Бертольд Брехт, переводчик «Дон Кихота».




Фрагмент из книги Александра Грека

«Двойник»

[публикуется с разрешения автора]

Предисловие.

21 год назад кандидат в президенты (тогда еще министр обороны) Михаил Иванович Боткин давал интервью на одном из центральных каналов. Все шло отлично, кандидат был лаконичен, четок и самоуверен. В кресле он сидел прямо, почти не двигаясь, на груди — ордена, на лице — спокойствие. Спокойствие, впрочем, было срежессировано, как и само интервью: каждые пять-шесть минут запись прерывали, чтобы стереть со лба и из-под носа у Боткина капли пота.

— Не забывайте моргать, моргайте чаще, — шептал ему помощник, пока гримеры выгребали из его морщин на лбу растекшийся тональный крем.

— Моргать? Вы там охренели совсем? Это самый тупой совет на свете, — ворчал министр.

— Эксперты по мимике утверждают, что люди чувствуют недоверие к кандидатам, которые моргают реже, чем 20 раз в минуту.

— 20 раз минуту. Как они это подсчитали, интересно?

Тут включается представитель PR-группы кандидата:

— Опросы показали, что если кандидат слишком редко моргает, у избирателей может возникнуть ощущение неестественности, а это плохо скажется на рейтинге. Та же проблема со слишком частым морганием — такие кандидаты выглядят нервными и суетливыми, избиратели менее охотно отдают за них свой голос.

Боткин жмурится, массирует переносицу.

— У меня от вас голова болит.

Очередной брифинг закончен, запись возобновляют.

— Армия научила меня самым важным вещам в жизни. — Говорит кандидат. — Дисциплине, ответственности и любви к родине. Или нет, лучше не так. Давайте переснимем. Любовь к родине на первом месте. Потом ответственность и дисциплина. Или лучше: дисциплина на втором месте, а потом ответственность.

— Стоп!

Помощник снова склоняется над изможденным, потеющим министром обороны.

— Михал Иваныч, теперь вы моргаете слишком часто. — Шепчет он.

Министр пьет воду из стакана. Кадык его ходит туда-сюда. Рука дрожит, но не от страха или усталости — он в бешенстве. Еще один такой совет — и он взорвется. Помощник чувствует это и тихонько, бочком отступает.

— Да вашу ж мать, я не могу одновременно моргать и говорить! — Ворчит Боткин и с грохотом ставит стакан на столик в центре кадра. Вода выплескивается и течет по краю стакана. Подбегает помощник оператора и вытирает лужу салфетками. Ведущий, журналист, Владимир Молчанов, все это время сидит в кресле напротив Боткина и внимательно разглядывает лицо кандидата в президенты.

Как странно, думает он, ты растешь в провинции, в ленинградской области, учишься в сельской школе, где за одной партой с тобой сидит низкорослый, свирепый мальчишка с неправильным прикусом. Ты даешь ему списывать домашку, потому что если нет — он караулит тебя на пути из школы и бьет, больно, без синяков, со знанием дела. Он не блещет умом и часто даже не понимает вопросов учителей, но его упрямства, наглости и занятий боксом вполне хватает для того, чтобы ни разу не остаться на второй год. Затем школьный ад кончается, ты идешь в университет, он — в армию. И тридцать лет спустя ты включаешь телевизор и видишь на экране того самого мальчишку. Выросший, возмужавший, он стоит на трибуне, в военном мундире, весь в орденах, с серьезным видом, проступающими залысинами и неестественно побелевшими зубами и отвечает на вопросы журналистов. Он стал министром обороны. Тот самый жилистый, как перекрученная, высохшая виноградная лоза, низкорослый пацан, которого звали Желтухой (после того, как на уроке биологии выяснилось, что другое название желтухи — болезнь Боткина). Теперь он на экране, в военной фуражке и куртке цвета хаки в окружении целой толпы охранников. Все охранники ниже его ростом, и это сразу бросается в глаза, и ты понимаешь, что их специально подбирали так, чтобы министр казался выше. Проходит еще семь лет, и ты снова видишь его на экране, пока сидишь в аэропорту, ожидая вылета, — на одном из центральных каналов рядом с ним стоит действующий президент, хлопает Желтуху по плечу и называет преемником. А потом тебе в студию звонит его помощник и предлагает устроить большое интервью с кандидатом. Ты, разумеется, соглашаешься, — разве можно отказаться от такого? — и хотя это дико, но тебе кажется, что если б ты не согласился, то он, как в детстве, подкараулил бы тебя у подъезда и бил бы в солнечное сплетение до тех пор, пока… И вот вы встречаетесь здесь, в студии. Неловкая пауза, объятия (не менее неловкие), воспоминания о «старых-добрых» временах. Вы оба пытаетесь вести себя непринужденно, но ничего не получается — кандидат в президенты смотрит на тебя с опаской, даже с тревогой, ведь ты знаешь, каким он был, ты знаешь о нем то, что его pr-команда стерла из «официальной биографии»: пьяные драки, первый срок за торговлю ЛСД и несколько мелких краж. Он больше не Желтуха, не пацан с района, он — министр обороны самой большой страны на планете, кандидат в президенты, Михаил Иванович Боткин.

— Итак, записываем через — три, два, один.

Камера пишет, софиты светят, Боткин потеет.

— На чем я остановился? — Спрашивает он.

— Патриотизм. — Говорит Молчанов. — Что для вас патриотизм?

— Патриотизм — верность своим корням, своей крови, совей земле. Тьфу! Своей, своей земле. А не совей. Давайте переснимем.

Кандидат говорит медленно. Теперь, после ремарки про «моргания» все присутствующие в комнате, включая ведущего, заняты только одним — считают, сколько раз в минуту моргает человек в кадре, укладывается ли он в «норматив», в 20 раз. Судя по медленной, путанной речи Боткина — он тоже считает. Его терпение на пределе. Молчанову кажется, он слышит, как медленно, со скрипом, вращаются перегретые от постоянного подсчета моргания шестеренки в голове у министра.

— Что вы считаете самым страшным грехом? Какой поступок вы не могли бы простить?

— Предательство. — Боткин отвечает без паузы, он даже не пытается скрыть тот факт, что знает вопросы заранее. — Знаете, у Данте Аль… аль… как же его звали?

— Стоп!

— Гриша! — Кандидат смотрит за спину ведущему, туда, где стоит помощник. — Почему я не могу сказать просто «Данте»? Зачем мне нужно говорить его фамилию? Ведь все знают, кто такой Данте!

— Это часть борьбы за аудиторию. — Отвечает Гриша. — Если в разговоре кандидат проявляет энциклопедические знания, это повышает его рейтинг среди представителей среднего класса.

Боткин раздувает ноздри и морщится, словно почувствовал запах дерьма.

— Какое мне дело до этого вашего «среднего класса»? Я — с народом.

Гриша что-то бубнит в защиту среднего класса, ссылается на статистику. Боткин массирует переносицу.

— Ну ладно. Как его там зовут? Алигери?

Гриша произносит по буквам.

— А. Л. Мягкий знак. И. Г. Е. Р. И.

— Алигери?

— Нет, не совсем. Мягкий знак после «л».

В течение минуты вся съемочная группа хором пытается научить кандидата правильно произносить фамилию итальянского поэта, но — тщетно.

— Гриша, блядь, короче, я просто скажу «Данте». Идите на хер со своим мягким знаком. Правитель должен быть твердым, никаких мягких знаков.

Помощник испуганно смотрит на Боткина, он так обильно потеет, что не только рубашка, но и пиджак на спине уже промок насквозь — между лопатками у него настоящая клякса Роршаха.

— Запись через три, два… — На камере зажигается красная лампочка.

Молчанов продолжает задавать вопросы. И тут начинается самое интересное: до людей в студии постепенно доходит, что ведущий отклонился от сценария. Он задает не те вопросы, всячески пытается вывести кандидата на настоящий диалог. Студия медленно, словно нервно-паралитическим газом, наполняется тревогой. Боткин пытается скрыть шок, взгляд выдает его, на лбу выступают крупные капли пота.

— Четыре года назад вы проводили реорганизацию Рособоронэкспорта. Цель: снизить издержки, сделать систему более эффективной. Результат: издержки выросли на 23 процента, а все подряды на капитальный ремонт помещений минобороны в обход тендеров получает одна единственная организация, принадлежащая вашему зятю. Как вы это объясните?

Присутствующие в студии наблюдают за этим, не шевелясь, словно завороженные, никому в голову не приходит прервать ведущего, остановить запись — температура в студии поднимается все выше, потеют все без исключения. Помощник Боткина, Гриша, стоит в углу, хватает воздух ртом, у него, кажется, приступ астмы. На лице — смесь ужаса и восторга: его начальника, его Хозяина, тыкают носом в просчеты; хозяина, который однажды чуть не устроил стрельбу в отеле после того, как консьерж сказал, что свободных номеров нет; хозяина, который недавно приказал своим вертухаям «проучить» красивую девушку, отказавшуюся сесть к нему за столик в ресторане и выпить с ним вина.

Там же, за камерами, среди массовки стою я — мне двадцать, я студент журфака МГУ, прохожу практику на телеканале, наблюдаю за работой своего дяди — Владимира Молчанова.

