Пояснительная записка к подборке, предлагаемой к обсуждению 28.11.2017
Я хотела предложить к обсуждению одно произведение под названием «Крымские записки», которое по объёму тянет на целую подборку. Однако оно будет непонятным, если не вспомнить два других стихотворения, уже обсуждавшихся на нашем семинаре («Я – девочка» и «Воспоминания о Марии Францевне…»). Я рассматриваю все эти три произведения как реперные точки, возможно, какой-нибудь будущей главы чего-нибудь… Перед обсуждением «Крымских записок» я планировала напомнить два упомянутых уже обсуждавшихся стихотворения, прочитав их непосредственно перед предстоящим обсуждением.
Однако состав нашего семинара за последние годы очень сильно изменился; так сильно, что только один из назначенных оппонентов присутствовал на обсуждении только одного из упомянутых стихотворений. Поэтому я прошу обсудить все три взаимосвязанных произведения и прошу извинения у тех членов нашего семинара, которым придётся какое-нибудь из двух первых стихотворений обсуждать второй раз.
Заранее всех благодарю за внимание и уделённое время.
Я – девочка
Я девочка с Адмиралтейской набережной.
Живу в коммуналке. Там много комнат.
Гуляю с папой и мамой в сквере у памятника
(Но вряд ли об этом кто-нибудь вспомнит).
Я уже ученица первого «а» класса
Двести двадцать пятой школы, той самой,
У дома с якорем строителя Стасова…
Нет, Захарова. О них говорила мне мама.
Я знаю свой адрес: дом двенадцать,
Квартира восемнадцать. А прошлым летом
Я потерялась, и папе пришлось испугаться
Здорово. (Но он уже не вспомнит об этом.)
Комната у нас длинная, как деревянный пенал,
В котором резинка, карандаш и с пёрышком вставочка.
Все комнаты вместе – это раньше был большой зал,
Там, наверное, можно было гоняться в салочки.
А вчера мы по тёмному коридору катались:
На велосипеде, с сестрёнкой, по очереди.
Но потом всё-таки из-за чего-то подрáлись,
И мне от мамы досталось как старшей дочери.
Сегодня нас мама в коридор не пускает,
Потому что соседи туберкулёзные дома.
Снежинка к стеклу прилипает и тает, тает…
Я какая-то взрослая и смотрю во двор по-другому.
Взрослые двор называют колодцем.
Но на дне не вода, а чёрная куча –
Уголь. И очень редкое солнце
Светит на стену… Но снова туча,
Не видно где, где-то там выше крыши,
Закрыла всё небо дворовое наше…
А вон погулять из ребят кто-то вышел,
По-моему, мальчик по имени Саша.
Чтоб его рассмотреть, не хватает стула и цыпочек:
Отошёл от стены, и не видно, как ни старайся.
На подоконник… От чулка отстегнулась резинка лифчика…
……………………………………………………………………
Мать не выдержала, увезла нас отсюда подальше.
Осталось черно-белое фото с раскрашенным личиком,
С октябрятской звёздочкой на переднике, густо-красной.
Кто ж пожалеет теперь о том, как о дорогом личном?
Да и зачем вспоминать об этом, кому-нибудь ясно?
И зачем хранить в себе так долго, бережно, почти набожно
Эту девочку с Адмиралтейской набережной?
2014, более полувека спустя
Воспоминания о Марии Францевне Долобко 9 мая
Мария Францевна с шезлонгом:
суха, как шезлонг,
древнéе маслины, в тени которой движется,
и твёрже, чем палочка зелёного сыра
(обычно она его трёт в ежедневную вермишель).
Мария Францевна похожа на палочника, притаившегося в листве жизни:
спина прямая, в самце давно не нуждается,
духовно питается книжной листвой районной библиотеки,
изредка, только когда попросят,
разбрасывает семена знаний, воспоминаний, опытов.
Вот она вышла из тени на слепящее солнце.
Ей предстоит пересечь пустующую шоссейную полосу
и долго ступать по неровной потрескавшейся глине
с жалкой растительностью в виде одиноких восковых пучков,
между которыми то тут, то там торчит ржавое железо осколков.
Через десяток лет сюда придут молодые парни в военной форме
и будут бродить вдоль и поперёк этой пустыни между шоссе и пляжем,
в изобилии понатыкают угрожающие чёрно-красные флажки.
После этого с горы, слева нависающей над морем,
неделю будут слышны взрывы, а вдоль дороги к морю начнёт расти трава.
Но сейчас Мария Францевна мерно шагает в оголённом пространстве,
слегка раскачиваясь и подрагивая под тяжестью своего шезлонга, зонта
и всего пережитого.
Море, небо и время сливаются воедино.
9 мая 2015
Крымские записки, август 2017
(из дневника лирической героини, который она называет «Мои мумиары»)
Я – Мария Францевна. Та, что трёт свой зелёный сыр в ежедневную вермишель. Минус шезлонг, и осанка, и фамилия с отчеством. Плюс стихи в ноутбуке: интернетной листвою питаюсь. Подобно М. Ф., «не нуждаюсь давно». Просто иду к горизонту. Но в обход всё приходится, боком: понастроили тут, понаставили – моря не видно. И пока не сливаются для меня воедино море, небо и время. Зато я с горизонтом сливаюсь.
Я живу средь ушедших теней, и они для меня всё живей. Разговоры веду и жалею, а они – всё живее, живее. А живые – не здесь, не сейчас. И не с нами они – после нас.
Не сказать, чтоб везло мне дико, но не знала большого горя. Так, колючая ежевика, растопырившийся цикорий.
Было счастье иль не бывало? Не сбылось – ну и что с того мне? Всё острее чувствовать стала одинокой себя и бездомной.
Где друзья, и мужья, и дети? И не будет строфы здесь третьей.
Пойди да попляши-ка – получишь ли коврижку? Гадюка-ежевика царапнула лодыжку. Доверишься цикорию – голубоглазый чёрт заманит на историю и – нежности за борт. Их заросли навряд ли возьмёшь ты на арапа – стоишь судьбой помятый, всю душу исцарапав.
Здесь для меня усладой – поскрипыванье цикады, тени густой прохлада, кислиночка алычи. А большего и не надо, ведь длинный ус винограда грозит мне перстом из сада: об остальном – молчи.
Звонят вечерние цикады, вечерняя звезда горит в верхушке тополя лампадой и манит сердце, как магнит. Не смейте говорить о смерти! Моя душа навеки здесь. Пусть тело бренно, но не сердце – звездой сияющая весть.
Крымский вечер всё тише, тише, ночь замыкает кольцо… Алыча скатилась по крыше, шлёпнулась на крыльцо. Прояснился экран полнозвёздный – вогнут, до пикселя чист. Время думать о самом серьёзном и тревожить им белый лист.
Под чёрной шалью с блёстками заснуть совсем не просто нам, когда она прострочена цикадами с дум подоплёкой, памяти подкладами, когда она трепещет и топорщится, пытается в глазах твоих не морщиться до колкости, впадает в распростёртость и распластывается над морем и над садом, над крышей, над балконом с виноградом, над парой раскладушек под лозою…
Всё видит, всё хранит, не забывает, то звёздами крошится, то золою, в глаза крошится, слёзы вызывая.
Где тут летний кинотеатр? Где тут клуб совхозный? Тут стоит, как узурпатор, многоэтажногрозный дом-домина! Где тут школа номер двадцать семь?.. От неё мы шли до мола – юные совсем. Нёс в руках ты два портфеля, мокрых от волны… Ежевику рвали-ели с той вон стороны…
Инжир, разлапистым листом погладь меня ты по головке. Я так стара, но так притом я – девочка, сказать неловко. Немного ласки подари, за плечи обнимая тенью, чтоб показалось, что любви в достатке есть в переплетеньи не только лишь твоих ветвей, но и судéб – моей и близких… Успокоение навей на сердце старой одалиски.
Серебрится изнанка тополя, море пенится уж с утра, и гуляют барашки по полю. На работу мне к ним пора. Буду ластиться, буду рваться к ним и бросаться в волну, как в страсть. Море выплюнет меня на берег и растянет в ухмылке пасть.
Болею, старая карга, температурю даже. Болят глаза, болит нога – мой организм со стажем. Порою странно ощущать себя ещё живою. И только слабость… Только – спать… Блаженного покоя…
В неподвижном воздухе большая пушинка медленно опускается…
Будто балерина в пачке на невидимых залу подвесках опускается на сцену, чтобы, наконец, коснуться её оттянутым носочком-семечком.
Это не одуванчик: слишком крупная пушинка. А я до сих пор не знаю, как зовут это растение. А и не надо знать. И так довольно.
Везде мышиные какашки и в пыльных кучах разный хлам. Повисли мошки и букашки на паутинах по углам. И сердцем чую: дом наш старый меня не хочет узнавать. Он тоже лепит «мумиары» – не беспокоить, не мещать. Спать…
А вот комнатка Марии Францевны, окном на запад. Вход под лестницей. Вот здесь-то и стоял её шезлонг. Здесь меня одолевает аллергия – натурально. До обильного сопле- и слезотечения…
Есть в южном вечере час, когда голубое небо вдруг будто подёргивается дымкой, теряет высоту и становится серым – ну совсем как питерское.
По серому небу пролетели три чайки, подсвеченные невидимым из сада солнцем, опускающимся в море.