Воспоминания участницы обороны Центральных Аджимушкайских каменоломен медсестры подземного госпиталя М.Т. Шкандиной-Мелохиной




(подготовка текста, предисловие и комментарии О.И. Демиденко)[1]

 

В Научном архиве Керченского историко-культурного заповедника хранятся десятки дел, сформированных на основе воспоминаний участников обороны Аджимушкайских каменоломен в мае-октябре 1942 г. В подавляющем большинстве – это свидетельства людей, связанных воинским долгом и присягой. Однако, трагедия 1942 г. коснулась не только военнослужащих, но и мирных жителей – женщин, стариков, детей. Среди укрывавшихся в Центральных Аджимушкайских каменоломнях гражданских лиц оказалась и восемнадцатилетняя девушка – Мария Тимофеевна Шкандина-Мелохина.

Добровольно примкнув к военным частям, в подземном госпитале она прошла все нечеловеческие испытания, выпавшие на долю гарнизона: страшные взрывы кровли и удушливые пуски газов, сводящую с ума жажду и изнуряющий голод, смерть близких, страх одиночества и плена… Ей повезло выжить и не сломаться там, где не всегда выдерживали взрослые мужчины. Выжить, чтобы рассказать…

Воспоминания М.Т. Шкандиной-Мелохиной написаны ею в конце 1960-х гг., представляют собой рукопись на 63-х листах, которая вместе с заполненной собственноручно анкетой участника Великой Отечественной войны составляют архивное дело (оп. 4, ед. хр. 668). Они состоят из двух условных частей: описания жизни в подземном гарнизоне (с конца мая до 25 октября 1942 г.) и пребывания на оккупированной территории после выхода из каменоломен, и охватывают весь период второй оккупации г. Керчи до осени 1943 г. И такое внимание к пережитому в Керчи не случайно. Как пишет Мария Тимофеевна: «Для меня Керчь очень дорога. Из Керчи уходил на фронт [мой] брат, Шкандин Леонид Тимофеевич, 1923 года рождения, [он] был призван в 1941 году, перед самым наступлением немцев на нашу Керчь. Там моя сестра Валя, которая после Германии недолго прожила и умерла в 1947 году в 25 лет от роду, там и мать моя покоится, которая умерла в 1945 году. В городе-герое я участвовала [в борьбе] в Аджимушкайских скалах, а это самое для меня памятное и дорогое » (с. 84-85).

Написаны воспоминания простым языком, не совсем грамотно, с множеством ошибок, просторечных выражений и повторов, что потребовало довольно существенной редакторской правки. Да, и сама Мария Тимофеевна признает «… не ищите в моих записках ошибок, их очень много, я в грамматике не сильна… » (с. 85). Просто пережитое ею оставило такой глубокий след, что умолчать об этом было нельзя.

В этих воспоминаниях нет пафоса, самолюбования и попыток приукрасить действительность или собственные поступки. В своем описании событий Мария Тимофеевна наряду с общеизвестными фактами жизни подземного гарнизона, приводит ряд интереснейших бытовых подробностей, из которых и складывается яркая и трагическая картина происходившего. Именно это делает ее рассказ ценнейшим источником сведений об обороне каменоломен.

К воспоминаниям М.Т. Шкандиной-Мелохиной не раз обращались практически все исследователи героической эпопеи, зачастую цитируя описание отдельных эпизодов этой беспримерной борьбы, но в полном объеме ее рассказ публикуется впервые.

 

* * * * *

 

[c. 1] Я, Шкандина-Мелохина Мария Тимофеевна, 1924 г. рождения, проживала до войны в городе Керчь, Колонка им. Войкова [2], барак 51.

Когда началась война …, все девчата моего возраста рвались на фронт добровольцами, были поданы заявления в райвоенкомат им. Войкова, он находился в бараке № 5 около сад. Базы [3]. Но … мне отказали, сказали, что и здесь вы будете нужны. Тогда я узнала, что в клубе им. Энгельса [4] открылись краткосрочные курсы медсестёр. И я пошла на эти курсы. Мы их скоро закончили, и на этом наша миссия закончилась, ибо события того времени развивались настолько быстро, что я осталась не у дел [5].