И вот, действующий министр обороны, кандидат в президенты, Михаил Иванович Боткин, три часа просидевший перед камерой под светом софитов с каменным лицом, невозмутимый, как гипсовая статуя, и моргающий ровно двадцать раз в минуту, — сперва выглядит ошарашенным, потом презрительно улыбается, и вдруг подается вперед и тычет пальцем в ведущего:

— Думаешь, я не ждал этого вопроса? Я знаю, чего ты добиваешься, Володя.

— Стоп! Остановите съемку!

— Нет, Гриша, дай-ка я скажу ему: ты спрашивал, что такое патриотизм. Я тебе отвечу: это вера. Часто даже слепая вера. Вопреки всему. — Боткин поднялся из кресла, лицо его блестит, тональный крем плывет по щекам и по лбу, натекает на брови. Ему кажется, что он говорит важные вещи. — Ты всегда таким был, сраный чистоплюй! На самом деле нихрена ты не знаешь! Тебе кажется, что историю можно творить с чистыми руками! Ошибаешься! Все, что я делаю — я делаю ради страны, ради народа! Настоящий патриот не боится замарать руки во имя великой цели, во имя Родины. Мне нечего стыдиться, понял? Возможно, у меня грязные руки, — это неважно, главное, помыслы мои чисты!

 

***

Интервью прервали, Боткин вышел из студии, не сказав больше ни слова, даже не попрощавшись, оттолкнув подошедшего гримера, а через два часа Владимира Молчанова вызвал к себе в кабинет лично генеральный директор канала и предложил «собрать манатки по-хорошему».

— Вам что, угрожают из-за меня? — Спросил Молчанов.

— Нет. Пока нет. Но, — директор пожал плечами, — ты же понимаешь: в таких делах лучше перебдеть, чем недобдеть.

Вот так Молчанов (и я — вместе с ним) оказался без работы и без малейшего шанса получить какую бы то ни было должность на государственном онлайн-ТВ, — его имя внесли в черные списки еще до того, как Боткин начал угрожать: начальники государственных СМИ отлично умели подстраиваться под настроения своих покровителей. Молчанов это знал, и потому даже не пытался с тех пор устроиться по профессии, и следующие двенадцать лет он занимался производством документальных фильмов — работал монтажером, сценаристом, оператором. И даже это ему приходилось делать под псевдонимом «Тютчев», дабы избежать лишних вопросов и проверок со стороны (созданного позже) Комитета Исторической Правды (который, по странной иронии, занимался как раз обратным — фальсификациями).

Запись того интервью изъяли, — оно так и не вышло в эфир, даже в усеченном виде. Общение с народом и тем более с журналистами всегда заканчивалось для Боткина плохо, — конфузом или даже катастрофой. Однажды прямо во время очередного прямого включения, один из журналистов пожаловался на бюрократию, сказал, мол, слишком много инстанций отвечают за одни и те же отрасли: «у семи нянек дитя без глаза», — добавил он. Боткин, уже тогда страдавший от прогрессирующей глухоты, похоже то ли не услышал первую часть вопроса, то ли воспринял пословицу буквально: «ох, — вздохнул он, — такого, конечно, нельзя допускать. Я поставлю это дело под личный контроль, обещаю вам, мы выясним, кто именно виноват в том, что ребенок лишился глаза. Все семь нянек будут привлечены к ответственности, и родителей тоже нужно будет допросить». Ответ президента в прямом эфире транслировали все центральные каналы, и никакой возможности вырезать или как-то сгладить монтажом этот конфуз у режиссеров не было. В сети поднялся сильный шум, такой сильный, что PR-команда и 6-й отдел потом очень долго (и безуспешно) пытались стереть любое упоминание о «семи няньках» из строки выдачи в поисковиках.

Вообще, этим бравым ребятам из PR-команды Боткина можно только посочувствовать: заставить президента заткнуться они не могли, поэтому им приходилось постоянно бороться с последствиями его скверного и попросту неврастеничного чувства юмора, — или, точнее, отсутствия оного.

Со временем даже анекдоты и байки о Боткине стали строиться именно на этом — на его несдержанности и неспособности мыслить образами.

Вот типичный (и несмешной — как и все анекдоты о Боткине) анекдот того времени:

 

Боткин с женой смотрит телевизор, хочет переключить канал, но ничего не получается.

Жена: — Батарейки сели.

Боткин тянется телефону, набирает номер и говорит: — Господин прокурор, потрудитесь объяснить, кто и почему без моего ведома посадил батарейки? И главное — по какой статье?

 

***

12 лет Молчанов снимал документальные фильмы об экологии, о дельфинах и голубых китах, о таянии льдов и о разливе нефти в Тихом океане. И так бы и остался он безвестным документалистом, если бы не его последняя лента — «Болезнь грязных рук». Кино было заявлено на фестиваль как «просветительский проект о гигиене». Фильм начинался, как обычная хроника — история о Гепатите А, рассказ о жизни ученого-медика Боткина, впервые описавшего ее симптомы и возможные причины появления. На экране мелькали графики с подробным закадровым комментарием, объясняющим процесс заражения организма. В целом лента производила тоскливое впечатление, смотреть ее было настолько скучно, что, если верить слухам, ни один член цензурного комитета не смог досмотреть ее до конца, а некоторые засыпали уже на пятнадцатой минуте, и в кинозале из-за храпа цензоров невозможно было разобрать, что говорит закадровый голос.

В итоге фильм все же получил печать «допущено к прокату». Сопроводительное письмо к нему заслуживает отдельного упоминания, я просто приведу его здесь полностью, без купюр:

 

«Художественные качества данного продукта представляются сомнительными. Беспокойство цензурного комитета было вызвано тем фактом, что означенный ученый (Боткин П.П.) является однофамильцем нашего национального лидера. Цензурным комитетом было отправлено письмо с запросом в комитет Исторической Правды с целью установить допустимость того факта, что название болезни (болезнь Боткина) очень похоже [sic!] на фамилию нашего национального лидера. Вследствие чего было принято решение о внесении на рассмотрение проекта закона о внесении изменений в медицинскую энциклопедию — о переименовании «болезни Боткина» вследствие того, что настоящее название порочит имя нашего национального лидера».

 

Вот так: даже здесь цензоры умудрились выслужиться, в остальном же никаких нареканий фильм не вызвал. Лента вышла в прокат и попала во все возможные плэйлисты в государственных онлайн-кинотеатрах — в отдел «образовательные телепередачи». Через неделю администратор кино-сети заметил странную активность на странице, посвященной фильму, — количество просмотров стремительно росло, возник вирусный эффект, через две недели «Болезнь грязных рук» вошла в 10-ку самых популярных лент в онлайн кинотеатрах по всей стране, наряду с фильмами «Мой президент — мой лучший друг» и «В чем сила, брат» известного режиссера Прохора Залепина. Причину популярности выяснили быстро — в финальные титры режиссер, скрывавшийся под псевдонимом «Тютчев», вмонтировал шестисекундный фрагмент того самого интервью 12-летней давности, где несдержавшийся кандидат в президенты кричит на интервьюера: «Настоящий патриот не боится запачкать руки во имя великой цели, во имя Родины. Мне нечего стыдиться, понял? Возможно, у меня грязные руки, — это неважно, главное, помыслы мои чисты!»

Боткин и до этого говорил глупости и гадости, народ прощал ему все. Но здесь же, в данном случае свою роль сыграл контекст — фильм о гепатите А, болезни грязных рук, в котором в самом конце появляется президент, смотрит на зрителей с экрана и с гордостью сообщает, что грязные руки — признак патриотизма.

Говорят, когда новость об этом «конфузе» просочилась в прессу, один из цензоров (тот, что дал фильму «зеленый свет») выбросился из окна. Кабинет его находился на 5 этаже, и потому суицидальный порыв закончился лишь множественными переломами.

Вот так, с подачи Молчанова и возник — и закрепился — этот ассоциативный ряд: Боткин — печень — болезнь, — который первым подхватил анонимный художник Графт, автор картины «Лекарство А». Графт выложил на холсте лицо главы государства из двух с половиной тысяч капсул гепатопротекторов, — препаратов против гепатита. Картина наделала много шума в прессе и даже привела к закрытию галереи (формальная причина закрытия — несоответствие помещения нормам пожарной безопасности).

Администрация Боткина пыталась как-то исправить ситуацию, даже выписали из США лучших PR-специалистов, чтобы те «обновили образ национального лидера» и вытеснили из сознания народа неприятную ассоциацию с болезнью или хотя бы придали ей позитивный оттенок. Американцы сразу взялись за дело: цепочку «Боткин-печень-гепатит» они пытались аккуратно заменить другой: «Боткин-врач-лечение» — смотрите, мол, граждане, ваш президент совсем как тот знаменитый врач пришел излечить вас от хвори.

Но новая метафора не прижилась, чему немало поспособствовали художники-гиперреалисты, которые так активно эксплуатировали тему гепатопротекторов в качестве политического высказывания, что вскоре даже самые простые таблетки для лечения печени в народе стали воспринимать как символ протестного движения, бунта, сопротивления режиму. Чиновников-боткинцев теперь забрасывали не яйцами, а таблетками эссенциале и капсулами с урсодезоксихолевой кислотой.

***

И вот здесь наша история дает новый, весьма неожиданный виток. Многие сегодня говорят, что именно фильм «Болезнь грязных рук» стал отправной точкой для завинчивания гаек и глубокой реформации министерства культуры. Мол, президент обиделся, осерчал на художников и устроил им показательную порку.

