Василий Звягинцев
Бульдоги под ковром
Одиссей покидает Итаку – 3
Авторский текст https://www.litres.ru/pages/biblio_book/?art=120370
«Бульдоги под ковром»: Эксмо; 2004
ISBN 5‑699‑04986‑X
Аннотация
Уже несколько тысячелетий сверхцивилизации аггров и форзейлей воюют друг с другом, избрав ареной тайных битв Землю. Перемещения во времени и «переписывание» прошлого – один из приемов этой войны. Но история творится руками самих землян, и именно затем нужны пришельцам Андрей Новиков и его друзья. Герои романа В.Звягинцева не желают быть слепым орудием инопланетного разума. Захватив резидента аггров, они начинают свою игру, главные события которой разворачиваются в начале XX века, куда после нескольких путешествий во времени и пространстве попадают наши современники.
Василий Звягинцев
Бульдоги под ковром
И понял, что я заблудился навеки
В слепых переходах пространств и времен,
А где‑то струятся родимые реки,
К которым мне путь навсегда запрещен.
Н. Гумилев
ЧАСТЬ ПЕРВАЯ
КУЛЬТПОХОД В ТЕАТР АБСУРДА
Мчался он бурей темной, крылатой,
Он заблудился в бездне времен…
Остановите, вагоновожатый,
Остановите сейчас вагон.
Н. Гумилев
ИЗ ЗАПИСОК АНДРЕЯ НОВИКОВА
«И мы вышли на Столешников, в черноту сырого, слякотного, с косо летящим снегом зимнего вечера. Не скрою, вышли с некоторой внутренней дрожью, вызванной полной неопределенностью того, что ждет нас „за бортом“ конспиративной квартиры, которую так красочно описал в своих мемуарах Берестин. Которая и не квартира вовсе, а московская оперативная база аггров, она же – „лифт, застрявший между этажами лет“, кое‑как, ценой серьезных для всех нас неприятностей, отремонтированный Берестиным же. База, существующая в той же точке пространства, что и реальная жилплощадь, но с неуловимым сдвигом по времени, отчего в ней, не путаясь под ногами друг у друга, живут нормальные советские люди и вершат свои темные дела пресловутые, в зубах навязшие и в печенках засевшие инопланетяне, век бы о них не слышать…
А неуверенность в момент выхода на улицу проистекала от высказанного Олегом сомнения как в том, что налаженный им канал выведет нас куда надо, так и в том, что по нему удастся благополучно вернуться. Не впрямую он это сказал, но я‑то понял…
Такие вот у нас после внезапного исчезновения Антона начались игры. Рулетка, одно слово, дал бы Бог, чтоб не русской она оказалась…
Однако в ту сторону проход открылся нормально и все датчики показывали правильные параметры. Но Ирину я тем не менее брать с собой не хотел, на такие дела и проще, и надежнее с Сашкой ходить. Но она меня уговорила. Как умела это делать почти всегда.
При первом взгляде в окно я убедился, что по месту мы угадали точно и внизу все же Москва, а не мезозойские, к примеру, ландшафты, хотя плавный полет снежинок разочаровал. Искомого августа не получилось, и если здесь не крутая атмосферная аномалия, то промах по времени. И как минимум четыре месяца в любую сторону.
– Что же ты так, братец? – мягко попрекнул я Левашова, который с прикушенной губой вертел не то верньеры, не то вариометры своего пульта по ту сторону разделяющего нас межвременного проема. Он ответил в меру сдержанно, но все равно неубедительно.
Оттого, что на его циферблатах и осциллографах все выходило, как надо, и обозначался именно «август‑84», ни тепла на улице, ни спокойствия в душе не прибавилось. Пожалуй, даже напротив!
Правильнее всего было бы полностью сбросить поле и попробовать еще раз, но что‑то меня по‑глупому заело. Захотелось, раз уж так вышло, посмотреть на город за окном вблизи. Как иногда вдруг хочется выйти и побродить по перрону неведомого полустанка на пути из Владивостока в Москву же. В надежде… Да кто ж его знает, в надежде на что? А то и без всякой надежды, просто ноги размять и вдохнуть воздуха, иного, чем в надоевшем за неделю вагоне…
И мы с Ириной, которая испытывала примерно похожие, но, подозреваю, более сильные чувства, переглянулись, заговорщически друг другу кивнули, наказали Олегу удерживать канал и побежали переодеться. По сезону и так, чтобы выглядеть неброско почти в любом теоретически возможном году. С Ирининой экипировкой проблем почти не возникло, да и я быстро сориентировался. Не знаю, как кому, а на мой взгляд, трудно придумать экспромтом что‑то универсальнее и неприметнее для нашей страны, чем военная форма без погон, особливо зимой. Кожаная летная куртка, офицерская шапка, бриджи п/ш, хромовые сапоги. Во внутренний карман – ставший уже необходимо‑привычным «вальтер ПП», в брючный – пачку четвертных, наиболее подходящих на любой случай купюр. И – вперед!