Весной 1942 года, когда наши войска стояли и держали оборону на Арабатской стрелке, [c. 2] бомбёжка врага была настолько сильной, что многие жители, как города Керчь, так и Колонки, уходили под прикрытие Аджимушкайских скал [6]. К нам как раз из города пришли моя тётя, двоюродная сестра с девочкой 2-х лет, и мы тоже решили идти в укрытия Аджимушкайских скал. Конечно, нам было ближе войти в скалы со стороны Царского кургана [7], но здесь обосновались воинские части, были выставлены посты, и гражданское население в эти ходы не пускали [8]. Ходы были [настолько] большие, что мы даже видели, что под кров каменоломен заходили грузовые машины. Тогда мы пошли дальше, со стороны наружного колодца [9], там стояла церковь, и мы всей семьёй: мама, сестра и я, [c. 3] с Тётей, двоюродной сестрой и 2-х летней девочкой вошли под своды аджимушкайских скал. Народу было настолько много [10], что нам с трудом удалось отыскать укромное местечко. Я пошла смотреть по каменоломне, прибывали раненые, думаю, может и моя помощь пригодится. И тут я увидела Марию Петрову [11], она перевязывала раненых. Я знала её до войны, это была подруга моей старшей сестры. И она была вхожа в нашу семью. Я, конечно, к ней обращаюсь, говорю: «Мария, можно мне, я тоже буду оказывать раненым помощь». Она мне говорит: «Я сейчас пойду к начальнику госпиталя, тут организуется подземный госпиталь [12], и передам твоё желание». Правда, она скоро вернулась, повела меня к начальнику госпиталя майору медицинской [c. 4] службы, женщине. Та мне говорит: «Для того чтобы ухаживать за ранеными, нужно заслужить доверие», я говорю: «Как, что нужно делать?», тогда она мне говорит: «Вот дадим вам задание, выполните – будете нашим сотрудником. Нужно отвезти раненых на машине в эвакогоспиталь». А обстрел ужасный, каждый метр земли пристреливался. Эвакогоспиталь находится рядом с клубом им. Энгельса, в [здании] бывшего музыкального училища. «Ну что ж, – говорю, – я готова выполнить ваше задание». Погрузили 8 раненых на машину открытую, 3-х тяжелораненых и 5 легкораненых, т.е. 5 раненых передвигались самостоятельно, а трое были лежачие.

Выписали мне сопроводиловку на 8 раненых, и я отправилась в свое первое боевое крещение. Добрались сравнительно ничего. [c.5]. Я сдала своих раненых, получила расписку и отправилась в обратный путь. Что это был за путь, когда простреливался каждый метр нашей земли, и за каждой машиной гнался мессершмидт и обстреливал. Но мы добрались до аджимушкайских скал. Тут меня опять встретила Мария Петрова и повела к начальнику госпиталя, я отдала расписку, меня начальник госпиталя похвалила и уже не отпустила из госпиталя, потому что очень много раненых прибывало, а сотрудников было мало. Меня зачислили в аджимушкайский госпиталь подземный, т.е. № 1 – центральный, ибо ещё был поменьше госпиталь во втором батальоне [13]. Я уже не имела права без разрешения своего начальства никуда отлучаться, да и некогда было отлучаться, раненые всё [c. 6] время поступали, нужно было обработать каждого раненого и уложить на койку. Мы забыли об отдыхе. Прошло, наверное, с неделю или больше. Немец полностью оккупировал нашу Керчь [14], в том числе и Аджимушкай. И вот завхозу госпиталя дают указание – там жители, уходя на поверхность из каменоломен, побросали кой-какую посуду, пойдите, посмотрите, может, что пригодится для госпиталя. И мы пошли несколько человек смотреть, что нам может пригодиться. Вот тут я [и] узнала, что все мирные жители вышли на поверхность, в том числе и моя семья [15].

