Из показаний Л. Развозжаева (23.10.2012):
Ты сейчас вообще вне правового поля, никто не знает, где ты, сегодня – ты, завтра – безымянный холмик.
В отличие от права, которое имеет нормативное содержание и лежит в логическом ряду бытия (мир «должного»), «понятие силы, как бы оно ни определялось, лежит всегда в реальном ряду, имеет всегда онтологическое значение». «Отсюда ясно, что для того, чтобы понятие права сближалось с понятием силы или тем более поглощалось им, необходимо, чтобы оно само переносилось в онтологический ряд, чтобы право так или иначе само становилось членом реального ряда, получало значение чего-то реального »[1].
Сила есть инобытие права – его вовне-себя-бытие. Но не всякая, а именно исполненная права, оправленная, так сказать. Для этого само право – в самой своей нормативности (также общеобязательности, формальной определенности) – должно допускать собственное свое инобытие (силу). Допуская выход вовне себя, оно ужѐ, в себе, потенциально содержит это «иное», неправо (не путать с коммунистическим не-правом – преодолением, или снятием, права неравенства [2], или применения равной меры к неравным людям). Так вот, это неправо в праве и есть тот мостик, который позволяет праву соединяться с силой, который позволяет говорить о праве, как о возведённой в закон воле (воля ведь неправовое явление).
Должное и сущее, норма и материя, а между ними – пропасть. Как действование есть синтез свободы и природы[3], так и право-применение есть, с одной стороны, нисхождение права, с другой – восхождение силы, скачок из царства должного в царство сущего. «В правоотношении происходит качественный скачок. Нормы, создающие возможность или обязательность того или иного поведения, соотносятся с реальным поведением. Из сферы долженствования мы переходим в сферу сущего, от абстракции – к конкретному, от общего – к единичному»[4].
Нормативное предписание не выпрыгнет из себя, свернувшись трубочкой не примется лупить нарушителя. На митинге либерала несёт не закон. Должное покоится. Движение исходит от иного.
Закон, как известно, конкретизируется в под-законных актах. В подзаконных актах мы вместе с должным как бы спускаемся с небес абстракции на грешную землю – туда, где холмики.
Должное остается в-себе, как бы ни претворялось оно «в жизнь» – в смысле «перегибов», пре-ломлений, нарушений, искажений. Хотя со стороны сущего эти нарушения совершаются во имя должного же. Например, применение силы (закон вам опишет, какая это сила, в каких условиях она может применяться). Всё должно быть «по закону», но должное как-то сопрягается с сущим, закон входит в тело нарушителя:
Один (полицейский) становится позади либерала, другой – спереди; первый хватает либерала за ногу либо путем подставления собственной подсекает. Стоящий спереди (полицейский) подхватывает падающего на него либерала и, зафиксировав его, держит, покамест стоящий сзади (полицейский), взяв ноги либерала в свои руки, не будет готов двигаться. Далее оба (полицейских) несут нарушителя куда полагается…
Так вот, это – не дело закона, тут уже механика, техно-/ социо-логия права. Презренная материя берется «за скобки». Закон не таков! Должное воротит нос от сущего и тем самым именно в качестве права оно допускает (косвенный умысел) свое иное.
Техника берест своё. Нормативная технэ-тивность (в отличие от технической нормативности) «рулит». По мере прогресса правовая форма всё более уходит в-себя. В былые времена правоприменение в модусе действия с телом входило в право на уровне под-законных актов – «Обряд како обвиняемый пытается» 1762 года.
Со стороны должного мост, полагающий выход вовне, в то самое «вне» правового поля – абстрактность должного; онтологическим холмикам «правоприменения» – логические холмики в «умном» месте, в самой абстрактности права.
И со стороны сущего выбрасывается навстречу мостик – конкретность в лице (и не только) живого правоприменителя, право пользуется его руками и, если надо, ногами.
Закон, как свет или логос, входит в иное (меональное[5]) – меонизируется, меон, в свою очередь, озаконивается; если это иное – человек, который поставлен «у власти», про него можно сказать: в нем закон – воплощается. – Я здесь закон! – говорит мент-в-законе (правоприменитель?). Иное закона (восприемлющее в себя закон) – это не только сознание исполнителя (правопримирителя), не только психика с её uber и unter; иное выступает всем существом человека «у власти», тут уж ничто человеческое не чуждо...
«Если закон или не в силах его заступить, или того не хочет, или власть его не может мгновенное в предстоящей беде дать вспомоществование, тогда пользуется гражданин природным правом защищения, сохранности, благосостояния… Тогда закон, стерегущий гражданина, был в отдаленности, и власть его тогда была неощутительна; тогда возрождался закон природы, и власть обиженного гражданина, неотъемлемая законом положительным в обиде его, приходила в действительность»[6].
Сила закона, воля («не хочет») закона, отдалённость закона, ощутительная власть закона – всё это закон заимствует у своего протеже.
Однако заимствование не без перегиба: как Луна иной раз затмит солнце, так и человек-у-власти может поменяться с этой властью местами.
Один такой право-применитель, приревновав свою власть к власти закона, что лежит у него в канцелярии в шкафу, решил проверить – в чем, в конце концов, сила: в нём ли самом или в этом законе.
«Прежде всего его поразило следующее обстоятельство. Как только он сбросил с себя помпадурский образ, так тотчас же все перестали оказывать ему знаки уважения…Второе поразившее его обстоятельство было такого рода. Шел по базару полицейский унтер-офицер (даже не квартальный), – и все перед ним расступались, снимали шапки. Вскоре, вслед за унтер-офицером, прошел по тому же базару так называемый ябедник с томом законов под мышкой – и никто перед ним даже пальцем не пошевелил. Стало быть, и в законе нет того особливого вещества, которое заставляет держать руки по швам, ибо если б это вещество было, то оно, конечно, дало бы почувствовать себя и под мышкой у ябедника.
Стало быть, вещество заключено собственно в мундире; взятые же независимо от мундира, и он, помпадур, и закон – равны»[7].
* * *
В правовом государстве правовое поле скрадывает материю: мы видим только правоотношения (а что не видно, то и не считается), мы знаем только то, что следует или должно быть «по праву»; если же что-то и происходит «не так», то все равно этот эксцесс правореализации переводится на язык права – «злоупотребление должностными полномочиями», «превышение должностных полномочий». «Превышение должностных полномочий» на языке техники может означать, например, в хрюкалку и под микитки. Но когда я говорю «превышение должностных полномочий», я словно на французском языке говорю. Мы потому и «видим», потому и «знаем», что находимся по отношению к предмету на расстоянии (теле-видение, кстати, буквально означает видение на расстоянии, а по телевизору мы всё видим, всё знаем), мы «видим» здесь, а само «видимое», само «знаемое» располагается – в пространстве или во времени – там. Если бы вы вышли отсюда туда – из «знания» в самый предмет, вы и перестали бы «знать»; став с предметов за одно, исчезли бы за горизонтом «знания», за вас теперь бы другие «знали». Другие сказали бы по-французски:
- Он стал жертвой превышения должностных полномочий…
Право, это – язык; внеязыковая, невыразимая в языке материя не считается, а значит, и не существует.
Правовое (= языковое) поле есть своего рода гравитационное поле черной дыры: мы, наблюдатели, видим правоотношения, разворачивающиеся в судебном процессе, в исполнительном, «исправительном», производстве. А что скрывается за ними, материю «исправления», мы видеть не можем, пока остаемся по ту сторону «видимого», в «форме созерцания» это нам не дано. Космонавт бесконечно завис над черной дырой. Все идет по закону: «исполнение наказания»… А из «космического» путешествия возвращается лысый, без зубов «доходяга»…
И права остались неприкосновенные, и человек что-то отдал государству.
В самый закон, впрочем, иногда прорывается материя – словно языки пламени, но лишь бледной тенью, не обжигая. Например, в статье о приеме в исправительное учреждение вновь прибывшего осужденного (ст. 79 УИК РФ) мельком упоминается о карантине. Это уже не «специальная превенция», а вещь вполне осязаемая, нелицеприятная для тела. Хотя и о карантине сказано как-то беззубо, между делом (как бы есть более важные дела – та же «превенция»). А о «комплексной санитарной обработке», например, ни слова. Здесь уже уровень более глубокой конкретизации – подзаконной: нисхождение права в царство Аида…
Так же, в другой статье, словно обмолвка по Фрейду, для непосвященного буквально режет слух: «осужденные независимо от их согласия не могут быть подвергнуты медицинским, научным или иным опытам, связанным с испытанием лекарственных средств, новых методов диагностики, профилактики и лечения заболеваний» (часть 3 ст. 12).