Под ногами захлюпала снеговая каша, когда мы, открыв массивную дверь и чуть задержавшись на распутье (сиречь на пороге), свернули вправо и пошли вверх, к улице Горького.
На первый взгляд попали мы все же домой. В смысле времени. Не в царские, допустим, годы и не в эпоху победившего коммунизма, а в свое, родное, узнаваемое.
Однако сразу же, совсем немного осмотревшись, я ощутил неопределенный пока, но отчетливый дискомфорт. Грязно было слишком в знакомом переулке. Не по‑московски грязно. Глубокая траншея, причем, по всему видно, давно заброшенная, с перекинутым через нее скособоченным мостиком, пересекала путь. В августе ее здесь точно не было.
И вот еще – впереди, от углового винного магазина, загибаясь на Пушкинскую, протянулась пугающая очередь. Как у Булгакова: «… не чрезмерная, человек на полтораста». Вот уж чего‑чего… Последний раз такую, да нет, поменьше все‑таки, я видел 30 апреля 1970‑го, накануне двойного повышения цен на импортные напитки.
Только люди в той, давней очереди стояли совсем другие, из того весьма ограниченного контингента, который кровно задевал факт, что «Наполеон» и «Камю» будут отныне стоить аж двадцать сорок. Даже я, помнится, не счел нужным к ним присоединиться. Потому как ты или сноб, или жмот, а чтобы и то и другое сразу…
Эта же очередь вдруг напомнила мне кадры из ленинградской блокадной кинохроники.
Ирина тоже, кажется, ощутила тревогу и сильнее сжала мой локоть.
Поравнявшись с магазином, я заглянул внутрь. Весь обычно пустынный объем зала был туго набит людьми. Настолько, что не разглядеть прилавков. Так что не полтораста, а с полтысячи человек давились здесь непонятно за чем. И два сержанта в нормальной серой милицейской форме, но с длинными черными дубинками сдерживали натиск трудящихся у огороженного красными первомайскими барьерами входа.
От очереди исходил нестройный, но зловещий гул. Особенно от ее головы, сжатой между барьерами и напирающей извне толпой неорганизованной, зато весьма агрессивной публики.
Поскольку изъяснялась толпа все же по‑русски и облик ее, кроме эмоционального фона, мало отличался от привычного, я рискнул поинтересоваться:
– Чего дают, мужики?
Из ближнего к дверям десятка не ответил никто. Слишком они были напряжены предстоящим. «Как перед ночным прыжком с парашютом» – если использовать берестинский образ. А вот успевший уже употребить в другом месте гражданин пенсионного возраста, в натянутой на уши вязаной шапке, информацией поделился охотно: – «Пшеничную». В «чебурашках».
Вторая половина сообщения прозвучала загадочно. Но тут, отчаянно работая плечами и локтями, из дверей вывалился распаренный и расхристанный парень с зажатыми между пальцами правой руки тремя бутылками из‑под пепси‑колы, но с водочными наклейками. Я понял.
– Эй, земляк, а с винтом берут? – окликнул его кто‑то из очереди.
– Берут, только кольцо не забудь сорвать… – переводя дух и рассовывая «чебурашки» по карманам, ответил парень.
Задавать еще какие‑то вопросы я посчитал неуместным, хотя и сама ситуация, и милитаристский оттенок здешнего жаргона крайне меня заинтересовали.
Ирина потянула меня за руку, и, огибая все расширяющуюся к хвосту колонну жаждущих, мы отправились дальше.
– Куда мы, Андрей, попали? – недоуменно‑испуганно спросила Ирина, миновав такую же, ну, может, чуть‑чуть короче, очередь в пивбар «Ладья» на противоположном углу.
– Кабы знала я, кабы ведала… – пришли на ум слова не то старинной песни, не то присловья. – Если верить литературе, такое было только в войну. У Кондратьева в книжке «Отпуск по ранению» весьма похожие водочные очереди описаны. Но на войну не похоже. Посмотрим, что дальше будет… Хотя в любом случае столь агрессивная и массовая тяга к алкоголю представляется странной.
Поток машин по Пушкинской выглядел обычно, и все их марки, за исключением немногих, были мне знакомы.