Полковник Ягунов [16] не препятствовал мирным жителям выходить на поверхность, в основном тут были дети, женщины, старухи, старики [17]. Естественно, полковник Ягунов видел, в каких условиях [c. 7] придётся вести борьбу с немцами, а дети и женщины – это только … для дальнейшей нашей борьбы в тягость, а [кроме того], ведь он видел, сколько скопилось тут в скалах воинских частей, а продуктов было завезено мало [18]. И вот мы пошли собирать всякую посуду, вёдра, тазы, паровые утюги. В последствии нам паровые утюги пригодились крепко. В общем, мы брали всякую посуду. Она нам пригодилась, у нас было недостаточно для лежачих раненых уток и судна тоже не хватало, нужно было приспосабливаться. Когда жители выходили на поверхность, они побросали кое-какой скот, всё это было взято под строгий контроль. Спешно стали готовиться к обороне, у каждого выхода стали готовить огневые позиции, выкладывать стены с окошками для обстрела. Эти стены … и сейчас [c. 8] стоят, правда, не везде [19]. А вот вода осталась у врага. Как же её добывать, ведь каждого, кто подойдёт к колодцу, фашисты расстреливают в упор, а пить очень хочется. Тогда было принято решение сделать подземный подкоп к колодцу, и сделали [его] очень быстро, и стали этим ходом пользоваться, и только ночью, но враг каким-то образом обнаружил наш подкоп, и тогда фашисты решили закидать колодец трупами животных и людей [20]. Вода стала непригодна для питья. А в это время фашисты стали усердно с утра до вечера вести свою пропаганду из громкоговорителей, но [не] один человек не поддался на фашистскую пропаганду. Тогда фашисты стали спешно заваливать все ходы и выходы из-под скалы [21]. Ну, мы думали, что они нас лишают доступа [c. 9] свежего воздуха, а враг делал своё чёрное дело, фашисты подогнали машины со специальными устройствами и стали нагнетать специальными насосами химический газ «Адамсит» [22]. Этот газ вызывает слезоточивость, поражает всю слизистую дыхательных путей, вызывает страшный кашель, от которого лопаются кровеносные сосуды в лёгких, и человек гибнет, истекая кровью. В первые минуты кое-кто растерялся. [Хотя] наш командир Ягунов поставил железную дисциплину, … когда стал поступать газ в первые минуты кое-кто растерялся, но сразу [у] слышали голос командира: «Надеть всем противогазы», но их не всем хватало. Ведь никто никогда не думал, что фашисты отважатся на такое чёрное дело. Это самое страшное – пустить газ, лишив подземный гарнизон [c. 10] доступа свежего воздуха. Вот это было самое страшное, что можно было видеть, нет воды, нет света, нет свежего воздуха, а кругом крики: «Спасите, задыхаюсь!», а газ идёт, как стена надвигается, и делает своё чёрное дело. Человек у тебя на руках умирает, а ты ничем не можешь помочь, видишь, что человек истекает кровью, а ты бессилен что-либо сделать. Это что-то такое страшное, что … не возможно … описать. Это что-то было ужасное, человек задыхается, кашель раздирает грудную клетку, лопаются от натуги сосуды в лёгких, и человек гибнет, а ты помочь ничем не можешь [23]. Вот в этот момент некоторые не выдерживали этого удушья и пускали себе пулю в лоб. Когда командование узнало, что поступает газ [c. 11] химический, то спешно отдало распоряжение спасать раненых, хотя уже сотрудники госпиталя начали делать газоубежища [24], стаскивали с раненых одеяла, где- [то] взяли плащ-палатки и стали срочно госпиталь огораживать, не допускать газ до раненых, а раненые терпеливо всё сносили, они видели, как для них стараются все, не покладая рук. Но первая газовая атака скосила почти половину подземного гарнизона. Подземный гарнизон наш сразу поредел [25]. И вот после первой газовой атаки пошли собирать трупы по всей штольне. Вы себе не можете представить этой картины, что увидели мы при [свете] своих факелов. Кругом трупы, трупы и около каждого – лужа крови. Эту картину невозможно … описать и передать словами… [c. 12] … Но вскорости всё вошло в свою колею, газ нас уже не так одолевал, сделали газоубежища, газ нам уже не так страшен, как в первые минуты. Но нас стала одолевать жажда. Воды нет, а что капала по капле – то только раненым. По полстакана в сутки. И … приготовить пищу – тоже нужна вода, а её то и нет. В основном в пищу шло мясо скота, лошадей, ибо скот нужно чем-то тоже кормить, [так как] нечем кормить лошадей, их стали спешно забивать и мясо пускать в пищу [26]. Но для варки мяса тоже нужно хоть немного воды, а нам давали сухое мясо. Его и не проглотишь. Но мы – ходячие – пойдём и утолим жажду. [c. 13] Из камня пососёшь этой влаги, а вот с ранеными было очень трудно, ведь раненый и так жаждал воды от ранения, а тут её то и нет, принесли ему этот кусочек мяса, а он так просит: «Сестричка, дай глоточек воды». Идём, насосём ему немного этой влаги, пополам со слюной, а он и этому рад.

Тогда были созданы бригады сосунов, которые сосали воду для раненых [27] и [из-за этого и] сами становились ранеными, потому что губы прикасались [к камню и] распухали так, что он уже не только для раненых не мог сосать эту влагу из камня, но и [сам] уже не мог утолить жажду. А ведь нужно так плотно присосаться к камню, иначе не получишь влаги, если будет заходить воздух. Вот почему мы всегда ходили с распухшими губами. Собрали всю посуду, какая была, ставили там, где вода капала. Эту воду как золото берегли [c. 14] для раненых и детей, которые остались с родителями вместе с воинскими частями, и то [давали] только по полстакана в сутки. Ну что это – полстакана в сутки для человека, да ещё раненого. И уговаривали, что скоро будет своя вода – колодец роют.

Каждый день приходили наши командиры из штаба и ободряли раненых, [говорили] что скоро будет вода, потерпите, и раненые терпели. А за сотрудников и говорить не приходится, с каким трудом они кушали, когда у них губы все в трещинах и распухли, но молчали…

Наше командование не дремало, оно сразу стало решать [c. 15] проблему воды и начали рыть колодец, уже до половины вырыли, фашисты его завалили вместе с людьми. Начали рыть второй колодец, и второй фашисты завалили [28], и только третий колодец вышел в свет, но его так охраняли, и так секретно копали, что даже из команды копачей ни одного человека никуда не отпускали и всю команду строго охраняли, пока не был готов колодец. Никто не знал, где роется колодец [29], ведь по штольне было запрещено ходить без дела. На счёт этого у нас была строгая дисциплина, и это благодаря нашему командиру полковнику Ягунову, который поставил железную дисциплину. Всякий раз, когда приходили в госпиталь эти три командира: Ягунов, Бурмин [30] и Парахин [31], а с ними сопровождающие лица, то у наших раненых был первый вопрос: «А скоро [c. 16] будет вода?» Эти командиры так душевно беседовали с ранеными, такую вселяли в них уверенность, что всё кончится хорошо, и что вода скоро будет, что после ухода этих командиров у раненых появлялось приподнятое настроение, появлялась в палатах оживлённость, а ведь они всегда приходили со сводкой информбюро [32] и зачитывали её вслух, чтобы каждый раненый слышал, и если возникнут какие вопросы, тут же отвечали.

… Благодаря этим командирам стойко переносили жажду... Ведь редкий день выпадал, что [бы] эти командиры не заходили в госпиталь. Почти каждый день в одно и тоже время после обхода врача [c. 17] появлялись наши командиры, и текла тихая задушевная беседа с ранеными, ну, конечно, и мы, сотрудники, тут же слушали, вступали в беседу, и всегда наши командиры говорили нам – вы делаете большое и трудное дело, выхаживаете наших бойцов. А мы … делали то, что тысячи наших подруг делали в других госпиталях. Только в других условиях, вот почему они мне запомнились на всю жизнь.

И, вот, в один прекрасный день приносят воду в вёдрах, в первую очередь раненым. Ах, если бы вы видели и слышали это ликование, что вода есть, пейте, сколько хотите. Раненые настолько жаждали этой воды и [так] были рады водичке, что было трудно оторвать от кружки с водой. Они пили и не напивались, и приходилось силой отнимать кружку с водой, чтобы не было хуже. Они не верили, что кончилась жажда, что [c. 18] вода уже есть и будет всегда. Ведь 22 дня одолевала жажда, не было воды. Но ни на одну минуту порядок не нарушался. [Жили по] раз и навсегда заведённому порядку, который наше подземное командование завело, он до конца не нарушался. Трижды [за день] ходили на кухню, а кухня была там, где раньше стояла церковь. В одно и то же время с проводником. Также, в одно и то же время, ходили по воду до колодца, и тоже с проводником.

Организовано [все] было без шума. Колодец у нас был огорожен каменной стеной, и была сделана деревянная дверь, которая изнутри запиралась часовым, который постоянно был у колодца в кромешной темноте и никому не открывал … без пароля. Только по особому паролю открывалась эта маленькая дверь и входили по два человека с посудой и [c. 19] и с проводником [33]. Всегда в одно и то же время, в 11 часов дня приходил проводник в госпиталь, и мы организованно человек 10-12 идём с проводником и с посудой по воду. В отдалённости стоят все остальные, а к колодцу только по два человека заходили, чтобы не создавать толчеи и шума. Наполнит эта пара людей свою посуду, проводник отводит эту пару, берёт другую.

Жизнь текла своим чередом. Каждый знал свой пост, свою обязанность, были у нас регулярные вылазки на поверхность, ибо нас стал одолевать голод. [Когда] кончилось мясо, пошли в ход отходы: головы, ноги, внутренности. Всё это уже было съедено, а голод своё берёт. Вылазки давали нам мало что [из] съестного, фашисты всех жителей Аджимушкая выгнали, а сами не держали никаких продовольственных складов. Но наши бойцы рвали лук, [c. 20] редис. На огородах жителей брали фураж, ячмень, овёс, рвали лебеду, всё, что можно было пустить в еду, всё бралось [34], но самое главное – отбивали в свои руки Аджимушкай, и ходили наши бойцы хозяевами своей земли. Этого маленького пятачка. Но потом подходили танки из города Керчь, а против танков мы были бессильны. Мы уходили в свою подземную защиту.

И вот сегодня на завтрак выдали раненым по одной редисочке и по одному стебельку зелёного лука, а хлебушка нет уже давно. Мы уже знали: раз поступают раненые – значит была вылазка. У нас в госпитале тоже был железный порядок, никто не имел права отлучаться из госпиталя без разрешения, мы, госпитальные работники, порой даже не знали, что была вылазка. Наше командование считало, что незачем сообщать раненым [c. 21] о подготовке какой-то операции, поэтому мы и узнавали от раненых, которые поступают, что была вылазка, а результатов нет. Все надеялись на вылазку, [надеялись] что достанут продуктов, а их нет.

У нас в госпитале был такой распорядок: ночная смена должна снабжать госпиталь водой, обедом, ужином и завтраком, помогать дневной смене гладить бинты. У нас появилась большая вшивость, новых бинтов не было, медикаментов тоже не было, и вот решили облегчать [положение] раненых, проглаживая горячим утюгом бинты [35]. Насекомые гибнут под горячим утюгом. Утренняя смена с врачом делает обход и перевязки, очищает раны от насекомых и этим делает облегчение для раненых на несколько дней. Вот и пригодились нам паровые утюги, которые побросали мирные жители при выходе [c. 22] на поверхность. Мы … стояли и гладили эти бинты до угорания древесным газом. Но никто не жаловался, всё делали что нужно, надеялись на скорое соединение с нашими войсками.

У нас не оставалось времени на отдых … Благо, что круглые сутки – ночь. Но нужно ещё и похоронить умерших. Это тоже входило в наши обязанности госпитальных работников.

Каждый день в одно и то же время приходили из штаба наши командиры и зачитывали сводку, и начиналась тихая душевная беседа командиров с ранеными, вот уж поистине чистой души были люди. Всегда приходили побритые, умытые, подтянутые, как положено командиру быть перед своими бойцами. [c. 23] Не удивительно, что они очень запомнились, потому что видели их лица, а ведь мы друг друга и не видели, от копоти мы были все чёрные, как сажа. Вот когда приходили наши командиры Ягунов, Бурмин, Парахин, у нас в госпитале был настоящий праздник, они начинали беседу с ранеными непринуждённо, свободно, все так объясняли, такую вселяли надежду на наше скорое соединение с нашими войсками, что эти люди остаются на всю жизнь в памяти. Как-то сделали операцию рядовому Алиеву [36] – ампутация правой ноги по паховую часть [37], … после операции, т.е. после наркоза, должна сидеть сиделка, чтобы раненый не вскочил под влиянием наркоза, и тогда вся работа пойдёт насмарку. И вот я сижу у постели раненого [c. 24] Алиева, и в это время приходят наши командиры, их сопровождает врач хирург. Они остановились у постели Алиева, спросили как его самочувствие и говорят: вот скоро наши придут и всем вам раненым вольют донорской крови, ибо вы её много потеряли. И вот такая беседа простая, душевная, она останется в памяти на всю жизнь.

Но в одно прекрасное утро принесли сводки информбюро, где сообщается: оставлен город Севастополь [38]. Если бы видели эти глаза и эту печаль в каждом взгляде. Некоторые, не стесняясь, плакали, ибо с Севастополем была связана и наша надежда на … соединение с нашими войсками. Мы знали, что на Керченском полуострове, т.е. на Крымском не одни мы, … есть ещё наши воинские части, которые удерживали город Севастополь. Теперь он сдан немцам, а нас горсточка под землёй, ещё надеемся, что наши скоро придут, [c. 25] к нам идёт помощь. Даже наши командиры не могли поднять дух морально, так это отразилось на всех, не только на раненых, но и на всех, кто находился в подземном гарнизоне Аджимушкайских скал. Но это были первые минуты, а потом всё вошло в нормальную колею. Мы получили сводку, что на Калининском фронте наши пошли в наступление и отбили несколько населённых пунктов, и опять все воспрянули духом живой надежды. Но тут полковник Ягунов организовал вылазку … он хотел, чтобы все участвовали в вылазке, и сам повёл участников операции, но при вылазке из амбразуры у полковника взорвалась граната в руках [39]. Вылазка сорвалась, полковник Ягунов погиб, и с ним погибли ещё 7 человек и 10 человек было ранено [40], кто легко, а кто и тяжело, но самое главное погиб наш любимый командир, и его оплакивал [c. 26] весь подземный гарнизон. Тяжело раненных принесли в госпиталь и офицеров разместили по маленьким палатам, и около каждого посадили по сиделке. Мне пришлось быть сиделкой у постели тяжелораненого … капитана Капран [41]. У него была раздроблена вся нижняя челюсть [42], он не мог ни кушать, ни пить, … и вообще это была сплошная рана, забинтовать нельзя было, просто накрывала я ему марлей всю нижнюю челюсть, которой не было, кормила с ложечки тем, что давали по рациону. Но он вскорости умер у меня на руках.

Полковника Ягунова похоронили в гробу в отдельной могиле, где – не знаю, на похоронах не была, была на дежурстве и оплакивала своего командира [43]. Постепенно наш госпиталь стал пустеть, сказывалось недоедание, да ещё и кислородное голодание. Мы дышали трупным воздухом, так же и отхожие места были не закрытые, и вся эта вонь не выходила никуда. [c. 27] Мы ею дышали. Трупы разлагаются, а вонь идёт по всей штольне.

Стали и мы, сотрудники, слабеть. То ходили в сапогах и шинелях, потом пришлось всё это сбросить, сапоги заменить лёгкими тапочками, а шинель безрукавкой или фуфайкой, чтобы легко было ходить. И вот в один из дней у нас в каменоломне раздался детский крик или писк, родился человек. В таких условиях трудных. Конечно, для матери создали уголок, всё, что было в наших силах, чтобы ребёнок жил. Но ведь мать истощала от голода и кислородного голодания, а ребёнок разве … может жить в холоде и в голоде, в кромешной темноте … Мы сразу побежали в штаб к своему командованию сообщить приятную новость. Родился человек, и нужно дать ему имя … [c. 28] … Пока [при] думывали для него имя – ребёнок умер, прожив одни сутки. Родился в кромешной темноте и ушёл в темноту, так и не увидев светового дня… [44]

Стал редеть и наш обслуживающий персонал, слабеют и не поднимаются, а раненые ещё в госпитале есть и за ними нужен уход. А сотрудников не хватает. Стали уходить из жизни наши сотрудники. Был такой случай … [У] наше [го] командования какой-то был н [еприкосновенный] з [апас] из продуктов. И очень маленькую долю этих продуктов выписывали для [c. 29] раненых, особенно тяжёлых …, чтобы поддержать послеоперационных …, ведь они много крови потеряли,… так наш начальник госпиталя майор медицинской службы все эти продукты присваивала для себя. Об этом узнало наше командование, изъяли все эти продукты, сколько я не знаю, но немного, … немного риса, конфет, орех [ов] …, а дело передали в военный трибунал, у нас был и военный трибунал, и её должны были судить [45]. Но она предпочла позорную смерть, отравилась сильнодействующими лекарствами, т.е. морфием, и уснула. И мы, сёстры, по указанию начальства сидели по очереди у её постели на случай, если она проснётся, чтобы не добавила вторую порцию морфия. Но она на третьи сутки так [c. 30] [и] не проснувшись, умерла. Тогда нас всех сотрудников собрали, пришло наше командование, и очень плохо говорили о ней. Но предостерегали, конечно, нас, чтобы кто из сотрудников не смалодушничал и не последовал примеру нашей начальницы. Эта позорная смерть легла тенью на наш подземный гарнизон. Но больше таких случаев не было.

А госпиталь наш всё пустеет. И вот однажды я увидела Марию Петрову. Она пришла в наш госпиталь за медикаментами, а она находилась во втором батальоне, где сейчас вы называете малые скалы [46], там тоже был госпиталь, только меньше. У нас была одна аджимушкайская скала, и ход был под землёй, и мы сообщались со всеми тремя батальонами.

[c. 31] Третий батальон находился со стороны церкви. Это был хоз. батальон [47]. Там была кухня, где готовили пищу для всего подземного гарнизона [48]. А наш госпиталь считался центральным, первого батальона.

С каждым днём наш подземный гарнизон стал редеть. То у нас были занятия по стрельбе, изучение оружия, потом всё это прекратилось, потому что людей стало мало. На вылазку идут – без потерь не бывает, [да и] голод свое делает. Мне приходилось обращаться непосредственно к нашему батальонному комиссару, в последствии [к] командиру подземного гарнизона Бурмину, чтобы подписал заявления на Н.З., маленькое дополнительное питание [49]. В заявлении указывалось количество просимых продуктов: 100 грамм рису, 100 грамм конфет-подушечек, [c. 32] 100 грамм орех [ов]. И то это в тех случаях, когда у тебя начинался кровяной понос, и этим только поддерживали. И всегда на заявлении была резолюция «Желтовскому [50], зав. склада». Но Желтовского я как-то не видела, или не помню, не вошёл в память. Но вот я раза три или два, точно не помню, обращалась с заявлением и приходила на склад, то всегда отпускал молодой парнишка эти дорогие продукты. И звали его все Володя, и говорили, что это – сын Желтовского [51], он был одних лет с нами, девчонками-медсёстрами. Вот лицо я не запомнила, а … в чём он был одет, в память врезалось. Он всегда был подтянутый, носил портупею с наганом, а сверху – неизменная безрукавка на белом меху, покрыта чёрным материалом. И в этой одежде всегда его можно было видеть.

[c. 33] А вот лицо не запомнилось… Да и не удивительно, что мы не запомнили лица, да ведь их, собственно говоря, и не было, этих лиц, а была на лицах сажа. Естественно, что этих командиров трёх мы видели почти каждый день, с ними беседовали, вот они и запомнились.

Прекратились всякие операции, кончились все медикаменты, и даже не стало у нас сил стоять за утюгом, чтобы гладить бинты. И каждый день палаты наши пустеют: покойники, покойники, приходилось целыми днями хоронить наших умерших раненых [52]. [Их еще] нужно раздеть, а одежду сдать в склад Б.У. [53] У нас был огромный склад обмундирования Б.У. Этот склад находился рядом со второй большой могилой …

[c. 34] В этом складе были горы обмундирования, и этот склад так же запирался на замок интендантом. Нужно все ценности, все документы умерших сдать в штаб, в штабе велась точная учётная перепись всех документов и точная запись, когда, какой боец или офицер умер. Всё это регистрировалось, и все документы – партийные, красноармейские книжки, всё-всё сносилось в штаб [54].

У нас был комендант похоронного бюро, который также регистрировал каждого умершего бойца, которого приносили хоронить в братскую могилу. Он записывал каждого человечка, без него мы не могли хоронить. У нас были определённые часы ночные для похорон. И он же следил за порядком, как мы укладываем покойника, чтобы мы укладывали аккуратно, трупы не бросали как попало и мы старались, как могли, [c. 35] хотя у нас уже не было тоже сил. Это было тяжело, каждый день трупы, трупы, весь воздух пропитан трупным запахом, трупы разлагаются [55].

У нас уже не стало вылазок, ибо у бойцов не стало сил, но посты у каждой амбразуры всегда выставлялись. Бывало, что под руки приведут, и боец лежит у защитной стены с пулемётом или с автоматом. Но постов не оставляли. Были случаи, что даже на посту умирал солдат, но поста своего он не бросал. И, что главное, умирают раненые без стонов и криков. Так тихо отходят из жизни, и это самое страшное, что всё делалось тихо.

Правда, у нас в последнее время появились единичные случаи заболевания психозом, т.е. нарушения психики, ну, эта вся обстановка – темнота круглые сутки, голод, конечно [c. 36] [влияли на людей] и такие случаи были, но мы таких больных ложили подальше от остальных раненых. [Потому что] был случай. Заболел один раненый психозом и его оставили на том месте, где он лежал … он [был] очень слаб, истощён и не мог причинить вреда другим раненым или медперсоналу, … не мог подняться без посторонней помощи, поэтому врачи оставили этого больного там, где он лежал раньше. Но вот как-то раз пришли наши командиры …, обошли полупустой госпиталь, побеседовали с нами и возвращаются мимо этого больного психозом. То этот больной подхватился, как на пружинках, и бросился на полкового комиссара Парахина. Естественно, что его сразу уложили на койку, но уже таких больных врач не мог оставлять [c. 37] в общей палате, и приходилось таких больных перемещать в дальние палаты и подальше от общих раненых в специальную палату. Хотя их очень мало было, но были. И они очень быстро умирали.

Первую братскую могилу мы, сотрудники госпиталя, наполнили умершими ранеными, … она по сравнению со второй вдвое меньше, сотрудники госпиталя, наложили две могилы умерших от ран бойцов и офицеров [56]. Тогда … мне и рассказали о второй могиле и даже показали карточки [57]. И в беседе со мной … упомянули об огромного роста трупе, который был на самом верху братской могилы. Это был наш самый последний больной … психозом. [c. 38] Он даже не раненый был, а у него началось заболевание психозом, и поместили его в госпиталь. Он всё просил, чтобы к нему пригласили командира или комиссара для беседы, но врач, зная первый случай, не приглашал никого. Он всё жаловался: вот, мне железный обруч сдавил голову, и я не могу от него избавиться, может комиссар или командир своей беседой … снимут этот обруч, развеют мои мысли. Но врач не мог рисковать нашими командирами. Он-то, как врач, знал, что это не даст ничего. [Этот больной] умер последним из госпиталя, поэтому … и лежал на самом верху. Когда мы его несли к могиле, мы уже были совсем слабые, … несколько раз отдыхали, а с носилок ноги этого покойника тянулись, бог знает куда.

[c. 39] Наш госпиталь стал пустой, только сотрудники ослабевшие лежат по своим укромным уголкам, стоят пустые кровати и топчаны, и посмотришь – становится страшно, ведь были же люди, лежали на этих кроватях, а теперь нет [58]. Но огонёк у нас в госпитале всё горит, значит, жизнь продолжается. Иной раз потухнет наш огонёк, но смотришь – идёт посыльный из штаба, и опять горит наш огонёк.

Некоторые бойцы стали ловить крыс, которых у нас очень много развелось, но нужно сделать крысоловку, а её-то и не из чего сделать. Нет ни проволоки. А крыса – зверёк очень осторожный. Но были счастливчики, которым удавалось поймать крысу, так шкурку с неё не сдирали, а смалили, как кабана, и всё шло в пищу, ничего не выбрасывалось [59]. Но это удавалось не всем.

Рация наша уже замолчала, аккумуляторы сели, заправить было нечем. [c. 40] Потом стали крутить вручную четыре человека [60], но много не накрутишь, если человек совсем истощал. И уже мы ничего не получали. Когда начали пускать газ химический, полковник Ягунов послал радиограмму открытым текстом, что нас душат газом, но мы не сдаёмся [61]. Но, наверное, наши позывные не доходили до поверхности из-за толщи камня.

Наш подземный гарнизон очень стал редким, а госпиталя уже нет, [только] лежат ослабевшие сотрудники по разным углам. Но пришли из штаба два человека, и всех сотрудников положили рядом, осталась одна я на ногах, даже вот прошло столько времени, и никак не могу представить, что я одна ещё хожу, и каким образом я ещё держусь на ногах. Уже мы не ходим на кухню, нам приносят из штаба завтрак, обед и ужин, и воду тоже [c. 41] приносят, всё ставят на стол. … я разношу. Кто ещё может, сам глотает.

Я лежу с краю, мне видно далеко, как идёт посыльный из штаба, он придёт поправить огонёк и опять уходит. Кругом тишина, нет ни стонов, ни ропота, ни разговоров, всё сносится молча, а иной раз потухнет огонёк, лежим в кромешной темноте, смотришь – идёт посыльный из штаба, и огонёк опять горит, пока теплится жизнь в госпитале, до тех пор огонёк не потухнет. Принесёт завтрак – чай и вареный сахар ромбиками порезанный на противне, всё поставит на стол, а я уже разношу своим сотрудникам. Пока что они ещё живы, но уже на этот сахар смотреть не могут, и сами уже не встают.

Помню, в этот день на завтрак принесли опять варёный сахар [62], порезанный ромбиками, и кипяток. [c. 42] Я раздала, кого напоила, а сама легла на свою постель с краю. Смотрю – идёт посыльный из штаба, он всегда идёт с горящим факелом, поэтому его далеко видно, поправил наш огонёк и подходит ко мне, и тихо говорит: «Тебя вызывают в штаб». Я встаю, мы все спали одетые, никогда не раздевались, холодно быть раздетому, и иду за ним в штаб. Захожу, сидят трое – Бурмин, Парахин, а вот кто третий, или начальник штаба Сидоров [63], или ещё кто, не помню, но хорошо помню, что трое. Они меня расспросили о моих родителях, о Керчи, о заводе им. Войкова, где училась, где работала сама и моя семья, спросили, сколько километров будет до Феодосии и до Старого Крыма. Я на все эти вопросы ответила, в общем, всё рассказала, как добираться до Старого Крыма. [c. 43] Тогда Бурмин и говорит: «Мы хотим дать тебе задание, как, выполнишь?» Я ответила: «Всё, что в моих силах, я сделаю». Они поставили передо мной задачу связаться со старокрымскими партизанами и просить у них помощи [64]. Я спросила: «Я что одна пойду на это задание?» Они тогда мне сказали, что нет, и пригласили женщину по имени Дуся, я её очень мало видела [раньше], и они стали у меня спрашивать, каким путём будем идти. Я указала и рассказала, каким маршрутом мы будем идти, вернее, выходить из Аджимушкайских скал. Я изложила свой план на бумаге. Тогда они говорят: «Вот что, пойдёмте до амбразуры, в которую вы будете выходить. Ознакомитесь с местностью, по которой вам придётся идти, будете знать, где проволочные заграждения, потому что вам придётся не идти, а ползти [через] весь этот котлован». И мы все пошли до амбразуры. Я им [сказала:] [c. 44] «[От] Царского кургана ближе до мирных жителей дойти и среди жителей затеряться, но там опасно, местность [от] крытая, и на Царском кургане стоят мощные [прожекторы][65] и усиленный патруль [66]. А вот тот дом, что стоит около магазина у дороги, была там раньше контора каменоломней, другое [дело], вот эта насыпь из каменной тырсы (там была огромная насыпь) будет прикрывать нас, когда выйдем на железную дорогу от Царского кургана». Мы должны были идти как мирные жители, менять свои нехитрые вещи на продукты. Ну, когда ознакомились с местностью, пришли опять в штаб. Там нам с Дусей сказали, что мы должны снять с себя военную форму и переодеться в гражданское, чтобы на нас ничего не было военного, нам приготовили узелки с нехитрыми вещами, и мы должны ночью выйти, а сейчас идти отдыхать.

[c. 45] Я, конечно, ничего не обещала своему командованию, но буханку хлеба обещал



Поделиться:




Поиск по сайту

©2015-2024 poisk-ru.ru
Все права принадлежать их авторам. Данный сайт не претендует на авторства, а предоставляет бесплатное использование.
Дата создания страницы: 2018-01-08 Нарушение авторских прав и Нарушение персональных данных


Поиск по сайту: