Астрид Линдгрен. Приключения Эмиля из Лeннеберги




Фамусов

 

Молчать!

Ужасный век! Не знаешь, что начать!

Все умудрились не по летам.

А пуще дочери, да сами добряки.

Дались нам эти языки!

Бepeм же побродяг, * и в дом и по билетам, *

Чтоб наших дочерей всему учить, всему -

И танцам! и пенью! и нежностям! и вздохам!

Как будто в жены их готовим скоморохам. *

Ты, посетитель, что? ты здесь, сударь, к чему?

Безродного пригрел и ввел в мое семейство,

Дал чин асессора * и взял в секретари;

В Москву переведен через мое содейство;

И будь не я, коптел бы ты в Твери.

***

Чацкий

 

Чуть свет уж на ногах! и я у ваших ног.

 

(С жаром целует руку.)

 

Ну поцелуйте же, не ждали? говорите!

Что ж, ради? * Нет? В лицо мне посмотрите.

Удивлены? и только? вот прием!

Как будто не прошло недели;

Как будто бы вчера вдвоем

Мы мочи нет друг другу надоели;

Ни на волос любви! куда как хороши!

И между тем, не вспомнюсь, без души,

Я сорок пять часов, глаз мигом не прищуря,

Верст больше седьмисот пронесся, - ветер, буря;

И растерялся весь, и падал сколько раз -

И вот за подвиги награда!

***

Фамусов

 

Вот то-то, все вы гордецы!

Спросили бы, как делали отцы?

Учились бы на старших глядя:

Мы, например, или покойник дядя,

Максим Петрович: он не то на серебре,

На золоте едал; сто человек к услугам;

Весь в орденах; езжал-то вечно цугом; *

Век при дворе, да при каком дворе!

Тогда не то, что ныне,

При государыне служил Екатерине.

А в те поры все важны! в сорок пуд...

Раскланяйся - тупеем * не кивнут.

Вельможа в случае * - тем паче,

Не как другой, и пил и ел иначе.

А дядя! что твой князь? что граф?

Сурьезный взгляд, надменный нрав.

Когда же надо подслужиться,

И он сгибался вперегиб:

На куртаге * ему случилось обступиться;

Упал, да так, что чуть затылка не пришиб;

Старик заохал, голос хрипкой;

Был высочайшею пожалован улыбкой;

Изволили смеяться; как же он?

Привстал, оправился, хотел отдать поклон,

Упал вдругорядь - уж нарочно,

А хохот пуще, он и в третий так же точно.

А? как по вашему? по нашему - смышлен.

Упал он больно, встал здорово.

Зато, бывало, в вист * кто чаще приглашен?

Кто слышит при дворе приветливое слово?

Максим Петрович! Кто пред всеми знал почет?

Максим Петрович! Шутка!

В чины выводит кто и пенсии дает?

Максим Петрович. Да! Вы, нынешние, - нутка!

 

***

Хрипун, удавленник, фагот

 

***

А.С. Пушкин. Евгений Онегин

 

Глава первая

XV Бывало, он еще в постеле:К нему записочки несут.Что? Приглашенья? В самом деле,Три дома на вечер зовут:Там будет бал, там детский праздник.Куда ж поскачет мой проказник?С кого начнет он? Все равно:Везде поспеть немудрено.Покамест в утреннем уборе,Надев широкий боливар {3},Онегин едет на бульварИ там гуляет на просторе,Пока недремлющий брегетНе прозвонит ему обед. XVI Уж темно: в санки он садится."Пади, пади!" - раздался крик;Морозной пылью серебритсяЕго бобровый воротник.К Talon {4} помчался: он уверен,Что там уж ждет его Каверин.Вошел: и пробка в потолок,Вина кометы брызнул ток;Пред ним roast-beef окровавленный,И трюфли, роскошь юных лет,Французской кухни лучший цвет,И Страсбурга пирог нетленныйМеж сыром лимбургским живымИ ананасом золотым. XVII Еще бокалов жажда проситЗалить горячий жир котлет,Но звон брегета им доносит,Что новый начался балет.Театра злой законодатель,Непостоянный обожательОчаровательных актрис,Почетный гражданин кулис,Онегин полетел к театру,Где каждый, вольностью дыша,Готов охлопать entrechat,Обшикать Федру, Клеопатру,Моину вызвать (для того,Чтоб только слышали его).

 

Глава пятая

О, не знай сих страшных снов Ты, моя Светлана!

Жуковский.


I В тот год осенняя погода Стояла долго на дворе, Зимы ждала, ждала природа. Снег выпал только в январе На третье в ночь. Проснувшись рано, В окно увидела Татьяна Поутру побелевший двор, Куртины, кровли и забор, На стеклах легкие узоры, Деревья в зимнем серебре, Сорок веселых на дворе И мягко устланные горы Зимы блистательным ковром. Все ярко, все бело кругом. II Зима!.. Крестьянин, торжествуя, На дровнях обновляет путь; Его лошадка, снег почуя, Плетется рысью как-нибудь; Бразды пушистые взрывая, Летит кибитка удалая; Ямщик сидит на облучке В тулупе, в красном кушаке. Вот бегает дворовый мальчик, В салазки жучку посадив, Себя в коня преобразив; Шалун уж заморозил пальчик: Ему и больно и смешно, А мать грозит ему в окно...