Но – той же весной произошел еще один примечательный инцидент. 1 марта 20ХХ-го Боткин провел свою уже давно ставшую традиционной ежегодную пресс-конференцию. Он появился перед камерами, и все сразу заметили, как он внезапно помолодел и изменился. Он был бодр, остроумен и весел, а его PR-команда активно распространяла информацию о том, что последние три месяца лидер нации провел в оздоровительном центре где-то в Альпах – отсюда его бодрость и моложавость. «Альпийский воздух запускает время вспять». И все бы ничего, да только зрители и журналисты заметили одну странность: уже в самом конце интервью президент, вытирая пот с лица носовым платком, случайно стер еще и родинку. Ту самую знаменитую президентскую родинку «как у Роберта Де Ниро». Смахнул и не заметил.

Сеть как всегда отреагировала взрывом шуток и мемов, которые все сводились к банальной игре слов: «родинка – это маленькая родина», - в таком духе.

Тогда же, в самом начале марта того злополучного года в редакцию «Осмоса», на ящик для анонимных писем пришло сообщение. Автор письма сообщал, что работает одним из двойников президента и очень опасается за свою жизнь; он обещал рассказать свою историю, в обмен просил только об одном – помочь уехать из страны.

Письмо было вполне стандартное, на нашу почту часто писали сумасшедшие; мой «ящик для анонимов» был до краев забит письмами, в которых очевидно нездоровые люди предлагали в обмен на «вознаграждение» рассказать «всю правду» об инопланетных вторжениях, масонских заговорах, иллюминатах, тамплиерах, ассасинах прочей шизо-лабуде. Но именно это письмо отличалось, как минимум тем, что автор просил не денег, а защиты. Чутье подсказывало мне, что отказываться от такого предложения, даже не увидев «двойника», было бы глупо. Я ответил анониму и лично в одиночку отправился на встречу. На всякий случай, впрочем, захватил с собой электрошокер – мало ли кто меня там поджидает.

Мы встретились на стрельбище. Он сам выбрал это место, объяснив выбор тем, что из-за ужасного шума выстрелов нас никто не сможет подслушать и записать. Увидев «двойника», я был сильно разочарован: он был действительно похож на президента, но – двойник? Нет.

«Не спешите с выводами, - сказал он, заметив мое разочарование. – Вы удивитесь, когда узнаете, какие чудеса творит грим. Вон видели же, небось, родинку, которую он стер платком? Это все потому, что гримера сменили, а новый пока не умеет влагостойкий грим накладывать».

И рассказал свою удивительную историю. Ту самую, из-за которой «Осмос» закрыли. Ту самую, из-за которой нам пришлось бежать из страны.

Егор

 

Работать в Компании было непросто. Иван Ильич действительно пытался создать в офисе, как он сам говорил, «особенную» атмосферу – яркий, необычный дизайн интерьера, большие окна, нехилая зарплата. И все же к нам, к подчиненным, он относился без особого доверия. Меня это нисколько не смущало, я понимал: чтобы держать под контролем Компанию с нашим потенциалом, нужно быть чуточку параноиком; когда в руках у тебя такие технологии, без жестких границ и правил не обойтись – чуть-чуть ослабишь хватку, и все полетит к чертям: случится утечка, или кого-то из важных фигур уведут конкуренты. Я и сейчас считаю, что Иван Ильич поступал правильно: в его общении с нами всегда был элемент психологического давления, манипуляции. Он превратил офис в закрытый клуб, со своим жестким уставом и правилами; мы, в сущности, были техно-сектой, чем-то вроде «Бойцовского клуба», только без Эдварда Нортона и мордобоя, и, разумеется, не всем это нравилось. Например, Костя, – убежденный либертарианец, – был вечно недоволен правилами и ограничениями; плюс его дико напрягал тот факт, что минобороны – один из ключевых наших инвесторов.

- Он совершает ошибку. – Говорил Костя, когда мы отправлялись на обед в кафе «У черта» (открыто говорить об этом в офисе он, конечно, боялся). –Братание с силовиками может нам аукнуться еще.

- Ты прям как мой брат. – Сказал я. – Ему тоже всюду мерещатся лубочные злодеи в погонах. Правительство заинтересовано в наших разработках и готово платить, что в этом плохого?

Он показал два пальца – большой и указательный.

- Две вещи. Первое: будем брать у них деньги – потеряем независимость. Инвесторы от правительства – это такой Трикстер: с виду очень щедрый, но всегда есть подвох. Второе: минобороны распугает других игроков, инвесторы ай-ти-рынка не захотят соваться к нам. – Он видел, что я не разделяю его беспокойство, и начал оправдываться. – Пойми, я девять лет отдал этому проекту. А сейчас что началось?

- А что началось?

- Бюрократия. Вот что. Я уже двенадцать дней жду решения по новым серверам. Двенадцать, Егор!

Я молча смотрел в окно – меня начинало раздражать его нытье.

- У нас работа стоит, а он не может даже запросы на сервера одобрить. Он, видите ли, слишком занят. Знаю я, чем он занят. Братается с гусями из минобороны. – Он помолчал, затем снова стал возмущаться. – Я, в смысле, какого ляда вообще, а? Пойми меня правильно: я так же как и ты безумно благодарен ему, он все это создал, устроил. Но. – Костя вздохнул, набираясь сил, чтобы сказать главное: - Очевидно, что Компания переросла его, и он с ней не справляется. Он тянет нас на дно.

Я посмотрел на него и рассмеялся.

- Ты охренел что ли? Ты что такое говоришь? Переворот готовишь? Под брусчаткой пляж? Что – думаешь, турнешь его с трона, и тебя повысят до директора.

Костя вскинул руки и тоже рассмеялся – сдавленно, нервно.

- Да, я знаю, как это звучит: типа я такой Брут, подбиваю мочкануть Цезаря. Но давай на секунду отложим все вот эти вот культурные аллюзии и посмотрим на компанию с чисто практической точки зрения. Как на Проект, который мы с тобой вдвоем создавали все эти годы? Сколько запросов на новое оборудование ты отправил ему в этом месяце?

- Шесть. – Неохотно ответил я.

- Сколько из них он одобрил?

Я молчал. Костя улыбнулся – он знал, что ни одного.

- Мы как-то упустили этот момент. – Сказал он. Ждал, что я спрошу «какой момент», но я молчал, и ему пришлось продолжить: - Это для нас с тобой Компания – произведение искусства. Наши алгоритмы – это мы и есть. А для него, - он махнул рукой в сторону Мышеловки, – что она для него? Товар. Бизнес. Понимаешь? Почему, ты думаешь, мы так долго ждем новое оборудование? А я тебе скажу: у нас всего одна фирма-поставщик, и она не справляется с нашими объемами. Мы растем слишком быстро. И тут ты можешь спросить: а почему же мы тогда не подтянем еще одну фирму? Почему не закажем новые сервера и прочее барахло у другого поставщика. А я тебе скажу: потому что мы связаны жестким контрактом с фирмой Dart. И вот мне стало интересно, что же такого особенного в фирме Dart, почему у нас контракт только с ними? Причем, на очень выгодных для них условиях. И тут до меня дошло. – Он положил на стол распечатку и пальцем подвинул ко мне. – Угадай, кто у них в совете директоров? Кто владеет 51 процентом акций?

Я взглянул на листок, и у меня закружилась голова.

- Вся эта история для него, - продолжал Костя, - это просто бабки. Понимаешь, о чем я? Конфликт интересов. Покажу этот листок акционерам Компании, и его отстранят.

В груди снова возникла и начала расширяться воронка сомнений – удушливая, безвоздушная. Знаете, тот момент, когда тебя вынуждают сделать выбор, но ты не готов – ты просто хочешь, чтобы все оставалось как есть, но уже поздно, тебя затягивают в заговор.

- Слушай, - вздохнул я, - я не знаю, чего ты там себе придумал, но я не хочу в этом участвовать.

- Поздняк метаться, бро. Ты – создатель Кусто. Хочешь ты или нет, если начнется буча среди акционеров, твой голос, твое мнение будет иметь вес. Поэтому я и говорю с тобой.

Всю ночь меня тошнило, я ненавидел Костю за то, что он посвятил меня во все эти свои планы, рассказал о грядущей «буче», заставил выбирать сторону. Они всегда соперничали, - Костя и Иван Ильич, - высоковольтное напряжение между ними я чувствовал издалека: художник и купец. Я не силен в выборе сторон и вообще не люблю патовые ситуации, всю жизнь избегаю дилемм и сложностей, но в тот день – я понимал – столкновение неизбежно. Вопрос: кого и с кем.

Через пару дней я зашел в кабинет ИИ, сдать отчеты. Он был занят, даже взгляд на меня не поднял, сидел за столом, стучал пальцами по клавиатуре. Я положил папку в общую кучу и уже хотел уйти, но задержался в дверях. Его кабинет располагался этажом выше офиса, вместо одной из стен – панорамное окно, с видом на наши рабочие места. Это огромное окно всегда вызывало у меня ассоциации с аквариумом, и это было иронично, потому что в углу здесь стоял настоящий аквариум, морской, с зебрасомами, апогонами и монодактилями. Иван Ильич вообще любил дорогие, необычные вещи: на стене у него за спиной – три большие картины; на каждой из них черно-белые руки держат красную нить, но штука в том, что нить не рисованная, а настоящая, и она тянется от одной картины к другой, и картины образуют триптих «Тонкая красная линия». В стене рядом с аквариумом – стеллаж, на нем – книги (не могу разглядеть названий) и черная колонка (но все мы знаем, что на самом деле это стационарный электромагнитный подавитель сигналов – дорогая игрушка, которую ИИ запускает всякий раз, когда к нему заходят всякие важные гуси, чтобы эти гуси – или еще кто – не вздумали записать разговор; я ж говорю – ИИ параноик).

- Что-то забыл? – Спросил Иван Ильич, не отвлекаясь от монитора. Мой пульс подскочил – до 140, не меньше; в ушах свистело, как при резком взлете. Я хотел сказать что-то, но не мог выдавить ни слова.

- Егор, я очень занят. Если хочешь сказать что-то – говори сейчас.

Воронка сомнений в груди расширялась, я чувствовал, как меня затягивает в нее.

- Я хотел. Хотел узнать. Насчет запросов. На новое оборудование. Сервера.

Иван Ильич на секунду перестал печатать, но тут же продолжил.

- Сегодня его не будет. Можешь идти.

Я сделал над собой усилие, подошел к столу и сел на стул напротив. На этот раз Иван Ильич даже посмотрел на меня – он был уставший, выглядел так, словно не спал всю ночь.

- Господи-боже, Егор, я же сказал: не сегодня.

- Мне нравится здесь работать. – Вдруг произнес я. Это был важный шаг, позавчера Костя заставил меня выбирать, и вот – я сделал свой выбор, воронка сомнений в груди тут же схлопнулась, затянулась, исчезла. Я знал, что не смогу предать ИИ. – Я очень благодарен вам. За все.

Он не умел улыбаться; но в тот момент его лицо, всегда неподвижное, словно обколотое ботоксом, чуть изменилось. Левый уголок рта чуть поднялся. В его случае это вполне могло сойти за улыбку.

- Это все?

- Нет. Мне кажется, мы делаем важное дело, и я хотел бы… то есть… ну, некоторые все же недовольны. Недовольны тем, что мы ждем новое оборудование, и, и, эээ, это плохо влияет на командный дух. Поэтому. Я хотел узнать, может быть я могу как-то помочь с переговорами по оборудованию. В смысле, быть полезным. Я все равно ничего не смогу сделать, пока мне не привезут мои железки.

ИИ не моргая смотрел на меня. Он убрал руки с клавиатуры, сложил их в замок, подался вперед.

- Давай. Говори. Ты же пришел сказать мне кое-что про Константина. Он, кажется, многим здесь, эм, скажем так, недоволен в последнее время.

В груди снова открылась воронка, но в этот раз я силой воли задавил ее, - отступать было поздно.

- Верность. – Сказал я. – Когда вы нанимали меня, вы сказали, что больше всего цените в людях верность.

Он едва заметно кивнул.

- Константин – один из самых одаренных людей из всех, кого я знаю. Он долгое время был незаменим. С него, в сущности, и началась Компания. Очень жаль, что он не смог оценить ее масштабов. И слухи, которые до меня доходят, что он копает под меня и подговаривает всех вас уйти. Меня это очень огорчает. Очень. – Он выдержал паузу, посмотрел на меня поверх очков. Как будто хотел сказать еще что-то, но передумал. Повернулся к экрану и снова застучал по клавиатуре. – Сегодня вечером твои запросы на оборудование будут одобрены. В течение недели все доставят. Свободен.

Я встал со стула.

- Все шесть?

Он кивнул – опять же, едва заметно.

- Все шесть. Считай это наградой. За твою верность.

Я вышел из кабинета и посмотрел на Костю. Он сидел за столом в одной из своих дурацких рубашек, на голове огромные белые наушники, жует жвачку, пишет код. Еще не знает, что ему конец – мне было жалко его.

***

Той ночью я спал как ребенок. Никаких угрызений совести, никакой воронки в груди. Я знал, что поступил правильно – сохранил верность Компании.

Следующим утром у входа в офис стояли три полицейские машины. Внутри, в фойе, люди в форме. За столиком сидел мой старый знакомый – охранник Борис. Широко посаженные глаза придавали его лицу какое-то глуповатое выражение, особенно когда он улыбался — он словно не мог толком сфокусировать взгляд (внешность его, впрочем, была обманчива: однажды я заметил у него в руках книжку Оливера Сакса, — уже точно не помню, какую именно, — и мы разговорились, и теперь иногда общались по-приятельски, обсуждали любимых писателей).

- Черт знает что. – Сказал он. – Костя в офис ворвался.

- В смысле «ворвался»? – Спросил я.

- Ну, пришел такой, сказал, что забыл что-то важное, хотел подняться в шестой отдел. Но ты же знаешь – протокол безопасности, все дела. В смене были Димка и Серега, они сказали ему, мол, звони Ивану Ильичу, если одобрит, тогда пустим. А он, это, прикинь, ствол на них направил.

По спине у меня побежали мурашки.

- Совсем ебнулся, ага, - добавил Боря. – Тебе придется идти пешком, он лифты заблокировал.

Я поднимался на шестой этаж по лестнице, меня тошнило – от страха и почему-то от стыда. Я знал, что Косте грозит увольнение, но мне и в голову бы не пришло, что он решит с оружием вломиться в офис. Ребята тоже не могли в это поверить. Вокруг его рабочего места на полу и на столе были рассыпаны клавиши от клавиатуры – он ударил ею охранника по голове, когда тот подкрался сзади и пытался оттащить его от компьютера.

- Этот придурок заблочил лифты и выходы на лестницу. – Сказал Витек. – Только забыл про резервный лифт для персонала в противоположном крыле. Плюс дополнительная защита сети, о которой он не знал – Иван Ильич, оказывается, даже к такому подготовился. К саботажу.

- Что он хотел? Украсть данные? – Спросил я.

- Хуже. Уничтожить.

Меня бросило в пот. Уничтожить? Мы семь лет создавали Компанию, и после всего этого он вот так просто решил спалить сервера? Я сейчас даже не могу описать шок, который вызвало у меня это слово: уничтожить. Ребята были того же мнения. Никакого сочувствия мы к нему не испытывали, и с тех пор если и говорили о нем, то даже имени не упоминали, и, кажется, вовсе не интересовались его дальнейшей судьбой, настолько вероломным и неадекватным выглядел этот его поступок. Что с ним стало? Его судили? Он в тюрьме или отделался штрафом? Какая разница – он нам больше не друг, сперва пытался тут переворот устроить, а когда не вышло, решил спалить все нахер – не очень похоже на поведение здорового человека.

Иван Ильич, с другой стороны, кажется, был даже рад, что все именно так и закончилось – предательство Кости сплотило нас. С тех пор все наши запросы на новое оборудование рассматривались и выполнялись в течение трех дней максимум, и я до сих пор не знаю, что это было. Мне иногда кажется, что все эти задержки с оборудованием были частью какой-то «игры», ИИ специально испытывал наше терпение, давил на нас, проверял нашу лояльность. И Костя просто не прошел проверку – начал копать под начальника. Костя всегда был беспокойный, вечно ворчал обо всем: брать деньги у этих – нехорошо, у тех – еще хуже; сотрудничать с правительством – ошибка, и бла-бла-бла. Короче, вел себя так же, как ты, Петро! Был «отцом-истеричкой».

А я, ну, я не видел ничего плохого в том, чтобы работать с минобороны и создавать программное обеспечение, которое поможет бороться с преступностью. Это звучит наивно, но я действительно чувствовал себя супергероем. И мы действительно помогали. Когда мы в тестовом режиме запустили ОКО и Кусто и подключили их к городской системе обеспечения безопасности, я был безумно горд собой. Результаты тестовой проверки превзошли даже самые смелые наши ожидания. Я смотрел на экраны и видел, как мой алгоритм в прямом эфире сортирует сообщения о подозрительной активности и тут же опознает нарушителя и ведет его и сообщает о его передвижениях в полицию.

Это был прорыв. Честное слово.

 

***

Иван Ильич был очень мрачен в тот день. Он вошел офис, в руке картонный стаканчик с кофе; и сам он был цвета картона. Под глазами мешки, на шее — порезы после неосторожного бритья. Мы все уже слышали новости: 1 марта 64-го года (по новому стилю) Компания целиком перешла в ведение министерства обороны. Они давно давили на нас. Первые результаты тестов ОКО и Кусто в городской среде были настолько впечатляющими, что о нас заговорили на самых верхах. Казалось бы, такой прорыв должен был дать нам свободу и новое финансирование, но вышло наоборот – инвесторы стали бороться за контроль над нами. Иван Ильич долго не подпускал гусей из спецслужб к нашим разработкам — и это злило высшее начальство: «Ваши технологии имеют государственную значимость», — говорили они. И он до последнего старался балансировать на грани, но, как известно от leading edge до bleeding edge путь недолгий — всего две буквы. Система поглощала нас, - медленно, но довольно агрессивно, - и мы ничего не могли с этим сделать. Ивана Ильича все чаще вызывали «наверх», на совещания, где он распинался перед вояками, убеждал этих лысеющих гусей, что мы не прост



Поделиться:




Поиск по сайту

©2015-2024 poisk-ru.ru
Все права принадлежать их авторам. Данный сайт не претендует на авторства, а предоставляет бесплатное использование.
Дата создания страницы: 2019-04-30 Нарушение авторских прав и Нарушение персональных данных


Поиск по сайту: