Некоторые дальновидные британцы (среди них великий экономист Адам Смит и глостерский декан Джозайя Тукер) видели в переходной империи решение проблемы. Смит предлагал создать империю‑федерацию с Вестминстером на вершине, а Тукер предложил прообраз Содружества, в рамках которого империю объединяет только суверенитет монарха. Умеренные американские патриоты вроде Джозефа Галлоуэя тоже искали компромисс. Галлоуэй предложил учредить американский законодательный совет, с членами, избранными колониальными ассамблеями, и под руководством президента, назначенного короной. Лондон отверг все эти варианты. Проблема стала просто вопросом о супрематии парламента. Правительство лорда Норта оказалось в тисках, между двумя одинаково настойчивыми законодательными органами, каждый из которых был убежден в своей правоте. Самое большее, что мог предложить Норт, – чтобы парламент воздержался от своего права на налогообложение (оставляя его за собой), если колониальные законодатели окажутся готовы собирать и вносить необходимый вклад в защиту империи, а также оплачивать собственную систему власти. Этого было мало. Палата лордов отвергла даже предложение Питта‑старшего о выводе войск из Бостона. К этому времени, по мнению Бенджамина Франклина, правительственное “притязание на суверенитет над более чем тремя миллионами добродетельных и разумных людей в Америке кажется самой большой из нелепостей, так как оно выказало недостаточно предусмотрительности даже для того, чтобы пасти стадо свиней”. Это был призыв к борьбе.
Прошло чуть более года после первых выстрелов в Лексингтоне, и бунт превратился в настоящую революцию. Четвертого июля 1776 года в зале с аскетическим убранством, в котором обычно заседала Ассамблея Пенсильвании, представителями тринадцати колоний, собравшимися на Второй Континентальный конгресс, была принята Декларация независимости. Всего двумя годами ранее ее главный автор, 33‑летний Томас Джефферсон, обращался к королю Георгу III от имени “подданных в Британской Америке”. Теперь заокеанские (“континентальные”) англичане стали американскими “патриотами”. Фактически, большая часть Декларации представляет собой довольно скучный перечень бед, которые навлек на колонистов король, обвиняемый ими в попытке установить “неограниченный деспотизм”. Судя по всему, в редактировании Декларации приняло участие множество людей. Однако сейчас мы помним именно преамбулу Джефферсона:
|
|
Мы исходим из той самоочевидной истины, что все люди созданы равными и наделены их Творцом определенными неотчуждаемыми правами, к числу которых относятся жизнь, свобода и стремление к счастью.[49]
В наши дни это звучит не более революционно, чем слова “материнство” или, например, “яблочный пирог”. Однако в то время это был опасный вызов не только королевской власти, но и традиционным ценностям иерархического христианского общества. До 1776 года дебаты о будущем колоний в значительной степени велись в терминах, знакомых по британским конституционным препирательствам предыдущего столетия. Однако с публикацией Томасом Пейном в 1776 году памфлета “Здравый смысл” в политический дискурс вошла совершенно новая идея, которая с удивительной быстротой стала преобладающей: антимонархизм с явным республиканским духом. Конечно, республика не была чем‑то новым. Она существовала у венецианцев, ганзейских немцев, швейцарцев и голландцев, да и сами англичане предприняли недолгий республиканский эксперимент в 50‑х годах XVII века. Но из преамбулы Джефферсона следовало, что идеологической основой американской республики будут принципы Просвещения, естественные права человека – и прежде всего право каждого “самому судить, что обеспечивает или подвергает опасности его свободу”.
|
|
Возможно, самым замечательным в Декларации было то, что представители всех тринадцати колоний смогли ее подписать. Всего двадцатью годами ранее разногласия между ними казались столь значительными, что Чарльз Тауншенд нашел “невозможным предположить, что так много различных представителей столь многих областей, разделенных интересами, враждебными из‑за ревности и неисправимых предубеждений, когда‑либо сумеют договориться о всеобщей безопасности и взаимных расходах”. Даже Бенджамин Франклин признавал, что колонисты имели
различные формы правления, законы, интересы, а некоторые из них различные религиозные убеждения и образ жизни. Их ревность друг к другу была настолько сильной, что хотя был необходим союз колоний для всеобщей безопасности и защиты от врагов и каждая колония признавала, что имеет такую потребность, они не были в состоянии заключить такой союз.