 

***

Антон Чехов

Толстый и тонкий

На вокзале Николаевской железной дороги встретились два приятеля: один толстый, другой тонкий. Толстый только что пообедал на вокзале, и губы его, подернутые маслом, лоснились, как спелые вишни. Пахло от него хересом и флер-д'оранжем. Тонкий же только что вышел из вагона и был навьючен чемоданами, узлами и картонками. Пахло от него ветчиной и кофейной гущей. Из-за его спины выглядывала худенькая женщина с длинным подбородком — его жена, и высокий гимназист с прищуренным глазом — его сын.

— Порфирий! — воскликнул толстый, увидев тонкого.— Ты ли это? Голубчик мой! Сколько зим, сколько лет!

— Батюшки! — изумился тонкий.— Миша! Друг детства! Откуда ты взялся?

Приятели троекратно облобызались и устремили друг на друга глаза, полные слез. Оба были приятно ошеломлены.

— Милый мой! — начал тонкий после лобызания.— Вот не ожидал! Вот сюрприз! Ну, да погляди же на меня хорошенько! Такой же красавец, как и был! Такой же душонок и щеголь! Ах ты, господи! Ну, что же ты? Богат? Женат? Я уже женат, как видишь... Это вот моя жена, Луиза, урожденная Ванценбах... лютеранка... А это сын мой, Нафанаил, ученик III класса. Это, Нафаня, друг моего детства! В гимназии вместе учились!

Нафанаил немного подумал и снял шапку.

— В гимназии вместе учились! — продолжал тонкий.— Помнишь, как тебя дразнили? Тебя дразнили Геростратом за то, что ты казенную книжку папироской прожег, а меня Эфиальтом за то, что я ябедничать любил. Хо-хо... Детьми были! Не бойся, Нафаня! Подойди к нему поближе... А это моя жена, урожденная Ванценбах... лютеранка.

Нафанаил немного подумал и спрятался за спину отца.

— Ну, как живешь, друг? — спросил толстый, восторженно глядя на друга.— Служишь где? Дослужился?

— Служу, милый мой! Коллежским асессором уже второй год и Станислава имею. Жалованье плохое... ну, да бог с ним! Жена уроки музыки дает, я портсигары приватно из дерева делаю. Отличные портсигары! По рублю за штуку продаю. Если кто берет десять штук и более, тому, понимаешь, уступка. Пробавляемся кое-как. Служил, знаешь, в департаменте, а теперь сюда переведен столоначальником по тому же ведомству... Здесь буду служить. Ну, а ты как? Небось, уже статский? А?

— Нет, милый мой, поднимай повыше,— сказал толстый.— Я уже до тайного дослужился... Две звезды имею.

Тонкий вдруг побледнел, окаменел, но скоро лицо его искривилось во все стороны широчайшей улыбкой; казалось, что от лица и глаз его посыпались искры. Сам он съежился, сгорбился, сузился... Его чемоданы, узлы и картонки съежились, поморщились... Длинный подбородок жены стал еще длиннее; Нафанаил вытянулся во фрунт и застегнул все пуговки своего мундира...

— Я, ваше превосходительство... Очень приятно-с! Друг, можно сказать, детства и вдруг вышли в такие вельможи-с! Хи-хи-с.

— Ну, полно! — поморщился толстый.— Для чего этот тон? Мы с тобой друзья детства — и к чему тут это чинопочитание!

— Помилуйте... Что вы-с...— захихикал тонкий, еще более съеживаясь.— Милостивое внимание вашего превосходительства... вроде как бы живительной влаги... Это вот, ваше превосходительство, сын мой Нафанаил... жена Луиза, лютеранка, некоторым образом...

Толстый хотел было возразить что-то, но на лице у тонкого было написано столько благоговения, сладости и почтительной кислоты, что тайного советника стошнило. Он отвернулся от тонкого и подал ему на прощанье руку.

Тонкий пожал три пальца, поклонился всем туловищем и захихикал, как китаец: «хи-хи-хи». Жена улыбнулась. Нафанаил шаркнул ногой и уронил фуражку. Все трое были приятно ошеломлены.

***

Ванька

Ванька Жуков, девятилетний мальчик, отданный три месяца тому назад в ученье к сапожнику Аляхину, в ночь под Рождество не ложился спать. Дождавшись, когда хозяева и подмастерья ушли к заутрене, он достал из хозяйского шкапа пузырек с чернилами, ручку с заржавленным пером и, разложив перед собой измятый лист бумаги, стал писать. Прежде чем вывести первую букву, он несколько раз пугливо оглянулся на двери и окна, покосился на темный образ, по обе стороны которого тянулись полки с колодками, и прерывисто вздохнул. Бумага лежала на скамье, а сам он стоял перед скамьей на коленях.

«Милый дедушка, Константин Макарыч! — писал он. — И пишу тебе письмо. Поздравляю вас с Рождеством и желаю тебе всего от господа бога. Нету у меня ни отца, ни маменьки, только ты у меня один остался».

Ванька перевел глаза на темное окно, в котором мелькало отражение его свечки, и живо вообразил себе своего деда Константина Макарыча, служащего ночным сторожем у господ Живаревых. Это маленький, тощенький, но необыкновенно юркий и подвижной старикашка лет 65-ти, с вечно смеющимся лицом и пьяными глазами. Днем он спит в людской кухне или балагурит с кухарками, ночью же, окутанный в просторный тулуп, ходит вокруг усадьбы и стучит в свою колотушку. За ним, опустив головы, шагают старая Каштанка и кобелек Вьюн, прозванный так за свой черный цвет и тело, длинное, как у ласки. Этот Вьюн необыкновенно почтителен и ласков, одинаково умильно смотрит как на своих, так и на чужих, но кредитом не пользуется. Под его почтительностью и смирением скрывается самое иезуитское ехидство. Никто лучше его не умеет вовремя подкрасться и цапнуть за ногу, забраться в ледник или украсть у мужика курицу. Ему уж не раз отбивали задние ноги, раза два его вешали, каждую неделю пороли до полусмерти, но он всегда оживал.

Теперь, наверно, дед стоит у ворот, щурит глаза на ярко-красные окна деревенской церкви и, притопывая валенками, балагурит с дворней. Колотушка его подвязана к поясу. Он всплескивает руками, пожимается от холода и, старчески хихикая, щиплет то горничную, то кухарку.

— Табачку нешто нам понюхать? — говорит он, подставляя бабам свою табакерку.

Бабы нюхают и чихают. Дед приходит в неописанный восторг, заливается веселым смехом и кричит:

— Отдирай, примерзло!

Дают понюхать табаку и собакам. Каштанка чихает, крутит мордой и, обиженная, отходит в сторону. Вьюн же из почтительности не чихает и вертит хвостом. А погода великолепная. Воздух тих, прозрачен и свеж. Ночь темна, но видно всю деревню с ее белыми крышами и струйками дыма, идущими из труб, деревья, посребренные инеем, сугробы. Всё небо усыпано весело мигающими звездами, и Млечный Путь вырисовывается так ясно, как будто его перед праздником помыли и потерли снегом...

Ванька вздохнул, умокнул перо и продолжал писать:

«А вчерась мне была выволочка. Хозяин выволок меня за волосья на двор и отчесал шпандырем за то, что я качал ихнего ребятенка в люльке и по нечаянности заснул. А на неделе хозяйка велела мне почистить селедку, а я начал с хвоста, а она взяла селедку и ейной мордой начала меня в харю тыкать. Подмастерья надо мной насмехаются, посылают в кабак за водкой и велят красть у хозяев огурцы, а хозяин бьет чем попадя. А еды нету никакой. Утром дают хлеба, в обед каши и к вечеру тоже хлеба, а чтоб чаю или щей, то хозяева сами трескают. А спать мне велят в сенях, а когда ребятенок ихний плачет, я вовсе не сплю, а качаю люльку. Милый дедушка, сделай божецкую милость, возьми меня отсюда домой, на деревню, нету никакой моей возможности... Кланяюсь тебе в ножки и буду вечно бога молить, увези меня отсюда, а то помру...»

Ванька покривил рот, потер своим черным кулаком глаза и всхлипнул.

«Я буду тебе табак тереть, — продолжал он, — богу молиться, а если что, то секи меня, как Сидорову козу. А ежели думаешь, должности мне нету, то я Христа ради попрошусь к приказчику сапоги чистить, али заместо Федьки в подпаски пойду. Дедушка милый, нету никакой возможности, просто смерть одна. Хотел было пешком на деревню бежать, да сапогов нету, морозу боюсь. А когда вырасту большой, то за это самое буду тебя кормить и в обиду никому не дам, а помрешь, стану за упокой души молить, всё равно как за мамку Пелагею.

А Москва город большой. Дома всё господские и лошадей много, а овец нету и собаки не злые. Со звездой тут ребята не ходят и на клирос петь никого не пущают, а раз я видал в одной лавке на окне крючки продаются прямо с леской и на всякую рыбу, очень стоющие, даже такой есть один крючок, что пудового сома удержит. И видал которые лавки, где ружья всякие на манер бариновых, так что небось рублей сто кажное... А в мясных лавках и тетерева, и рябцы, и зайцы, а в котором месте их стреляют, про то сидельцы не сказывают.

Милый дедушка, а когда у господ будет елка с гостинцами, возьми мне золоченный орех и в зеленый сундучок спрячь. Попроси у барышни Ольги Игнатьевны, скажи, для Ваньки».

Ванька судорожно вздохнул и опять уставился на окно. Он вспомнил, что за елкой для господ всегда ходил в лес дед и брал с собою внука. Веселое было время! И дед крякал, и мороз крякал, а глядя на них, и Ванька крякал. Бывало, прежде чем вырубить елку, дед выкуривает трубку, долго нюхает табак, посмеивается над озябшим Ванюшкой... Молодые елки, окутанные инеем, стоят неподвижно и ждут, которой из них помирать? Откуда ни возьмись, по сугробам летит стрелой заяц... Дед не может чтоб не крикнуть:

— Держи, держи... держи! Ах, куцый дьявол!

Срубленную елку дед тащил в господский дом, а там принимались убирать ее... Больше всех хлопотала барышня Ольга Игнатьевна, любимица Ваньки. Когда еще была жива Ванькина мать Пелагея и служила у господ в горничных, Ольга Игнатьевна кормила Ваньку леденцами и от нечего делать выучила его читать, писать, считать до ста и даже танцевать кадриль. Когда же Пелагея умерла, сироту Ваньку спровадили в людскую кухню к деду, а из кухни в Москву к сапожнику Аляхину...

«Приезжай, милый дедушка, — продолжал Ванька, — Христом богом тебя молю, возьми меня отседа. Пожалей ты меня сироту несчастную, а то меня все колотят и кушать страсть хочется, а скука такая, что и сказать нельзя, всё плачу. А намедни хозяин колодкой по голове ударил, так что упал и насилу очухался. Пропащая моя жизнь, хуже собаки всякой... А еще кланяюсь Алене, кривому Егорке и кучеру, а гармонию мою никому не отдавай. Остаюсь твой внук Иван Жуков, милый дедушка приезжай».

Ванька свернул вчетверо исписанный лист и вложил его в конверт, купленный накануне за копейку... Подумав немного, он умокнул перо и написал адрес:

На деревню дедушке.

Потом почесался, подумал и прибавил: «Константину Макарычу». Довольный тем, что ему не помешали писать, он надел шапку и, не набрасывая на себя шубейки, прямо в рубахе выбежал на улицу...

Сидельцы из мясной лавки, которых он расспрашивал накануне, сказали ему, что письма опускаются в почтовые ящики, а из ящиков развозятся по всей земле на почтовых тройках с пьяными ямщиками и звонкими колокольцами. Ванька добежал до первого почтового ящика и сунул драгоценное письмо в щель...

Убаюканный сладкими надеждами, он час спустя крепко спал... Ему снилась печка. На печи сидит дед, свесив босые ноги, и читает письмо кухаркам... Около печи ходит Вьюн и вертит хвостом...

 

***

В.Маяковский.

Сказка о Пете, толстом ребенке, и о Симе, который тонкий

 

Жили были

Сима с Петей.

Сима с Петей

были дети.

Пете 5,

а Симе 7 -

и 12 вместе всем..

 

 

Петин папа

был преважным:

в доме жил пятиэтажном

и, как важный господин,

в целом доме

жил один.

Очень толстый,

очень лысый,

злее самой злющей крысы.

В лавке сластью торговал,

даром сласти не давал.

Сам себе под вечер в дом

сто пакетов нес с трудом,

а за папой,

друг за другом,

сто корзин несет прислуга.

Ест он,

с Петею деля,

мармелад и кренделя.

Съест

и ручкой маме машет:

- Положи еще, мамаша! -

Петя

взял

варенье в вазе,

прямо в вазу мордой лазит.

Грязен он, по-моему,

как ведро с помоями.

Ест он целый день,

и глядь -

Пете некогда гулять.

С час поковыряв в носу,

спит в двенадцатом часу.

Дрянь и Петя

и родители:

общий вид их отвратителен.

Ясно

даже и ежу -

этот Петя

был буржуй.

 

 

Сима

тоже

жил с отцом,

залихватским кузнецом.

Папа - сильный,

на заводе

с молотками дружбу водит.

Он в любую из минут

подымает пальцем пуд.

Папа явится под вечер,

поздоровавшись для встречи,

скажет маме:

- Ну-ка,

щи

нам с товарищем тащи! -

Кашу съев

да щи с краюшкой,

пьют чаи цветастой кружкой.

У рабочих денег нету.

Симе

в редкость есть конфету.

Но зато

она и слаще,

чем для Пети

целый ящик.

Чай попив,

во весь опор

Сима с папой

мчат во двор.

Симин папа

всех умнее,

всё на свете он умеет,

Колесо нашел

и рад,

сделал Симе самокат.

Сима тоже деловит:

у него серьезный вид.

Хоть ручонки и тонки,

трудится вперегонки.

Из мешка,

на радость всем,

Сима сам смастачил шлем;

Красную надев звезду,

Сима всех сумел бы вздуть!

Да не хочет -

не дерется!

Друг ребячьего народца.

Сима чистый,

чище мыла.

Мылся сам,

и мама мыла.

Вид у Симы крепыша,

пышет, радостью дыша.

Ровно в восемь

Сима спит.

Спит, как надо -

не сопит.

Птицы с песней пролетали,

пели:

«Сима - пролетарий!»

 

 

Петя,

выйдя на балкончик,

жадно лопал сладкий пончик:

словно дождик по трубе,

льет варенье по губе.

Четверней лохматых ног

шел мохнатенький щенок.

Сел.

Глаза на Петю вскинул:

- Дай мне, Петя, половину!

При моем щенячьем росте

не угрызть мне толстой кости.

Я сильнее прочих блюд

эти пончики люблю.

Да никак не купишь их:

заработков никаких.-

Но у Пети

грозный вид.

Отвернуться норовит.

Не упросишь этой злюни.

Щен сидит,

глотает слюни.

Невтерпеж,

поднялся -

скок,

впился в пончиковый бок.

Петя,

посинев от злости,

отшвырнул щенка за хвостик.

Нос

и четверо колен

об земь в кровь расквасил щен.

Омочив слезами садик,

сел щенок на битый задик.

Изо всех щенячьих сил

нищий щен заголосил:

- Ну, и жизнь -

не пей, не жуй!

Обижает нас буржуй.

Выйди, зверь и птичка!

Накажи обидчика! -

Вдруг,

откуда ни возьмись,

сто ворон слетают вниз.

Весь оскаленный, шакал

из-за леса пришагал.

За шакалом

волочится

разужасная волчица.

А за ней,

на три версты

распустив свои хвосты,

два огромных крокодила.

Как их мама уродила?!

Ощетинивши затылки,

выставляя зубы-вилки

и подняв хвостища-плети,

подступают звери к Пете.

- Ах, жадаба!

Ах ты, злюка!

Уязви тебя гадюка!

Ах ты, злюка!

Ах, жадаба!

Чтоб тебя сожрала жаба!

Мы

тебя

сию минутку,

как поджаренную утку,

так съедим

или ин_а_че.

Угнетатель ты зверячий! -

И шакал,

как только мог,

хвать пузана

за пупок!

Тут

на Петю

понемногу

крокодил нацелил ногу

и брыкнул,

как футболист.

- Уходи!

Катись!

Вались! -

Плохо Пете.

Пете больно.

Петя мчит,

как мяч футбольный.

Долетел,

от шишек страшный,

аж

до Сухаревой башни.

Для принятья строгих мер -

к Пете милиционер.

Говорит он грозно Пете:

- Ты ж не на велосипеде!

Что ты скачешь, дрянный мальчик?

Ты ведь мальчик,

а не мячик.

Беспорядки!

Сущий яд -

дети этих буржуят!

Образина милая,

как твоя фамилия? -

Петя стал белей, чем гусь:

- Петр Буржуйчиков зовусь.

- Где живешь,

мальчишка гадкий?

- На Собачьевой

площадке. -

Собеседник Петю взял,

вчетверо перевязал,

затянул покрепче узел,

поплевал ему на пузо.

Грозно

вынул

страшный страж

свой чернильный карандаш,

вывел адрес без помарки.

Две

на зад

наклеил марки,

а на нос

- не зря ж торчать! -

сургучовую печать.

Сунул Петю

за щеку

почтовому ящику.

Щелка узкая в железе,

Петя толст -

пищит, да лезет.

- Уважаемый папаша,

получайте

чадо ваше!

 

 

Сказка сказкой,

а щенок

ковылял четверкой ног.

Ковылял щенок,

а мимо

проходил известный Сима,

получивший

от отца

что-то вроде леденца.

Щений голод видит Сима,

и ему

невыносимо.

Крикнул,

выпятивши грудь:

- Кто посмел щенка отдуть?

Объявляю

к общей гласности:

все щенята

в безопасности!

Я защитник слабого

и четверолапого. -

Взял конфету из-за щек.

- Н_а_, товарищ!

ешь, щенок! -

Проглотил щенок

и стал

кланяться концом хвоста.

Сел на ляжечки

и вот

Симе лапу подает.

- Спасибо

от всей щенячьей души!

Люби бедняков,

богатых круши!

Узнается из конфет,

добрый мальчик

или нет.

Животные домашние -

тебе

друзья всегдашние. -

Замолчал щенок,

и тут

появляется верблюд.

Зад широкий,

морда _у_же,

весь из шерсти из верблюжьей.

- Я

рабочий честный скот,

вот штаны,

и куртка вот!

Чтобы их тебе принесть,

сам

на брюхе

выстриг шерсть.

А потом пришел рабочий,

взял с собою

шерсти клочья.

Чтобы шерсть была тонка,

день работал у станка.-

За верблюдиной баранчик

преподносит барабанчик

собственного пузыря.

- Барабаньте, чуть заря! -

А ближайший красный мак,

цветший, как советский флаг,

не подавши даже голоса,

сам

на Симу прикололся.

У зверей

восторг на морде:

- Это

Симе

красный орден! -

Смех всеобщий пять минут.

В это время,

тут как тут,

шла четверка

из ребят,

развеселых октябрят.

Ходят час,

не могут стать.

- Где нам пятого достать?

Как бы нам помножиться? -

Обернули рожицы.

Тут фигура Симина.

- Вот кто нужен именно! -

Храбрый,

добрый,

сильный,

смелый

Видно - красный,

а не белый.

И без всяких разногласий

обратился к Симе Вася:

- Заживем пятеркой братской,

звездочкою октябрятской? -

Вася,

Вера,

Оля,

Ваня

с Симой ходят, барабаня.

Щеник,

радостью пылая,

впереди несется, лая.

Перед ними

автобусы

рассыпаются, как бусы.

Вся милиция

как есть

отдает отряду честь.

 

 

Сказка сказкою,

а Петя

едет, как письмо, в пакете.

Ехал долго он и еле

был доставлен в две недели.

Почтальон промеж бумажками

сунул в сумку вверх тормашками.

Проработав три часа,

начал путать адреса.

Сдал, разиня из разинь,

не домой, а в магазин.

Петя,

скисши от поста,

распечатался и встал.

Петя

плоский, как рубли.

Он уже не шар,

а блин.

Воскресенье -

в лавке пусто.

Петя

вмиг приходит в чувство

и, взглянув на продовольствие,

расплывается от удовольствия.

Рот раскрыл,

слюна на нем.

- Ну, - сказал, -

с чего начнем? -

Запустил в конфеты горсти

и отправил в рот для скорости.

Ел он, ел

и еле-еле

все прикончил карамели.

Петя, переевши сласть,

начал в пасть закуски класть

и сожрал по сей причине

все колбасы и ветчины.

Худобы в помине нет,

весь налился,

как ранет.

Все консервы Петя ловкий

скушал вместе с упаковкой.

Все глотает, не жуя:

аппетит у буржуя!

Без усилий

и без боли

съел четыре пуда соли.

Так наелся,

что не мог

устоять на паре ног.

Петя думает:

«Ну, что же!

Дальше

буду

кушать лежа».

Нет еды,

но он не сыт,

слопал гири и весы.

Видано ли это в мире,

чтоб ребенок

лопал гири?!

Петя -

жадности образчик;

гири хрустнули,

как хрящик.

Пузу отдыха не дав,

вгрызся он в железный шкаф.

Шкаф сжевал

и новый ищет...

Вздулся вербною свинищей.

С аппетитом сладу нет.

Взял

губой

велосипед -

съел колеса,

ест педали...

Тут их только и видали!

Но не сладил Петя бедный

с шиною велосипедной.

С грустью

объявляю вам:

Петя

лопнул пополам.

Дом

в минуту

с места срыв,

загремел ужасный взрыв.

Люди прыгают, дрожа.

«Это, - думают, - пожар!»

От вел_и_ка до мал_а_

все звонят в колокола.

Вся в сигналах каланча,

все насосы волочат.

Подымая тучи пыли,

носятся автомобили.

Кони десяти мастей.

Сбор пожарных всех частей.

Впереди

на видном месте

вскачь несется

сам брандмейстер.

 

 

Сказка сказкою,

а Сима

ходит городом

и мимо.

Вместе с Симою в ряд

весь отряд октябрят.

Все живут в отряде дружно,

каждый делает что нужно, -

как товарищ,

если туго,

каждый

выручит друг друга.

Радуется публика -

детская республика.

Воскресенье.

Сима рад,

за город ведет отряд.

В небе флаг полощется,

дети вышли в рощицу.

Дети сели на лужок,

надо завтракать ужо.

Сима, к выдумкам востер,

в пять минут разжег костер.

Только уголь заалел,

стал картошку печь в золе.

Почернел картошкин бок.

Сима вынул,

крикнул:

- Спёк! -

Но печален голос Оли:

- Есть картошка,

нету соли. -

Плохо детям,

хоть кричи,

приуныли, как грачи.

Вдруг

раздался страшный гром.

Дети

стихли впятером.

Луг и роща в панике.

Тут

к ногам компанийки

в двух мешках упала соль -

ешь, компания,

изволь!

Вслед за солью

с неба

градом

монпасье

с доставкой на дом.

Льет и сыплет,

к общей радости,

булки всякие

и сладости.

Смех средь маленького люда:

- Вот так чудо!

чудо-юдо!

Нет,

не чудо это, дети,

а - из лопнувшего Пети.

Все, что лопал Петя толстый,

рассыпается на версты.

Ливнем льет

и валит валом -

так беднягу разорвало.

Масса хлеба,

сласти масса -

и сосиски,

и колбасы!

Сели дети,

и отряд

съел с восторгом всё подряд.

Пир горою и щенку:

съест

и вновь набьет щеку -

кожицею от колбаски.

Кончен пир -

конец и сказке.

Сказка сказкою,

а вы вот

сделайте из сказки вывод.

Полюбите, дети, труд -

как написано тут.

Защищайте

всех, кто слаб,

от буржуевых лап.

Вот и вырастете -

истыми

силачами-коммунистами.

 

[1925]

 

 

ВИКТОР ДРАГУНСКИЙ

 

УДИВИТЕЛЬНЫЙ ДЕНЬ

 

 

Несколько дней тому назад мы начали строить площадку для запуска

космического корабля и вот до сих пор не кончили, а я сначала думал, что

раз-два-три - и у нас сразу все будет готово. Но дело как-то не клеилось,

а все потому, что мы не знали, какая она должна быть, эта площадка.

У нас не было плана.

Тогда я пошел домой. Взял листок бумажки и нарисовал на нем, что куда:

где вход, где выход, где одеваться, где космонавта провожают и где кнопку

нажимать. Это все получилось у меня очень здорово, особенно кнопка. А

когда я нарисовал площадку, я заодно пририсовал к ней и ракету. И первую

ступеньку, и вторую, и кабину космонавта, где он будет вести научные

наблюдения, и отдельный закуток, где он будет обедать, и я даже придумал,

где ему умываться, и изобрел для этого самовыдвигающиеся ведра, чтобы он в

них собирал дождевую воду.

И когда я показал этот план Аленке, Мишке и Костику, им всем очень

понравилось. Только ведра Мишка зачеркнул.

Он сказал:

- Они будут тормозить.

И Костик сказал:

- Конечно, конечно! Убери эти ведра.

И Аленка сказала:

- Ну их совсем!

И я тогда не стал с ними спорить, и мы прекратили всякие ненужные

разговоры и принялись за работу. Мы достали тяжеленную трамбушку. Я и

Мишка колотили ею по земле. А позади нас шла Аленка и подравнивала за нами

прямо сандаликами. Они у нее были новенькие, красивые, а через пять минут

стали серые. Перекрасились от пыли.

Мы чудесно утрамбовали площадку и работали дружно. И к нам еще один

парень присоединился, Андрюшка, ему шесть лет. Он хотя немножко рыжеватый,

но довольно сообразительный. А в самый разгар работы открылось окно на

четвертом этаже, и Аленкина мама крикнула:

- Аленка! Домой сейчас же! Завтракать!

И когда Аленка убежала, Костик сказал:

- Еще лучше, что ушла!

А Мишка сказал:

- Жалко. Все-таки рабочая сила...

Я сказал:

- Давайте приналяжем!

И мы приналегли, и очень скоро площадка была совершенно готова. Мишка

ее осмотрел, засмеялся от удовольствия и говорит:

- Теперь главное дело надо решить: кто будет космонавтом.

Андрюшка сейчас же откликнулся:

- Я буду космонавтом, потому что я самый маленький, меньше всех вешу!

А Костик:

- Это еще неизвестно. Я болел, я знаешь как похудел? На три кило! Я

космонавт.

Мы с Мишкой только переглянулись. Эти чертенята уже решили, что они

будут космонавтами, а про нас как будто и забыли.

А ведь это я всю игру придумал. И, ясное дело, я и буду космонавтом!

И только я успел так подумать, как Мишка вдруг заявляет:

- А кто всей работой тут сейчас командовал? А? Я командовал! Значит, я

буду космонавтом!

Это все мне совершенно не понравилось. Я сказал:

- Давайте сначала ракету выстроим. А потом сделаем испытания на

космонавта. А потом и запуск назначим.

Они сразу обрадовались, что еще много игры осталось, и Андрюшка сказал:

- Даешь ракету строить!

Костик сказал:

- Правильно!

А Мишка сказал:

- Ну что ж, я согласен.

Мы стали строить ракету прямо на нашей пусковой площадке. Там лежала

здоровенная пузатая бочка. В ней раньше был мел, а теперь она валялась

пустая. Она была деревянная и почти совершенно целая, и я сразу все

сообразил и сказал:

- Вот это будет кабина. Здесь любой космонавт может поместиться, даже

самый настоящий, не то что я или Мишка.

И мы эту бочку поставили на середку, и Костик сейчас же приволок с

черного хода какой-то старый ничей самовар. Он его приделал к бочке, чтобы

заливать туда горючее. Получилось очень складно. Мы с Мишкой сделали

внутреннее устройство и два окошечка по бокам: это были иллюминаторы для

наблюдения. Андрюшка притащил довольно здоровый ящик с крышкой и

наполовину всунул его в бочку. Я сначала не понял, что это такое, и

спросил Андрюшку:

- Это зачем?

А он сказал:

- Как - зачем? Это вторая ступеня!

Мишка сказал:

- Молодец!

И у нас работа закипела вовсю. Мы достали разных красок, и несколько

кусочков жести, и гвоздей, и веревочек, и протянули эти веревочки вдоль

ракеты, и жестянки прибили к хвостовому оперению, и подкрасили длинные

полосы по всему бочкиному боку, и много еще чего понаделали, всего не

перескажешь. И когда мы увидели, что все у нас готово, Мишка вдруг

отвернул краник у самовара, который был у нас баком для горючего. Мишка

отвернул краник, но оттуда ничего не потекло. Мишка ужасно разгорячился,

он потрогал пальцем снизу сухой краник, повернулся к Андрюшке, который

считался у нас главным инженером, и заорал:

- Вы что? Что вы наделали?