Запрет не рождается просто так, на пустом месте; как будто законодатель, встав с утра не с той ноги, возьми да и выдумай новое «нельзя». «Нельзя» как инобытие некоего «можно» непременно существует.
«Нельзя» (запрет) – не пустота, обволакивающая некое «можно» (дозволено), hiatus, но живая (творческая), пульсирующая пустота – меон. Отсюда, из этого «можно» (как-никак, но имеют же медики доступ к телу заключенного), мы словно ощущаем тяжелое дыхание потустороннего – «нельзя» (так и чешутся руки придумать какую-нибудь новую «диагностику»).
Конечно, из своей головы депутаты ничего выдумать не могли. «Не дырка, а свистит». Депутаты как дети: слушают, что взрослые говорят и на свой лад перенимают. Под-линный законо-датель, если хотите, законодатель-в-себе чувствуется в «Инструкция внутреннего распорядка исправительных учреждений» – выразитель воли непосредственной, «бессознательной», воли, выраженной также в стенах «исправительного» учреждения, в ясном взоре тюремного «медика», под черепной коробкой которого шевелятся мысли о «новых методах диагностики».
Тоталитаризм нашего времени вытекает из самой «природы вещей», поскольку вещи берутся непосредственно (и в том числе такая вещь, как человек в своей телесности), не счастья ножа, а материальной истины ради; не в черных рубахах, а в белых халатах и на носу – очки.
Присела я на лавочку.
Ослабла, вся дрожу.
Дрожу, гляжу на лекаря:
Рукавчики засучены,
Грудь фартуком завешена,
В одной руке – широкий нож,
В другой ручник – и кровь на нем,
А на носу очки!
Так тихо стало в горнице…
Начальничек помалчивал,
Поскрипывал пером,
Поп трубочкой помахивал,
Не шелохнувшись хмурые
Стояли мужики.
«Ножом в сердцах читаете», -
Сказал священник лекарю,
Когда злодей у Дёмушки
Сердечко распластал.
(Кому на Руси жить хорошо, Крестьянка, глава IV).
Государство может расслабиться, предоставив самой технике «диктовать».
Закон слишком абстрактно и поверхностно схватывает реальность, можно сказать, скользит по поверхности – внутрь не проникает.
«Режим в исправительных учреждениях – установленный законом и соответствующими закону нормативными правовыми актами порядок исполнения и отбывания лишения свободы, обеспечивающий охрану и изоляцию осужденных, постоянный надзор за ними, исполнение возложенных на них обязанностей, реализацию их прав и законных интересов, личную безопасность осужденных и персонала, раздельное содержание разных категорий осужденных, различные условия содержания в зависимости от вида исправительного учреждения, назначенного судом, изменение условий отбывания наказания» (часть 1 ст. 82 УИК).
– Как плоско, как безжизненно!
– Терпенье, друзья. Дойдем-таки до настоящих вещей! Вот оно, вот:
«Медицинский работник проводит наружный осмотр осужденных, результаты, а также особые приметы записываются в амбулаторную карту осматриваемого».
– Чудо! После всех этих конституций и законов такая глыба. Уж не экзистенциалистская какая вещица?
– У меня в руках вещица, которая не хуже Тошноты схватывает глубины бытия. Это – Инструкция внутреннего распорядка исправительных учреждений …
«Настоящие Правила внутреннего распорядка исправительных учреждений на основании УИК РФ регламентируют и конкретизируют соответствующие вопросы деятельности исправительных учреждений».
Для либерала превыше всего – Конституция, действующая непосредственно высшая сила, с ее Человеком. Для нас выше то, что ближе к «земле», к реальности. Поэтому «Инструкция внутреннего распорядка исправительных учреждений» глубже и, стало быть, выше и законов, и конституций, и международных норм. Нет, мы не обольщаемся, что нашли предел, дальше которого некуда.
Нет, не всё бытие исчерпано этими «правилами». Как ни читал я Инструкцию между строк, как ни «вживался» в ее «дух» – про парашу, например, так и не узрел. Молчание говорит.
Рукописи не горят. Пройдут века, конституция и гражданский кодекс – эти альфа и омега либеральной свободы – безвозвратно канут в Лету, а она останется, и наши далекие потомки будут изучать нас, наше «общественное бытие» по этой Инструкции.
Среди прочего сужденные обязаны (пункт 14):
- проходить медицинские осмотры и необходимое обследование с целью своевременного обнаружения инфекционных заболеваний, а также медицинское освидетельствование для выявления фактов употребления алкогольных, наркотических и сильнодействующих (токсических) веществ, получения телесных повреждений;
- быть вежливыми между собой и в обращении с персоналом ИУ и иными лицами, выполнять их законные требования;
- по установленному образцу заправлять постель, следить за состоянием спальных мест, тумбочек и вещевых мешков в помещениях отрядов, где хранятся их личные вещи, наличием прикроватных табличек, соблюдать правила личной гигиены, иметь короткую стрижку волос на голове, бороды и усов (для мужчин).
Заметили, чем дальше в «лес» от Конституции, т.е. чем конкретнее становятся правоотношения, тем больше «дров» правоприменения и вольнее себя чувствует правоприменитель? Кто-нибудь слышал о такой обязанности – «иметь короткую стружку волос на голове»? Хотя нет, вру, помнится, был такой руководитель, в одном государстве в Африке, с характерной фамилией, – тоже любил, чтобы в этом отношении был порядок.
Вот если бы в Конституции так прямо и прописать:
1. Все граждане (мужеска пола) обязаны соблюдать короткую стрижку волос на голове.
2. Все граждане, а также постоянно проживающие на территории РФ лица без гражданства и иностранные граждане, обязаны соблюдать правила личной гигиены…
«На свободе» человек не дан государству непосредственно. Оболочка правовой личности, в которой находится тело, мешает государству устанавливать непосредственные – относящиеся к телу – обязанности, вроде обязанности иметь короткую стрижку на голову. Другое дело – в тюрьме.
Заключение есть снятие правовой личности и непосредственный доступ к телу.
* * *
О материи наказания. Право скрадывает глубину правоприменения (наказание – это ведь правоприменение). Правовое «наказание», акт осуждения, есть проекция наказания на плоскости. Право лишь оформляет (наказание), но не должно подменять собой материю. «Наказание есть прежде всего и только правовой акт, служит исключительно праву, хотя им могут пользоваться также и в других вне права лежащих целях»[8]. «Формально вытекающее из преступления (как правонарушения) долженствование наказания (как осуждения) и есть не что иное, как выражение этой сущности права, как долженствования. Но это всё, что формально следует из преступления: вопрос о материализации осуждения в конкретное наказание выходит уже за пределы чисто формального рассмотрения»[9].
Что есть в праве такого, что позволяет примененному наказанию быть тем, что оно есть (неправовым, «материальным»)? Абстрактность, формальная определенность, статичность. Этой своей стороной должное соприкасается со «своим другим» – неправовой материей, чреватой движением.
Нисхождение права в неправовую материю – конкретизация закона вплоть до Инструкции внутреннего распорядка и живого закона в лице «гражданина начальника».
Потенция насилия – в самом праве. Сила – инобытие формализма.
«Осуждение не есть административный акт в собственном смысле [непосредственно наказание – наказание в собственном, техническом смысле. – А.В.], потому что оно является вынужденным, логическим следствием правовой нормы. Уголовное осуждение, кроме того, представляется, как заключение силлогизма, большая посылка которого есть распоряжение закона, меньшая – констатирование факта, составляющего нарушение, и заключение – выражение осуждения. Здесь нет настоящего административного акта, потому что нет проявления воли государства »[10]. Воля государства имеет место по ту сторону заключения судебного силлогизма (государство в мантии) – в заключении. Здесь она у себя, как дома – в халате и шлёпанцах, непосредственно.
«Формальное осуждение относится исключительно к правовому субъекту. Оно должно материализоваться в конкретный психофизический факт, чтобы быть применённым к конкретному человеку. Материализация эта лишь ограничивается формальным понятием, но положительно определяется уже другими посторонними праву в особенном смысле слова моментами»[11]. «Как преступником может быть лишь правовой субъект, так и наказуемым может быть только он же. Обращенное на животное, на раба, на ребенка «наказание» не имеет правового значения»[12].
«Объектом» наказания в правовом смысле (или осуждения) является правовая личность, а не материальный носитель ея. В частности, в случае лишения свободы «на определенный срок» личность приостанавливается в «лице» данного человека, временно изымается из «гражданского оборота», поскольку свобода, возможность распоряжаться собой – conditio sine qua non социальной личности (не путать с объектом государственной психиатрической экспертизы). Вот этот акт изъятия личности, или временного поражения в человеке его правого лица, и есть правовой акт осуждения. Но и с материальным носителем правовой личности что - то происходит в тюрьме[13].
Что бы ни происходило с преступным организмом у государства «в гостях» (лишение свободы на определенный срок), ничего этого нет, если форма не проявляет. Есть только то, что оформлено. Вырабатывается специфически цивилизованное отношение к реальности – потустороннее, как у строителя Интеграла по эту сторону «Зелёной стеной» («Мы» Замятина).
Прежде государство («неправовое») тоже подходило к человеку непосредственно, но не скрывало этого.
«Есть-ли-ж исподлежащих к пытке такой случится, который изобличается во многом злодействе, а он запирается, и по делу обстоятельства доказывают его к подозрению, то для изыскания истины употребляются нарочно: 1-е. Тиски зделанныя из железа, в которых кладут злодея персты и свинчивают от палача до тех пор, пока или повинится, или же не можно будет больше жать перстов и винт не будет действовать. 2-е. Наложа на голову веревку и просунув кляп и верят так, что оной изумленным бывает: потом простригают на голове волосы до тела, и на то место льют холодную воду только что почти по капле, от чего также в изумление приходит»[14].
Рационализация жизни, в том числе в государстве, в правоприменительном хозяйстве, не снимает этой непосредственности, «пассионарности» технологов права былых времен. К подлежащему право-применению подручному телу по-прежнему подходят творчески, но это не находит выражения в праве, значит, этого нет. Время от времени фиксируются «нарушения» – post festum. Актуальных нарушений нет! Ибо не прописано в праве, како обвиняемый пытается. Он не пытается – нет такого следственного действия, оперативного мероприятия. Это – нарушение. А раз это нарушение, этого не может быть!
Приводить обвиняемого в «изумление» посредством выстригания на макушке волос и литья на неё холодной воды по капельке – вся эта материя для нас пропадает, поскольку правовая форма соответствующего технического отношения между государством и телом ее не улавливает (вместо этого абстрактные «исполнение наказания» да «режим содержания»). Человек, мы знаем, «сидит», но что при этом с ним происходит – это уже чепуха, она отсеивается решетом формы.
В былые времена, когда самообман еще не находил почвы в практике людей, закон (приговор суда тоже в известном смысле закон, поскольку имеет законную силу) и исполнение (приговора-закона), форма (наказание как осуждение, или наказание в правовом смысле) и содержание (материя наказания), право-отношение и техно -отношение не стеснялись друг друга[15].
* * *
Пример «вне права лежащих целей» использования правового осуждения:
«Оже вира[16], то на оружьи и на конех буди» (Русская Правда) – на содержание дружины. Или использование заключенных как рабочей силы в «народном хозяйстве». Да и такая якобы цель наказания, как «исправление», к правовой сущности наказания отношения не имеет, а представляет собой, чтобы там ни писали в «кодексах», как раз вне права лежащую цель.
«Исправление» – отношение не правовое, а непосредственное, техническое, как применение «принудительных мер медицинского характера». Правовое отношение возможно лишь между правовыми же (= свободными) субъектами, а заключённый – объект «исправительного» воздействия (как «невменяемый» – медицинского, лечильного). Именно по этой причине правовое государство не может «исправлять» человека раньше времени; оно вынуждено сидеть в засаде, ждать.
Для князя – наказующего – наказание есть деньги, которые идут «на конех». Для вирника, который собираетнаказания, наказание есть «7 ведер солоду на неделю» да «куров ему по двое на день». Для коня, который в этом тоже участвует, –овес в количестве «на рот»[17].
Т.е. со стороны наказующего («государства») и его агентов (вирника с конём) наказание есть прибыток, актив. Для общества, наоборот, убыток, пассив, но абстрактно (как и само общество отдельно от образующих его индивидов – абстракция). Конкретно, экзистенциально убыток – для человека, отдельно взятой части общества, индивида, который вкладывается в «дикую виру», для «головника», непосредственно виновного, – которыми общество живет и страдает. Отдельно взятый, он на самой своей шкуре познаёт и лошадиный рот, и государственную пасть.
Деньги, как и всё остальное, в чем выражается долг перед государством и его агентами (овёс) – не наказание (процесс), а результат (овеществленный процесс). Наказание, со стороны наказуемого, есть «обязанность» (не всегда правовая) претерпевать страдание (то или иное, в широком смысле). Со стороны наказующего, это – право. Право наказывать.
* * *
Неправовое («материальное») наказание обращено к публике[18]. Общество как тотальность (в лице государства) наказывает себя как совокупность индивидов («объект» наказания). Преступник – лишь «страдательное орудие» в руках наказующего самое себя общества-государства.
Объект преступления – общественные отношения. Не сама по себе жизнь, не сама по себе телесная целостность, не само по себе имущество, а общественные отношения по поводу этих вещей или в связи с их охраной. Поскольку же на страже этих «отношений» стоит государство, постольку, грубо говоря, всякое преступление направлено против государства. Всякое преступление, преступление как таковое есть попытка общественногопереворота: преступник сам захотел стать обществом, стать законодателем, причем не важно, что на сей счет думает этот «заговорщик» (как это иногда бывает в России с иными «угонщиками» самолетов). Преступление есть разрешение себе того, что может, что вправе (делать) лишь общество (как тотальность, т.е. государство), значит вызов обществу, акт конкуренции с самой тотальностью (государством, покушение на его исключительное, монопольное право). Понятно, что украсть или изнасиловать общество (государство) не может, но общество только потому не может украсть или изнасиловать, что для него в этом нет никакого смысла: оно возьмет, что ему надо, не прячась, не нападая из-за угла.
Что можно обществу, то преступнику нельзя. Всякое преступление, преступление как таковое есть нарушение монопольного права общества (государства). Два закона на одной территории не могут вынести друг друга. «Или я, или он (преступник)», – говорит государство, обращаясь к публике, и в его словах чувствуется ревность.
Лишение свободы на определенный срок... Среди множества неопределенных «других» (не-я) общество схватило вот этого. Вот этот поражен в «своей» свободе на определенный срок. Он уже не никто, уже не может «затеряться» среди других, среди не-я. Он – «Полуехт, Ермолаев сын, Дорофеева, ростом высоковат, лицом плосколик, на бороду немного сколковат, нос на левую сторону маленько кривоват»[19].
Из массы не-я, как из куска мрамора, вырезается с отсечением всего лишнего corpus delicti, в который входит и «субъект преступления», который резцом следователя прихвачен к времени и месту. Куда же запропастилось не-я, ведь преступник им был? Не-я вышло из тела вот этого, схваченного, и разбежалось в разные стороны ногами других.
Конститутивным моментом бытия абстрактного человека является переход, переключение с одного не-я на другое (когда одно из них оказалось вот этим и было схвачено государством). Как в компьютерной игре: вас «убили», и вы щелкаете «мышью», чтобы пройти («миссию») заново. Общество кончило жизнь (или свободу) в этом – не беда: абстрактный человек легко перепрыгнул, как обезьяна с одного дерева на другое, с этого не-я на другое, на другие.
Я свободен как не-он, как другой этого (который схвачен). Свободу кончили не во мне, именно поэтому я свободен. Свободен оказавшийся «ни при чем».
Наказывается само преступление. А преступник – его олицетворение, страдательное орудие в руках государства: человек «сидит» государству, или государство «сидит» им в тюрьме. Как человек, зацепив головой о дверной косяк, иногда бьет кулаков в ответ – наказывает…Так и государство (естественно, «бессознательно») бьет по человеку, чтобы преступление, им совершенное, перестало быть… Метафизически, наказание есть снятие преступления.
Ответственность предполагает свободу. Призывают к ответу лицо, но при этом вожделенно смотрят на то, что за лицом – на имущество (либо ответственность обращается на самое лицо, но тогда она перестает иметь правовой характер), так как лицо есть не что иное, как обособленное имущество, выступающее в гражданском обороте самостоятельно. Эта самостоятельность имущества и есть лицо.
Кое-что для понимания природы личности дают следующие слова философа: «Что, однако, значит: «Если ты крадешь у него, ты обкрадываешь самого себя?» Тот, кто что-то украл, делает ненадежной собственность всех остальных; следовательно, он отнимает у себя (согласно праву возмездия) надежность всякой возможной собственности; он ничего не приобрел и ничего не может приобрести, но жить хочет, а это теперь возможно, только если его будут кормить другие. Но так как государство не будет этого делать даром, то он должен предоставить в его распоряжение свои силы для работ, какие оно найдет нужным (например, для каторжных или исправительных работ), и таким образом он на некоторое время или же по усмотрению [власти] пожизненно попадает в положение раба»[20]. «Другие» здесь – государство. Лишение свободы якобы не самоцель, а средство – средство обеспечения права на жизнь в условиях, когда человек не может сам собою кормиться.
Делает ненадежной собственность всех остальных, т.е. объект преступления не вещь и не человек, а общественное отношение, а в конечном счете – государство («кесарь» которому полагается отдавать «кесарево»), которое охраняет стабильность этих отношений («правопорядок»).
Вместе с тем – противоречие, если сравнить со следующим местом: Наказание «никогда не может быть для самого преступника или для гражданского общества вообще только средством содействия какому-то другому благу: наказание лишь потому должно налагать на преступника, что он совершил преступление; ведь с человеком никогда нельзя обращаться лишь как с средством достижения цели другого [лица] и нельзя смешивать его с предметами вещного права, против чего его защищает его прирожденная личность, хотя он и может быть осужден на потерю гражданской личности »[21]. Хотя он и может быть в оковах, он тем не менее свободен (тогда как по Руссо, человек рождается свободным, хотя повсюду он в оковах). То, что он эмпирически несвободен (в оковах), не означает, что он несвободен как вещь в себе.
[1] Ильин И.А. Понятие права и силы (Опыт методологического анализа) // Собрание сочинений в 10 т. Т. 4. – М.: Русская книга, 1994. – 622с. С. 12, 15.
[2] См.: К. Маркс. Критика Готской программы.
[3] «В волевом акте, в решении, принимаемом под напором объекта, но субъективно, совершается акт единства субъект-объекта, их отождествление, каким вообще является жизнь... Это есть синтетическое единство свободы и необходимости» (Булгаков С.Н. Философия хозяйства. – М.: Институт русской цивилизации, 2009. – 464 с. С. 270-271).
[4] Халфина Р.О. Общее учение о правоотношении. – М.: Юридическая литература, 1974. – 352 с. С. 82.
[5]Меон, или иное данного сущего, не есть просто его отсутствие, а «утверждение факта оформления предмета», данного сущего. Меон есть момент «иного» в сущем, «не-сущее есть необходимое слагаемое в жизни сущего же» (Лосев А.Ф. Философия имени. – М.: Изд-во Моск. Ун-та, 1990. – 269с. С. 53), «необходимый иррациональный момент в самой рациональности сущего, и притом момент диалектически-необходимый» (54).
[6] Радищев А.Н. Путешествие из Петербурга в Москву //Сочинения. – М.: Худ. лит., 1988. – 687с. С. 78.
[7] Салтыков-Щедрин М.Е. Помпадуры и помпадурши // Салтыков-Щедрин М.Е. Собрание сочинений в 10 томах. Т. II. – М.: Правда, 1988. С. 148-149.
«В самом деле, идея права у нас вовсе не существует или очень смутно; она смешивается с признанием силы или совершившегося факта. Закон не имеет для нас другого смысла, кроме запрета, сделанного власть имущим; мы не его уважаем, а квартального боимся...» (Герцен А.И. Письма в будущее. – М.: Сов. Россия, 1982. – 480с. С. 286).
[8] Гессен С.И. Философия наказания // Логос. – М.: Тип. Т-ва А. А. Левенсон, 1912-1913. – Кн. 1 и 2. – С. 183-232. С. 188.
[9] Гессен С.И. Там же. С. 216-217.
[10]Дюги Л. Конституционное право. Общая теория государства. – М., 1908. – 1000 с. С. 341. Курсив мой. – А.В.
[11] Гессен С.И. Философия наказания. С. 220.
[12] Гессен С.И. Там же. С. 217.
[13]«Возвращаясь к проблеме законных наказаний, тюрьму со всей имеющейся в ее распоряжении исправительной технологией следует переместить в точку, …где право опрокидывается и выходит за собственные пределы, – где контрправо становится действенным и институциональным содержанием юридических форм» (Фуко М. Надзирать и наказывать. – М.: AdMarginem, 1999. – 480 с. С. 328).
[14] Обряд како обвиняемый пытается (справка, представленная императрице Екатерине ΙΙ Тайной канцелярией, 1762) // Чельцов-Бебутов М.А. Курс уголовно-процессуального права. Очерки по истории суда и уголовного процесса в рабовладельческих, феодальных и буржуазных государствах. – СПб: Равена, Альфа, 1995. С. 721.
[15] «Даже во второй половине XVIII века, в 1772 году, сталкиваемся с такого рода приговорами: одна служанка из Камбрэ, убившая хозяйку, по приговору должна была быть доставлена на место казни в повозке, «используемой для уборки нечистот с перекрестков». Здесь надлежало «возвести виселицу, у подножия ее поставить то самое кресло, в котором сидела упомянутая Лалё, хозяйка, в момент убийства; посадить в это кресло служанку; исполнителю высшего правосудия надлежит отсечь ей правую кисть, в ее присутствии бросить кисть в огонь и сразу после этого нанести ей четыре удара косарем, которым она убила названную Лалё, причем первый и второй удары – в голову, третий – в левое предплечье, а четвертый – в грудь; после этого надлежит повесить ее на упомянутой виселице и оставить до наступления смерти от удушья; по истечении двух часов снять труп, отделить голову у подножия упомянутой виселицы на упомянутом эшафоте тем же косарем, коим она убила хозяйку; оную голову водрузить на кол высотой в двадцать футов и выставить у ворот вышеозначенного города Камбрэ, на обочине дороги, что ведет в Дуэ; обезглавленное тело поместить в мешок и зарыть у вышеозначенного кола на глубину десять футов» (Фуко М. Надзирать и наказывать. Глава 2. Блеск казни).
[16] «Вирой назывался платёж в княжескую казну, взыскиваемый за убийство человека. Кроме того было полувирье, когда кто кому отрубит руку или выколет глаз» (Беляев И.Д. История русского законодательства. С. 179).
[17] Согласно Уставу Ярослава о вирных уроках, «вирник получал содержание от той общины, в которую посылался для сбора вир. Содержание его так определялось в уставе: «Вирнику взяти 7 ведер солоду на неделю, да овен, или полоть, или две ногаты, а в середу куна, оже сыр, а в пятницу тако же, а куров ему по двое на день, а хлебов 7 на неделю, а пшена 7 уборков, а гороху такожъ...; а кони 4, а овёс коним сути на рот » (Беляев И.Д. История русского законодательства.С. 217).
[18]«Даже если бы гражданское общество распустило себя по общему согласию всех его членов (например, если бы какой-нибудь населяющий остров народ решил бы разойтись по всему свету), все равно последний находящийся в тюрьме убийца должен был бы быть до этого казнен, чтобы каждый получил то, чего заслуживают его действия, и чтобы вина за кровавое злодеяние не пристала к народу, который ненастоялна таком наказании; ведь на народ в этом случае можно было бы смотреть как на соучастника этого публичного нарушения справедливости» (Кант И. Метафизические начала учения о праве // Сочинения в 6 т. Т. 4. Ч. 2. – М.: Мысль, 1965. – 478 с. С. 258).
[19] Сергеевич В.И. Юридические древности. Т.1. Кн. 2. Население. Гл. 1. Несвободные. II. Кабальные холопы.
[20] Кант И. Указ. соч. С. 258.
[21] Кант И. Там же. С. 256.