Черт его знает, может, просто обычные временные трудности и до столицы докатились? Как недавно с мылом в провинции. Завод водочный, скажем, недавно сгорел, или фонды за квартал кончились. А завтра праздник, Седьмое ноября или Новый год… Хотя иллюминация не горит и вид у народа не праздничный…
Но с текущим моментом все равно определиться надо, а поскольку на улице спрашивать не будешь, я решил играть наверняка. Центральный телеграф рядом, там на стене календарь, вот все и выясним.
Однако главное потрясение нам пришлось пережить гораздо раньше. Не доходя до дверей «Арагви», я вдруг поднял голову. И увидел… Над фронтоном Моссовета, словно так ему и положено, трепетал … ТРЕХЦВЕТНЫЙ ЦАРСКИЙ ФЛАГ!!!
И первой моей мыслью при виде того абсурда было… совсем не то, что пришло бы в голову нормальному человеку. А воспоминание о моем юношеском еще, неоконченном, как и многие другие, романе, где так же развевались трехцветные флаги, и по улицам Москвы, по этой вот самой улице Горького, неторопливо двигались вниз от Белорусского вокзала озаряемые вспышками дульного пламени башенных пулеметов угловатые низкие БРДМы …И главный герой, мой «альтер эго», лежал с автоматом в разбитой витрине Елисеевского гастронома, за баррикадой из мешков с сахаром, ящиков с консервами и копченой колбасой, стрелял короткими очередями по перебегающим фигурам в черных кожанках и в отличие от меня сейчас отчетливо понимал, что в стране происходит контрреволюционный переворот по типу будапештского, 1956 года.
Почему, отчего я тогда писал о событиях, которым сам не мог придумать разумного обоснования? Подсознательно не верил в прочность советской власти? Еще до Праги 68‑го предвидел закономерность подобных мятежей? Или – просто жаждал сильных ощущений вольнодумный студент, угнетенный монотонностью послехрущевской жизни? Бог его знает, но вот сейчас я видел именно материализованную сценку из своего романа. Только пока (или уже?) без уличных боев. И значит, мог считать себя, пусть и с натяжкой, провидцем…
Впрочем, тут же, сделав волевое усилие, я отбросил никчемные сейчас воспоминания, осмотрелся, увидел, кстати, табличку с надписью «ул. Тверская» и стал размышлять реально. Что же здесь все‑таки могло произойти? На самом деле контрреволюция? Реставрация монархии?
Если да – то как, отчего, какими силами? Всего несколько лет назад (я решил, что находимся мы все же в будущем по отношению к восемьдесят четвертому, а не в прошлом, судя по виду автомобилей хотя бы) невозможно было даже в виде интеллектуальной игры спрогнозировать подобное.
Ну вот попробуем прикинуть не торопясь. Реставрация возможна: а) в результате проигранной Союзом войны. Кому? Американцам? Китайцам? Война в принципе возможна, как развитие афганской, скажем, но тогда уж термоядерная, и сейчас мы бы шли по радиоактивной пустыне. И даже в таком варианте – зачем победителям именно монархию у нас вводить? Не Испания, чай.
б) очередной генсек, Черненко или кто там за ним на подходе, окончательно съехал с нарезки и объявил себя царем? Тоже бред, но объясняет по крайней мере отсутствие радиоактивной пустыни и признаков иноземной оккупации.
в) монархия тут всегда была, и мы, значит, просто в другой реальности. Но с семнадцатого года, не ставшего почему‑то революционным, линия развития уклонилась бы настолько, что ни милицейской формы, ни водочных наклеек, ни «Жигулей» и «Волг» мы бы здесь не увидели… Да и самое главное – те же учреждения и магазины располагаются в тех же самых зданиях, что и в наше время. Достаточно? Тогда выходит, что если развилка и случилась, то буквально вот‑вот, год‑два назад. И привели к ней какие‑то совершенно непредсказуемые из восемьдесят четвертого года факторы…
За этими рассуждениями, частично мысленными, частично высказанными вслух, мы дошли до телеграфа и окончательно убедились в своих предположениях. Да, будущее, 15 декабря 1991 года. Что подтвердило мою проницательность, но никак не пояснило остального.
Больше всего мне сейчас хотелось свежих газет. Уж из них я бы все узнал сразу, хотя бы и между строк. Но два попавшихся по пути киоска были закрыты, специально искать действующие пока не было смысла. Гораздо и вернее просто побродить по улицам и попытаться что‑то понять «путем осмотра места происшествия», выражаясь юридическим языком. Да и интереснее, надо сказать.
Следующий час принес новые доказательства того, что изменившие ход истории события произошли сравнительно недавно.
