Права дворян на независимое от прихотей короны владение имением были подтверждены в 1785 году Екатериной II196.
Жалованная грамота давала дворянам такие права и вольности, которые привели бы создателей Московского государства в ужас. Защищенность частной помещичьей собственности сыграла огромную роль в русской культуре, создав материальную основу для независимости нескольких поколений образованных и мыслящих людей.
А ведь всего за 50 лет до екатерининской грамоты попытка дворянства вынудить монарха подписаться под русской Хартией вольностей привела к унизительному поражению. Одна из придворных партий попыталась навязать будущей императрице Анне Иоанновне «кондиции», то есть условия. В их тексте был пункт о жизни, свободе и собственности. Смыслом государства Локк считал «сохранение жизней, свобод и владений» (см. главу 4). Вот и в кондициях было написано: «У шляхетства живота и имения и чести без суда не отымать». Но императрица, получив власть в свои руки, кондиции разорвала. Ей было не страшно.
То, что с легкостью проделала Анна Иоанновна, Екатерина во второй половине того же века позволить себе уже не могла. Она знала, что ее положение не так прочно. Она взяла власть силой, она подавила восстание Пугачева, она полицейскими методами расправилась с самыми яркими фигурами нарождающейся интеллигенции Александром Радищевым и Николаем Новиковым, она внимательно следила за революционными событиями в Америке и Европе. В переписке с французскими философами императрица охотно рассуждала о вольности, но всегда хорошо знала границу между светским разговором и политической реальностью. И тем не менее выяснилось, что об этих вещах можно не только рассуждать. Частные собственники бывают, оказывается, нужны государству. И слова о чести, вольности и имении зазвучали в высочайшей речи.
«Без суда да не лишится благородный чести. Без суда да не лишится благородный жизни. Без суда да не лишится благородный имения... Подтверждаем на вечныя времена в потомственные роды российскому благородному дворянству вольность и свободу», — говорится в Грамоте на права, вольности и преимущества благородного российского дворянства197.
Похожие слова звучали тогда же и в Америке, и во Франции. О невозможности лишить человека жизни и имущества без суда говорили и писали тогда во всем мире. Ключевая разница в том, что в Америке и во Франции говорили об этом интеллектуалы и революционеры, а в России — сама носительница абсолютной власти. Наш «билль о правах» был инициативой монарха. Право, завоеванное обществом, и право, дарованное сверху в условиях уже существующего государства, — разные вещи. Тем более если речь идет о сословном государстве, в котором доминирующая социальная группа мечтает сохранить свои привилегии.
Дарование права собственности было в российской ситуации не только модернизационным шагом, но и шагом, направленным на укрепление социального порядка. Российская «декларация прав», с одной стороны, привела к некоторому увеличению числа свободных граждан, способных участвовать в общественной жизни, а с другой — к укреплению власти одних граждан над другими. Грамота была обращена лишь к одному сословию. Освобождая сословие дворян, императрица закрепляла, не оговаривая это, зависимое положение крестьян. Благодаря Жалованной грамоте избранные граждане получили право распоряжаться судьбой значительной части (около 40 %) населения страны.
Само введение института частной собственности оказалось препятствием к освобождению крестьян. Отпускать их на свободу без земли было несправедливо и опасно, а отбирать землю у помещиков — незаконно. Крестьяне, напомним, закреплялись за землей, а не за помещиком, но теперь они — по сути, хотя и не по закону — оказались в собственности у землевладельцев. Эта ловушка не один десяток лет мешала решиться на давно назревшую отмену крепостного права, что не могло не сказаться на восприятии института собственности в России. Отношение к собственности, свойственное самому классу собственников, то есть образованной и максимально свободной части общества, принимало эмоциональные, лубочные формы: «Половина нашего сельского населения гораздо несчастнее западного, мы встречаем в деревнях людей сумрачных, печальных, людей, которые тяжело и невесело пьют зеленое вино, у которых подавлен разгульный славянский нрав — на их сердце лежит очевидно тяжкое горе. Это горе, это несчастье — крепостное состояние... Как в самом деле уверить людей, что половина огромного народонаселения, сильного мышцами и умом, была отдана правительством в рабство без войны, без переворота, рядом полицейских мер, рядом тайных соглашений, никогда не высказанных прямо и не оглашенных, как закон»198.
