, – они похожи на старинные флаги...
Старуха умолкла, указывая рукой в направлении длинной стены дома, туда, где находился дальний дворик, ныне буйно заросший травами. Она словно была не в состоянии говорить дальше. Потом мисс Милли медленно подняла голову и посмотрела на видневшееся под крышей чердачное окно.
«Но кто такая Стелла?» – хотелось спросить доктору.
– Милая бедняжка Стелла.
Доктор мысленно видел бумажные фонарики, свисавшие с деревьев.
Возможно, эти женщины просто слишком стары. А та, молодая, – интерн или кто она там еще? – находится за две тысячи миль отсюда..
Мисс Нэнси часто задирала безгласную Дейрдре. Обычно она наблюдала, как сиделка ведет больную, а затем, кричала несчастной прямо в ухо:
– Ну же, возьми ноги в руки! Ты же великолепно знаешь, что можешь ходить сама, когда захочешь!
– У мисс Дейрдре все в порядке со слухом, – прерывала ее выпад сиделка. – Доктор говорит, что она прекрасно слышит и видит.
Однажды, когда мисс Нэнси подметала лестницу, ведущую в зал, доктор попытался задать ей вопрос. Быть может, думал он, в состоянии гнева она прольет хоть немного света на эту историю.
– Вы когда‑либо замечали хоть малейшие перемены в ее состоянии? Она когда‑нибудь разговаривает... произносит хотя бы слово?
Женщина, сощурившись, долго глядела на доктора. Пот струился по ее круглому лицу. Переносица болезненно покраснела от тяжести сидевших на ней очков.
– Я скажу вам, что интересует меня! – ответила мисс Нэнси. – Кто будет ухаживать за ней, когда нас не станет? Думаете, ее избалованная доченька, что сидит себе в Калифорнии, вернется и возьмет на себя все заботы? Эта девчонка даже имени своей матери не знает. Снимки сюда присылает Элли Мэйфейр. – Мисс Нэнси презрительно фыркнула. – Нога Элли Мэйфейр не ступала в этот дом с того самого дня, когда девчонка появилась на свет. Она и приходила лишь затем, чтобы забрать ребенка. Все, что она хотела, это взять новорожденную девчонку, ибо она не могла иметь детей и до смерти боялась, что муж ее бросит. Там, где они живут, он – большая юридическая шишка. Вам известно, что Карл заплатила Элли? Заплатила за то, чтобы девчонка никогда не возвращалась домой. Точнее, чтобы убрать ее из дома, – таков был замысел. Она заставила Элли подписать бумагу.
Толстуха горько усмехнулась и вытерла руки о передник.
– Ее отвезли в Калифорнию, к Элли и Грэму, чтобы она жила в шикарном доме на берегу залива Сан‑Франциско и каталась на большой яхте. Вот что случилось с дочерью Дейрдре.
Значит, девушка ничего не знает, подумал доктор, но вслух не произнес ни слова.
– Пусть Карл и Нэнси остаются здесь и обо всем заботятся! – продолжала толстуха. – Знакомая семейная песенка. Пусть Карл подписывает чеки, а Нэнси стряпает и драит дом. Интересно знать, какого черта здесь ошивается Милли и чем она занимается? Милли всего‑навсего ходит в церковь и молится за всех нас. Ну разве не великое занятие? Тетушка Милли еще более бесполезна, чем была когда‑то тетушка Белл. Я вам скажу, что лучше всего умеет тетушка Милли. Срезать цветы. Тетушка Милли без конца срезает розы, а потом кусты дичают. – Мисс Нэнси громко засмеялась – и смех ее едва ли можно было назвать приятным, – а затем прошествовала мимо доктора в спальню пациентки, вцепившись в засаленную ручку швабры. – Нельзя попросить сиделку подмести пол! Нет, как же, они теперь не унижаются до этого! Скажите на милость, почему какая‑то там сиделка не может подмести пол?
В спальне Дейрдре царили чистота и порядок. Скорее всего, эта большая, полная воздуха комната, выходящая на северную сторону, была хозяйской спальней. В мраморном камине лежал пепел. А такие массивные кровати, как та, на которой спала Дейрдре, – с высоким балдахином из орехового дерева и стеганого шелка, – делали в конце прошлого века.
Доктору понравился запах мастики и свежего белья. Однако расставленные по всей комнате религиозные предметы производили весьма устрашающее впечатление. На мраморном туалетном столике он увидел статую Святой Девы с обнаженным красным сердцем в груди – зрелище зловещее и отталкивающее. Чуть поодаль – распятие с фигуркой истерзанного, скорчившегося Христа, натуралистично раскрашенной, вплоть до темных струек крови, вытекавших из‑под пронзивших руки гвоздей. В красных бокалах, возле которых лежал кусочек высохшей пальмы, горели свечи.
– Она уделяет внимание всем этим религиозным штучкам? – спросил доктор.
– Черта с два, – ответила мисс Нэнси, наводя порядок в ящиках туалетного столика, откуда резко пахнуло камфарой. – Как же, великое благо сотворят эти святые под здешней крышей!
Сквозь выгоревшие атласные абажуры виднелись четки, свешивавшиеся с медных, украшенных гравировкой ламп. Казалось, в этой комнате десятилетиями ничего не менялось. Неподвижно замерли желтые кружевные занавеси, успевшие кое‑где истлеть. Они словно ловили в плен бившие в окна солнечные лучи, а вместо них посылали в комнату свой собственный свет – тусклый и мрачный.
На мраморной крышке столика возле кровати стояла шкатулка с драгоценностями. Крышка была откинута, словно внутри лежали дешевые стекляшки, а не настоящие камни. Даже доктор, слабо разбиравшийся в таких вещах, не сомневался в их огромной ценности.
Возле шкатулки стояла фотография дочери‑блондинки. А за ней – более старый, выцветший от времени снимок той же девушки: она и в детстве была весьма миленькой. Под снимком было что‑то нацарапано. Доктору удалось разобрать лишь часть надписи: «...Школа Пасифик‑Хейтс, 1966...»
Едва доктор дотронулся до бархатной обивки шкатулки с драгоценностями, мисс Нэнси резко обернулась и крикнула:
– Доктор, не трогайте там ничего!
– Боже мой, неужели вы думаете, что я вор?
– Вы многого не знаете об этом доме и о своей пациентке. Как вы думаете, доктор, почему здесь поломаны все ставни? Почему они готовы вот‑вот сорваться с петель? А почему отвалилась с кирпичей штукатурка? – Мисс Нэнси замотала головой, отчего затряслись ее дряблые щеки и искривился бесцветный рот. – Только позвольте кому‑нибудь попытаться починить эти ставни. Или попросите кого‑нибудь приставить к стене лестницу и попробовать покрасить этот дом...
– Я не понимаю, о чем вы, – пробормотал доктор.
– Никогда не прикасайтесь к ее камешкам, доктор, вот о чем я говорю. Не трогайте ни в доме, ни вокруг него ни одной вещи, если они не связаны с вашей работой. Взять, например, бассейн. Ведь он весь забит листьями и грязью, но надо же – старые фонтаны по‑прежнему действуют. Вы когда‑нибудь задумывались об этом? Но только попробуйте закрыть их краны, доктор!
– Но кто...
– Оставьте в покое ее драгоценности, доктор. Вот вам мой совет.
– А что, перемена в окружающей обстановке способна заставить ее заговорить? – в лоб спросил доктор. Терпению его пришел конец, да и перед этой тетушкой он не испытывал такого страха, как перед мисс Карл.
Мисс Нэнси засмеялась.
– Нет, ее это не заставит что‑либо сделать, – с презрительной усмешкой ответила она.
Мисс Нэнси с шумом задвинула ящик обратно. Задребезжали стеклянные бусины четок, ударяясь о небольшую статую Иисуса.
– А теперь извините, мне нужно убрать еще и в ванной.
Доктор посмотрел на бородатого Иисуса, указывавшего пальцем на терновый венец вокруг своего сердца.
Быть может, они здесь все не в своем уме? А если он не уберется из этого дома, то, вероятно, и сам лишится рассудка.
* * *
Как‑то днем, когда доктор находился в столовой один, он вновь увидел то же слово – «Лэшер», – выведенное на покрытом густым слоем пыли столе. Писали как будто кончиком пальца. Начертание заглавной буквы было на удивление затейливым. Что же все‑таки могло означать это слово? На следующий день надпись исчезла – оказалась стертой вместе с пылью. На его памяти это было первым и последним вторжением в пыльное царство столовой. Серебряный чайный сервиз, стоявший на буфете, давно уже почернел от грязи. Фрески на стенах потускнели, но если бы доктор внимательно вгляделся в них, то увидел бы тот же самый плантаторский дом, что был изображен на картине, висевшей в холле. Долго и внимательно рассматривая люстру, доктор вдруг понял, что ее никогда не переделывали под электричество. Подсвечники по‑прежнему сохраняли следы воска. Какой же грустью веяло от всей окружающей обстановки!
Даже ночью, в собственной, вполне современной квартире, выходившей окнами на озеро, доктор не мог избавиться от невеселых мыслей о своей пациентке. Неужели она и спит с открытыми глазами?
– Быть может, это мой долг?.. – вслух произнес доктор.
Но в чем состоит этот долг? Ее врач имел репутацию прекрасного психиатра. Бесполезно оспаривать его диагноз. Бесполезно пытаться провести какой‑нибудь дурацкий эксперимент – скажем, вывезти ее за город или принести на террасу приемник. Или... прекратить введение седативных препаратов и посмотреть, к чему это приведет...
Или... снять трубку и связаться с ее дочерью, будущим медиком. «Заставила Элли подписать бумагу...» – вспомнил он. Двадцать четыре года – девочка уже вполне взрослая, чтобы узнать правду о своей матери.
Здравый смысл настойчиво советовал доктору сократить число инъекций. А что касается полного пересмотра диагноза... Он должен был хотя бы предложить это.
– Вам нужно лишь вводить ей лекарство в предписанных дозах, – сказал старый врач, и на сей раз в его голосе ощущалась холодность. – Проводите возле нее по часу в день. Это все, что от вас требуется.
Старый болван!
Не удивительно, что доктор очень обрадовался, впервые встретив у Дейрдре посетителя.
Начался сентябрь, но было по‑прежнему жарко. Войдя в ворота, доктор увидел сквозь сетку террасы мужчину, беседовавшего с больной.
Высокий, довольно худощавый брюнет.
Доктора разбирало любопытство. Кто же этот неизвестный? Нужно с ним познакомиться – быть может, он сумеет пролить свет на то, о чем не желают говорить женщины. В самой позе незнакомца – в том, как близко он стоит, склонившись к Дейрдре, – ощущалось нечто интимное. Определенно это давний друг его пациентки.
Однако, когда доктор вошел на террасу, посетителя там не было. Никого не оказалось и в передних комнатах.
– Знаете, я только что видел здесь какого‑то мужчину, – сказал доктор вошедшей сиделке. – Он разговаривал с мисс Дейрдре.
– Я его не видела, – отрезала Виола.
Мисс Нэнси лущила горох в кухне. В ответ на вопрос доктора она смерила его долгим взглядом, а затем так резко мотнула головой, что подбородок ее затрясся.
– Не слышала, чтобы кто‑то входил.
Что за чертовщина! Да, действительно, незнакомец лишь мелькнул за сетками террасы, но доктор был совершенно уверен, что ви