Zapatista consciousness.

«Где-то в «Нельсон Экспресс» было закопано объявление о конференции в Паленке, посвященном состоя­нию дел в Чиапасе. Мой любимый Шон (он младше меня на тридцать лет) хотел поехать — и я, конечно, к нему присоединилась; я была в Паленке год назад и по-прежнему переживала восхищение и безопас­ность в присутствии Запатистас.

3000 человек со всего света приехали туда по приглашениям, и еще 3000 человек приехали сами... Вы можете представить себе атмосфе­ру расширенною сознания на таких конференциях, во всех этих раз­мышлениях о том, что мы можем сделать, чтобы помочь со сторо­ны, ощущения глубокой связи между близкими умами, уже достаточно заинтересованными, чтобы проехать на машине два часа в жаркую субботу.

На следующий вечер я получила в подарок два длинных и толстых голубоватых гриба и еще один изогнутый грибок поменьше, цвета ко­риандра.

После того как мы разделили стакан грибного чая, мы договори­лись, что Шон отправится в палатку немного поспать, а я помузици­рую и уберу в доме. Я делала обычные вещи с усиленным ощущением медитативного присутствия и раздражающим чувством скорости и желанием закончить. Потом я немного взгрустнула. Эти «кубенсис» только немного подняли меня над обычной линией и дали мне немно­го тошноты и онемелости. Музыка казалась не той, слишком разме­ренной. Я думала, чего ж это они такие «духовные», такие дорогие, та­кие желанные. Может быть, мне никогда не бывает их достаточно...

Когда я выбралась из дома под полную луну, я решила оставить свой маленький разум в доме и дать открытую дорогу большему разуму.

Я думала, что найду Шона отдохнувшим, наверное мечтающим, полным желания или любопытства поисследовать те идеи, которые мы обсуждали раньше, работы Виттгенштейна и Райла о самоиден­тификации и разные наши наблюдения о социальной когнитивности приматов... о том, что делают обезьяны.

Снег был таким твердым и хрустящим, что мне не нужно было идти по тропинке, и вместо нее я ступила прямо на чистое одеяло толщиной в метр, и пошла (казалось, как по воздуху) на высоте пере­кладин забора и верхушек фруктовых деревьев. О, каждому из вас по­нравилась бы эта часть...

О Боже, но там, в палатке, его всего перекрутило, он был весь пот­ный и плачущий, испуганный настолько, что даже не мог вернуться в дом, полтора часа мучимый внутренней агонией.

«Весь мир — такое хреновое, хреновое место. Я думаю, я даже не рождался в этот мир. Мы—хреновые, хреновые существа, и я —хрено­вый, хреновый человек».

Его политическое отчаяние родилось из тою, что он заново узнал о Запатистас, об усиленном военном присутствии в северном Чиапасе, пяти сотнях лет поддерживаемом законом уничтожения людей майя и других индейцев. Одна женщина сказала: «Без моей земли я - плоть, ждущая смерти». Я тоже чувствую так.

Плач и завывания Шона, его глубокая скорбь эхом вырывались из палатки. Никакие объятия не могли его быстро успокоить. Никаких слов даже близко было недостаточно. Я, молчащая рядом с ним, мои тонкие руки, вряд ли были способны сдержать ярость мужчины... он ревел часы напролет.

Этот мастер печали перешел от личного к политическому отча­янию, говоря: «Я плакал, я плакал за себя, за них, я не могу никогда понять, почему я плачу. Меня бесят эти мощные организации, для которых уничтожить этих людей было бы в их лучших интересах. Я чувствовал, что они не знают, что такое видеть я чуять смерть. Я чувствовал, что мой Чокнутый Дух близок к Духу Запатистас, я видел смелость, по сравнению с которой моя бледнела, надежду, та­кую чистую и такую великую. Адский огонь...»

В конце концов, он успокоился рядом со мной. Держа его волосы, целуя его глаза... внутри я визуализировала, как говорил Гордон... не­что вроде пятимесячной интеграции смыслов, расстановки ценно­стей и следования той дороге, «что мне нужно знать».

Вокруг палатки начали петь койоты. Было поразительно, как они выли всю ночь, ужасно, ужасно долго, после того как мы замолчали. За нашей дверью пересекались лунные тени на снежном насте. Это не было «кайфом». И хотя было чувство единения и глубокого признания Другого в этом расширенном пространстве, это не было особенным экстазом. Мы не посетили это место философских абст­ракций.

Было бы тривиальностью и профанацией назвать это «плохим трипом». Я знала тогда, что Шон будет жить гораздо выше, чем я, и не будет терять ни мгновения своей жизни.

