Приключения в отеле, как ни странно, продолжались и дальше. На следующее же утро после разговора с генералом портье очень деликатно коснулся такого вопроса, как деньги. Сколько вы уже дней здесь, мадам? Видите ли, правила отеля таковы, что… Нет‑нет, это совсем не проблема, более того, потом мы даже сможем сделать вам небольшую скидку, ведь уже послезавтра, после церемонии, вице‑президент Дерн и многие другие уезжают, так что тут останутся только свои. Но тем не менее деньги – это все‑таки серьезно, мадам де Соза.
Лучшему отелю в стране, где сьют в сутки стоит больше, чем здешний мелкий чиновник зарабатывает за месяц, хочется, конечно, чтобы иногда ему эти деньги платили.
Ну и, понятно, кому‑то другому хочется самым безболезненным для себя образом – с помощью банкиров – проверить, а действительно ли некие счета принадлежат именно мадам де Соза.
Так что все ожидаемо, никаких проблем, как сказала бы Лола, а заодно пора посмотреть на содержимое моей ячейки.
А ячейка, как и было сказано, никуда вообще не девалась, и более того, я бы очень удивилась, если бы она никого не заинтересовала после моей дерзкой просьбы устроить встречу с генералом. Особенно после того, как был упомянут «план Орандж».
Конечно, когда эта железная коробка трясется при изъятии, не разберешь, рылся ли в ней кто‑то. Но так или иначе, вот паспорт (посмотрели, довольны?), коробочка с драгоценностями, вот одна нужная в сегодняшней ситуации бумага (для вас же ее здесь оставляла!), берем ее и паспорт с собой. Коричневый пакет остается заклеенным – хотя чайники с паром и свежий клей не дефицитны. А дайте‑ка я заберу и его, это ведь журналы, самые обычные журналы. Хотя отнюдь не мод.
– Я отправлюсь в банк прямо сейчас, – сказала я портье на ходу.
Поездка туда имела для меня самые неожиданные последствия, но в тот момент я этого не знала и с удовольствием смотрела по сторонам. В конце концов, я ведь ехала через реку, в тот самый даунтаун, на Эскольту.
Манила, оказывается, очень большой город. Слева – Бинондо, где живут китайцы и гремят мастерские, а вот Кьяпо – какое же очаровательное место, улицы сонные, состоят из двухэтажных домиков с оконными решетками на вторых этажах, манговые деревья во дворах, а еще тут везде пыльные либрерии, приятнейшие джентльмены за их прилавками. Здесь живут старые‑старые, но не очень богатые семьи, то есть самые лучшие из всех возможных.
Где‑то там дальше воровской рынок в Сибаконге, «Кухня дикси» на Карьедо, а потом уже как бы не совсем Манила, но еще не деревня. И ключевые точки этих пригородов – заправочные станции. Такая станция – центр всех местных событий, примерно как церковь. Там волнующе пахнет газолином, иногда появляются авто, которые можно осмотреть и обсудить, там можно демонстративно выпить бутылочку страшно дорогого и модного напитка – кока‑колы.
Ну, а я – уже на Эскольте: театр «Кэпитол» – в целых три этажа, белые барельефы по стенам, как же он огромен. «Кальво билдинг» – четыре этажа, «Мэньюлайф» – скромный тортик из гипсовой лепки. Фонари на Эскольте – толстые, с целой вазой на верхушке столба. И тут же главное отделение Филиппинского национального банка. А в нем, после недолгих разговоров с молодым человеком на первом этаже, я иду в уютный кабинет банкира по имени Теофисто Морено.
– Сингапурское отделение «Гонконг‑Шанхайского»? – поморщился он. – Да, но… У нас завтра ведь инаугурация, а потом целых два выходных. Мы вообще‑то по большей части корреспондируем с американскими банками, и представьте, если каблограмма пойдет в Сингапур через них. Это долго.
Что ж, я к этому моменту уже примерно себе представляла, как устроена здешняя экономика, – у Британии свой мир, здесь совсем другой, что угодно идет через Америку и очень немногое через соседнюю вроде бы Азию.
– Американские банки? – сказала я. – Ну, и это тоже можно. Давайте посмотрим, с кем вы тут работаете. Выбирайте.
Я достала вынутый из ячейки список, ту самую бумажку, Теофисто посмотрел – и брови его поднялись над очками.
– О каких мы говорим суммах? – без эмоций поинтересовался он.
– Сейчас речь идет об оплате счетов «Манила‑отеля», скажем, за полторы накопившиеся недели и далее, возможно, до Рождества. Но есть прочие расходы, на офис, и еще возможны инвестиции…
Морено снова поднял брови.
– …скажем, тысяч на сто – двести американских долларов, если мне что‑то покажется интересным.
Двести тысяч. Сумма, способная на всю жизнь сделать какую‑нибудь американку вполне респектабельной молодой дамой.
Морено молчал секунд пятнадцать, рассматривая меня. Потом кивнул, ткнул пальцем в пару названий банков из довольно длинного списка, изучил мой паспорт, сделал пару записей. И пообещал:
– Думаю, ответ будет уже сегодня, и я немедленно телефонирую в отель, они меня знают, кредит мы откроем сами, вам надо будет только проверять счета.
И задумчиво посмотрел мне вслед.
Матильда с Хуаном дожидались меня у похожей на шляпную коробку остановки местного трамвайчика на Плаза Санта‑Крус. О том, что меня после этого разговора ждало, и очень скоро, я, повторим, еще не подозревала и мирно подпрыгивала на калесе, въезжая с моста Джоунса на поле Уоллеса с его рядами молоденьких деревьев и зелеными лужайками. У Матильды на голове подрагивали только что купленные розовые султаны из крашеных петушиных перьев, Хуан в новой соломенной шляпе развлекал меня веселыми историями.
– Наш пресиденте Мануэль Кесон, мадам. Много рассказов. Вот один: к нему пришел судья с Негроса, судью хотели уволить за соблазнение крестьянской девушки. А тот хотел оправдаться. Пресиденте говорит: судья, расскажите мне все как было. Ну, говорит тот, на закате мы пошли с девушкой под манговые деревья за рисовым полем…
Мальчишки‑нищие, торгующие на улице сигаретами, радостно замахали руками Матильде. Она гордо кивнула им невесомыми султанами.
– Но она пошла туда с вами добровольно, судья? – строго спрашивает пресиденте. О, конечно, очень добровольно, отвечает судья. Хорошо, говорит Мануэль Кесон, а теперь вспомните, что я ваш пресиденте, я филиппинец, не какой‑то там американец, поэтому мне надо говорить правду. Вот и скажите мне: вы там, под манговыми деревьями, получили от девушки то, чего хотели?
Хуан сделал драматическую паузу и притормозил Матильду перед въездом в Интрамурос с его булыжником.
– И тут, мадам, судья покраснел, побледнел, засуетился и наконец выпалил: нет, господин пресиденте, это клевета врагов, ничего я не получил! Но если так, то вы идиот, закричал на него рассердившийся пресиденте. А нам в Содружестве не нужны судьи‑идиоты!
Вот и офис, множество бумаг, картотека растет, на столе у прекрасной и странно задумчивой Лолы какая‑то газета с большой, во всю первую полосу, фотографией – кого бы вы думали? Да как раз замечательного Мануэля Кесона: высокий лоб с залысинами, стоячий воротничок и галстук в крапинку, три ордена, полосатые штаны. Любимые им танго‑туфли: черный низ, белый верх. И довольно гневная улыбка.
Час шуршания бумагами, надо передохнуть, смотрю на непонятную страницу в «Санди Трибьюн». Женские фотографии в овале, подписи: Росарио Борромео, Сесилия Хавьер, Хулиа Кристобаль (на вид чистая испанка), Фе дель Мундо, прочие. Двадцать пять финалисток конкурса, победители получат поездку в Китай и Японию.
– Лола, – говорю я, подходя к ней с журналом, – не понимаю: это и есть знаменитые филиппинские красавицы? Я бы сказала, что в подобных соревнованиях должны побеждать девушки вроде вас, а вот этой, смотрите, лет сорок, и у вон той не вижу особой красоты…
Лола берет журнал, как змею. Шевелит губами. Отвечает странным голосом: это не конкурс красоты. Это конкурс популярности. Это женщины, которые в жизни что‑то сделали, важное. Учительницы, врачи…
– Спасибо, – отвечаю я. – А тогда они мне могут пригодиться, это надо вырезать и подшить в папку «значительные персоналии». Прошу вас.
Возвращаюсь к себе на возвышение, через пару минут бросаю взгляд вниз – почему так тихо и не видно никакого движения? Лола, оказывается, плачет. Настоящими и злобными слезами.