Декларация должна была покончить с этими разногласиями. В ней даже появилось название “Соединенные Штаты”. Тем не менее, ее принятие вызвало раскол. Революционный язык Джефферсона оттолкнул некоторых консервативно настроенных колонистов. Оказалось, что удивительно многие из них готовы сражаться за короля и империю. Когда доктор Джеймс Тэтчер решился присоединяться к патриотам, он обнаружил, что друзья
|
|
не выразили никакой поддержки, утверждая, что если я попаду в руки британцев, то, как это случается во время гражданской войны, меня ждет виселица… Тори нападают на меня: “Молодой человек, действительно ли вы в своем уме, если собираетесь нарушить свой долг по отношению к наилучшему из королей и с головой броситься в разрушение? Поверьте, этот бунт недолго продлится”.
* * *
Голливуд изображает Войну за независимость как столкновение героических американцев‑патриотов со злобными, напоминающими нацистов “красными мундирами”. Действительность была совсем иной. Это была настоящая гражданская война, расколовшая общественные классы и даже семьи. И худшее насилие вершили не английские солдаты, а колонисты‑мятежники против своих соотечественников, оставшимися лояльными короне.
Приглядимся к филадельфийской Церкви Христа. Ее часто рассматривают как очаг революции, потому что некоторые ее прихожане подписали Декларацию независимости. На самом деле сторонники независимости в этой конгрегации находились в меньшинстве: всего около трети прихожан поддерживали идею независимости, а остальные высказывались против или оставались безразличными. Этот приход, как и многие другие общины колониальной Америки, разделился по политическим причинам. Раскололись не только конгрегации, но даже семьи. Члены семьи Франклина были постоянными прихожанами Церкви Христа, и у них имелись даже постоянные места в храме. Бенджамин Франклин почти десятилетие безуспешно защищал колонистов в Лондоне, прежде чем, возвратившись, присоединиться к Континентальному конгрессу и к борьбе за независимость. Его сын Уильям, губернатор Нью‑Джерси, во время войны остался лояльным короне. Они никогда больше не разговаривали.
Давление на священнослужителей было особенно сильным, поскольку те подчинялись королю как главе англиканской церкви. Будучи настоятелем Церкви Христа, Джейкоб Душе разрывался между лояльностью англиканской церкви и симпатией к тем своим прихожанам, которые поддержали революцию. Пометки в его экземпляре “Книги общей молитвы” свидетельствуют о поддержке им идеи независимости. Душе вычеркнул слова “Смиренно молим Тебя расположить и направить сердце Георга [III], Твоего слуги и нашего короля и правителя…” и заменил их следующими: “Смиренно молим Тебя направить правителей этих Соединенных Штатов”. Это было, несомненно, революционным актом. И все же после объявления независимости Душе (несмотря на то, что один из подписавшихся был его шурином) смалодушничал. Он возвратился к англиканской пастве и стал лоялистом. Пример Душе показывает, что Американская революция разделила даже личности. Но не только англикане отвергли восстание по религиозным соображениям. Члены секты гласситов из Коннектикута остались лояльными короне, будучи твердо уверенными в том, что христианин должен быть “верноподданным, повинуясь в гражданских вопросах любому человеческому приказанию во благо Господа”.
В целом около пятой части белого населения Британской Северной Америки во время войны хранило верность короне. Отряды лоялистов зачастую сражались гораздо более стойко, чем нерешительные британские генералы. Звучали лоялистские песни, например “Конгресс”:
Эти закоренелые негодяи и глупые дураки,
Одни подобные обезьянам и рабочим мулам,
Другие послушные рабские орудия.
Они, это они составили Конгресс!
Когда Юпитер решил наслать проклятие
И перебрал все беды, он
Не чуму, не голод, намного хуже, –
Наслал на нас Конгресс.
Тогда мир покинул этот безнадежный берег,
Тогда орудия сверкнули с ужасным ревом,
Мы слышим о крови, смерти, ранах, –
Вот все, что дал Конгресс…
Стороны спора называли друг друга вигами и тори. Это действительно была вторая британская – возможно, первая американская – гражданская война.
Дэвид Фэннинг – лоялист, сражавшийся в Каролине, – оставил захватывающие записки о своих приключениях во время войны. После того как вьючный обоз Фэннинга в 1775 году был разграблен милицией мятежников, он “поставил подпись за короля”, хотя кажется более вероятным, что весь район, где жил Фэннинг, остался лояльным короне. В течение шести лет Фэннинг принимал участие в спорадической партизанской войне в Северной Каролине, получил две пули в спину и “заслужил” награду за свою голову. Двенадцатого сентября 1781 года он с другими лоялистами, поддержанными подразделением британских регулярных войск, под прикрытием утреннего тумана захватил город Хиллсборо, а с ним Генеральную ассамблею[50]Северной Каролины в полном составе, губернатора мятежного штата и множество офицеров армии патриотов. Вслед за этим успехом лоялистские силы в Северной Каролине выросли до ноо человек. Подобные лоялистские отряды действовали в Нью‑Йорке, Восточной Флориде, Саванне, Джорджии, в Дауфуски‑Айленд в Южной Каролине.
Очевидно, существовала возможность более близкого сотрудничества между такими силами, как милиция Фэннинга и “красные мундиры”. И все же по двум причинам Британия не могла победить в этом противостоянии. С одной стороны, гражданскую войну за океаном быстро заслонила глобальная борьба с Францией. У Людовика XVI появился шанс отомстить за поражение в Семилетней войне, и он с радостью им воспользовался. На этот раз у Британии не было союзников на континенте (не считая Испании), чтобы связать французские силы в Европе, и в этих условиях крупномасштабная кампания в Америке могла быть предельно опасной.
С другой стороны, многие в Англии симпатизировали колонистам. Сэмюэль Джонсон относился к меньшинству (“Я готов полюбить все человечество – за исключением американцев… Сэр, это раса каторжников. Они должны быть благодарны за все, что мы им позволяем, кроме повешения”). Большое число агрессивных высказываний Джонсона по этому вопросу, многие из которых были записаны его биографом и другом Джеймсом Босуэллом, подтверждают это. Сам Босуэлл имел “ясное и твердое мнение, что у народа Америки есть полное право отвергать притязания на то, чтобы их соотечественники в метрополии управляли их судьбой, облагая налогами без их на то согласия”. Многие ведущие политики из партии вигов думали так же. В английском парламенте Чарльз Джеймс Фокс, склонный к эпатажу лидер вигов, демонстрировал свои симпатии, появляясь в желто‑синем костюме, – это были цвета мундира армии Вашингтона. Эдмунд Берк выразил мнение многих, когда заявил, что “использование одной только силы… может подчинить на мгновение, но не устраняет необходимость поддерживать подчинение; невозможно править нацией, которую нужно постоянно завоевывать”. Короче, Лондон оказался не в состоянии навязать британское правление белым колонистам, которые были настроены сопротивляться. Одно дело – сражаться с коренными американцами или мятежными рабами, и совсем другое – с теми, кто является частью вашего собственного народа. Сэр Гай Карлтон, британский губернатор Квебека, заявил, оправдывая свое снисходительное обращение с пленными патриотами: “Поскольку нам не удалась попытка заставить их признать нас братьями, по крайней мере, давайте попытаемся расположить их к тому, чтобы считать нас кузенами”. Британский главнокомандующий Уильям Хау, очевидно, испытывал столь же противоречивые чувства, иначе непонятно, почему он не разбил армию Вашингтона на Лонг‑Айленде, хотя мог это сделать.
Следует помнить и о том, что континентальные колонии в экономическом отношении были гораздо менее важными, чем карибские. Фактически они сильно зависели от торговли с Британией, и было бы резонно предположить, что, независимо от политики, они останутся таковыми и в обозримом будущем. Оглядываясь назад, мы понимаем, что потерять Соединенные Штаты во многом означало лишиться экономического будущего. Но в то время затраты на восстановление британской власти в Тринадцати колониях выглядели значительно большими, чем вероятная выгода.
Правда, британцы добились некоторых военных успехов. Они победили при Банкер‑Хилле, выиграв, хотя и высокой ценой, первое большое сражение войны. Нью‑Йорк был взят в 1776 году, а Филадельфия, столица мятежников, – в сентябре следующего года. Здание, в котором была подписана Декларация независимости, стало госпиталем для раненых и умирающих патриотов. Но Лондон не мог предоставить ни достаточно войска, ни достаточно хороших генералов, чтобы превратить локальный успех в полномасштабную победу. К 1778 году мятежники восстановили контроль над большей частью территории колоний от Пенсильвании до Род‑Айленда. И хотя британцы стремились перенести свои операции на юг, где они могли рассчитывать на поддержку лоялистов, ограниченные успехи в Саванне и Чарлстоне не могли предотвратить их поражения. На севере мятежники под руководством генералов Горацио Гейтса и Натаниэля Грина оттеснили Корнуоллиса в Виргинию. В 1781 году Вашингтон, вместо того, чтобы напасть на Нью‑Йорк (как он первоначально планировал), двинулся на юг против Корнуоллиса. Он поступил так по совету французского командующего, графа де Рошамбо. Одновременно французский адмирал Франсуа де Грасс разбил британскую эскадру адмирала Томаса Грейвза и заблокировал Чесапикский залив. Корнуоллис был пойман в ловушку на полуострове Йорктаун, между реками Джеймс и Йорк. Здесь был отмщен Лексингтон: англичан оказалось более чем вдвое меньше, к тому же они были хуже вооружены.
Сегодня поле битвы при Йорктауне выглядит не мрачнее поля для игры в гольф. Но в октябре 1781 года оно было изрыто траншеями. Одиннадцатого октября Вашингтон начал обстреливать британские позиции из более чем сотни мортир и гаубиц. Отстоять редуты №9 и 10 – маленькие укрепления, сделанные из деревянных частоколов и мешков с песком, – было крайне важно, поскольку Корнуоллис хотел продержаться до прибытия подкрепления. Ожесточенная рукопашная схватка произошла ночью 14 октября, когда американская колонна во главе с Александром Гамильтоном, будущим министром финансов, с примкнутыми штыками пошла на правый редут. Это была отважная, умелая атака, свидетельствовавшая об эволюции колонистов как солдат. Но если бы французы одновременно не бросились на второй редут, атака патриотов, возможно, захлебнулась бы. Отметим еще раз французский вклад в американский успех. И именно французский флот в тылу Корнуоллиса, препятствовавший эвакуации британцев, обрек их на капитуляцию. Утром 17 октября Корнуоллис послал мальчика‑барабанщика, чтобы тот подал сигнал к переговорам. Это было, как отметил один американский солдат в своем дневнике, “самой восхитительной музыкой на свете”.
При Йорктауне сдались 7157 британских солдат и матросов. Их противники получили более двухсот сорока орудий и шесть знамен. Когда англичане шли сдаваться, их оркестр играл “Мир перевернулся”. (Другой свидетель указал, что пленные, достигнув Йорктауна, искали утешения в алкоголе.) Но что именно перевернуло мир? Кроме французского вмешательства и некомпетентности британских генералов, по существу это была утрата Лондоном политической воли. Когда британская армия капитулировала при Йорктауне, лоялисты вроде Дэвида Фэннинга почувствовали, что брошены на произвол судьбы. Джозеф Галлоуэй выразил сожаление относительно “нехватки мудрости в планах и мужества и настойчивости в их осуществлении”.
С другой стороны, лоялисты не были разочарованы британским правлением настолько сильно, чтобы отвергнуть его. Совсем наоборот: многие ответили на поражение эмиграцией на север, в канадские колонии, которые остались верными короне. Фэннинг оказался в Нью‑Брансуике. Около ста тысяч лоялистов покинули Соединенные Штаты, отправившись в Канаду, Англию и Вест‑Индию. Говорили, что, получив в результате Семилетней войны Канаду, Британия ослабила свое положение в Америке. Не будь французской угрозы, зачем бы Тринадцати колониям оставаться лояльными? И все же потеря Америки неожиданно привела к сохранению в составе империи Канады – благодаря наплыву англоязычных лоялистов, которые вместе с новыми британскими поселенцами превратили французских жителей Квебека в связанное меньшинство. Как ни удивительно, многие должны были “голосовать ногами” против американской независимости, предпочитая верность королю и империи “жизни, свободе и стремлению к счастью”.
* * *
Мы хорошо знаем имя автора этой фразы: Томас Джефферсон. Но один вопрос смущал американских революционеров. Относятся ли слова Декларации о том, что все люди “созданы равными”, к четыремстам тысячам их чернокожих рабов (это примерно пятая часть населения бывших колоний, почти половина населения Виргинии)? Джефферсон в своей автобиографии (процитированной на стене мраморного мемориала в Вашингтоне, округ Колумбия) выразился вроде бы недвусмысленно: “Ничто не записано в книге жизни определеннее, чем то, что эти люди [рабы] должны быть освобождены”. Но в тексте автобиографии далее следует – и строители мемориала необъяснимым образом пропустили эти слова, – что “две расы” разделены “нестираемыми границами”. В конце концов, Джефферсон был виргинским землевладельцем и владел примерно двумястами рабами, из которых освободил всего семерых.
Ирония в том, что приобретя независимость, чтобы самим быть свободными, американские колонисты сохранили рабство в южных штатах. Сэмюэль Джонсон в антиамериканском памфлете “Налоги не есть тирания” едко вопрошал: “Как же получается так, что самые громкие вопли о свободе испускают те, кто владеют неграми?” Британцы же в течение нескольких десятилетий после отпадения американских колоний отменили сначала работорговлю, а затем и сам институт рабства во всей империи. Уже в 1775 году британский губернатор Виргинии лорд Данмор предложил рабам, выступившим на стороне англичан, свободу. Это не было авантюрой: решение, вынесенное лордом Уильямом Мэнсфилдом по делу Сомерсета тремя годами ранее, сделало рабовладение в Англии противозаконным. С точки зрения большинства афроамериканцев обретение Соединенными Штатами независимости по меньшей мере на поколение отсрочило их освобождение. Хотя рабство постепенно отменяли в северных штатах, например в Пенсильвании, Нью‑Йорке, Нью‑Джерси и Род‑Айленде, позиции рабовладельцев оставались прочными на Юге, где проживало большинство рабов.
Для коренных американцев независимость также не стала хорошей новостью. Во время Семилетней войны британское правительство выразило стремление расположить к себе индейские племена – хотя бы затем, чтобы удержать их от союза с французами. Были заключены соглашения, согласно которым Аппалачи объявлялись границей британского расселения, а земли к западу, в том числе долина Огайо, оставались индейскими. Конечно, эти соглашения не исполнялись строго после того, как наступил мир, что и привело к восстанию Понтиака в 1763 году. Но факт остается фактом: далекая имперская власть в Лондоне была более склонной признать права коренных американцев, чем жаждущие земли колонисты.
* * *
Возможно, провозглашение американскими колониями независимости стало началом конца Британской империи. Оно определенно отметило рождение новой динамичной силы – революционной республики, которая могла теперь эксплуатировать свои обширные природные ресурсы, не имея необходимости подчиняться далекому монарху. И все же империю не сломила утрата, как это произошло с Испанией, так и не оправившейся от потери южноамериканских колоний. Напротив, отделение Тринадцати колоний стало стимулом для дальнейшей экспансии. Да, половина Северной Америки была утрачена. Но англичан уже манила новая далекая земля.
Марс
Азия влекла британцев своей торговлей, Америка – землей. Расстояние являлось препятствием, но таким, которое могло быть преодолено благодаря постоянным ветрам. Однако был и другой континент, привлекательный по совершенно другой причине: он был бесплодным. И невероятно далек. Он представлял собой естественную тюрьму.
Австралия со своей красной почвой и невероятной флорой и фауной – эвкалиптами и кенгуру – в XVIII веке заменяла европейцам Марс. Это объясняет первую официальную реакцию на открытие капитаном Куком в 1770 году Нового Южного Уэльса: идеальное место для отбросов общества.
Неофициально ссылка практиковалась с начала 1600‑x годов, формально же в систему наказаний она была включена только в 1717 году. В течение следующих полутора веков действовал закон, гласивший, что преступникам, совершившим незначительные преступления, порка или клеймение могли быть заменены каторгой (до семи лет), а тем, кто был приговорен к смертной казни – до четырнадцати. К 1777 году не менее сорока тысяч мужчин и женщин из Британии и Ирландии были высланы по этим основаниям в американские колонии и присоединились к сервентам (так объясняла Молль Флендерс ее свекровь). Теперь, когда американские колонии отпали, англичанам следовало найти новое средство от переполнения тюрем (не считая открытия новых на юго‑восточном побережье Британских островов). Имелись и стратегические расчеты. Зная о давних испанских притязаниях в южной части Тихого океана, а также голландских и французских экспедициях, некоторые английские политики полагали необходимым заселение Нового Южного Уэльса для отстаивания прав Великобритании в Австралии. Но избавление от преступников все же было главной целью.
Северная Ирландия находилась в одном дне плавания, Северная Америка – в нескольких неделях. Но кому хотелось создавать новую колонию на пустом месте, отстоящем на шестнадцать тысяч миль[51]? Вовсе не удивительно, что для заселения Австралии потребовалось принуждение.
* * *
Тринадцатого мая 1787 года из Портсмута вышла флотилия из одиннадцати судов с 548 преступниками и 188 преступницами на борту – начиная с девятилетнего трубочиста Джона Хадсона, который украл одежду и пистолет, и заканчивая 82‑летней тряпичницей по имени Дороти Хэндленд, осужденной за лжесвидетельство. Спустя почти девять месяцев плавания корабли достигли залива Ботани‑Бей, и 19 января 1788 года бросили якорь южнее нынешней Сиднейской гавани.
В 1787‑1853 годах к антиподам на “адских кораблях” было отправлено около 123 тысяч мужчин и всего 25 тысяч женщин за различные преступления, от подлога до кражи овец. С ними прибыло неизвестное число детей, причем многие из них были зачаты в пути. Еще раз подчеркну: с самого начала британцы в новой колонии были полны решимости плодиться и размножаться. Распущенность, питаемая импортным ромом, была одной из главных характеристик тогдашнего Сиднея.
Заселение Австралии было призвано решить проблемы на родине – прежде всего проблему преступлений против собственности. В сущности, каторга была альтернативой повешению воров или постройке для них тюрем в Британии. Но среди ссыльных встречались также “политические”: луддиты, участники голодных бунтов, ткачи‑радикалы, участники “бунтов Свинга”[52], толпаддлские мученики[53], чартисты, квебекские патриоты. Около четверти ссыльных было ирландцами, и каждый пятый ирландец был политическим преступником. В Австралию попали не только ирландцы: там оказалось множество шотландцев, хотя шотландские судьи менее охотно, чем их английские коллеги, отправляли соотечественников в ссылку. Удивительно много Фергюсонов было сослано в Австралию: десять человек. Скупые записи об их преступлениях и наказаниях показывают, как тяжела была жизнь на каторге. Семь лет каторги за кражу нескольких куриц – вот приговор, вынесенный одному из моих однофамильцев – обычный для того времени. В Австралии каторжане, совершившие проступки, подвергались телесным наказаниям. Те, кто бежал, наивно надеясь попасть в Китай, погибли в безводных ущельях Голубых гор.
Парадокс австралийской истории состоит в том, что колония, заселенная людьми, вышвырнутыми из Британии, долго оставалась лояльной Британской империи. Америка – вначале сочетание табачной плантации и пуританской утопии, порождение экономической и религиозной свободы – закончила как мятежная республика. Австралия вначале была тюрьмой, прямым отрицанием свободы. В итоге оказалось, что более надежными колонистами стали не “отцы‑пилигримы”, а каторжники.
Возможно, лучшее объяснение австралийского парадокса таково. Хотя каторжная система являлась насмешкой над притязанием Британской империи быть империей свободы, результатом этой политики стало фактическое освобождение людей, высланных в Австралию. Это произошло отчасти потому, что во времена, когда частная собственность была святыней, британские суды признавали людей виновными в преступлениях, которые сегодня считаются пустячными. Рецидивисты в массе своей (между половиной и двумя третями каторжников) совершали мелкие кражи. Австралийцы вначале буквально были нацией магазинных воришек.
В первое время каторжники, вынужденные работать на правительство или “приписанные” к частным землевладельцам (среди них офицеры полка Нового Южного Уэльса), были обеспечены немногим лучше, чем рабы. Но как только заключенные получали свидетельство об условно‑досрочном освобождении, они были вольны продать свой труд тому, кто предложит самую высокую цену. Да и прежде каторжникам предоставлялось время для ухода за собственными участками. Уже в 1791 году двое бывших заключенных Ричард Филлимор и Джеймс Рюз выращивали на своих участках (на острове Норфолк и в Параматте соответственно) достаточно пшеницы и кукурузы, чтобы выкупить себя “со скидкой”. Действительно, те, кто пережил переезд и отсидел положенное по приговору, получили шанс начать новую жизнь, пусть и на Марсе.
И все же Австралия без вдохновенных руководителей никогда, возможно, не стала бы чем‑то большим, чем огромным Чертовым островом[54]. В его преобразовании из свалки для отбросов общества в исправительное учреждение важную роль сыграл Лаклан Маккуори, губернатор колонии в 1809‑1821 годах. Уроженец Гебридских островов, кадровый армейский офицер, дослужившийся до командира полка в Индии, Маккуори был таким же деспотом, как и его предшественники из ВМФ. Когда зашел разговор об учреждении совета в помощь губернатору, Маккуори заявил: “Я питаю надежду, что такой институт в этой колонии никогда не появится”. При этом, в отличие от своих предшественников, Маккуори был просвещенным деспотом. Для него Новый Южный Уэльс был не только местом наказания, но и местом для искупления. Он верил, что под его руководством каторжники смогут превратиться в граждан:
Перспектива обретения свободы является самым большим стимулом, который может служить исправлению нравов жителей… Вкупе с высокой моралью и должным поведением она должна вернуть человеку то положение в обществе, которое он утратил, и избавит его, насколько позволит случай, от возврата к прежнему дурному поведению.
По совету Уильяма Редферна, сосланного хирурга, который стал семейным врачом губернатора, Маккуори предпринял меры для улучшения условий на кораблях, перевозящих каторжников. В результате уровень смертности резко снизился (с одного из тридцати одного человека до одного из 122). Маккуори смягчил систему уголовного судопроизводства в колонии и даже позволил преступникам с юридическим опытом защищать обвиняемых в суде. Но самым явным и долговременным достижением Маккуори стало превращение Сиднея в образцовый колониальный город. Как раз тогда, когда экономика laissez‑faire начала задавать тон в Лондоне, Маккуори стал ревностным сторонником планирования. Центральным элементом городского плана Сиднея стали огромные казармы Гайд‑парка – самое большое в то время здание этого типа в империи вне Британских островов. Казармы – строгое симметричное сооружение (проект Фрэнсиса Говарда Гринуэя, глостерского архитектора, осужденного за подделку ценных бумаг) – напоминают утилитаристский “паноптикум” Иеремии Бентама. Шестьсот преступников, обладавших ремесленными навыками, спали в гамаках, по сто человек в комнате, и за ними было легко наблюдать через глазки. Но это не было тюрьмой. Это был центр распределения квалифицированного труда бывших ремесленников, которые, оказавшись в затруднительном положении, совершили мелкие преступления. Они были нужны Маккуори для строительства в Сиднее сотен общественных зданий, которые, по мысли губернатора, сделают из каторги городскую агломерацию. Первым таким зданием стала прекрасная больница, финансируемая из доходов от специального налога на ром.
В основном покончив с инфраструктурой, Маккуори сосредоточился на уменьшении зависимости колонии от импорта продовольствия. На берегах реки Хоксбери – вплоть до Голубых гор – были заложены “города Маккуори”. То были земли, идеально подходящие для выращивания зерновых культур и разведения овец. В таких городах, как Виндзор, Маккуори стремился реализовать свой замысел колониального искупления, предлагая по тридцать акров земли тем, кто уже отбыл наказание. Ричард Фитцджеральд был лондонским уличным мальчишкой. Будучи приговорен к пятнадцати годам каторги, Фитцджеральд скоро был отмечен за свою “выдающуюся работу и образцовое поведение”. Маккуори назначил его заведовать сельским хозяйством и складами в Виндзоре. Всего за несколько лет правонарушитель сделался столпом общества, владельцем паба на одной окраине города и строителем внушительной церкви Св. Матфея – на другой.