Одно из них – надпись красной краской на стене: «Смерть КПСС», второе – торчащий, как сломанный зуб, постамент памятника Дзержинскому на одноименной площади. От последней картины стало не по себе – все же к Железному Феликсу я относился с определенным пиететом, считая его одной из наиболее уважаемых фигур в нашей истории.
Были и еще приметы, но уже не столь наглядные.
Итак – считаем доказанным переворот, недавний и, безусловно, антикоммунистический. Да вдобавок и бескровный, пожалуй. Никаких следов уличных боев или чего‑то подобного, та же военная форма на офицерах, тот же общий облик прохожих… Но! Меня ведь хорошо учили истмату – необходимо прежде всего выяснить: каковы движущие силы этого переворота, какова в нем роль масс, что за партия еще более нового типа свергла власть предыдущей? Ничего подобного не было в этой стране, когда я ее покинул, и не могло за минувшие семь лет откуда‑то беспричинно взяться. Разве что диссиденты? Ну, это несерьезно, по долгу службы я знал о них достаточно…
Повинуясь естественному чувству, я повлек Ирину вправо, по улице Двадцать пятого Октября, или как я, фрондируя, обычно называл ее – Никольской. Где, кстати, тотчас же и увидел вывеску магазина – «На Никольской»… Мне хотелось попасть на Красную площадь.
Напротив ГУМа, справа, возвышалась новенькая деревянная часовня, перед ней прозрачный плексигласовый ящик с кучей денег внутри – «Пожертвования на восстановление храма Казанской Божьей Матери». Это как бы нормально, в логике ситуации. А вот прямо – картина уже абсолютно кафкианская! Мавзолей, надпись «Ленин» где положено, почетный караул в гэбэшной форме и с неизменными «СКС» у ноги – и все это осеняется тем же трехцветным флагом на куполе Верховного Совета. Бред, между нами говоря!
Часы на башне показывали двадцать минут десятого. Не поздно еще. Я поставил свои часы по кремлевским. В запасе у нас с Ириной чистых полсуток без какой‑то мелочи.
– А вот давай, Ир, сходим сейчас к тебе, на Рождественский, поглядим, что и как? Или по телефону обзвоним друзей и знакомых…
– Ой, Андрей, не надо лучше. Мне и так жутковато. Но сейчас мы с тобой вроде как посторонние здесь, и мир этот словно бы призрачный. Я понимаю, что ерунду говорю, но вдруг – стоит нам себя в нем как‑нибудь проявить, и мы уже включимся в него и не вырвемся…
Самое смешное, что я сразу ее понял, примерно такое чувство и во мне шевелилось. То есть – пока я в это не верю – я здесь ни при чем, а вот если поверю… Одним словом, «Я твоего имени не называл…»
– Ну а если по науке? – спросил я. – В принципе возможно что‑то подобное, фиксация псевдореальности в результате нашего в нее включения? Алексей вон в шестьдесят шестом что хотел, то и делал, а ничего не произошло…
– Если не считать попадания в развилку, из которой вы с Олегом еле меня вытащили… А честно сказать – ничего я теперь не знаю и не понимаю. Слишком много произошло такого, что в рамки известных мне теорий не укладывается совершенно. Я ж ведь далеко не хронофизик по образованию, и о форзейлях до встречи с Антоном ничего не знала. Лучше всего нам с тобой поскорее возвращаться в Столешников и изо всех сил надеяться, что Олег нас сумеет отсюда вытащить.
– Успеем, – сказал я с положенной мне по роли и должности беззаботной лихостью, – в Олега я верю, как и в то, что, если мы пойдем и посидим пару часов в ресторанчике попроще, ничего страшного не произойдет. В «Будапешт» и «Метрополь» в моем одеянии, конечно, не пустят, да нам туда и необязательно. Общедоступное же заведение – незаменимое место для сбора информации…
– Не слишком мне это нравится… Ты, кстати, уверен, что деньги наши здесь подойдут? Может, тут теперь какие‑нибудь «катеринки» в ходу?
– Обижаешь! – ответил я гордо. – Думаешь, не проверил? Там, в часовне, в ящике для пожертвований, самые что ни на есть наши.
– Ну, пойдем, если рюмка водки с прокисшим салатом так тебя привлекает…
Возвращаясь по Никольской, работающих газетных киосков или стенда с «Правдой» и «Известиями» мы тоже не встретили. Зато на афише кинотеатров фильмы на девяносто процентов оказались американскими, а из них половина – явно эротические, что говорило о наступившей наконец свободе слова и совести. И значит, режим здесь установился прозападный, то есть – не диктаторский, что несколько утешало. Да и по всем другим признакам здешний строй на диктатуру явно не тянул.
Вновь выйдя к площади Дзержинского, мы спустились в подземный переход. Вот тут и увидели… В душной, туманной полумгле толпились сотни людей. И практически каждый чем‑то торговал: с рук, с лотков, с расстеленных на грязном полу листов картона. И вид у них был не только не московский, но как бы и не русский вообще. Скорее уж на черный рынок в Манагуа все походило… Продавали польскую косметику, жевательную резинку, бижутерию, примитивной работы игрушки, сигареты со всех концов света и книги. Массу книг! Вот такого я и в странах Перешейка не видел. Море фантастики, детективов, порнографии самого низкого пошиба. Но и приличных, в том числе безусловно антисоветских, книг сколько угодно. Трудно было оторваться, и застрял бы я там надолго, если б Ирина, отчего‑то напуганная этим торжищем больше, чем всем остальным, не потянула меня за руку, словно собаку за поводок от очередного столба…
Но возле лотка с газетами я все же затормозил. Снова масса порнухи, от известных «Плейбоев» и «Пентхаусов» до аналогичных отечественных: «Андрей», «Он», «Она», «Попка по имени Оля» с означенной частью тела на всю обложку. Вдобавок имели место издания всевозможных «сексуальных меньшинств» (новый для меня термин), равно как и отчетливо профашистские малоформатные газетенки. О такой свободе мы не мечтали в самых отчаянных застольных трепах. Но и нормальные газеты тоже были, и я нахватал их с десяток, от привычной «Литературки» и «Московских новостей» до явно монархического «Русского воскресения».
Предвкушая, как я их буду читать и все наконец пойму, влекомый настойчивой и раздраженной Ириной, я вышел на поверхность.
Сумбура в мыслях еще прибавилось, но и исследовательского азарта – тоже. Классические схемы истмата трещали вполне и по швам.
За каких‑то семь лет несокрушимый оплот коммунизма, страна с двадцатимиллионной партией, могучей армией и немыслимой силы Комитетом превратилась… Не знаю даже, как и назвать. Но, с другой стороны, попади нормальный, либеральный интеллигент из лета тринадцатого года в конец двадцатого… Затрудняюсь сказать, что бы он подумал!
Поднявшись по темной улице Дзержинского к Сретенке, я вновь предложил заглянуть на Рождественский, а вдруг там как раз мы с ней время проводим – ну те мы, что из этой реальности (она с еще большим суеверным страхом отказалась наотрез), миновав вереницу полуразрушенных домов, мы вышли к Колхозной. Ни в одно из ранее известных мне по этому маршруту заведений мы не попали. Или они прекратили существование вообще, или функционировали в каком‑то ином режиме. Но зато смогли убедиться, что за исключением уже упоминавшихся и еще некоторых не совсем понятных «чужеземцу» деталей, в том числе – чрезмерной грязи и неухоженности, которые буквально лезли в глаза человеку, помнящему недавнюю Олимпиаду и фестиваль, – так вот за исключением всего этого жизнь в городе протекала довольно нормально. Потоками неслись машины, горели неоном знакомые и незнакомые рекламы, бежали по своим делам обычные люди. Ничего похожего на послереволюционную разруху, как, впрочем, и следов долженствующего наступить после «освобождения» изобилия не заметно было.
А вот, кажется, наконец, и то, что мы так долго искали. Из‑за плотных бордовых штор, наглухо закрывающих окна в цокольном этаже «сталинской» восьмиэтажки, доносилась приглушенная музыка, а бронзовая доска размером в половину газетного листа сообщала, что здесь помещается кафе «Виктория». Я решил войти, но тяжелая резная дверь не поддалась, как я ни дергал витую ручку.
Однако буквально через несколько секунд, словно в ответ на мои усилия, лязгнул засов, и дверь распахнулась сама, выпуская отгулявшую свое парочку. Не растерявшись, я тут же подставил ногу под собравшееся затвориться полотнище.
На пороге, перекрывая вход, возник крепкий парень в пятнистом маскировочном костюме и высоких десантных ботинках, с болтающейся на правом запястье знакомой уже резиновой палкой.
– Вам что? – весьма нелюбезно поинтересовался страж. Знаков различия на его погонах не было, но все остальное выглядело внушительно. Не успев подумать, стоит ли лезть неведомо куда, я ответил уверенно и, как оказалось, убедительно:
– Желаем поужинать…
Парень тяжко задумался, предварительно оценивающе оглядев Ирину. Тут все было в порядке. Одежда говорила о надежном достатке и хорошем вкусе, а внешность… Вряд ли дамы с такой внешностью бывают здесь хотя бы раз в неделю. А я при ней тянул на подполковника примерно, не успевшего переодеться после отнюдь не штабной службы.
– У нас дорого, – ввел он на всякий случай ограничительный параметр, но и показал тем самым, что иных, более серьезных препятствий к тому, чтобы нас впустить, не видит.
– Это не вопрос, – пожал я плечами. – Без денег по кабакам не ходят.
– У нас за вход по стольнику… – уточнил привратник.
«Однако!» – мысленно солидаризировался я с Воробьяниновым и по наитию ответил:
– Да, знаю, нас предупреждали… – и сунул руку в карман.
Последние слова и хрустящие, только что со станка бумажки, решили дело. Страж, можно даже сказать – и. о. святого Петра, не стал выяснять, кто именно нас предупредил, и посторонился, пропуская в особо охраняемый рай.
– А тут, наверно, пошаливают, – сказал я Ирине, когда мы миновали тамбур. – В наше время мальчиков и в помине не было…
Аналогичный же мальчик сидел сразу за второй дверью, вытянув поперек тесного вестибюля ноги в ботинках не иначе как сорок седьмого размера, и курил что‑то длинное, коричневое и с ментолом. Посмотрел на нас вялым, скучающим взглядом, зевнул и освободил проход.
Зал оказался небольшим, уютным, освещенным лишь настольными лампами, а главное, что мне очень понравилось, не имел гардероба. Верхнюю одежду клиенты вешали на отростки украшающих стены лосиных рогов. Это я к тому, что сдавать гардеробщику куртку с пистолетом в кармане было бы явно опрометчиво. Как и перекладывать его в другое место на людях. Входя, я об этом как‑то не подумал.
Из восьми столиков заняты были только пять, мы сели за шестой, в самом углу, что вполне меня устроило. Напротив мерцал экран телевизора, и я обрадовался, надеясь из местного аналога программы «Время» узнать кое‑какие подробности здешней жизни. Но напрасно. Включившись, аппарат погнал видеозапись иностранного кабаре, как бы не «Мулен Руж», с приятной музыкой и обилием полуобнаженных девушек высокого класса.
– Не сюда нужно было за информацией, а на вокзалы, – запоздало догадался я, немного обогревшись и оглядевшись. – Там и телевизоры в залах работают, и пресса свежая наверняка, да и с народом проезжим о чем хочешь можно парой слов переброситься, не вызывая подозрений…
Но это уже было в пустой след, проблема выяснения деталей здешней обстановки предстала вдруг совсем неактуальной, и захотелось поскорее вернуться в Замок, такой надежный и почти родной.
Так старым зэкам бывает неуютно и тоскливо на воле, где все непривычно и непонятно, а родная камера с ее строгими законами, четкой иерархией и гарантированной кормежкой вспоминается тихой заводью и островком стабильности…
Столь резкий слом настроения я счел нехорошим симптомом. Выходит, за минувший год даже я начал уже десоциализироваться. «Диагноз серьезный и прогноз печальный», – сказал бы на моем месте, наверное, Сашка.
Выбор блюд в меню оказался скудным до неприличия, напитков вообще только два – водка и коньячный напиток «Стругураш» – редкая, как я вскоре убедился, гадость, а цены, напротив, вгоняли в оторопь. Похоже, в случае чего с моими двумя с половиной тысячами тут и недели не продержаться. Инфляция, значит, но пока – в самом начале, раз старые деньги еще ходят. Нет, мыслимо ли – бутылка обыкновенной «Столичной» – пятьдесят рублей!
Края дешевых рюмок соприкоснулись без звона, мы пожелали друг другу удачи и с некоторой опаской приступили к забытым уже московским разносолам. Лучше они не стали, увы!
Наблюдение за жизнью изнутри, вопреки ожиданиям, дало не так уж много. В смысле информативном. А психологически, конечно, интересно. Вот, например, как определить – переход ли к реальному капитализму сейчас происходит или просто второе издание нэпа?
Пока все, что я видел, говорило за второе. Заведение явно частное, публика – недавно и лихо разбогатевшая, еще не научившаяся вести себя подобающе, да, похоже, и не слишком уверенная в будущем. Словно бы здешние посетители просто пытаются, как в плохой самодеятельности, изображать западный стиль, но прорезается неистребимый местный акцент. Подобное я видывал в закавказских республиках в те еще годы.
