Иван Ефимович Федотов
Дней в океане
Прочти, товарищ! –
«49 дней в океане»: Знание; Москва; 1961
Аннотация
17 января 1960 года самоходную баржу "Т-36", на борту которой находились военнослужащие Асхат Зиганшин, Анатолий Крючковский, Филипп Поплавский и Иван Федоров, штормом унесло в Тихий океан. 49 дней дрейфовали они на сорванной с якоря у берегов Курил барже. Воспоминания одного из участников тех событий — на страницах этой книги.
Иван Ефимович Федотов
ДНЕЙ В ОКЕАНЕ
НА САМЫХ ДАЛЬНИХ НАШИХ ОСТРОВАХ
Так поется о Курилах в песне. Они протянулись дугой от японского острова Хоккайдо до мыса Лопатка — южной оконечности Камчатки. Это несколько десятков каменистых глыб, поднявшихся в незапамятные времена. Но ученые считают их молодыми. Острова и по сей день продолжают формироваться и потому землетрясения на них — не редкость.
Острова эти открыты всем ветрам на свете. С севера и северо-востока дуют на них свирепые норды, колющие и беспощадные, южные ветры — зюйды несут снег и туманы, и гигантские океанские волны, зародившиеся где-то в приэкваториальных широтах. Ведь с юга и юго-востока от Курил до Манильских и Филиппинских островов нет больше ни одного клочка суши.
Об этом нам рассказывали в школе. Хотя и тогда слова педагога произвели на меня впечатление, но по-настоящему я познакомился с Курилами, когда пошел в армию и был направлен для прохождения действительной службы на один из островов.
Там я вскоре попал в экипаж баржи «Т-36», познакомился с Асхатом Зиганшиным, Филиппом Поплавским и Анатолием Крючковским.
Это славные парни, но если бы меня тогда cпросили, чем они, ну хотя бы немного, отличаются от десятков других солдат, которые несли службу вместе с нами, я бы не нашелся что ответить. Впрочем, я и теперь не смогу дать исчерпывающего ответа на этот вопрос. Они — как все. И я уверен, что если бы не наша, а какая-либо другая баржа, — чего я от души никому из товарищей не желаю, — попала в те трудные условия, в которые попали мы, я уверен, что вместо наших имен люди узнали бы другие. И те, другие солдаты, так же, как и наш экипаж, выполнили бы свой воинский долг так, как требует этого воинский устав.
Внимательный и вдумчивый, Асхат с первого дня знакомства показался мне увальнем. Но потом я увидел за его медлительностью глубокую уверенность в своих силах, а в молчаливости — скромность и сердечность. Да, именно сердечность. Если он хотел помочь кому-либо, то делал это без долгих рассуждений, без лишних слов.
Что касается Поплавского и Крючковского, то я сразу не смог найти в них что-либо отличное от других солдат. Ребята, как ребята. Дружные, хорошие товарищи. Тогда я вряд ли смог бы подобрать другие слова.
И в тот день, ставший поворотным в нашей судьбе, экипаж был занят своими повседневными делами. Как обычно, бесновался океан у прибрежных скал. Командир подразделения говорил, что грохот волн напоминает ему канонаду, Я не слышал и никто из нас не слышал грома пушек на фронте. И никто из нас не слышал канонады. Но должен сказать, что волны шумели внушительно... А когда время от времени океанский вал с особым гулом бил о скалы, то в камнях поднимался столб воды такой величины, что, действительно, можно было принять его за взрыв. Таким, по крайней мере, показывают его в кино.
Но волны — это полбеды. А вот ветер... Он на Курилах особенный. Промозглый, он пробирает до костей. От него не спасает ни теплое белье, ни полушубок. Он забирается за ворот, в каждую щелочку одежды, и чувствуешь себя так, словно нагишом прогуливаешься по улице.
Два последних дня мы вдоволь нахлебались и волн и ветра: буксировали плоты. Они стояли на рейде. Но океан так разбушевался, что того и гляди, растащит сплотки. А лес в наших местах дорог. Каждое бревнышко на учете. Вот мы два дня и таскали сплотки к берегу. Устали здорово. Не шутка — от зари до зари мотаться с одного пенного гребня на другой, осторожно подходить к плоту, что прыгает будто живой зверь. Того и гляди баржу выбросит на бревна да перевернет. А у берега тоже не легче — мели. Их видно по пенным бурунам. Океан в этих местах седой как лунь.
С заданием мы справились. Поставили самоходку у пирса. Ей предстоял профилактический ремонт.
Поплавский и Крючковский колдовали у моторок. И у пирса здорово болтало. Филипп и Анатолий время от времени поднимались на палубу. Отдыхали. Напевали «Раскинулось море широко». Мы с Зиганшиным приводили в порядок палубу, кубрик. Спешили. Была суббота, 16 января. Окончив работу, мы должны были попасть в баню. Вряд ли стоит говорить, что это удовольствие номер 1.
Правда, банька здесь не то, что у нас в Приморье. Зимой, как вытопят ее, отправляешься туда по снегу босиком, а в руках веничек дубовый шумит. А как накидают на раскаленные камни кипяточку, дух переймет. Тут, само собой, веничек распаренный в ход пускаешь. Хорошие парильщики — они не хлещут друг друга, а потрясут веничком вверху, прогреют его и этак легко проведут над спиной разок, другой, потом еще, еще. Веник едва спины касается, а жару от него — точно огоньком подпаливают, только ласково так. А как невмоготу станет — вон из бани. В снег. Покатываешься, пока не защемит кожу, и обрат на полок, да за веничек.
Heт, на Курилах баня не та. Но уже отказаться от удовольствия погреться тоже нельзя.
К вечеру ремонт и приборку закончили. Зиганшин доложил об этом по команде.
После бани отправились в кино. По правде говоря, смотреть фильм надо было идти Зиганшину, а не мне. Но уж такой человек Асхат. Не мог он и на два часа оставить баржу без присмотра. Я не возражал. Старшему виднее, как поступить. И мы с Филиппом, козырнув, отправились в красный уголок, а Зиганшин с Крючковским на вахту, на баржу.
Смотрели мы с Филиппом фильм «В мире безмолвия». Очень он нам понравился. Всегда приятно смотреть фильмы про смелых и отважных людей.
Вышли из красного уголка — ни зги не видать. Хлопья мокрого снега чуть не по кулаку. Ветер уж не свищет — ревет. Да такой плотный, что плечом о него, как о стенку, опереться можно — не упадешь.
Еще в красном уголке все получили распоряжение от дежурного офицера, чтобы команды в полном составе находились на судах.
Отправились на «Т-36» и мы. Она стояла у «бочки», скрепленная тросами с баржей «Т-97». Добрались до дома мы с трудом, но без приключений. Пошли в машинное отделение греться. Да и надо было выполнить просьбу Асхата — рассказать со всеми подробностями виденный нами фильм.
Баржу кидало на волнах как мячик, но мы уже привыкли к постоянной качке и почти не замечали ее. Только изредка, по забывчивости, хочешь поставить ногу на палубу, а она юрк из-под ног. Приходится хвататься за что попадя руками. Мы грелись в машинном отделении, и я рассказывал об аквалангистах, которые спускались на дно Красного моря, чтобы изучить его обитателей. А само море тяжело дышало за стальной стеной баржи и свирепело все более и более.
Я заметил, что Асхат слушает невнимательно. Его больше занимало поскрипывание буксирных канатов, все усиливающаяся качка. Как-то сам по себе рассказ о фильме оборвался. И теперь уже мы прислушивались к вою ветра в такелаже, к поскрипыванию тросов. Вдруг баржа резко накренилась. Ударом молота отдался в корпусе удар. Наше суденышко резко метнулось в сторону.
— Трос лопнул! — негромко сказал Асхат. Но нам показалось, что он выкрикнул эти слова. Следом младший сержант скомандовал:
— Запустить моторы! — и выскочил из кубрика.
Я за ним.
В кромешной тьме где-то вдали плясали золотые огоньки берега. Рядом, рукой подать, виднелся сигнальный свет «Т-97». Асхат пытался подвести баржу ближе к соседке, отдать швартовы и удержаться около нее. Но волны одна за другой били в борта нашей тридцатичетверки, с каждым мгновением отбрасывая нас все дальше и дальше. Зиганшин приказал Крючковскому связаться с соседней баржей и договориться держаться вместе. Договориться-то мы договорились, но осуществить этот план было выше человеческих возможностей. Нас растаскивал бушующий океан.
Потом и связь с соседями прекратилась. Младший сержант послал на берег радиограмму:
«Моторы работают на полную мощность. Боремся с ураганом и течением. Настроение экипажа бодрое. Старшина баржи Зиганшин».
Унывать мы, действительно, не унывали. Некогда было. Каждый работал за пятерых.
Асхат с трудом перекрикивал рев океана, но в голосе его не чувствовалось ни тревоги, ни растерянности. И в наших сердцах не было тревоги. Что могло случиться с нами, если товарищи рядом. Они не оставят нас в беде. В этом-то мы были уверены. От нас требовалось одно: выстоять при натиске урагана, выстоять, спасти судно, которое стало для нас единственным оружием борьбы со стихией. И боролись.
Асхат повернул баржу на север, к песчаным отмелям. Это было самостоятельное и правильное решение младшего сержанта. Рация молчала уже с полчаса. Берег не отвечал. Посоветоваться нам было не с кем. Мы оказались предоставлены самим себе. Теперь наша судьба зависела от нашего опыта, нашего уменья бороться со стихией.
Я его не имел вовсе, но Асхат и мои товарищи не раз сталкивались со штормами.
Стоя рядом с Зиганшиным, я до боли всматривался в темноту. Впрочем, не совсем в темноту. В штормующем океане не бывает абсолютной темноты. Среди бушующей стихии рождается свой слабый неверный свет. Он идет от пены. Ее много. Она раскатывается в межхребетьях волн, вскипает на гребнях. Ее бледный свет повсюду.
Тёмная масса скалы встала из пены совсем рядом. Я сжал поручни. Казалось, через мгновенье поднявшая нас волна смаху ударит о скалу...
Но Асхат неимоверным усилием, всем своим существом повернул штурвал.
В следующую секунду скала мелькнула где-то сбоку.
ОДИН НА ОДИН
— Рацию! Во что бы то ни стало наладить рацию! — требовал Зиганшин.
И Крючковский старался. Асхат все-таки хотел посоветоваться с командованием прежде, чем выброситься на отмель. Да, пока это было просто невозможно сделать.
Моторы работали в полную силу, но восточный ветер отжимал нас от берега. Нам стоило большого труда держаться в виду земли. Сквозь разрывы в снежных зарядах, сменявших друг друга почти без перерыва, мы с трудом могли разглядеть черные скалы. Это радовало нас. Мы видели землю. Оттуда могла прийти помощь.
Наконец удалось связаться с берегом.
Командование разрешило выброситься на песчаную отмель, если удастся. Мы получили метеосводку: ветер восточный — 30 метров в секунду. Временами 40-50 метров. Это был ураган, довольно редкий даже для этих мест.
Уже потом мы узнали, что попали в тайфун. Он зародился где-то в тропическом пояса Тихого океана и стремительно понесся на северо-запад, повернул к северо-востоку. Многие большие суда терпели бедствие в этом "бурлящем" котле. А нашей скорлупке приходилось совсем плохо.
Январь-февраль — время тайфунов. И мы попали, как говорится, в самую кашу. В полдень 17 января ураган неожиданно переменил направление. Неожиданно для нас.
Мы тогда еще не знали, что это было закономерностью. Над нами прошел центр циклона, и ветер переменился на противный.
Баржу понесло в открытый океан. У моторов, даже если бы их стояло еще пять, даже если бы на месте баржи был корабль вдесятеро сильнее, все равно у моторов не хватило бы сил бороться с натиском сумасшедшего ветра и волн.
Наступила ночь. Тайфун неутомимо гнал наше судно все дальше от островов. Во тьме мы уже давно не видели ни маячного огня, ни огней створов бухты, ни золотых искр поселковых окон.
Снег чередовался с дождем, и порой становилось совсем непонятным, где ревущий океан: сверху ли, снизу ли. Все перемешалось.
Мы устали. Но и не думали сдаваться. Моторы работали. Судно жило. Помощь должна была прийти, если мы самостоятельно не сумеем выбраться из беды.
Наша уверенность в том, что нас ищут, не была пустой надеждой обреченных. Нас искали, искали упорно и настойчиво. Об этом мы узнали потом. Едва связь с нашей баржей была нарушена, на побережье вышли поисковые партии. Ведь мы сообщили на берег в последней радиограмме, что решили выброситься на берег. Всю ночь и весь следующий день наши товарищи нe покидaли песчаной отмели, патрулировали вдоль берега. Они спасли с полузатонувшей баржи «Т-97» экипаж, оказали ему помощь.
Солдаты с «девяносто седьмой» ничего не знали о нашей судьбе с того момента, как баржи растащило.
И еще несколько дней патрулировали наряды по побережью, надеясь, что океан выбросит на отмель и нашу баржу...
Радисты всех береговых станций от Курил до Владивостока звали нашу баржу, напряженно вслушивались в мяукание и треск эфира, стараясь поймать наши сигналы. Они слышали, как громады — океанские суда сообщали о своих бедах. Капитан «Кузбасса» радировал: «Застигнут штормом. Волны смыли часть палубного груза, повредили грузовые стрелы и фальшборт».
«Сорвало и разбило несколько автомашин, закрепленных на палубе» — тревожно сообщал капитан «Находки».
Радисты знали, что это большие, готовые к борьбе с самой лихой непогодой суда, и радисты с еще большим упорством вызывали крохотную «тридцать шестую».
Но мы молчали. Командование потребовало усиления поисков.
И еще мы надеялись, что утихнет ветер. Нас сносило в пять раз быстрее, чем выгребали моторы самоходки. В пять раз быстрее — это по расчетам Зиганшина. Ему можно смело верить.
Анатолий Крючковский почти не выходил из моторного отделения. В газу, при дикой качке, он выжимал из двигателей все, что можно выжать, и еще чуть-чуть.
И вдруг наступила тишина. Тихо стало в моторном отсеке баржи. Тогда показалось, что рев волн и сила бури не достигали еще такой силы.
В кубрик вошел Анатолий. Он вытирал ветошью руки. Проговорил почему-то виновато:
— Горючее кончилось...
Зиганшин взглянул на часы. Было десять вечера. Двое суток уже боролись мы с бурей. Океан бросал баржу с волны на волну, словно с ладони на ладонь. Теперь мы были в его власти. Не целиком. Нет. Пока в наших руках баржа, пока океан не растреплет ее в щепу, мы будем бороться. Пусть попробует, пусть растреплет. Наша самоходка сделана руками советских рабочих. А они строят на совесть.
Снова попытались связаться с берегом, сообщить хоть приблизительное место дрейфа. Но напрасно. Ведь волны то и дело покрывали баржу «с головой». В кубрик хлестала вода. Она попала в аккумулятор. Он «сел», что называется.
Асхат впервые за два дня сел к столу, достал бортовой журнал и записал подробно обстановку, в которой самоходка стала дрейфовать куда-то к юго-востоку.
Поплавский вытащил из-под подушки газету. Это был номер «Суворовского натиска» за те дни, когда Советский Союз проводил испытания баллистической ракеты в районе Тихого океана. В газете была карта океана. Она стала нашим единственным навигационным инструментом.
Все остальные данные: скорость и направление ветра, скорость дрейфа и угол сноса, местоположение и направление, куда движется судно, предстояло делать на глазок.
Мы сидели в кубрике и молча смотрели, как командир делал запись в вахтенный журнал. Хотелось спать. Грохот тайфуна, вода, перехлестывающая через палубу, струи, забившиеся в кубрик, как-то уже не волновали, не вызывали ощущения опасности.
Мы очень устали.
Асхат оторвался от журнала:
— Вот что, товарищи. По одному в машинное отделение. Моторы еще не остыли. Обсушиться, погреться. Нам нужно много сил. Понятно?
Посмотрели мы друг на друга. Впервые заметили, что осунулись. Оледеневшая одежда колом стоит. Плохо. Асхат, действительно, прав. Моторы еще не остыли. Обсохнуть нам, ой, как надо было.
Настала и моя очередь. Никогда не думал, что перегоревший теплый запах масла так приятен. Я обхватил мотор руками, прижался к нему. Он был почти горячий, наш работяга-мотор. Не его вина, что не хватило горючего. Он трудился в полную силу, и что поделаешь, если океан оказался сильнее тех лошадиных сил, которые были отпущены мотору конструктором. Да и сколько океанских сил пришлось на долю одной лошадиной!
И потом, мотор это только сталь. У нас четыре человечьих силы. Всего четыре. Но пусть все силы, вся мощь ветра и океана попробуют заставить нас сдаться. Мы и спать решили пока в машинном отделения. Каждую каплю тепла старались сберечь. Упремся ногами в станину мотора, головой — в переборку — хорошо, не катает по полу, хоть качка при дрейфе стала очень сильной.
Трудно было представить, как «тридцать шестая» переносит этот сильнейший шторм. Ведь это совсем небольшое судно, рассчитанное на перевозку грузов вдоль побережья при волнении моря не выше четырех баллов. Его, говоря техническим языком, данные были таковы: длина по ватерлинии — 17,3 метра, высота борта — 2,06 метра, средняя осадка с полным грузом — 1,24 метра. Наибольшая длина трюма — 11,5 метра, ширина — 3,6 метра. Водоизмещение — около 100 тонн. На барже, развивающей скорость хода около 9 узлов, установлено два мотора. Для обеспечения непотопляемости судна на нем имеются междудонные и бортовые герметические отсеки, а также система трубопроводов и ручной насос для осушения кормового отсека и моторного отделения. Для отдыха экипажа в кормовой части баржи оборудован небольшой кубрик.
Двое суток трепал нас ураган. Потом он стал выбиваться из сил. С северо-запада, как мы определили по слабым намекам солнца в тучах, катилась широкая и крупная зыбь. Такая погода показалась нам затишьем.
Мы спали в машинном отделении. Зиганшин нес вахту.
Нас разбудил его бодрый голос:
— Подъем! Обед готов!
Мы вскочили и оторопело смотрели на командира. Он, улыбаясь, балансировал на кренящейся палубе. В руках у него был котелок. Из него поднимался парок и удивительно вкусный запах картофеля и свиной тушенки.
Сон с нас как рукой сняло.
— Ай да Асхат, ай да молодец! — приплясывая, приговаривал Анатолий.
Я обнял Зиганшина за плечи.
Но лучшей благодарностью нашему Асхату был аппетит, с которым мы уничтожили сваренный им суп.