Для биоэссе — я не могу сказать, какое отношение ко мне имел этот голубой чай. Пока я дрейфовала в сон, это было очень приятно, как молитва или благословение. Я чувствовала вдохновение делать то дело, которое я должна делать.

Он оказался так чувствителен к этому. Он говорил тогда в пер­вый раз за все эти годы о моей связи с землей. Он напомнил мне о моей заземленности даже при том, что я не видела земли месяцами, и по-прежнему, как тогда, бреду на метр выше».

9. Да, ну наконец, картинки, узо­ры, цвета, многомерная мишура, очень часто видимая под грибами. Для многих они составляют основную прелесть и ценность трипа. На самом деле, это бывает так красиво, что слово «красиво» уже не про­ходит. Однажды я видел то, что смог назвать только «преддверием рая». Потом оказалось, что это чуть ли не затасканное определение. Эти «узоры» бывают больше, чем трехмерны; они неотобразимы земными красками; они совершенны, гармоничны, безраздельно пре­красны.

Для меня, однако, и здесь я не совсем одинок, они чаще служат скорее чем-то вроде оформления сцены... ну как бы посмотрел, по­баловался и будя... займемся своим спектаклем. Я не очень уважаю огромное к ним внимание. В какой-то степени эти узоры похожи на погремушку для младенца, очень яркую такую, красно-сине-желтую. Понимаете? Есть еще один момент: я почти уверен, что Психедели­ческий опыт такого рода лежит в основе многих красивых эффек­тов телевидения и трюков рекламы. И это подтверждает для меня «погремушечность». Нет ничего плохого в погремушке, но хороша она до года, ну, до двадцати пяти — все-таки, не дальше. Есть такая суфийская история, которая мне кажется здесь подходящей:

Один ученик из круга мастера Джонайда своими медитациями или заслугами достиг того, что каждую ночь к нему стали приходить не­кие сияющие существа и возносить его в прекрасное место, которое казалось ему раем. Там было множество тонких кушаний и льющейся прохладной воды. Ночь напролет он наслаждался в этом раю и толь­ко под утро возвращался в свой дом. Он стал считать, что достиг высокой степени совершенства и перестал посещать занятия мас­тера «для менее продвинутых учеников». В какой-то момент мастер Джонайд сам пришел к нему домой, чтобы спросить, в чем дело. Тот рассказал учителю о том, что каждую ночь возносится в рай и, та­ким образом, считает свое развитие законченным. Джонайд покачал головой и направился к выходу, но перед уходом сказал: «В следующий раз, когда ты попадешь туда, на всякий случай прочти три раза мо­литву «Нет силы и власти, кроме как у Аллаха, Всевышнею и Всемогу­щею».

Эта строка из Корана считается мощным заклинанием против всякой лжи и иллюзии. Ученик знал об этом. Не придавая словам учи­теля большого внимания, он спокойно дождался ночи, когда за ним опять явились сияющие существа, и он опять попал на гору наслаждений. В какой-то момент, однако же, он вспомнил о словах Джонайда и, действительно, трижды прочитал «Нет силы и власти, кроме как у Аллаха, Всевышнего и Всемогущею». В мгновение ока существа бросились врассыпную, свет погас, и он обнаружил себя сидящим на юре нечистот в окружении костей и черепов.

Пристыженный, он вернулся к занятиям в кругу Джонайда, кото­рый никогда об этом больше не упоминал.

10. Смех. На многих языках псилоцибиновые грибы называют «клоунами», «паяцами», «смешками», «гри­бами глупого смеха». Мария Сабина красиво это описывала: «Я вижу грибы как детей, как клоунов. Детей со скрипками, детей с ду­дочками, детей-клоунов, которые поют и танцуют вокруг меня». Они не физиологически вызывают смех, как щекотка; просто смех как-то соответствует тому, что они показывают. Восхищение и смех — кажется, самые основные эмоции, которое вызывает чистое видение мира, мира-как-он-есть. В своем высшем смысле этот смех часто подобен смеху Риндзая, великого дзэнского мастера, который, как рассказывают, громко хохотал каждое утро—так, что просыпал­ся весь монастырь. Он никогда не рассказывал о причине этого сме­ха, но, когда умирал, все-таки ответил дотошному ученику: «Почему? Когда я просыпался утром и понимал, какой я дурак и какие вы все дураки...» Ну как тут не смеяться?

 

11. Удар по идентификации. Мне этот феномен кажется важнее многих прочих, и даже сдается, что это он лежит в основе многих тех, что уже описаны. Это уже не так просто объяснить... Очень ярко пережил это в своем первом в жизни трипе Рам Дасс, тогда Ричард Альперт, доктор психологии в Гарвардском университете и психоаналитик. Вот это описание, мож­но сказать, классическое:

«... Затем я увидел фигуру, стоящую метрах в четырех от меня, там, где за секунду до этого никого не было. Я напряг глаза в полутьме и узнал никою иного, как самого себя, в шапочке, костюме и галстуке, в виде профессора. Было так, как будто часть меня — та, что была профессором Гарварда, отделилась или диссоциировалась от меня в сторону.