Герцен описывает здесь николаевскую Россию, но Николай I, которого обычно принято считать «консервативной» противоположностью «либеральному» Александру, был на самом деле верным продолжателем дела брата. Правительство не собиралось отменять сословное право, так что крестьяне должны были оставаться подчиненным сословием, а дворяне — господствующим.
Наделение землей и дарование связанных с владением привилегий из века в век представлялось российским властителям основой устойчивой власти. Дворянам полагалось исполнять долг «попечения» (энкомьенда) о народных массах (см. главу 5). Им дано было право распоряжаться миллионами крестьян и следить за тем, чтобы подопечные не бунтовали и, по возможности, работали. Это попечение во все последующие эпохи «простиралось» над гражданами в разных формах, включая вполне материальные и крайне затратные. Монархи из поколения в поколение поддерживали расточительный образ жизни элиты.
Экономику, в которой еще не начался индустриальный рост, можно назвать «мальтузианской», то есть такой, в которой растущее количество потребителей претендуют на ограниченный объем ресурсов. Чтобы один стал богаче, другой должен стать беднее. «Прочные права собственности в такой ситуации лишь закрепляют существующее распределение ресурсов, — пишет в книге «Происхождение политического порядка» Фрэнсис Фукуяма. — А это распределение является результатом не высокой производительности, а близости к власти»199. Новый правовой режим, возникший в условиях доиндустриальной экономики, был использован российской элитой не для развития собственного хозяйства, не для обогащения, а для консервации своего господствующего положения — при полной поддержке правительства.
В 1823 году министром финансов был назначен Егор (ГеоргЛюдвиг) Канкрин. Одна из причин этого назначения — желание монарха сместить предыдущего министра, Дмитрия Гурьева, который остался в истории как изобретатель гурьевской каши, а мог бы положить начало развитию в России эффективной финансовой системы. Гурьев, близкий к Михаилу Сперанскому, планировал закрыть Заемный банк, который был наследником дворянских банков и источником дешевых (и больше похожих на субсидии) кредитов дворянам. Он собирался развивать Коммерческий банк, кредитное учреждение, которое размещало бы средства в промышленные предприятия вне зависимости от ранга клиентов. Это могло стать прорывом: в Заемном банке титул и звание ценились выше надежности заемщика. Кроме того, и Гурьеву, и всему окружению императора было известно, что сельскохозяйственные кредиты дворяне пускали не на развитие хозяйств, а на покрытие текущих расходов и ввоз предметов роскоши200.
На словах план финансирования промышленности поддерживали все, но придворной элите, естественно, не хотелось терять источник легких денег. Вернуть надежное обеспечение расточительного образа жизни и призван был Канкрин. Новый министр возобновил остановленную Гурьевым выдачу займов, объяснив это тем, что кредитование благородного сословия «неизбежно», а ссуды на развитие промышленности слишком рискованны. В качестве залога принимались «ревизские души», то есть крестьяне, а значит, ссуды были доступны только владельцам имений201.
Канкрин убил разом двух зайцев — переведя часть средств из Коммерческого банка в Заемный, он сократил возможности для кредитования промышленности и продлил льготы для элиты. Дворянские банки, а позже Заемный банк, в отличие, например, от Банка Англии, созданного для стимулирования торговли, имели своей целью сдерживать неконтролируемый рост промышленности и помогать дворянам сохранять ничем не оправданный уровень расходов. Сдерживалось и развитие инфраструктуры: Канкрин был противником железных дорог, которые, по его мнению, только «подстрекают к частым путешествиям без всякой нужды и таким образом увеличивают непостоянство духа нашей эпохи».
Правительство хорошо понимало, к чему ведет ускоренный экономический рост — к быстрой урбанизации, появлению масштабных производств и обезличенных рыночных отношений. Эти результаты представлялись опасностью, а не благом, а потому рост сдерживали, а не поощряли. Правительство, к примеру, не вводило корпоративную форму предпринимательства, опасаясь, что ее широкое применение будет способствовать ускоренному экономическому развитию. Канкрин говорил, что при создании новых корпораций «требуется вящая осторожность правительства»: «Лучше отказать десяти не совершенно положительным компаниям, нежели допустить одну ко вреду публики и самого дела». Власти пытались законодательно приостановить рост производства, ограничивая количество фабрик, которые можно было строить в непосредственной близости друг от друга, — чтобы избежать скопления рабочих и, как следствие, беспорядков202.
Было решено, таким образом, что ценность социального порядка важнее ценности развития. Способы управления, принятые в российских помещичьих хозяйствах, как мы видели (глава 7), вполне отвечали этой установке. Эффективное управление было в понимании власти далеко не главной миссией дворянства и, в более поздние годы, купечества. Их главной миссией было достойное исполнение роли социальных «жандармов» — сословий, отвечавших за порядок среди населения, вверенного их попечению.
Империя предлагала дворянам возможность закладывать собственность, не слишком сурово требуя возврата денег. Невыплаченные закладные оборачивались внешними займами и инфляцией. В 1856 году около двух третей российских частновладельческих крестьян мужского пола находились в закладе, но реальных случаев конфискаций земель за долги известно лишь несколько десятков203.
Долговые проблемы российских дворян были легендарными. Дворяне постоянно обращались к монархам за деньгами — и это несмотря на предельно благоприятные условия кредитования: ссуды, как мы видим, выдавались по сословному признаку, а не в связи с «кредитной историей», которая, как правило, у русского дворянина была ужасной. Не стеснялись дворяне и пользоваться служебными полномочиями для поправки дел.
Джон Квинси Адамс, будущий президент США, провел в Санкт-Петербурге пять лет в качестве посла (а до того еще два года в качестве переводчика), был свидетелем Отечественной войны 1812 года и хорошо знал русский высший свет. Вот как материальная сторона дворянской жизни выглядела в глазах американского гостя: «Тон общества, окружающего нас, почти всецело проникнут преобладанием расходов над доходами. Государственные служащие все живут значительно выше своих заработков, многие из них печально известны тем, что никогда не платят по долгам, но еще большее их число известно тем, что поддерживает баланс своего бюджета с помощью средств, которые в нашей стране были бы сочтены постыдными»204.
Это, конечно, не открытие. Мы все это проходили в школе. Об этом половина русской литературы, включая современную. Об этом вся русская публицистика. Но ответ властей на общеизвестную русскую правду о моральной несостоятельности элиты всегда был парадоксальным: продолжать поощрять расточительство и казнокрадство. Попустительство, а часто и прямое подстрекательство к воровству и финансовому безрассудству не воспринимались как нечто аморальное.
Единицы проявляли интерес к управлению имениями, росту производства и получению прибыли. Большинству из обитателей дореволюционного российского олимпа стремление к увеличению доходов таким приземленным способом казалось занятием недостойным. (Кормление от должности и взятки недостойными многим, как правило, не казались.) Возможно, свобода владения просуществовала слишком недолго, чтобы принести экономические плоды. Что можно успеть за 130 лет?205 Могло ли дворянство стать независимой исторической силой за столь короткий срок?
По-настоящему отличиться дворянам удавалось в основном на литературном поприще, поскольку экономическая и политическая сферы были областью сакральной стабильности, порядком, который не подлежал обсуждению. Возможно, с этой оторванностью от реальной экономики и связаны радикальные политические убеждения образованного слоя дворянской элиты. Герцен, Толстой, Тургенев формировались в ситуации, когда власть почти открыто признавала, что стремится затормозить развитие. Ирония в том, что царское правительство пыталось остановить время как раз ради них, дворян, ради сохранения их образа жизни.