Потом, пользуясь относительным затишьем, мы стали подсчитывать запасы продуктов, имевшиеся на барже. Они хранились в кубрике, но во время шторма картошку и консервы разбросало.
Мы стали собирать катавшуюся по полу картошку. Набрали почти два ведра. Нашли две банки тушенки и банку сала. Ползая на коленях, словно старатели, собирали по зернышкам пшено и горох. Наскребли почти килограмм. Нашли пачку чая и кофе.
В то время мы почувствовали себя обеспеченными продуктами, хотя каждый понимал, что всего нашего «богатства» хватит от силы на две недели.
А сколько предстоит нам дрейфовать в океане? Мы находились вдали от больших морских путей. Корабли, даже рыболовецкие шхуны, редко посещают ту часть океана, куда нас отнесло течением и ветром.
— У нас нет пресной воды, — опечалился Поплавский.
— А двигатель, — воскликнул Крючковский — В радиаторе есть вода. А еще моторист, — шутливо упрекнул товарища Анатолий.
Вода в радиаторе оказалась ржавой. Но и ее мы стали беречь как зеницу ока. И как-то поневоле мне вспомнился виденный в детстве кинофильм «Дети капитана Гранта». Там есть такой эпизод. После кораблекрушения герои плывут на плоту по океану. Нещадное тропическое солнце обжигает их. Паганель, мучаясь от жажды, умоляет дать ему воды. А кругом безбрежный океан горько-соленой воды.
Я рассказал об этом товарищам. С той поры ни к чему мы не относились так бережно, как к воде.
По карманам собрали с полсотни спичек. Под конец дня закончили «дровозаготовки». Собрали все, что могло гореть: доски от ящика, спасательный круг, тряпки, обрывки бумаги.
— Ну вот, — начал Зиганшин, когда на барже не остался не обследованным ни один yголок. — Вот все, что у нас есть. Штуками картофель будем считать. Крупу по ложке. Хватит, я думаю, недели на две. Но коли в ближайшие дни станет ясно, что помощи не будет... придется урезать.
Мы молча выслушали командира. Он был во всем совершенно прав. Ни у кого не возникло даже мысли о споре.
Впрочем, спор был. Мы сгоряча пытались слишком занизить и без того скудный суточный рацион. Но Асхат доказал нам, что этого делать не следует. Мы можем сразу сильно ослабнуть. Порешили, что в день на каждого приходится три картофелины, две ложки крупы и две ложки свиной тушенки. Обед варит вахтенный.
— Теперь главное, — сказал Зиганшин, доставая из кармана гимнастерки завернутые в прорезиненную ткань документы, — вот солдатская книжка, вот комсомольский билет. У всех целы? Не подмокли?
— Здесь не подмокнет! — хлопнув ладонью по карману, что против сердца, сказал Анатолий.
Как было тут сдержать улыбку. Документы, действительно, у всех были в полном порядке, не подмокли.
— Что бы с нами ни случилось, — став строгим и требовательным, сказал Асхат, — кто бы и когда бы нас ни спас, — мы советские солдаты, боевая единица. Так и будем действовать, по уставу. Будем с честью выполнять свой воинский долг.
Мы поднялись без команды. Мы негромко повторили за командиром:
— Будем с честью выполнять свой воинский долг.
Эти слова прозвучали как клятва. И это была наша клятва.
ДЕНЬ РОЖДЕНИЯ
Асхат выглядел очень усталым. Все эти штормовые дни он работал за семерых. Он успевал везде: и стоял за подвахтенного, и следил за моторами, пока они еще работали, подбадривал нас И еще мне казалось, что совесть его, несмотря на то, что он ни в чём не был повинен, не давала ему покоя.
Он мучительно искал ошибки в своих действиях командира, искал дотошно, беспощадно и, видимо, от души считал, что во всем случившемся где-то, как-то виноват он. Он беспокоился не только о нас. Стоя на подвахте, он однажды сказал:
— Подумай, Иван, как тяжело сейчас командиру нашего подразделения. Пропала баржа, пропали люди — ЧП. Ведь никто не знает, живы мы или нет. Цела баржа или потонула. А ведь он ночей не спит, думает. Да и все солдаты. Ищут нас, очень ищут. И не могут найти.
И ко мне приходили такие мысли, и другие беспокоились, что нехотя причинили огромное беспокойство, взвалили на плечи людей, которых любили и уважали, тяжелое бремя ответственности за нас.
На Курилах была создана оперативная группа по руководству поисками «Т-36». Поступил приказ: при малейшей возможности поднять в воздух самолеты, направить в океан корабли. Но по-прежнему неистово бушевал океан, по прежнему завывала пурга. Однако, несмотря на штормовую погоду, в море вышел сторожевой корабль пограничников, под командованием капитан-лейтенанта Долгачева. Моряки, самоотверженно борясь со штормом, вели настойчивый поиск баржи «Т-36». Им удалось оказать помощь двум судам, терпящим бедствие, — траулеру «Павлоград» и рыболовецкому катеру с командой из шести человек. Но «Т-36» пограничникам обнаружить не удалось.
С нетерпением ждали улучшения погоды летчики. Как только несколько прояснилось, на одном из аэродромов сделали попытку поднять в воздух вертолеты, чтобы еще раз тщательно осмотреть побережье. Ветер был слишком силен, от этого плана пришлось отказаться. Но самолеты все же поднялись в воздух. Их экипажи вели поиск «тридцать шестой» в сложнейших метеорологических условиях. Капитан А. Тихонов, командир звена К. Чимбай, летчик второго класса М. Скрипников и другие вели разведку океана, углубляясь в него на весь радиус полета своих машин. За океаном велись неотступные наблюдения и техническими средствами.
Поиски еще более усилились, когда над океаном наконец проглянуло солнце. Солдаты, летчики, моряки — все горели одним желанием: не жалея сил, с риском для жизни, как можно быстрее прийти на выручку четырем солдатам, попавшим в беду.
Всем судам, находившимся в этом районе, было дано указание свернуть с курса и крейсировать в поисках нашей баржи.
Но снегопад и туман, океанские волны и бешеный ветер плотно закрыли нас. И несмотря на все усилия наших товарищей, мы оставались с океаном один на один.
Если бы мы могли хоть сообщить, что живы! Пусть бы спасение пришло нескоро. Но по крайней мере мы бы знали, что люди не будут думать о нас, как о погибших.
Мы тоже думали об этом. Но Асхат высказал эту мысль вслух, как нечто наболевшее, глубоко выстраданное.
Когда наступило затишье, мы уговорили Асхата пойти отдохнуть. Он согласился.
Мы взяли багры, доски, что попало тяжелое под руки и стали скалывать лед с лееров, с бортов, с рубки. Едва перестал идти снег, как похолодало и брызги волн стали намерзать на металлические части судна. Час от часу ледяной панцирь становился все толще, тяжелее. Баржа начала сильнее крениться, грозя потерять остойчивость.
Мы боролись за плавучесть судна изо всех сил. Мы уже, право, мечтали о дожде со снегом. Тогда потеплело бы.
Низкие, тяжелые, наполненные влагой тучи не заставили себя долго ждать. Нас догнала вторая волна тайфуна.
Ливень водяной пыли обрушился на судно. Мгновенно вспененные волны снова подхватили баржу, как щепку, и принялись швырять из стороны в сторону.
Зиганшин рассказывал потом, что его сбросило с мотора, ударило головой о переборку так, что он едва не потерял сознание.
Он выбрался на палубу, когда вокруг вновь ревел и стонал океан, будто и не было передышки. Ветер словно старался наверстать упущенное. Он точно мстил за часы отдыха, которые нам дал.
Огромные волны перекатывались через палубу. Они накрывали, как говорится, баржу с «головой» и нас тоже.
Мы спрятались в кубрик.
Прошло с полчаса, как вдруг дверь открылась и вместе с потоком морской воды в помещение ввалился мокрый до нитки Асхат. Оглядев нас, он счастливо улыбнулся.
— Все целы! А я кричу, надрываюсь. Нет никого не палубе. Не стану больше один спать. И не посылайте.
За грохотом волн и воем ветрa мы не слышали криков Асхата. Как его самого-то не смыла волна! Новый вал ворвался в кубрик. Вода плескалась на полу, задерживаемая высоким порогом. Она грозила подмочить продукты.
Я предложил перебраться самим в машинное отделение и припасы туда перетащить.
Мы закрепили как только смогли бочонок с пресной водой и печку и с превеликим трудом перебрались в трюм. К счастью, мы выбрали удачный момент: баржа минуты две шла в ритме с волнами и не зарывалась.
— Она у нас сверхплавучая, — шутил, отряхиваясь от воды, Крючковский.
— Здесь и будем сидеть, пока шторм не утихнет, — сказал Зиганшин.
Так началось наше трюмное сидение. Дежурили мы строго по очереди. Старались как можно больше спать. Когда спишь, не так остро чувствуешь голод, если посчастливится — и во сне не увидишь чего-нибудь съестного: тот самый чудесный в мире солдатский суп или щи, которые повар полным черпаком наливает в объемистый котелок. А как пахнет этот суп. При одном воспоминании даже во сне сводит скулы. А хлеб! Горячий, прямо из пекарни, с хрустящей корочкой и душистым мякишем. Хоть бы не есть, хоть бы только понюхать!
Мы не могли приготовить себе горячей пищи три дня. Шторм так свирепо трепал баржу, что нечего было и думать разжечь в кубрике печь. Стоило бы нам только выйти на палубу, как первая покрывшая баржу волна смыла за борт любого.
Поэтому мы и старались спать. Ложились рядышком, обнимали один другого, чтобы хоть немного согреться. Анатолий Крючковский справлялся с заданием «спать!» лучше всех. Я шутил, что если бы мы сдавали экзамены на медведей, то Анатолий получил бы пятерку с плюсом.
И так продолжалось три дня и три ночи. Мы почти ничего не ели. Нас выручала пропитанная морской водой буханка горько-соленого хлеба. Каждый получал в день по тоненькому ломтику, который, казалось, просвечивал насквозь, по ложке свиной тушенки.
Воду берегли больше всего. Пили по глотку в день.
На четвертый день нам показалось, что шторм стал вроде затихать. Но нам это, действительно, только показалось. Наверное, мы привыкли к грохоту волн и вою ветра. Помню, мне рассказывали, что на фронте солдаты могли спать под грохот канонады.
Мы не вели метеорологических наблюдений, не знали толком, куда нас относит. Мы могли лишь предполагать, что северо-западный ветер тащит нас на юго-восток. И еще мы знали, что нас крепко держит в своих лапах «течение смерти» — куросиво. Оно тоже двигалось в этих местах на юго-восток. Значит, по сумме двух слагаемых — ветра и течения, основное направление нашего дрейфа — юго-восток.
Такой вывод нас успокаивал. Нас тянуло к большим океанским дорогам, где ходит много кораблей. И еще у нас была надежда, что нам попадется советское судно, возвращающееся из района испытания нашей баллистической ракеты. Это было бы похоже на сказку. Ну, а вообще любое судно пусть встретится нам. Закон моря одинаков во всех странах.
С тоской смотрели мы на погибший радиопередатчик. Мы были уверены — и не напрасно! — что нас упорно ищут, что стоит утихнуть урагану, стоит пройти снежным зарядам, сокращавшим видимость до десяти метров, как выйдут в океан катера, полетят над океанскими просторами самолеты.
Все будут искать нас.
И как-то уж так получилось, без просьб со стороны товарищей, я начал рассказывать о спасении челюскинцев, о молодогвардейцах, о Маресьеве.
Мы старались как можно меньше двигаться, и, лёжа на полу машинного отделения, я негромко говорил. А товарищи слушали. За эти мои рассказы Асхат Зиганшин в шутку назвал меня в беседе с одним американским корреспондентом «священником».
Утро наше начиналось с «врачебного» осмотра, который проводил Асхат. Он дотошно расспрашивал каждого, не простыл ли он, нет ли ломоты в теле, требовал показать зубы, не опухли ли десны, нет ли признаков цинги, щупал ноги, не опухают ли.
Нет. Все было в порядке. Мы не простывали, не опухали, а наши зубы при необходимости могли бы разжевать и железо, если бы оно было съедобным.
Откровенно говоря, наше здоровье не только от молодости, от хорошей сопротивляемости молодого организма. Среди нас не было человека, который не любил бы спорт. Хорошая закалка помогла нам в дни сурового испытания.
Асхат Зиганшин был неплохим спортсменом в подразделении. Он хорошо работал на турнике и брусьях, бегал и стометровку и на километровую дистанцию. Крючковский отдавал предпочтение тяжелой атлетике. Я часто видел, как он «баловался» двухпудовыми гирями, ловко поднимал штангу. Что Касается Филиппа, то тот предпочитал гимнастику и акробатику. Занимался спортом и я.
Силы, накопленные исподволь в дни тренировок, теперь отдавали нам сторицей.
Наконец, океан снова устал. Утром 27 января сила шторма едва достигала четырех баллов. Для нас это приравнивалось к штилю. Наша баржа лениво взбиралась на водные хребты и скатывалась в межхребетья. Волны уже не перекатывались через палубу.
Мы вылезли из трюма подышать свежим воздухом, оглядеться. Но ничего не увидели. Липкий, вязкий туман накрыл океан.
Первым делом отправились в кубрик, проверить, целы ли бочонок с пресной водой и печь. Они не пострадали, хотя в кубрике океан похозяйничал, как хотел.
Тут, собирая раскиданные штормом вещи, Филипп вдруг вспомнил о гармони. Отыскали ее под койкой в сундучке.
— Смотрите! — обрадованно воскликнул он, — цела! Совсем цела. Вот только клапаны отсырели.
Прошелся Филипп по клапанам сверху вниз. Зазвучала гармонь. Сипловато заговорили басы.
— Простудились! — пошутил Анатолий.— А вот верха, те ничего.
Наконец мы могли сварить себе суп, поесть горячее. Снова занялись пересчетом и учетом продуктов. Пересмотрели рацион. Решили, что мы можем съедать по картофелине в день, добавлять в похлебку по ложке крупы на каждого и по пол-ложки жира.
Дежурным по кухне был я. Вымыл четыре картофелины, разрезал их, положил в котелок крупы и стал варить обед. Стою, держу над огнем печки котелок, и вдруг, словно кто в бок меня толкнул. Вспомнился давнишний разговор с Анатолием. Говорил он как-то, что ему двадцать седьмого января исполнится двадцать один год. А сегодня как раз двадцать седьмое. Счетом дней у нас ведал Асхат. Он каждый день заполнял судовой журнал. Я спросил, чтоб не ошибиться:
— Какое число сегодня?
— Двадцать седьмое, — ответил Филипп.— Десять дней как болтаемся без руля и без ветрил. А что?
Стал я по стойке «смирно» и говорю по всем правилам:
— Товарищ младший сержант, разрешите доложить.
Удивился Асхат, да и Филипп с Анатолием посмотрели на меня с недоумением.
— Докладывайте, — тоже официально сказал Зиганшин.
— Сегодня, — говорю я, — Анатолию Федоровичу Крючковскому исполнился двадцать один год.
Смутился Анатолий:
— Какой там день рождения, — махнул рукой.
— Как какой, самый настоящий, — сказал Асхат. — Поздравлять будем. По всем правилам. А Ивану спасибо скажи, что напомнил. А то из-за этой штормовой кутерьмы чуть было про праздник не забыли. Не годится.
Асхат обнял Анатолия, поздравил, пожелал долгих лет жизни. Не остались в долгу и мы.
— В гости приглашай! — сказал Поплавский.
— Праздник так праздник! — весело воскликнул Асхат. — Удвоить норму по такому случаю.
Я с превеликим удовольствием быстро выполнил приказание командира. В бачке стало восемь картофелин и восемь ложек крупы.
Это было похоже на великолепное пиршество!
— Прими от нас подарок, Анатолий, — подумав, сказал Асхат. — Мы дарим тебе вторую порцию воды.
— Нет, — ответил Анатолий. — Спасибо за подарок. Разделим воду на всех. Один я пить не стану.
— Твой день рождения, тебе вместо торта воду дарим, — сказал Филипп.
Анатолий улыбнулся.
— Когда торт преподносят, его на стол ставят. Так вот и воду — на всех.
Сколько мы ни уговаривали Анатолия, он не сдался. Решили уважить его и поделить воду.
Каким ароматом наполнился кубрик, когда похлебка поспела! А какая она была вкусная! Ведь в ней сварилось: восемь картофелин и восемь ложек крупы.
Мы так наелись, как не доводилось нам больше. А потом Филипп взял в руки гармонь. Голос у него приятный, и он спел «Тишину». Мы подтягивали:
Ночью за окном метет метель,
Белый беспокойный снег.
Ты живешь за тридевять земель...
Вспомнил я следующую строку: «И не вспоминаешь обо мне...», — не понравились она, решил сходу переделать:
— И, конечно, помнишь обо мне, — пропел я громко.
— Правильно!
— Точно! — поддержали меня товарищи.
Пусть автор этого стихотворения простит нам вольность. Но иначе мы не могли. Мы не могли и мысли допустить, что нас забыли. Разве возможно такое? И дома, и в подразделении — всюду, во всей большой стране, помнят о нас. Не сегодня, так завтра придет помощь.
Это так же верно, как биение наших сердец. Эта вера нерушима, как наша солдатская дружба. Пусть мы далеко от родных берегов. Но есть ли такие расстояния, которые могут отделить советских людей от Родины? Нет таких расстояний!
Мы пели.
Мы не чувствовали себя одинокими и заброшенными даже в капризном «течении смерти». Мы верили в жизнь.
Я помню на память запись в бортовом журнале, которую сделал Зиганшин.
«Погода не меняется, баржа продолжает дрейф при четырехбальном шторме. Все больше проводим времени в машинном отделении. Стараемся двигаться как можно меньше. Бережем силы. Погода становится яснее. Зона видимости расширяется. Дежурим на палубе по очереди днем и ночью. Обед готовим ежедневно. Питаемся по прежнему раз в сутки. Строго выдерживаем норму... Продуктов осталось немного, на несколько дней. Выдержим? Выдержим!».
Да, вера в жизнь не покидала нас ни на минуту. Мы верили и боролись.
Мы знали — вера без борьбы бесплодна.
ТЯЖЕЛЫЕ ДНИ
Как мы ни оттягивали этот день, он неминуемо должен был наступить, и он настал. 1 февраля мы выскребли и выполоскали горячей водой последнюю банку тушенки.
Топливо тоже кончалось. Остаток спасательного круга, несколько дощечек от ящика, клочки бумаги, что шла на растопку, — и все.