«Как интересно... внешняя галлюцинация, — подумал я. — Что ж, я много работал, чтобы добиться этого статуса, но он мне на самом деле не нужен». Я опять откинулся на подушки, отделенный теперь от своего профессорства, но в этот момент фигура поме­нялась. Я опять наклонился вперед, стараясь увидеть. «А, опять я». Только в этот раз это был тот аспект меня, который я назвал бы «космополитом». «О'кей, значит, и этот идет», — подумал я. Снова и снова фигура менялась, и я узнавал разные аспекты, кото­рые знал в себе: виолончелист, пилот, любовник и так далее. С каж­дым новым воплощением я снова и снова уверял себя, что мне это не нужно.

Затем я увидел, как фигура стала тем во мне, что было Ричард-Альпертностью, то есть моей базовой идентичностью, которая все­гда звалась Ричардом. Я ассоциировал имя с собой, и мои родители называли меня Ричард: «Ричард, ты плохой мальчик» — и Ричард был плохим. Затем: «Ричард, какая ты умница» — и Ричард становился умницей. Так развивались все эти аспекты личности.

Пот выступил у меня на лбу. Я совсем не был уверен, что могу обой­тись без того, чтобы быть Ричардом Альпертом. Значило ли это, что у меня будет амнезия? Будет ли это навсегда? Надо ли мне позвать Тима? Да ну, к черту — ну так я откажусь от тою, чтобы быть Ри­чардом Алъпертом. Я всегда могу завести новую социальную идентич­ность. Во всяком случае, у меня есть мое тело... Но я начал думать об этом слишком рано.

Когда я посмотрел для подтверждения на свои ноги, я не увидел ничего ниже колен, и медленно, теперь уже, к моему ужасу, я видел по­степенное исчезновение конечностей, затем туловища. Потом все, что я мог видеть с открытыми глазами, был диван, на котором я сидел. Крик замер у меня в горле. Я чувствовал, что я, должно быть, умираю, поскольку ничто в моем мире не позволяло мне верить в жизнь после покидания тела.

Я мог обойтись без профессорства или мужественности, или даже без Ричард-Альпертности, о'кей, но мне реально НУЖНО было тело.

Паника нарастала, адреналин пошел гулять по системе, рот высох, но одновременно с этим внутри звучал голос (внутри чего — я не знаю). Нежный голос спрашивал меня очень тихо и немного насмешливо, как мне казалось, если учесть, в каком я был напряжении: «... а кто в лавке остался?»

Когда я, в конце концов, смог сфокусироваться на этом вопросе, я понял, что несмотря на то, что все, что я звал собою, включая тело и саму жизнь, ушло, я по-прежнему был в полном сознании! Больше тою, это осознающее «Я» смотрело на всю эту драму, включая панику, со спокойным сочувствием.

Мгновенно, когда я понял это, я ощутил новый уровень спокойствия такой глубины, какой я никогда до этого не испытывал. Я только что нашел это «Я», эту точку наблюдения — эту сущность, это место в вышине. Место, где «Я» существовало независимо от социальной и физической идентичности. То «Я», которое было выше Жизни и Смер­ти. И кое-что еще: то, что "Я» знало — оно на самом деле знало. Оно было мудрым, а не просто знающим. Это был тот голос внутри, ко­торый говорил правду. Я узнал его, слился с ним воедино, и ощутил, что вся моя жизнь поисков одобрения в окружающем мире (существование-в-направлении-других, по Давиду Рейсману) закончилась. Теперь мне нужно было только смотреть внутрь в то место, где Я Знало.

Страх превратился в восторг. Я выбежал на улицу, на снег, смеясь, пока огромные хлопья кружились вокруг меня. Во мгновение ока дом исчез из виду, но это было о'кей, потому что Я Знало».

Так что, если не путать «Я» и «Я», понятно, что происходит. «Все, что мы звали личным, что копили греша...» У Альперта, психолога, много над концепцией «Я» размышлявшего, это происходило в соот­ветствующем оформлении. Чаще это происходит резко, вдруг, пока «ты» разглядываешь пятнышко на стене.

«Я» уходит чуть ли не во всех смыслах. Даже в сенсорном — в ка­кой-то момент я заметил, что в трипе часто вижу будто не из одной точки, не из двух глаз, а как бы целым потоком, и потому, например, небольшие предметы могу видеть сразу с нескольких сторон. «Я» ухо­дит лингвистически—после одного трипа я довольно долго вспоминал, как меня зовут (потом вспомнил, но продолжал баловаться, пе­ребирая имена). «Я» уходит, и это прекрасно. «Я» тает, и это страшно для «я», и если «оно» успевает, «оно» часто пытается бороться за «се­бя». Малоприятный процесс, как я немного расскажу об этом позже.

12. Одухотворенность. Грибы показывают, что мир жив. «Жив» — это значит изменчив, наполнен смыслом и имеет душу. Для тех, кто путается в значении слова «душа», я попробую объяснить попроще. Вот человек въезжает в комнату и начинает в ней жить. Для начала это—комната, ну, коробка, может, даже еще и бетонная, простой объект, как будто бы неодушевлен­ный. Но вот человек живет в ней и живет, и комната обретает свою особую атмосферу. Вот уже вид у нее становится очень собствен­ный... вот уже некоторые вещи в ней получаются легко, а некото­рые — черта с два... она наполняется памятью, традицией, привыч­ками, смыслом. И даже теперь если этот человек исчезнет — «это» в комнате еще останется. Вот «это» — и есть «дух» комнаты, для тупых.

Нет ничего особенного в слове «дух». Это просто способ обозна­чить нечто трудноуловимое—вроде моего или вашего имени. Когда ты видишь, что весь мир—одеяло, ты, комната, твоя подруга, состо­ят из одного и того же, как это назвать? Когда ты слышишь голоса тех людей, которых нет физически рядом (а может, и вообще в жи­вых нет), и разговариваешь с ними — как это назвать? Когда ты сам, наконец, чувствуешь, что стал кем-то иным (хорошо еще, если зна­ешь кем), а это как назвать?

Одухотворенность мира—вот за это я поставил бы грибам памят­ник с Останкинскую башню. Наверное, это самое важное для меня видение, которое принесли грибы. Наверное, это был самый боль­шой пробел в культуре, которую я унаследовал. Совсем-совсем не только в мою жизнь грибы принесли такую радость, как выращивать растения, — когда б я еще сам допер, заинтеллектуализированный горожанин!

Вот отрывок из чужого описания трипа, и опыт такого рода не то чтобы обычен, но нередок:

«В какой-то момент я заметил, что моя голова будто бы повора­чивается влево без сознательного моего контроля. С удивлением я об­наружил, что не могу держать ее по центру без усилий. В конце концов, я дал своей голове повернуться, и когда я это сделал, мой взгляд немед­ленно сфокусировался на большом кактусе, который я поставил на кофейном столике за кроватью. Меня посетила смешная мысль, что это он добивается моего внимания, и тогда я сместился в дальний угол кровати — и в тень, — чтобы посмотреть, чего кактус хочет. Я почувствовал, как будто я впервые заметил кого-то, кто был там все­гда. Я мысленно спросил у нее, чего она хочет. И только тогда я заме­тил, как-то преувеличенно сильно, как холодно и темно было в этом месте. Для меня это прозвучало как просьба... она хотела, чтобы я передвинул ее ближе к окну, чтобы купаться в прямом солнечном све­те. Без колебаний я взял ее (все 25 кило) и перенес к свету, и сел рядом, обняв руками горшок. В течение того, что казалось часами, я сидел с ней, очарованный ее иголками и твердыми конечностями, осторож­но смахивая пыль. Я даже пел ей (казалось, что она этого просила). Я чувствовал, что она — очень древняя, и она напоминала мне о том, что я тоже древен.

Я был рад, что был там, в одиночестве, потому что другие поме­шали бы мне слышать то, что говорят растения...».

13. Перемена времени. Время просто исчезает—даже для тех, кто не ощущает присутствия Вечно­сти. Время расширяется необычайно. Смотреть на часы (кто любит этим баловаться)—неиссякаемый источник восторга. Тут у тебя про ходит целая жизнь — а на часах хорошо, если стрелка сдвинулась на деление. Мне кажется, что это просто эффект того, что в трипе осо­знается весь тот огромный поток активности, который происходит в мозгу (как всегда). Естественно, что в «плохом» трипе кошмар тоже длится целую вечность и смотреть на часы при этом — никому не рекомендую; они стоят.

14. Последнее качество трипа, ко­торое я бы выделил, как «почти всегда», — его невозможно оста­новить.

«Маленькие святые» часто говорят с нами, как Маленький Принц с Лисом.

— Поиграй со мной, — попросил Маленький Принц. — Мне так гру­стно.

— Не могу, — сказал Лис. —Я не приручен.

— Ах, извини, — сказал Маленький Принц. — А как это — приру­чить?...

— Ты не здешний, —заметил Лис. — Что ты здесь ищешь?

— Людей ищу, — сказал Маленький Принц. — А как это — приру­чить?

— У людей есть ружья, и они ходят на охоту. Это очень неудобно! И еще они разводят кур. Только этим они и хороши. Ты ищешь кур?

— Нет, — сказал Маленький Принц. — Я ищу друзей. А как это — приручить?

 

То, что называется трипом,—это очень целостный опыт. Об этом можно думать, как о спектакле, который, раз начавшись, свое до­играет. Об этом можно думать, как об очень сильном собеседнике, который что-то вам хочет объяснить и своего добьется. Конечно, мож­но попытаться смыться из театра или от собеседника, но это стоит пытаться делать только в самых крайних случаях, — прежде всего потому, что не получится. Получится исказить, ослабить, но не остановить. Это—очень сильный собеседник, и он внутри! Я разовью это позже в главе «Практика».

15. Нет, есть еще один феномен, отличающий грибы от некоторых других энтеогенов (например, дур­мана). Они почему-то сохраняют вполне неприкосновенным и «здра­вым» обыденное сознание, даже вместе с социальной маской и прочими причиндалами. Никакому нормальному человеку не захо­чется это использовать — это как одевать костюм в постели с люби­мой; но костюм — вот он, рядом с постелью, на плечиках. Галлюци­наций в прямом смысле слова почти никогда не бывает—ты знаешь, где «реальный» мир, а где—«видения». Я беру эти слова в кавычки, но — серьезно—никто не тянется за стаканом воды, которого не видят другие, и не писает в воображаемый унитаз. Вполне даже можно разговаривать (если ты такой дурак или тебе так не повезло) с «нор­мальными» людьми, которые скорее всего даже и не заподозрят, что ты—«под грибами». И в этом тоже сказывается чистота грибов, беру­щих свое не насилием и подавлением, но расширением рамки. Они просто ставят обыденный разум на место, и на этом своем месте он нисколько не мешает. Наоборот, помогает дойти до туалета и вер­нуться, нажать кнопку плеера или диктофона, попросить, чтоб укры­ли одеялом... Он ведь на то и создан, этот «царь природы».

Я перечислил самые поверхност­ные, общие эффекты. Более сложные и трудно описуемые: — слия­ние с Вселенной, видение собственного мышления, переживание ярких эпизодов своей и других жизней и пр. — сюда не вошли. Они, тем не менее, разбросаны в этой книге и в любой прочей литературе. Многие из более «тонких» эффектов описаны в главе «Энтеогены и психотерапия». Здесь я их не стал описывать еще и потому, что опи­сание их очень сильно зависит от культуральной модели, в которой живет человек — то, что один называет Богом, другой назовет Ин­тернетом. Так что я и не знаю толком, как об этом говорить, не утверждая культуральную модель—свою.

— А чем же она плоха, эта модель?

· Тем, что модель...

 

Межглавок 2

СМЫСЛОВОЕ ПРОСТРАНСТВО

Я вам расскажу сейчас, как можно мыть посуду. Можно мыть посуду в солдатской столовой какой-ни­будь советской армии горячий пар, жир, хреново. Можно мыть посуду в родительском доме, куда вернулся после долгой разлуки, и это ласкает руки, и глаз, и уши. Можно мыть посуду в монастыре, куда пустили пожить на несколько дней, и это правильное, спокой­ное дело, и даже просто блаженство. Можно мыть посуду, которую оставили твой муж и его любовница, не про нас будь сказано...

Но это может быть одна и та же посуда!

То есть действия, одинаковые в материальном, «реальном» про­странстве, могут быть абсолютно различными в пространстве смысловом. И соответственно давать разные" эмоции, разное кровяное давление, очень разные — потом — воспоминания.

Что же такое смысловое пространство? Это так просто, что не­понятно, как объяснить. По-моему, проще всего это сформулировать как включенность в историю. То есть все эти мойщики посуды включены в разные истории. Солдата заставили, он—раб, роль простая и грустная. Вернувшийся блудный сын — ну, это прекрасная история, он моет посуду как победитель, и ему приличествует легкая регрес­сия, ностальгия, умиление. В монастыре это—часть практики, веду­щей тебя к Богу, смыкающаяся с молитвой; ты идешь выше, возвели­чиваешься, или можно сказать наоборот, —утверждаешь дело Божье, пытаясь влиться в Его волю, забывая ничтожную свою.

Есть разные истории, понимаете? И в каждой истории есть свой смысловой центр, и есть полуразмытая периферия, и есть дальние просторы бессмысленности. Когда Герда идет искать Кая, бессмыс­ленно звать ее замуж. Это после, это — в другой истории. В этой ей надо дать теплые сапожки или сбить ее с пути—и то, и другое имеет смысл! Помните, опоенной Герде в саду у одной старушки цветы рас­сказывают каждый свою историю, но ни в одной из них нет ни слова про Кая! Она убегает от них, и вполне вероятно, что вы даже не по­мните этот эпизод, а ведь это целая глава в сказке!

Смысловое пространство образуется из самого сока событий. Это векторы смысла, вдоль которых дела делаются хорошо и с любовью, а против которых и вкривь получается одна херня и солдатская столовая, где даже алюминиевые подносы сочатся ненавистью и уни­жением.

Так вот: то, что показывают грибы,—галлюцинаторно в простран­стве внешнем, в смысле — иллюзорно, «не реально», но это как раз потому, что они часто напрямую транслируют картины из простран­ства смыслового.

Глава 3

ÊÀÊ ÏÐÈÍÈÌÀÒÜ ÃÐÈÁÛ: ÏÐÀÊÒÈÊÀ

«Полюбите Бога так, как вы любите бабки, и уйдите, не разбирая дороги»

(Ра-Хари)

1. Важно понять, что практика, как карма, существует ВСЕГДА, всегда принося определенные пло­ды. Практику я обозначил бы как повторяемый гештальт действий с хорошо обозначенными (сознательно или бессознательно) правила­ми. Все, что угодно, образует практику, если повторяется достаточ­но часто. Йога, ухаживание за садом, болтовня, мастурбация — что угодно. Бег, филателия, флирт, разборки отношений, рисование пей­зажей, путешествия — все это образует практики в том смысле, что это делается, что это в какой-то момент начинается, проходит свои этапы, кончается и дает вполне определенные последствия, и скоро повторяется опять. Я бы не делал разницы между такими практика­ми, которые зачинаются специально (вроде йоги) и теми, что будто бы происходят сами (типа скандалов). Черт здесь ногу сломит в рационализациях эго. Но мне кажется важным осознавать последствия каждой определенной практики.

Например, после динамических медитаций я обычно чувствую себя очень спокойно и «однозначно» (в смысле — без сомнений) и часто — сильно заряженным энергетически. Например, после бол­товни я часто чувствую усталость и желание потереться лицом о стен­ку. Например, путешествия в одиночку часто погружают меня в пе­чаль, мысленное перебирание всего, что случилось до, резкие смены состояний, любовь к тем, кого оставил... И так далее. Все это—прак­тики. Мы в них живем.

2. Традиции мацатеков. Мацате­ки — вовсе не единственная группа, традиционно употребляющая грибы, но с них «всё» началось, и про них известно больше. Мифоло­гия их сложна, особенно для понимания людьми с «конкретным» под­ходом, типа «или ты веришь в это, или, наоборот, в это». Как и мно­гие другие индейцы, они фантастически (в нашем понимании) терпимы, и спокойно сочетают свое исконное язычество с самым ис­кренним христианством. (Мария Сабина была одним из организато­ров мирских католических «сестринств» и активно работала в таком много-много лет, делая свечи и подготавливая мессы по праздникам.)

Стоит отметить, что прием грибов—совсем не единственная це­ремония, обычная в Хуаутле и окрест. По самым разным причинам отдельные индейцы и целые семьи часто устраивают «очищения» — обычно также с помощью «мудрого человека». Жгутся свечи и копаль, читаются молитвы. Это может включать в себя элементы магии или нет—в зависимости от того, кто проводит очищение.

На языке мацатеков грибы называются сложно и красиво, что-то вроде «потрясающие малыши, которые сами высовываются (или вы­скакивают)». Их часто называют «маленькими святыми». Впрочем, «ча­сто называют»—не верно. О грибах, в отличие от алкоголя, открыто говорить не принято.

В согласии с традицией, грибы собираются на раннем рассвете юной девочкой, девственницей. Лучше всего это делать во время новой луны. Потом грибы приносятся в церковь и какое-то время лежат на алтаре (это не обязательно большая, «главная» церковь, потому что в тех местах много маленьких церквей, которые строит отдельный человек или семья; или это может быть даже уголок внут­ри дома, как у Марии Сабины). Их никогда не показывают открыто на рынке, даже если они предназначены для продажи. Их вообще показывают как можно меньшему количеству глаз (тот, кто собирает, сразу заворачивает их в листья). В любом случае они передаются из рук в руки по предварительному договору.

Церемония, «велада», «vigil» происходит всегда ночью. Тот, кто ест грибы днем, считают индейцы, рискует сойти с ума. Церемонией руководит один или одна из «мудрых» или целитель (целители и кол­дуны, — тоже «работники здравоохранения» у индейцев, но как бы рангом пониже «мудрых»). У велады всегда есть конкретные цели. Обычно это исцеление больного, но может быть также разрешение любых трудных проблем (кража, отсутствие вестей от близких, про­пажа человека и пр.) Грибы даются участникам церемонии после обрядов очищения—и людей, и грибов. Среди участников есть «муд­рый», есть тот, ради которого устраивается церемония (например, больной), и часто могут быть другие люди (обычно семья, близкие больного). Все они обязательно выдерживают несколько дней поста в пище и сексе.

Грибы раздаются парами. Их нужно съесть целиком (включая, например, основание ножки, потому что иначе гриб может потом заставить человека искать свою ножку). После того как грибы съеде­ны, убирается весь свет, и вся ночь проходит в полной темноте. Ни­кто, кроме ведущего и его помощников, не может покинуть места церемонии до утра.

Мацатеки считают, что грибы «говорят». «Если вы спросите ша­мана, откуда идут его образы, он, скорее всего, ответит: «Я не говорил этого, это сказали грибы». Шаманы, которые едят их, — глашатаи истины, поющие ораторы, устные поэты своего на­рода, они лечат словами, они говорят, что не так и что нужно для излечения, они мудрецы и оракулы, «охваченные голосом».

Нараспев, речитативом, часто отбивая ритм, «Мудрый» в течение всей ночи «ведет речь», взывая к святым и другим силам, утверждая себя и свой поиск, находя ответы, описывая все происходящее в его глав­ном смысле. Описать такую речь очень сложно. Звучит она как пес­ня. «Мудрый» не запоминает слова ее; они приходят, когда грибы находятся внутри, они идут от самих грибов. Большая часть фраз в этой речи оканчивается словом «цо»—«говорит», в смысле—«та сила говорит», «грибы говорят».

Я—женщина мудрости, говорит,

Я—женщина языка, говорит,

Меня знают в небесах, говорит,

Меня знает Бенито Хуарес, говорит,

Я—святой Петр, говорит,

Я—Иисус Христос, говорит,

Я—дева Мария, говорит,

Я—та, кто говорит с горами, говорит,

Я—та, кто говорит со святыми, говорит,

Мы будем искать корень болезни, говорит,

Мы найдем причину несчастья, говорит...

Таким образом, «мудрый» обычно говорит за всех; остальные хра­нят молчание.

Для лечения часто нужно, чтобы человек вырвал. Мария Сабина рассказывала, что и это она часто делает вместе с человеком или даже вместо него (особенно, если больной — ребенок).

Плата за такие церемонии обычно очень мала и носит скорее сим­волический характер (например, несколько фруктов). «Мудрый не должен брать денег. Тот, кто берет их, —лжец. Мудрый рожден лечить, а не делать бизнес из своего знания».

3. Я бы вначале хотел дать незлоб­ный пример, как не надо принимать грибы. (Интернет полон приме­рами гораздо более драматичными). Этот пример тем более замеча­телен, что принадлежит человеку симпатичному и умному, доктору биологии и, что самое смешное, одному из самых значительных в мире специалистов по систематике псилоцибиновых грибов.

Итак, доктор Гастон Гузман описывает, как он ел грибы, кото­рые уже тогда начал изучать, в той же Хуаутле, где их ел Вассон, че­рез три года после первой «велады» с участием белых. Он работал в Хуаутле уже не первый раз, и дон Исауро, в доме которого это про­исходило, был с ним в очень хороших отношениях. Гузман попросил устроить церемонию, чтоб «узнать грибы» и «избавиться от боли в ноге». На самом деле он по-прежнему сомневался, что грибы облада­ют психоактивностью. Дон Исауро сомневался в кандидате, но со­гласился, скорее всего, из желания угодить дорогому гостю. Далее— по тексту, который хотел я исчертить восклицательными знаками, но удержался. Смотрите сами.

«Восьмидесятилетняя мать дона Исауро заправляла церемонией. Она обращалась с грибами с уважением; достав их, она вначале держа­ла их в ароматном дыму перед алтарем. Раньше в этот день она по просим двух своих старших сыновей также есть грибы в этот вечер, чтобы сопровождать меня во время церемонии.

После того, как грибы были съедены, я немного поболтал с доном Исауро, любопытствуя, когда же начнут проявляться галлюцинатор­ные эффекты. Я посмотрел на свои часы и увидел, что было довольно поздно — около девяти (семья ложилась обычно в восемь) — так что я решил лечь на свою подстилку. Когда я сказал о своем решении дону Исауро и его матери, они также решили лечь спать. Два брата про­должали сидеть за столом, где они так и провели всю ночь.

Как только я лег на свое место, весь свет в доме погасили. Един­ственным источником света осталась масляная лампа под моей са­модельной «установкой» для сушки грибов. Грибы начали проявлять эффекты через полтора часа после того, как были съедены. Я смот­рел на освещенную «сушилку», и вдруг она стала похожей на замок или дворец с человеческими чертами. Это не было собственно галлюцина­цией, но скорее иллюзией, которую я так и воспринял. Замок улыбнул­ся мне и сказал: «Иди, иди, не бойся». Я был удивлен и немного испуган, несмотря на его успокаивающие слова. Затем, когда я потянулся за своими очками, замок громко засмеялся. Я постарался повернуться к нему спиной, чтобы немного поспать, но это оказалось невозможным, потому что теперь я видел множество привлекательных, ярких кра­сок, куда бы я ни смотрел, вне зависимости от того, закрыты были мои глаза или открыты. Эти краски постепенно превратились в очень высоких негров, которые танцевали вокруг моей подстилки и пели. В это время я чувствовал себя очень хорошо, как будто лежа на пре­красном матрасе; к тому же мне хотелось смеяться, когда замок про­должал меня звать. Я почти просил его помолчать, потому что был очень занят спектаклем танцующих негров.

Когда я попытался понять, почему я вижу такие странные вещи, танцоры исчезли. Потом появилась собака, за ней кошка. Оба обежа­ли мою подстилку очень быстро, а замок тем временем продолжал меня звать и смеяться. Опять я попробовал проанализировать эти «галлюцинации», но нашел это слишком трудным. Я не мог ясно ду­мать ни о чем.

Затем я заметил, что мои ноги совершают движения, как будто я иду, хотя я по-прежнему лежал на спине. Я отругал их за это, но они не обращали на меня внимания и продолжали, словно балующиеся дети.

Вдруг я попал в пещеру под своей подстилкой, где стал наблюдать множество любопытных светящихся маленьких животных, окружен­ных очень странной музыкой. Их нереальность была очевидной. Я стал плохо себя чувствовать, появилось ощущение определенного сумасше­ствия. Когда я стал пытаться вернуться на свою подстилку, я обна­ружил ее почти вне досягаемости под потолком пещеры. Рядом была лестница, но сломанная. В конце концов, однако же, я сумел вернуть­ся на подстилку. Там я нашел своих кузена и кузину, которые тепло со мной разговаривали. Кузина протянула мне руку в приветствии. По­дозревая, что и она, и ее рука были нереальны, я задержался с отве­том. Затем мне пришло в голову, что это неподобающее поведение для джентльмена, и я протянул руку для ответа, по-прежнему лежа на спине. В этот момент я вдруг понял, насколько смехотворны мои действия и мысли, поскольку все эти странные вещи, которые я ви­дел, конечно же, были нереальны! И, тем не менее, они выглядели так правдоподобно!

Позже я вспомнил, что Вассон писал об Amanita muscaria [мухо­море], что психоактивные вещества проходят через тело и выводят­ся с мочой. Наверное, то же самое происходит с Psilocybe. Это вдохно­вило меня пойти и помочиться, поскольку я вычислил, что это должно уменьшить интенсивность переживаний. Вместо того чтобы идти, однако, — ходьба была невозможной из-за непроизвольных движений ног—я стал пересекать комнату на всех четырех. Когда я добрался до двери, кто-то сказал: «Инженер бежал». (Индейцы зовут каждого в ра­бочей одежде из Мехико Сити инженером). Меня опять окружили — на этот раз реальные люди.

Дон Исауро спросил меня: «Что происходит, инженер?» Я заверил - его, что со мной все в порядке, просто нужно выйти помочиться. Он хотел знать, почему я ползу на четвереньках, а затем показал мне, что снаружи идет дождь. Я сказал, что рад дождю, потому что мне нужен душ.

Когда я вернулся на свою подстилку, я увидел, что грибная сушил­ка по-прежнему напоминает замок... Это продолжалось почти всю ночь. Я заснул около четырех. Час спустя я проснулся от звуков, кото­рые издавали люди, готовившие кофе и тортиллас перед тем, как идти на работу. Я немедленно посмотрел в направлении одушевленного зам­ка и увидел, что он опять стал сушилкой. Я чувствовал себя устав­шим и голодным, но в остальном нормально».

4. Большинство обычных ошибок «наших» исходят из того, что человек не готовится, а это в основном потому, что не верится во что-то такое уж особое и отдельное. Че­ловек в потоке обыденной жизни так ею «проспиртовывается», так привыкает к своему сознанию и к часам, что не представляет себе, что все может быть очень и очень по-другому. Трудно сказать, что оказывается глупее по отношению к грибам—легкомыслие или страх.

Все, что я дальше опишу, основано на очень куцем опыте — я имею в виду не только себя, но и все те сорок лет, в течение которых грибы принимаются «белыми». У нас нет почти никакой культуры это­го, почти никаких традиций, не говоря уже об эстетике. Нет ритуала, если выразить это коротко. А то, что он нужен, понимает почти лю­бой мало-мальски сер