Но было и своеобразие. Через полчаса примерно телевизор выключили, и из‑за портьеры появился капитан царской армии, но с гвардейскими погонами, флигель‑адъютантскими аксельбантами и прочими несообразностями уставного характера. В руках он держал гитару явно штучной работы, со вкусом инкрустированную. Сдержанно приветствовав гостей наклоном головы, капитан вышел на середину прохода, взял несколько аккордов и запел. Репертуар полностью соответствовал антуражу. Хорошим мягким баритоном он пел исключительно «белогвардейские» песни. Часть из них я слышал раньше, но большинство были новые, точнее – незнакомые. Запомнились две. Про казаков, которые веселятся в тринадцатом году. Слова там были удачные: «Знают лишь на небе ангелы ваши, что вас, станичники, ждет…» За такую песню по нашим временам да в публичном месте лет пять бы отвесили свободно…
И еще – «Читая старую тетрадь расстрелянного генерала…» Перед ней капитан предложил гостям помянуть убитого врагами русского народа поэта и певца Игоря Талькова. Никогда не слышал этого имени, но, судя по тексту, поэт он был хороший. Да и насчет его смерти хотелось бы узнать подробнее, но ведь не спросишь же о том, что для всех очевидно, у соседей. В те самые враги, глядишь, и попадешь. Но вообще смысл и формулировка тоста подводили к мысли о чем‑то близком к черносотенству. «Враг русского народа» – расплывчато, но по смыслу знакомо… Однако пришлось выпить вместе во всеми. При этом кто‑то в противоположном углу заорал: «Суки! Жиды поганые!» – и зазвенело битое стекло: посуда со стола посыпалась от слишком энергичного жеста. Впрочем, продолжения сей эксцесс не имел.
– Знаешь, Ир, мне вдруг показалось, – сказал я, когда капитан сделал паузу, – что подобное могло бы получиться как раз в том мире, где мы с Алексеем геройствовали. По такой примерно схеме – демократизация, что я еще в ходе войны затевал, удалась, после победы «холодной войны» сумели избежать, не спеша реформы в нэповском духе осуществлялись, и получился в итоге некий вариант «социализма с человеческим лицом», как Дубчек планировал или как у Тито. А потом, естественно, товарищ Сталин, то есть я, – помер. Не в пятьдесят третьем, конечно, а за счет крепкого здоровья лет на тридцать позже. И вот когда он все же помер, народ вдруг сообразил: а на кой он вообще нужен, социализм как таковой? Раз в жизни все хорошее как раз за счет отступления от основной идеи и контактов с буржуазным Западом. Опять же по примеру Югославии и Польши могу судить. Ну а те, что мне на смену пришли, с такой постановкой вопроса не согласились и решили в очередной раз гайки подзавернуть, новый «Великий перелом» устроить. Как Сталин в двадцать девятом или Брежнев после Хрущева. А резьба и сорвалась! Итог – налицо.
– Не получается, – сразу, будто уже проиграла этот же вариант, возразила Ирина. – Поцарствуй ты после войны лет хотя бы десять, и страна, и Москва совсем бы по‑другому выглядели. И архитектура, и автомобили, и форма у милиции. Ты сам на Белград или Прагу ссылался, там свободы и влияния капитализма совсем чуть‑чуть, и то разница какая. Да и люди вокруг уж больно советские, ничего в них от «свободного мира» нет, ни единого штришка, чистое Пошехонье. При твоей власти здесь бы как минимум Западный Берлин был…
– Ну, спасибо на добром слове… – словно невзначай я положил ладонь на ее руку, и это прикосновение вдруг подействовало так…
Я понял, что мне совершенно безразлично, почему мир вокруг меня такой, откуда он взялся и куда идет. Напротив меня сидит прекрасная женщина, желанная, влекущая и так долго недоступная, а я озабочен совершеннейшей ерундой. Согласившись на условия, поставленные ею, позволяя ей сохранять благородство по отношению к человеку, которому она имела неосторожность что‑то там пообещать, да и не пообещать, намекнуть только, я лишаю себя и ее последней в нашей жизни естественной, никому не подвластной и ни от кого не зависящей радости. Живу в придуманном мире, выполняю неизвестно кем навязанную мне роль, а того, что только и остается полностью в моей власти, – не делаю! Абсурд еще больший, чем все происходящее и уже происшедшее.
Словно подслушав мои мысли, капитан наконец сменил репертуар и запел песню Дениса Давыдова из фильма про эскадрон гусар…
К его чести следует отметить, что исполнитель он был хороший и ухитрялся держаться так, что его наряд не воспринимался как маскарад или профанация, а просто казалось – вот умеющий петь офицер музицирует на досуге в кругу друзей…
Наверное, потому, что впервые за год я очутился пусть и в странном, но все же человеческом мире, за пределами тесного изолятора, где есть или близкие друзья, или чужаки, инопланетяне, фантомы, а тут меня окружают, как и полагается, самые разные, не всегда симпатичные, но зато другие и, по здешним меркам, наверное, нормальные люди, я вдруг очень отчетливо вспомнил совсем иной вечер.