Андрюшка сказал:

- А что?

Тогда Мишка вконец разозлился и еще хуже заорал:

- Молчать! Вы главный инженер или что?

Андрюшка сказал:

- Я главный инженер. А чего ты орешь?

А Мишка:

- Где же горючее в машине? Ведь в самоваре... то есть в баке, нет ни

капли горючего.

А Андрюшка:

- Ну и что?

Тогда Мишка ему:

- А вот как дам, тогда узнаешь "ну и что"!

Тут я вмешался и крикнул:

- Наполнить бак! Механик, быстро!

И я грозно посмотрел на Костика. Он сейчас же сообразил, что это он и

есть механик, схватил ведерко и побежал в котельную за водой. Он там

набрал полведра горячей воды, прибежал обратно, влез на кирпич и стал

заливать.

Он наливал воду в самовар и кричал:

- Есть горючее! Все в порядке!

А Мишка стоял под самоваром и ругал Андрюшку на чем свет стоит.

А тут на Мишку полилась вода. Она была не горячая, но ничего себе,

довольно чувствительная, и, когда она залилась Мишке за воротник и на

голову, он здорово испугался и отскочил как ошпаренный. Самовар-то был,

видать, дырявый. Он Мишку почти всего окатил, а главный инженер злорадно

захохотал:

- Так тебе и надо!

У Мишки прямо засверкали глаза.

И я увидел, что Мишка сейчас даст этому нахальному инженеру по шее,

поэтому я быстро встал между ними и сказал:

- Слушайте, рЕбя, а как же мы назовем наш корабль?

- "Торпедо"... - сказал Костик.

- Или "Спартак", - перебил Андрюшка, - а то "Динамо".

Мишка опять обиделся и сказал:

- Нет уж, тогда ЦСКА!

Я им сказал:

- Ведь это же не футбол! Вы еще нашу ракету "Пахтакор" назовите! Надо

назвать "Восток-2"! Потому что у Гагарина просто "Восток" называется

корабль, а у нас будет "Восток-2"!.. На, Мишка, краску, пиши!

Он сейчас же взял кисточку и принялся малевать, сопя носом. Он даже

высунул язык. Мы стали глядеть на него, но он сказал:

- Не мешайте! Не глядите под руку!

И мы от него отошли.

А я в это время взял градусник, который я утащил из ванной, и измерил

Андрюшке температуру. У него оказалось сорок восемь и шесть. Я просто

схватился за голову: я никогда не видел, чтобы у обыкновенного мальчика

была такая высокая температура. Я сказал:

- Это какой-то ужас! У тебя, наверно, ревматизм или тиф. Температура

сорок восемь и шесть! Отойди в сторону.

Он отошел, но тут вмешался Костик:

- Теперь осмотри меня! Я тоже хочу быть космонавтом!

Вот какое несчастье получается: все хотят! Прямо отбою от них нет.

Всякая мелюзга, а туда же!

Я сказал Костику:

- Во-первых, ты после кори. И тебе никакая мама не разрешит быть

космонавтом. А во-вторых, покажи язык!

Он моментально высунул кончик своего языка. Язык был розовый и мокрый,

но его было мало видно.

Я сказал:

- Что ты мне какой-то кончик показываешь! Давай весь вываливай!

Он сейчас же вывалил весь свой язык, так что чуть до воротника не

достал. Неприятно было на это смотреть, и я ему сказал:

- Все, все, хватит! Довольно! Можешь убирать свой язык. Чересчур он у

тебя длинный, вот что. Просто ужасно длиннющий. Я даже удивляюсь, как он у

тебя во рту укладывается.

Костик совершенно растерялся, но потом все-таки опомнился, захлопал

глазами и говорит с угрозой:

- Ты не трещи! Ты прямо скажи: гожусь я в космонавты?

Тогда я сказал:

- С таким-то языком? Конечно, нет! Ты что, не понимаешь, что если у

космонавта длинный язык, он уже никуда не годится? Он ведь всем на свете

разболтает все секреты: где какая звезда вертится, и все такое... Нет, ты,

Костик, лучше успокойся! С твоим язычищем лучше на Земле сидеть.

Тут Костик ни с того ни с сего покраснел, как помидор. Он отступил от

меня на шаг, сжал кулаки, и я понял, что сейчас у нас с ним начнется самая

настоящая драка. Поэтому я тоже быстро поплевал в кулаки и выставил



Поделиться:




Поиск по сайту

©2015-2024 poisk-ru.ru
Все права принадлежать их авторам. Данный сайт не претендует на авторства, а предоставляет бесплатное использование.
Дата создания страницы: 2016-08-08 Нарушение авторских прав и Нарушение персональных данных


Поиск по сайту: