Небо прочертили две красные ракеты: сигнал дежурной группе самолетов подняться в воздух. Командир группы капитан Борис Сафонов первым выруливает на взлет.
Один за другим поднимаются в воздух летчики-истребители: Коваленко, Максимович, Животовский, Семененко, Соколов и я. Сафонов делает разворот влево и берет курс к линии фронта.
— Следуйте за мной! — приказывает он нам. — Немецкие бомбардировщики приближаются к линии фронта в районе реки Большая Западная Лица.
Какая сегодня низкая облачность — метров шестьсот, семьсот, не больше. Мы идем над самыми сопками Заполярья, маскируясь рельефом местности. Как только мы увидели Большую Западную Лицу, сразу же обнаружили первые группы «юнкерсов». Мы разглядели их зеленые плоскости, разрисованные желтыми, белыми и черными полосами. Это был камуфляж: на значительном расстоянии фашистские самолеты сливались с фоном местности. До чего они были отвратительными с их полосатыми боками. Казалось, не самолеты летят, а ползут ядовитые гадины.
С земли радируют:
— Атакуйте самолеты противника! [42]
— Все за мной! — скомандовал Сафонов.
Наши самолеты стремительно вошли в облачность. Я успел заметить, что за ведущей семеркой гитлеровцев шли еще несколько групп «юнкерсов». Их прикрывали десятки «мессершмиттов». Да, бой будет жарким!
— Прикройте меня, атакую, — предупредил Сафонов и, дав полный газ, ринулся на ближнего «юнкерса».
Первой же пулеметной очередью самолет врага был подбит. Охваченный пламенем, он, скользя, сбивал огонь с горевшей плоскости и в то же время старался уйти на запад. Но его попытки спастись были тщетны: потеряв управление, самолет разбился на одной из сопок.
Строй вражеских самолетов был нарушен. Бомбардировщики беспорядочно рассыпались в воздухе. А мы, окрыленные победой нашего командира, используя преимущество внезапного нападения, настигали груженные бомбами «юнкерсы» и навязывали им бой. Вскоре Александр Коваленко — один из лучших учеников Сафонова — сбил Ю-88. Погнался еще за одним бомбардировщиком и Сафонов.
Напряжение боя росло. Даже десятые доли секунды вносили изменения в расстановку сил. Главная наша задача — не дать возможности гитлеровским бомбардировщикам бомбить наши позиции — пока выполнялась успешно. «Юнкерсы» были связаны боем нашими истребителями, и им было не до бомбежки. Некоторые из них в панике освобождались от бомбового груза, сбрасывали его на свои же позиции.
Но вот на помощь бомбардировщикам подоспели «мессершмитты». Их было несколько десятков. Теперь нам пришлось избрать новую тактику.
Слышу, радирует Сафонов:
— Будьте внимательны. Не отрывайтесь, прикрывайте друг друга. — И тут же: — Внимание! Входим в облачность. Атакуем врага с разных направлений. [43]
Все семь наших боевых машин исчезли в густых тучах. А тучи плывут низко-низко над землей. Маневрировать на такой высоте очень сложно.
Тактика неожиданных атак из облачности оправдала себя. Наши летчики вели только прицельный огонь, разили врага насмерть. Вот на хвост «мессершмитта» «сел» летчик Семененко. Мгновение — и в эфир несутся слова:
— Еще один стервятник пошел на тот свет!
Но не успел Семененко поделиться с нами радостью своей победы, как его атаковал другой «мессершмитт». Быстрым маневром Семененко ушел из-под удара врага, а «мессершмитт» нырнул вниз и неожиданно оказался прямо у носа моего «мига».
Я мгновенно нажал гашетку пулемета. Попал!
Фашистская машина загорелась, сделала «клевок» вниз, потом резко взмыла вверх. Но огонь уже завершал свое дело: пылающий «мессершмитт» грохнулся на скалы.
Еще одна победа!
Оглядываюсь: Сафонов связал боем двух стервятников. Его прикрывает Максимович. Сафонов не только сам ведет бой, но и одновременно командует всей группой.
— Атакуйте «юнкерсы»! — слышим мы его голос в наушниках. — Не давайте им уходить! Бейте! Бейте!
Вражеские бомбардировщики, сбросив бомбы на свои войска, стремятся уйти на запад. Мы преследуем их.
Вот из облачности вынырнул самолет Животовского. Внезапная атака — и враг сразу пошел вниз. У самых сопок вражеский пилот пытался вывести самолет из пике, но это ему не удалось: машина врезалась в гранитную скалу. [44]
У другого фашистского летчика, как потом выяснилось, оказались слабые нервы: когда один из наших самолетов атаковал его, он, что было мочи, завопил в эфир:
— Спасайтесь, мы окружены!..
Этот отчаянный вопль подлил масла в огонь — все оставшиеся невредимыми вражеские самолеты поспешили удрать в глубь своей территории.
— Бегут! Бегут!—ликовал я. — Нас семеро, а их не один десяток, и все-таки они бегут!
Возбужденные небывалым успехом, мы бросились преследовать врага, но Сафонов остановил нас.
— Пристраивайтесь ко мне, — приказал он. — Следуем на свой аэродром.
Трудно было остыть, очень трудно, хотелось догнать спасающегося бегством врага и уничтожить его. Однако командир был прав — у нас кончалось горючее. Мы еле-еле дотянули домой на последних каплях бензина. Над аэродромом произвели салют победы и, приземлившись, попали в объятия боевых друзей — техников и летчиков.
После шумных поздравлений Сафонов собрал нашу группу около своего истребителя.
— Произведем разбор боевого вылета.
Борис Феоктистович прежде всего напомнил нам о тактике внезапных атак из облачности с последующим уходом обратно в облака.
— Что такая тактика может дать хорошие результаты, сегодня мы на практике убедились. Внезапность атаки и маневренность привели к победе над врагом, в несколько раз превышавшим нас своей численностью. Победа у нас бесспорная, а все-таки я недоволен отдельными деталями нашего боя. Не все летчики сражались мастерски...
Неожиданно командир повернулся лицом ко мне. Большие серые глаза его смотрели на меня в упор. [45]
— Вот вы, Сорокин, очень вяло делаете разворот при атаке. Это опасно, враг может вас «срубить». А осмотрительность и маневрирование ваше — умелое, вы вовремя дали очередь по фашистскому самолету и выручили товарища. Если бы не Сорокин, «сыграл бы в ящик» Семененко, — продолжал Сафонов, обращаясь к моему соседу. — И все из-за того, что прозевали одного «мессера». А вообще в бою действовали энергично, но осмотрительности не хватает. Низко держался во время боя Максимович, а ведь этим вы даете врагу возможность атаковать ваш самолет сверху, потому что у вас нет ни запаса скорости, ни запаса высоты. Учтите, товарищи: будете невнимательны в бою — придется «прогуливаться» над аэродромом.
Мы даже мысленно не могли возразить командиру, настолько верны и точны были его замечания. Мы только поражались, как он, сражаясь в самой гуще вражеских эскадрилий, метко разя противника, успевал внимательно следить за каждым из нас, оценивать наши успехи, подмечать малейшие недостатки и даже анализировать их. Конечно, он — командир... Но сегодня был такой необыкновенный бой...
Сафонова вызвали к телефону. Звонил командир полка. Мы слышали, как Сафонов кричал в трубку:
— Есть! Есть! Некоторых я уже пробрал как следует!
Закончив телефонный разговор, Сафонов рассмеялся громко и весело. Обращаясь к нам, он сообщил:
— Командир полка слышал, как немцы орали, что их окружила североморская авиация. Их командование никак не может понять, как семь советских самолетов могли окружить пятьдесят два?!
На следующий день пришло сообщение из Москвы. Боевыми орденами были награждены многие летчики [46] нашего полка, в том числе некоторые участники воздушного сражения семи против пятидесяти двух.
Указом Президиума Верховного Совета СССР от 16 сентября 1941 года летчику-истребителю Борису Феоктистовичу Сафонову было присвоено звание Героя Советского Союза, а полк удостоен ордена Красного Знамени.
Так высоко оценило правительство нашу борьбу с врагом.
Советские летчики стали подлинными хозяевами в небе Заполярья. [47]
Плечом к плечу
Летом в Заполярье бывают иногда чудесные дни — тихие, ясные, какие-то особенно мягкие, ласковые. Бледная синева неба словно изнутри освещена неярким северным солнцем. И море тихонько льнет к берегам.
В один из таких дней лета 1941 года к Мурманску приближались английские транспорты. На борту авиаматки находились в разобранном виде самолеты «Харрикейн» для североморских летчиков. Англичане должны были обучать нас полетам на этих машинах.
Мы узнали, что английские летчики сами собрали свои самолеты и летят в Заполярье.
Молодцы — такое мнение о наших новых товарищах было единодушным. Ведь предстояло принять их в свою среду, и, естественно, хотелось, чтобы они пришлись нам по душе, поддержали наши североморские традиции.
И вот этот их первый шаг, то, что они летят к нам, а не ожидают, пока их доставят сюда, вселил уверенность: руки, которые пожмем сегодня, принадлежат смелым людям. Мы будем сражаться против общего врага. Встретили мы их с искренним радушием. Но едва поздоровались с гостями, раздался сигнал боевой тревоги. Поневоле пришлось расстаться и поспешить на аэродром к своим истребителям. [48]
На высоте шесть тысяч метров мы долго ожидали появления врага. Но по-прежнему спокойной была согретая солнцем синева неба. Наконец станция наведения сообщила, что фашистские бомбардировщики ушли в северном направлении к Баренцеву морю. Вскоре мы получили команду идти над морем севернее Полярного. Там в этот момент находился караван союзников.
Пока мы патрулировали над конвоем, другая группа самолетов прикрывала свой аэродром. Еще одна эскадрилья охраняла с воздуха разгружавшиеся в Мурманском порту транспорты. Там завязался бой с вражескими истребителями.
Возвратившись на свой аэродром, мы застали английских летчиков в кругу североморцев, свободных от полетов.
Издали донеслись чьи-то шутливые слова:
— Посмотрите, даже суровая северная природа подчинилась законам гостеприимства: ни одного облачка, и даль такая прозрачная, пожалуй, Лондон увидишь.
Улыбки на лицах англичан появились до того, как заговорил переводчик.
* * *
Вечером в честь гостей был устроен торжественный ужин в Доме Красной Армии.
В маленький городок Ваенга (сейчас он называется Североморск) приехали летчики из разных частей Северного флота. В просторном фойе ДКА на этот раз было тесно: здесь продолжалась дружеская беседа, начатая на аэродроме. Не окончилась она и за ужином. Английские летчики расспрашивали о наших победах в воздухе и на море, о подводниках, о морской пехоте... Нам же было интересно узнать, где и как сражались наши новые товарищи. В том, что они уже обстрелянные, сомневаться [49] не приходилось. Грудь каждого из них украшали колодки боевых орденов.
Особенно много боевых отличий мы увидели у командира английского авиационного полка подполковника Эшервруда. Он был сравнительно молод, наверняка не старше тридцати пяти лет. Среднего роста, темноволосый, с тонкими чертами лица и спокойно-уверенным взглядом, Эшервруд производил впечатление волевого, решительного командира.
Лицо его заметно смягчилось, взгляд потеплел, когда он обменивался речами с Героем Советского Союза Борисом Сафоновым. Мы нисколько не удивились, узнав, что личный состав английского авиационного полка не захотел ограничиться инструктажем наших летчиков. Английские авиаторы во главе с подполковником Эшерврудом выразили желание сражаться вместе с летчиками-североморцами против гитлеровских захватчиков и послали ходатайство об этом своему командованию и командованию Северного флота.
Нет, мы не ошиблись — к нам прилетели настоящие друзья!
* * *
На следующий день мы начали знакомить английских летчиков с районом боевых действий. Дмитрий Соколов, Алексей Кухаренко и другие вылетели с англичанами к линии фронта.
Я получил задание лидировать группу капитана Росса. Это был невысокий худощавый блондин, тихий, незаметный, но, как выяснилось позже, храбрый и выносливый.
На своем скоростном «миге» я повел группу капитана Росса к реке Большая Западная Лица, по которой проходила тогда линия фронта. Как только под крылом [50] моего самолета блеснула узкая лента реки, я заранее условленными эволюциями своей машины показал, что находимся над линией фронта. Потом пролетел над ней с юга на север до полуострова Рыбачий. Там развернулся и пошел снова на юг, для того чтобы английские летчики хорошо запомнили этот район.
Замыкающий свою группу английский летчик рисовал в небе восьмерки. Я понял: это ему необходимо, чтобы лучше просмотреть заднюю полусферу.
Пора возвращаться на аэродром. Вдруг один из английских летчиков вышел вперед. Покачиванием с крыла на крыло он предупредил меня: «Справа появилась четверка «Мессершмиттов-109». Не ожидая моих действий, этот английский летчик помчался на врага. Мы устремились за ним. Мой «миг» вынесся вперед. Фашистские пилоты, увидев наше преимущество, удрали в западном направлении.
Мы вернулись на свой аэродром, и там капитан Росс жестами объяснил мне, что им приходилось форсировать моторы на своих «Харрикейнах», чтобы не отставать от меня, и просил впредь при совместных полетах держать меньшую скорость.
— А «миг» — гуд! Гуд! — добавил он, приветливо кивая.
Я знал, что наш «миг» — прекрасная машина, и все-таки дружеская похвала капитана Росса доставила мне большое удовольствие.
С каждым новым вылетом, с каждым новым воздушным боем крепла дружба советских и английских летчиков.
Однажды летчик-истребитель Иван Кулагин вылетел вместе с группой майора Рука. У линии фронта завязался бой. [51]
Кулагин увлекся боем и не заметил, как к нему подкрался истребитель врага. Тогда сержант Хоу поспешно вырвался вперед и показал покачиванием с крыла на крыло Кулагину, чтобы он лег в вираж. В этот момент один из английских летчиков настиг вражеский самолет, заходивший в хвост машине Кулагина, и поджег его. Фашистский истребитель, оставляя за собой черный шлейф дыма, упал на гранитные скалы.
Замечательное настроение было в тот вечер у всех нас — североморцев и англичан!
На другой день, когда наши истребители вместе с английскими летчиками возвращались с боевого задания, из-за сопки выскочили два «Мессершмитта-109» и атаковали летчика Мухина. Капитан Росс быстро и мастерски отразил их атаку и выручил Мухина.
Мы тоже не оставались в долгу. Во время воздушного боя над линией фронта на майора Рука свалилась четверка «мессершмиттов». Капитан Кухаренко вместе с ведомыми бросился ему на помощь и атаковал вражеские самолеты.
И в дальнейшем мы не раз выручали друг друга. Английские летчики стали нашими настоящими боевыми товарищами. Здесь, в суровом Заполярье, над свинцовыми волнами Баренцева моря, над гранитными сопками, каждый из нас защищал свою Родину — Москву и Лондон — в этом мы были твердо убеждены.
Свободное от полетов время русские и английские летчики часто проводили вместе. Пока стояли теплые дни, бродили по лесу, собирали грибы, морошку. Не раз возвращались после дальних прогулок с огромными букетами удивительно красивых северных цветов. Цветы напоминали о доме, о мирной жизни. И невольно тянуло к откровенности друг с другом. В такие минуты мы доставали из тайников дорогие сердцу фотографии. [52]
Каждому, конечно, казалось, что его жена, невеста или любимая девушка самая лучшая, самая красивая.
Мы заочно познакомились с семьями новых боевых друзей. Искренне, от души звучали их приглашения приехать погостить в Англию. В ответ мы так же искренне обещали побывать у них, так же радушно приглашали к себе: в Москву, в Ленинград, в Сибирь, на Украину... Словом, туда, где собирались жить после окончания войны.
* * *
Английские летчики увлекались футболом. И даже здесь, в суровой обстановке постоянных воздушных боев, они не отказались от своего любимого спорта. Приспособились играть в футбол на аэродроме. Самолеты, поставленные один против другого, заменяли нам ворота, и голкиперы обеих команд не возражали против такой небывалой в истории футбола «вольности». Что же касается других игроков, то они играли с большим азартом, чем английские студенты, защищавшие на футбольном поле честь своего колледжа.
Один матч следовал за другим. Англичане долго не уходили с «футбольного поля», но по сигналу тревоги «футболисты» моментально поднимались в воздух. Сражались они с еще большим азартом.
Около сорока фашистских самолетов сбили в Заполярье английские летчики. За мужественную борьбу с общим врагом наше правительство наградило их боевыми орденами и медалями Советского Союза.
А группа советских летчиков получила ордена Британской империи. В числе награжденных был и я.
Североморцы не раз говорили:
— Если бы все англичане были такими же смелыми, честными союзниками и так же стремились бы к общей [53] победе, как наши друзья — британские летчики, тогда, конечно, меньше пролилось бы крови на земле и скорее был бы уничтожен фашизм.
Много лет прошло с тех пор, но память о днях войны свежа. Разве можно когда-нибудь забыть то, что пережито в небе Заполярья? И фронтовую дружбу никогда не забудешь: ведь во время боя смерть летала рядом с нами. Зато в короткие минуты отдыха мы умели радоваться каждому цветку, теплому солнечному лучу, чистому холодному снегу... Радовались вместе с англичанами. Ведь мы боролись за мир и счастье всего человечества! [54]
Самолет не вернулся
В октябре на Кольском полуострове уже настоящая зима. Вместе с ней приходит полярная ночь. Земля плотно окутывается снегом, начинаются сильные морозы, налетают снежные заряды. Мне, привыкшему к южному климату, такая ранняя и суровая зима была в диковинку. В Крыму октябрьское солнце еще щедро греет землю, море. Страшно и больно было думать, что враг захватил Крым, что сейчас там идут кровавые бои.
В небе Заполярья тоже не утихает гул воздушных сражений. Немногим больше трех месяцев идет война, но многие североморские летчики уже отличились в воздушных боях с врагом. Число сбитых машин со свастикой и черными крестами неуклонно растет.
Я старался не отставать от своих боевых товарищей и уже имел на своем счету шесть вражеских самолетов. Получил первую правительственную награду — орден Красного Знамени.
Трудно найти слова, чтобы рассказать, как я обрадовался такой высокой оценке моих боевых действий. В первые дни, получив награду, я вел себя совсем как мальчишка: не мог налюбоваться на свой орден. Когда ложился спать, смотрел на него, когда просыпался [55] «здоровался» с ним. Если в землянке, кроме меня, никого не было, поспешно вешал на спинку стула свой парадный китель с привинченным к нему орденом, сверху ставил фуражку... остальное дорисовывало воображение...
25 октября 1941 года по боевой тревоге я и мой друг Дмитрий Соколов поднялись в воздух. Мороз был крепкий. Сильный ветер сдувал толстый снежный покров с гребней промерзших скал, и они густо чернели на белом фоне. Под плоскостями самолета мелькали замерзшие озера и реки, низкорослые северные кустарники и в беспорядке разбросанные гранитные валуны...
Вскоре привычная картина исчезла из поля зрения: мы попали в облачность и стали пробиваться вверх... Первый ярус кучевых облаков остался позади. Высота более шести тысяч метров. И тут ниже нас неожиданно появились четыре «Мессершмитта-110». Несомненно они направлялись к Мурманску!
Мы немедленно пошли на сближение с противником. Вот уже виден желтый камуфляж фашистских самолетов, черные кресты на плоскостях.
— Идем в атаку! — передал я ведомому и с высоты ринулся на головной самолет вражеского звена.
Несколько мгновений — и «мессер» попал в сетку прицела. Даю длинную пулеметную очередь по мотору и по кабине летчика. Из мотора вырвался дымок, через минуту «мессершмитт» загорелся и начал быстро терять высоту.
Один есть! Но как быть с остальными? Надо скорее, пока они не пришли в себя, вновь атаковать их. Я рванул свой самолет влево и пристроился ко второму «мессершмитту». За третьим стремительно гнался Соколов. Но только успел поймать «мессер» в сетку прицела, как из облаков вынырнул еще один гитлеровский самолет. Даю короткие пулеметные очереди. Мимо! А патроны [56] уже все. Что делать? На этот вопрос я не успел себе ответить: вражеские пули хлестнули по плоскости и кабине самолета, и в ту же секунду я почувствовал тупой удар в правое бедро.
«Ранен», — пронеслось в моем сознании. Решаю: раз боеприпасов нет, пойду на таран. Не дам уйти врагу!
Увеличив обороты мотора, лечу наперерез фашисту. Быстро приближается вражеский самолет. Вот он уже совсем рядом... Решаю бить по хвосту. Резкий удар — и меня едва не выбросило из кабины. Винтом своего самолета я обрубил хвост «мессеру», и он упал камнем на сопки.
Но и мой самолет был сильно поврежден, он дрожал, словно в лихорадке. А я не знал, как помочь ему, как его «вылечить». Неожиданно забрав влево, самолет сорвался в штопор. С большим, очень большим трудом я вывел его из этого опасного положения.
Невероятно быстро бегут навстречу сопки и крутые гранитные скалы. Куда же садиться? В длинном извилистом ущелье вижу небольшое замерзшее озеро. Решаю — только здесь. Чтобы предупредить пожар, который мог возникнуть при ударе, выключаю зажигание и перекрываю краны бензобаков. Очки поднимаю на лоб, левой рукой упираюсь в передний край кабины.
Сел на лед, не выпуская шасси. Машина, пробороздив глубокую канаву, остановилась. В кабину ворвался горячий пар: радиатор порядком помялся при приземлении.
Открыв колпак кабины, с облегчением вдохнул чистый морозный воздух и вдруг услышал рокот мотора: над озером на бреющем полете пронесся Дмитрий Соколов.
«Спасибо, друг!» — подумал я.
Дмитрий кружил надо мной до тех пор, пока не разыгралась снежная пурга. Последний раз качнув крыльями, [57] он улетел за сопки. Я долго провожал его взглядом.
Теперь я остался один, рядом — покалеченная машина... Что предпринять?
Пурга неожиданно утихла. За Полярным кругом такое бывает. Снежные заряды периодически налетают один за другим. Последний ли это заряд? Или через несколько минут тучи снега с еще большей силой обрушатся на землю?
Надо было использовать минуты затишья, выбраться из кабины.
Но что это? Собачий лай? Оглянувшись, увидел: к моему самолету, высоко выбрасывая лапы, несся огромный дог. «Неужели близко населенный пункт?» — пронеслось в голове. Я инстинктивно захлопнул колпак. И вовремя! Через стекло на меня смотрела клыкастая собачья морда. И тут я сообразил, в чем дело. Мы знали, что некоторые немецкие летчики летают со служебными собаками.
Значит, где-то рядом приземлился сбитый фашистский самолет. Выход оставался один. Вытащив из кобуры пистолет, осторожно приоткрыл колпак и два раза выстрелил в собаку. Дог взвыл и забился на снегу, оставляя кровавые пятна.
Только теперь я разглядел, что у подножия сопки, на льду озера, зарывшись левой плоскостью в снег, лежал «Мессершмитт-110». Случилось так, что подбитый мной в начале боя фашистский самолет сел там же, где пришлось приземлиться мне. Только на войне это может быть.
Но возможно, фашистский экипаж погиб?
Словно в ответ, морозный воздух разорвал выстрел. К моему самолету, проваливаясь в снегу, неуклюже двигалась темная фигура в летном костюме. Раздалось еще [58] несколько выстрелов. Я вылез из кабины и, присев за плоскостью самолета, прицелился в гитлеровца. Выстрел — и вражеский летчик схватился за живот, но устоял на ногах. Еще выстрел — и он, покачнувшись, свалился в снег.
Потемнело — снова налетел снежный заряд. Колючий снег холодил лицо, боль в бедре немного утихла. Нужно добираться к своим. Но как? Я не знал, далеко ли до наших позиций. Пока раздумывал, снежный вихрь пронесся, немного посветлело. Я взглянул в ту сторону, где стоял «мессершмитт», и вдруг... Что это такое? Перебегая от одного валуна к другому, ко мне приближался второй вражеский летчик. Потом сообразив, что незаметно подойти ко мне не удалось, он начал стрелять. Завязалась перестрелка. В густом сумраке полярной ночи трудно попасть в цель. Мы оба оставались невредимыми, а пули, высекая искры, со скрежетом ударялись о гранитные валуны и рикошетом отлетали в снежные сугробы.
Перестрелка длилась до тех пор, пока гитлеровец не растратил все патроны. Тогда он поднялся из-за валуна и на ломаном русском языке закричал:
— Рус, сдавайс! Рус! Не уйдешь!
Не помня себя от злости и ненависти, я двинулся навстречу врагу. Идти по глубокому снегу было тяжело. Мешала раненая правая нога. И все же мы медленно сближались. Уже было ясно видно лицо врага. Фашист тяжело дышал, выкрикивая ругательства, и злобно сверкал желтоватыми белками. На указательном пальце правой руки, сжимавшей рукоятку финского ножа, сверкнул золотой перстень. Этот перстень вызвал у меня приступ бешенства. Я поднял пистолет и нажал на курок. Осечка. И в тот же миг фашист прыгнул на меня, взмахнул финкой, я почувствовал острую боль. Удар пришелся в лицо. Упав навзничь, я потерял сознание. [59]
Пришел в себя от недостатка воздуха... Сильные цепкие пальцы фашиста сдавили мое горло. Еще немного — и он задушил бы меня! Напрягая последние силы, рванул гитлеровца за руки. Дышать стало легче. Еще один рывок — и фашист отлетел в сторону...
Обессиленные, мы мгновение лежали на снегу, потом, одновременно вскочив, бросились друг на друга. Опередив фашиста, я ударил его в живот. Он дико закричал и во весь рост растянулся на льду. Я вспомнил о своем пистолете и оглянулся: шагах в трех от меня лежал мой ТТ. Не сводя глаз с фашиста, пятясь, я нащупал пистолет, успел выбросить из ствола патрон, который дал осечку, и в тот момент, когда гитлеровец вновь бросился на меня, выстрелил в грудь фашиста.
Теперь все!
Отполз в сторону, прислонился спиной к гранитной скале. Силы иссякли окончательно. Меня била мелкая отвратительная дрожь. В голове горячечный туман. Мелькают эпизоды воздушного боя, вынужденная посадка, рукопашная схватка, выстрелы. Нестерпимо болело залитое кровью лицо. Видеть я мог только одним глазом. Мучительно ныла раненая нога. Ветер рвал полы расстегнутого реглана, мороз леденил тело. Самое главное сейчас — не потерять сознание, иначе смерть. А я должен, должен жить! Но смогу ли я, израненный, ослабевший, пройти по сопкам несколько десятков километров?
...В кармане куртки нащупал патроны и плохо повинующимися пальцами зарядил пустую обойму пистолета — нельзя оставаться безоружным. Горсть снега, приложенная к пылающему лицу, немного освежила меня. Вспомнив, что у меня в кармане есть небольшое зеркальце, вынул его и взглянул на себя при свете карманного электрического фонарика. Финкой фашист вспорол [60] правую щеку, выбил передние зубы. Рана вспухла и покрылась запекшейся кровью.
Теперь, пока есть силы, надо немедленно двигаться в том направлении, куда ушел самолет Соколова. Я взял из кабины бортовой паек, ракетницу с ракетами, наглухо закрыл колпак, постоял минуту, прощаясь с машиной.
Разложив по карманам печенье, галеты, банки с мясными консервами, шоколад, маленькие бутылочки с коньяком, задумался: а нужно ли мне все это? С разбитыми челюстями вряд ли смогу есть. Коньяк — другое дело, он поддержит силы на морозе...
Нет, пока хватит сил, буду нести. До наших позиций километров семьдесят, в моем состоянии для этого потребуется не один день.
Несколько часов, почти не отдыхая, я двигался вперед. Ветер, разогнав снежные тучи, утих. В небе мерцали редкие звезды. На глазах у меня небосвод вдруг окрасился в ярко-лиловый цвет и по нему забегали, затанцевали быстрые, как молнии, зеленые лучи. Их становилось все больше и больше. Вскоре потоки зеленоватого цвета переплелись между собой, образовав сияющую корону, и тут же погасли. А небо пылало малиновым огнем, и снова замелькали, скрещиваясь, лучи — синие, золотистые.
Это было северное сияние. Я видел его впервые и невольно залюбовался... Потом небо внезапно потемнело. Подул сильный, порывистый ветер. Снежные заряды слепили глаза, затрудняли дыхание.
С каждым часом становилось все холоднее. Мелкий снег, жгучий, как раскаленные опилки железа, бил по лицу, проникал за воротник, леденил тело. Я упрямо двигался вперед, стараясь не терять направления. Тяжело ступая на раненую ногу, карабкался на сопки по [61] глубокому снегу. Достигнув вершины, немного отдыхал и снова в путь.
Вокруг все тот же унылый пейзаж: сопки, гранитные валуны, ущелья, неглубокие замерзшие речки, чахлые карликовые березки и снег, снег, без конца снег... Лицо горело от раны, от мороза, израненную щеку так нестерпимо ломило, что временами забывалась боль в ноге. «Надо идти! — без конца твердил я себе. — Вот добреду до валуна, спрячусь за него и отдохну. А теперь надо дойти вон до той березки. Но на пути к ней сопка. Что ж, придется карабкаться». И так без конца — валуны, березки, сопки...
Ночные сумерки растаяли. Наступил короткий полярный день. Сколько километров осталось позади — два, пять, десять?.. Не знаю. Хватит ли сил? Доберусь ли до своих? Должен дойти. Меня там ждут, беспокоятся.
Кругом все мертво, ни одного заметного ориентира, чтобы определить пройденный путь. Да и силы иссякли. Захотелось есть. Достал плитку шоколаду, отломил небольшой кусочек, положил его в рот и вскрикнул от нестерпимой боли: и верхние и нижние зубы почти не держались в кровоточащих деснах. Ясно, есть не могу. Зачем же нести лишнюю тяжесть? Взяв с собой лишь шоколад, я выбросил на снег остальную еду. Идти стало легче. Но ненадолго.
Опять наступила ночь. Чувствую, смертельно хочу спать. Нет больше сил идти — и все. И стоило мне на минуту остановиться, как метель убаюкивала, а сознание сразу уплывало куда-то. Лечь бы сейчас, вытянуть усталые ноги. Или хотя бы посидеть немного.
Но я хорошо знал: если сяду — усну. А усну, — значит, никогда не проснусь... Нет! Надо идти!
Невольно подумалось: я никогда так долго не был в полном одиночестве... Вокруг только снег, лед да камень. И метель воет, почти не затихая. Шаг за шагом [62] двигался я вперед, к морю. Шли третьи сутки мучительных странствий. Глубокой ночью я почувствовал, что рядом есть какое-то живое существо. Кто бы это мог быть? Невольно остановился, рука потянулась к пистолету. Напряг зрение — в двух шагах от меня стоял большой полярный волк.
Прислонившись к стволу березы, я поднял ракетницу и выстрелил в хищника. Волк испуганно попятился и рысью ушел за сопки. Больше я его не видел.
Идти становилось все тяжелее. Притупились все чувства. Даже голод перестал мучить.
Однажды мне показалось, что я слышу шум мотора. Поднял голову. По небу неслись низкие снежные облака. Ошибся? Нет! Отчетливо слышен рокот мотора. Может, это меня ищут? Соколов, конечно, сообщил обо мне на аэродроме... Но разве увидишь с самолета одинокого человека в бескрайней, занесенной снегом тундре.
Гул мотора долго стоял в ушах. С трудом собрав все силы, я заставил себя не обращать на него внимания.
...Пошел, кажется, четвертый день моего пути. Совсем не беспокоит голод. Но очень хочется пить. Добравшись до незамерзшей горной речушки, я долго, жадно пил, черпая пригоршнями ледяную воду. Речушка впадала в озеро, покрытое льдом. Машинально ступил на лед, прошел несколько шагов. И не успел опомниться, как провалился по пояс в студеную воду.
Еле выбрался на берег. Бурки и брюки промокли, отяжелели, покрылись ледяной коркой. Сразу почувствовал — замерзаю. Выпил коньяку, но тепло не приходило. Нужно развести костер. С трудом наклоняясь, собрал кучу сухого валежника и выпустил в нее последние ракеты. Но все мои старания были напрасны: валежник не загорелся.
Оставалось одно — идти. От холода уже не чувствовал своего тела. Шел долго, ни о чем не думая, осторожно [63] переставляя ноги. Мои ступни, наверное, примерзли к буркам: я не чувствовал их. Когда окончательно обессилел, передвигался ползком. «Вперед, только вперед, — повторял я себе. — Надо бороться! Надо жить!..»
...На шестые сутки услышал приглушенный расстоянием звук сирены боевого корабля. Из последних сил взобрался на вершину сопки. Передо мной открылась темная полоса залива, вдали виднелся дымок кораблей. Нет, это был не мираж!
Немного успокоившись, я рассмотрел небольшую избушку на скалистом берегу залива. Возле нее прохаживался какой-то человек. Я вынул пистолет и, зажав его в правой руке, пополз к домику. Ближе, ближе... Возле самого домика сделал попытку подняться. Человек в полушубке повернулся ко мне, вскинув автомат:
— Стой! Кто идет?
Я сорвал с головы шерстяной шарф и через застилавший глаза туман увидел под башлыком бескозырку со знакомой надписью «Северный флот». Что было дальше, помню очень смутно. [64]
В госпитале
— Вы старший лейтенант Сорокин?
Я очнулся от осторожного прикосновения чьих-то рук к ране на лице. Открыл глаза. Моряк-артиллерист еще раз громко спросил:
— Вы старший лейтенант Сорокин? Сейчас сообщу о вашем возвращении, — заторопился командир. Ему явно хотелось отвлечь меня от тяжелых мыслей. — Сначала позвоню в штаб флота, надо как можно скорее отправить вас в госпиталь. А пока отдыхайте у нас.
Командир долго добивался связи со штабом флота. В это время два дюжих моряка и врач пытались снять с меня бурки. Но это им не удалось: бурки примерзли к ногам. Тогда врач осторожно разрезал голенища и шерстяные носки. Осмотрев мои ноги, которые, как колодки, упали на пол, врач покачал головой: обморожение третьей степени.
Подошел командир дивизиона.
— Сейчас за вами придет тральщик. Он доставит вас в госпиталь.
Через несколько минут в домик вошли с носилками двое санитаров в белых халатах.
— Прибыли за раненым,—доложил один из них.
— Забирайте, — ответил врач. — Только несите осторожнее: раненый в тяжелом состоянии. [65]
И вот я в городе Полярном, в военно-морском госпитале. Отсюда недалеко до аэродрома, на котором несут боевую службу мои друзья, летчики-сафоновцы. Всего тридцать пять километров разделяют нас.
Не мешкая ни минуты, меня раздевают, отбирают пистолет, возвращают шоколад. Зачем он мне? Сказать я не успеваю: от усталости, волнений, потери крови теряю сознание.
Сколько времени прошло, не знаю. Пришел в себя на операционном столе. Пожилой хирург зашивал рану на лице. Я снова впал в забытье... А очнулся, услышал возбужденные голоса. Открыл глаза и увидел Бориса Сафонова, комиссара полка Пронякова, техника Родионова и Диму Соколова.
Сафонов крепко пожал мою руку. Мне хотелось поговорить с боевыми друзьями, но врач, находившийся в палате, категорически запретил это делать.
— После любой, даже самой легкой операции нужен покой, поэтому не затягивайте свидание, — предупредил он моих гостей.
— Выздоравливай, Захар, да поскорее к нам возвращайся. Мы ждем тебя, — прощаясь, сказал Сафонов.
В этот же день меня навестили командующий Северным флотом вице-адмирал А. Г. Головко, член Военного совета А. А. Николаев, начальник политуправления Северного флота Н. А. Торик, начальник военно-воздушных сил Северного флота А. А. Кузнецов и поэт А. Жаров.
— Флот гордится вами, — тепло сказал адмирал Головко, присаживаясь на табурет около моей койки. — Врачи сделают все возможное, чтобы спасти вам ноги. Будьте мужественны, наберитесь терпения — этим вы ускорите свое выздоровление...
— Товарищ командующий, а летать мне разрешат?
— Не беспокойтесь. Я буду следить за вашим выздоровлением. [66]
Теперь я готов был на все. Все вытерплю! Только бы летать!
...Потянулись бесконечные дни и ночи в госпитальной палате. Я понимал, что не так-то легко вернуть искалеченного человека в строй, нервничал, плохо спал по ночам.
С жадностью читал и перечитывал центральные и местные газеты. Напряженные бои шли по всему фронту от Черного до Баренцева моря. Мои товарищи по полку дрались с врагом, не жалея сил и даже жизни, а я... И что скрывать, были у меня минуты сомнений: удастся ли мне вернуться в боевую семью североморцев?.. Мое тревожное настроение несколько рассеивалось, когда ко мне в палату приходили друзья. Каждый раз задавал им один и тот же вопрос:
— Ребята, как по-вашему, смогу я л