Один из способов думать об устройстве общества и правах людей, из которых общество состоит, — предположить существование некоего «общественного договора». Представить себе, что когда-то в прошлом люди договорились между собой о ключевых принципах общежития. Споры о том, каким мог быть такой договор, велись в Англии как раз во времена глубокой институциональной трансформации XVII века.
Первым пунктом расхождения во мнениях было доисторическое, «естественное» состояние человечества: было ли оно райским или ужасным. Для Томаса Гоббса это первобытное состояние было чудовищным, оно было войной всех против всех — такова сама природа человека: «Мы находим в природе человека три основные причины войны: во-первых, соперничество; во-вторых, недоверие; в-третьих, жажду славы». В этой ежедневной войне человека сопровождают вечный страх и постоянная опасность насильственной смерти. Жизнь его «одинока, бедна, беспросветна, тупа и кратковременна»87. Выход один, уверен Гоббс: все люди одновременно должны отказаться от права делать что угодно и передать право управлять собой одному избранному лицу. Так рождается Левиафан, искусственное существо, государство, «единое лицо, ответственным за действия которого сделало себя путем взаимного договора между собой огромное множество людей, с тем чтобы это лицо могло использовать силу и средства всех их так, как сочтет необходимым для их мира и общей защиты».
Гоббс писал в середине XVII столетия, когда повседневной реальностью был гражданский конфликт между монархией и парламентом. К концу века парламент получил контроль над налоговым режимом и казной. Это было началом качественного изменения всех правил игры. До Славной революции внешняя торговля была достоянием узкой группы игроков, а внутри страны предпринимательство не развивалось, поскольку ни у каких инноваций не было шанса воплотиться. Король не давал на них патента, а монополист мог уничтожить слишком умного конкурента в два счета. Экономическая деятельность по сути представляла собой воспроизводство, а не рост и не развитие. Суд был коррумпированным.
Но отмена права короля даровать монополии — сначала внутри страны, а потом и во внешней торговле — сразу открыла доступ новым деятелям к прежде закрытым для них сферам производства и коммерции. К середине следующего столетия взрывной рост торговли с Новым Светом, а также внедрение новых технологий — станков, паровых машин, фабричного производства — на фоне быстрого расширения дорожной сети и глобализации предпринимательства позволили Англии стать экономической сверхдержавой. Росту помогло и то, что в этих условиях английский суд стал независимым. Ведь теперь он был нужен и короне, и представленным в парламенте новым собственникам и торговцам. Независимые институты, заметим, вообще лучше развиваются там, где ни одна общественная сила не доминирует.
Право собственности так или иначе было в самом центре всех этих конфликтов. Оно формировалось и осмыслялось уже не на вычитанных у древних писателей, а на новых, собственных основаниях. С конца XV и на протяжении XVI–XVII веков в Англии совершалась «земельная революция» — постепенное разрушение феодальных отношений и переход земель от короны, монастырей и узкого круга высшей аристократии в руки множества частных собственников. Стремление землевладельцев заработать на шерстяной лихорадке, их готовность силой сгонять с земель крестьянские семейства, чьи права на пользование землей не были защищены, неспособность короны противостоять палате общин, отстаивавшей интересы землевладельцев, разрыв Генриха VIII с Римско-католической церковью, последовавшая конфискация монастырской собственности и ее перепродажа — все это привело к появлению новой реальности. Земля стала товаром, а землевладельцев стало множество.
В 1450 году около 60 % всей сельскохозяйственной земли Англии принадлежало короне, церкви и приблизительно 30 герцогам, графам и баронам. К 1700 году дворянство, церковь и корона вместе взятые владели менее чем 30 % обрабатываемой земли. Из населения Англии, достигавшего к концу XVII века 5 миллионов человек, около 2 миллионов имели земельную собственность88.
Суть революции состояла в том, что, не отчитываясь больше перед Создателем, королем или графом, теперь частный человек мог получать прибыль от земли. Он мог работать или не работать на ней, мог держать ее за собой или продать. Все прежние основы земельных отношений — взаимные обязательства феодала и держателя земли, прежние обычаи и представления о справедливости — ушли в прошлое. Разложение общинных ценностей вызывало тревогу современников. Один из основателей пуританизма Томас Бекон писал в середине XVI века, что даже монастыри, когда-то считавшиеся гнездами церковного лицемерия, выглядели прилично на фоне новых спекулянтов земельными участками: «Они отвращаются от имен Монахов, Братьев, Священников и Сестер, но с жадностью захватывают их блага. И там, где монастыри оказывали гостеприимство, сдавали свои фермы по разумной цене, поддерживали школы, воспитывали молодежь в доброй грамоте, они [новые собственники] не делают ничего подобного»89.
На этом фоне, в условиях уже появившегося нового отношения к земле как к товару, в условиях передела собственности и конфликта между землевладельцами и короной был написан трактат Гоббса. В его понимании право управлять собой люди передавали Левиафану без особых оговорок, об ограничениях «мандата» правителя не договаривались. Но скоро пришло время задуматься именно об этом.
Новая версия идеи общественного договора принадлежала Джону Локку. Локк считал, что когда-то в изначальном, естественном мире люди были равны, жили в согласии и не делили имущество на свое и чужое. Но со временем выяснилось, что у равноправия есть оборотная сторона, — каждый может пользоваться всем, чем захочет. У человека было все, а пользоваться этим «всем» ему было небезопасно — другой претендент на ту же вещь мог оказаться сильнее. И поэтому было решено, что лучше ограничить это всеобщее равенство границами — изгородями и правилами.
«Это [небезопасность] побуждает его с готовностью отказаться от такого состояния, которое хотя и является свободным, но полно страхов и непрерывных опасений; и не без причины он разыскивает и готов присоединиться к обществу тех, кто уже объединился или собирается объединиться ради взаимного сохранения своих жизней, свобод и владений, что я называю общим именем „собственность“. Поэтому-то великой и главной целью объединения людей в государства и передачи ими себя под власть правительства является сохранение их собственности»90.
Итак, собственность для Локка — не только материальное владение, а «жизнь, свобода и владение». Это отсылка к идее человека-суверена, человека, который уже владеет самим собой и плодами своего труда до того, как государство что-либо человеку подарит. И это институт в том значении, в каком его стали понимать уже в ХХ веке (и которому я следую в этом тексте): «Институты — правила игры в обществе, точнее установленные людьми ограничения, которые определяют взаимодействие между ними»91.
Собственность, понятая таким образом, индивидуальная суверенность или имение в широком смысле, предшествует суверенности государства и превалирует над ней. Государство нужно, чтобы эту суверенность защищать, а если оно не справляется с этой задачей, то у граждан есть право изменить свое государство. Именно так и объяснили свои действия восставшие против государства французы в Декларации прав человека и гражданина в 1789 году: «Цель всякого политического союза — обеспечение естественных и неотъемлемых прав человека. Таковые — свобода, собственность, безопасность и сопротивление угнетению». Локковское тройственное понимание собственности как «жизни, свободы и владения» вошло в Конституцию США, в пятой поправке к которой говорится: «Никто не может быть лишен жизни, свободы или собственности без надлежащей правовой процедуры».
Это на удивление неочевидные идеи. Потребовалось немало времени, чтобы их сформулировать. С тех пор как они были осознаны и уложены в слова, с ними многие согласились, и множество стран, в том числе Россия, внесли их в свои конституции. Но далеко не все культуры прошли все те стадии развития, которые позволили правовому отношению к «жизни, свободе и владению» сформироваться естественным, выстраданным путем. Возможно, поэтому воплотить записанные в конституциях самых разных стран идеалы Просвещения до сегодняшнего дня удается единицам. Мы в России до сих пор вынуждены задаваться этими вопросами, прекрасно понимая, что спор о них ведется уже тысячи лет.
Прошло немало времени, прежде чем старые традиции и новые запросы общества позволили сформулировать обязательные для всех правила. К концу XVIII века для философов Просвещения и создателей новых государств общим стало представление, что по-настоящему защищенное жилище защищено не просто стенами, а правом. Нормы о праве на охрану личности, жилища, бумаг и имущества от необоснованных обысков и арестов стали стандартными для большинства законодательных систем мира.
Понимание значения домашнего порога как рубежа существовало давно, можно даже сказать, всегда — с тех пор, как люди перешли к оседлой жизни и научились своими руками возводить крышу над головой. Но сейчас мы ждем от дома большего — не одних только крепких стен. Мы хотим, чтобы от врагов и злоумышленников нас защищали не стены и засовы, а законы и те, кто следит за их исполнением.
Иначе мы, как в Средневековье, должны были бы жить вокруг крепостей и замков, чтобы всегда иметь возможность спрятаться. Мы должны были бы быть вооружены, чтобы при необходимости занять оборону. Нам не следовало бы доверять незнакомым людям, питаться приходилось бы с собственного огорода, а дорога даже до ближайшей деревни была бы опасным предприятием. Чтобы жить свободнее, чем в прошлом, мы платим налоги и на эти деньги нанимаем людей, которые защищают нашу безопасность, дают нам возможность торговать и путешествовать, следят за исполнением правил и честно разрешают конфликты. Это позволяет нам не тратить драгоценные силы и время на защиту дома и не ограничивать свое существование собственным огородом. Мы можем вести более свободную и благополучную жизнь, чем в те времена, когда дом еще не был крепостью.
Христианство и утопия
Для всей последующей истории собственности, впрочем, важны не только законы, но и вера, и убеждения. Если когда-то жизнь в согласии с природой или с божеством означала общую собственность, значит, к этому состоянию и нужно стремиться. То, о чем ученый стоик Сенека мог только рассуждать, сторонники новой веры, христиане, взяли и осуществили на практике. Первая иерусалимская община была коммунистической: «Все же верующие были вместе и имели все общее. И продавали имения и всякую собственность, и разделяли всем, смотря по нужде каждого»92.
Это описание из новозаветной книги Деяний апостолов долгое время оставалось для христиан ориентиром. Богатство и обладание материальными ценностями — помеха на пути к спасению. Иисуса легко принять за проповедника бедности. В Евангелии Иисус прямо говорит одному из собеседников: «Пойди, продай имение твое и раздай нищим; и будешь иметь сокровище на небесах»93.
Но важно понимать, что авторы Нового Завета обращались к людям, так сказать, «ветхозаветным». Слушатели Иисуса знали истории Авраама, Давида и Соломона — для них земля, стада, большое потомство и сокровища были знаками благоволения Бога, а Иисус говорил, что не отменяет закон, то есть прежде всего Десять заповедей, среди которых есть запрет брать и даже желать чужую собственность. В притчах, с помощью которых Иисус общается со слушателями, немало историй о хозяине и работниках. Это значит, что собственность для его слушателей — в порядке вещей. Заметим для себя эту принципиальную вещь: для христианского взгляда, отталкивающегося от ветхозаветного, собственность — это древнее установление94.
Новизна христианского взгляда заключалась в том, что богатство может завладеть человеком. Отказаться от собственности Иисус призывал только ближайших учеников, а в целом этот вопрос оставался на усмотрение каждого. В Новом Завете отвергается служение материальному как абсолютной ценности. Но ведь абсолютной ценности у земель, стад, золота, алмазов, рублей или долларов нет. Их ценность относительна, она определяется рынком. Накопление относительных ценностей христианство не считает достойной целью, предпочитая ценность абсолютную. Среди святых есть и богатые и бедные. Объединяет их то, что духовные ценности они для себя признавали основными95. Cкорее всего, у Иисуса просто не было «социального учения», как не было и утопии об идеальном устройстве жизни общества. Он обращался к личностям, а не к коллективам.
Ранние отцы церкви считали, что собственность — неизбежная особенность падшего мира. На Западе Блаженный Августин учил, что собственность установлена земной властью в связи с греховным состоянием человечества. На Востоке Иоанн Златоуст с цифрами в руках убеждал прихожан, что, последовав примеру иерусалимской общины и объединив имущество, они будут жить лучше не только в духовном отношении, но и в материальном96. Ни тот, ни другой, впрочем, не говорили, что владение имуществом и богатство плохи сами по себе — золото может служить и добру и злу. Выбор между двумя путями делает не золото, а его обладатель.
Пыл древней церкви был охлажден изощренным умом Фомы Аквинского. Он и его ученики убедили всех в том, что частная собственность — это естественно и хорошо. Во-первых, христиане, если они благочестивы и щедры, не обязательно должны быть бедными. Во-вторых, собственность нужна самой церкви, чтобы быть независимой от земных властителей и чтобы помогать бедным. Конечно, человек приходит в мир голым, таков он от природы, но не станем же мы из-за этого осуждать ношение одежды, говорил Фома. Саму идею естественного можно понимать по-разному. «Если какой-то участок земли рассматривать абсолютно, то не найдется причин, объясняющих, почему он должен принадлежать тому, а не иному человеку, но если исходить из достойного использования этой земли, то возникает необходимость в собственнике, как и показывает философ»97.
Философ — это Аристотель, а его аргументы — те самые, что изложены выше: человек вообще лучше заботится о своем, чем о ничьем. И если уж земле и дому нужен собственник, то почему бы этим собственником не быть церкви, ведь церковь будет примерным собственником. Вот вам образец виртуозной схоластики: на наших глазах немыслимое (церковь как землевладелец и помещик) становится возможным и даже необходимым.
Философы Возрождения спорили с Фомой и другими схоластами Средневековья практически обо всем, но вопрос собственности не трогали. Точнее так: из множества протестантских течений выжили в основном те, что не были радикально настроены в отношении собственности и богатства. А те, что были настроены радикально, растворились — например, движение анабаптистов. Анабаптисты (перекрещенцы, сторонники крещения в сознательном возрасте) пытались бороться с богатством и социальным неравенством, отказывались от ношения оружия и призывали к обобществлению имущества. Эти позиции, хотя и сохранились в некоторых христианских конфессиях, в целом в организованном христианстве остались маргинальными. Лидер церковной реформации и убежденный противник церковной собственности Мартин Лютер отстаивал необходимость соблюдения права частной собственности как правового принципа. Да, писал он, некоторые из первых христиан добровольно сделали свое имущество общим, но они не пытались отнять имущество ни у Ирода, ни у Пилата98.
Он — как и другие лидеры Реформации — настаивал на том, что собственность нужна не ради нее самой, а для того, чтобы производить больше благ. Производить не для того, чтобы больше есть и жить в роскоши, а для того, чтобы производить еще больше. Зачем? Затем, что тратить время попусту — грех (отсюда «время — деньги» Бенджамина Франклина). Перестал работать — перестал прославлять Бога. Работать и зарабатывать хорошо для души. Более того, возможно, это знак избранности, считал другой протестантский вероучитель, Жан Кальвин.
Немецкий социолог и философ Макс Вебер вывел из этого знаменитую теорию о протестантской этике, которая у многих вызывает вопросы, но до сих пор сохраняет притягательность. Протестантская закваска если и играла какую-то роль, то точно не была единственной причиной бурного экономического роста в протестантских странах. Кроме того, широкое распространение частной собственности на землю предшествовало распространению протестантизма. Историки указывали, что пуритане, методисты, квакеры были религиозными диссидентами, часто обустраивавшими свою жизнь в условиях гонений и без оглядки на государство. Склонность к самостоятельности, формирование самодостаточных общин, высокий уровень доверия между членами таких островов «правоверия» помогали развитию предпринимательства больше, чем собственно содержание религиозной доктрины.
Помимо протестантских ценностей, помогли экономическому развитию рост средневековых городов и появление гильдий, традиция частной собственности в Англии, идеи Локка и то, что отцы-основатели США сделали эти идеи законом. Американский экономист российского происхождения Александр Гершенкрон вообще считал, что Вебер предложил свою теорию не всерьез — по его мнению, это была красивая игра ума.