Мы с Ириной сидели в «Софии», за столиком у окна, на улице начиналась ночь позднего бабьего лета, теплый ветерок шевелил длинные занавески, на эстраде шесть девушек в белых костюмчиках играли на саксофоне, трубе, ударных, еще на аккордеоне, кажется, без всякой электроники, очень миленькие, под настроение, мелодии. «Скоро осень, за окнами август…» и в этом же духе. Я тогда вернулся из очередной командировки, разжился деньгами, рублей чуть ли не шестьдесят за очерк получил, вот мы и пошли в наш любимый ресторан. И была это, как теперь понимаю, самая счастливая в жизни осень. Не омраченная никакими сомнениями, суетными мыслями, проклятыми вопросами. Нам просто очень хорошо было вместе каждый час и каждый день. Да и ночь, смею заметить.
На память я вообще не жалуюсь, но сейчас воспоминание было слишком уж четким. Словно под влиянием галлюциногена. Я прямо наяву видел этот стол, чугунную жаровню, сквозь прорези которой светились гаснущие угли, а под тяжелой крышкой томился «агнешка на шкара», бутылки «Бисера» и «Монастырской избы», а за ними – ее тогдашнее лицо, совсем еще юное (двадцать один год ей тогда был) и настолько прекрасное, что она прикрывала его прядями длинных распущенных волос. Но всего не спрячешь, да и фигура… Я, помнится, прямо зверел от постоянно ощупывавших и раздевавших ее взглядов.
Мы сидели, разговаривали, я терроризировал Ирину всевозможными стихами и часто приглашал танцевать, свирепо пресекая аналогичные попытки со стороны. И все время думал о том, что вечер скоро кончится, но хоть его и жаль, мы поедем отсюда на такси к ней, в ее маленькую, но такую отдельную квартирку…
А за окном пролетали со свистом и шелестом машины, прожектора освещали бронзового поэта, неоновые трубки на крыше «Пекина» рекламировали услуги Аэрофлота, толпился народ на ступеньках театра.
Сказка, а не вечер, сейчас таких уже не бывает…
Но от воспоминаний ко мне вернулось то же самое желание – свернуть поскорее не слишком нужное застолье и ехать домой, вернее – туда, где мы сможем еще целых восемь часов оставаться наедине и раз навсегда решить, что у нас, как и кто мы друг другу.
А официант тем временем подал горячую, только с огня и вообще вполне приличную «поджарку по‑извозчичьи», в графинчиках тоже оставалось порядочно, капитан после короткого отдыха снова появился в зале, я видел, что Ирина наконец расслабилась, повеселела, и не стал ее торопить.
Новая песня оказалась не менее интересной и, на мой старомодный взгляд, крайне смелой: «По реке кровавых слез к берегам обмана несчастливая страна держала путь…»
Тут возник небольшой конфликт. Один из заскучавших гостей стал требовать песен на заказ. Капитан ответил ему тихо, но, очевидно, достойно. Если бы не соседи по столику и возникший на пороге страж, мог бы выйти небольшой мордобой. (Впрочем, судя по ледяному спокойствию и манере держаться, певец и в одиночку сумел бы за себя постоять.) А так он просто чуть переместился в противоположный угол зала, боком присел на подоконник и продолжил свою программу.
За едой, тостами, песнями и собственными мыслями я тем не менее никак не мог забыть про лежащую рядом со мной пачку газет.
Они тянули меня, как недопитая бутылка алкоголика. И, улучив момент, я заглянул в верхнюю – «Московские новости».
На первой полосе – фотография двух крепких мужиков на теннисном корте и крупно: «Триумвират славянских президентов огласил смертный приговор Советскому Союзу». Ничего себе! Во‑первых, смертный приговор – это как? Во‑вторых, какие такие славянские президенты? В СССР их сроду не было, а польско‑чешско‑болгарские если, так при чем они? В‑третьих, на снимке всего двое, и тот, что справа, скорее на японца похож… И четвертое, выходит, все произошло буквально на этой неделе? Оч‑чень интересно…
Я быстро перелистал страницы. Бросились в глаза самые крупные заголовки: «Беловежское соглашение», «По СССР плакать не будем, а Горбачева жалко». На ту же тему, похоже, но при чем здесь Горбачев? В мое время он был всего лишь рядовым секретарем ЦК. Разве что после Черненко выдвинулся? И что же с ним, интересно, сделали? Не расстреляли, надеюсь? Ладно, успею выяснить. И на последней странице полосная статья: «Не хочу быть интеллигентом…» Ну‑ну, а с чего бы?
Ничего больше я не успел. Ирина, увидев мои действия, толкнула под столом ног