Ушедшие в легенду
Последнее интервью Утесова............................................................................... 8 Читать
Леонид Трауберг. «Для меня очень важно, что я — одессит»......................... 20 Читать
Две встречи с Андреем Вознесенским.............................................................. 29 Читать
Людмила Гурченко. «Меня спас народ»............................................................ 48 Читать
Матвей Ошеровский. «Жизнь моя трагическая…»......................................... 55 Читать
Юрий Дынов. «Я был невероятно счастлив на сцене».................................... 69 Читать
Михаил Ивницкий. «Мне нужен режиссер, с которым можно было бы сойти с ума».................................................................................................................. 89 Читать
Владимир Пахомов. «Первый спектакль я поставил в 13 лет»..................... 100 Читать
Лидия Гладкая. «Много врут о нашем поколении»....................................... 113 Читать
Связанные одним городом
Сергей Гриневецкий. «Я голосовал против Горбачева»................................ 132 Читать
Владимир Тукмаков. — с шахматами по жизни............................................. 154 Читать
Алексей Ботвинов. «Мы рискуем проиграть свое будущее»........................ 182 Читать
Владимир Подгородинский. «Даже плохой спектакль по Чехову лучше, чем вечер в казино»............................................................................................. 192 Читать
Валерий Семеновский. «Без Одессы я не стал бы собой».............................. 203 Читать
Александра Николаенко. «Красивая женщина — самое сильное оружие…» 210 Читать
Анатолий Шубин. «Я вырос в центре Молдаванки»..................................... 218 Читать
Александр Федоренко. «И в меня вселилась бацилла телевидения»........... 241 Читать
Георгий Делиев. «А я и не знал, что считаюсь классиком…»....................... 250 Читать
Олег Филимонов. «Чтобы юмор поднялся “выше пояса”, должно измениться время»............................................................................................................. 261 Читать
Яков Гопп. «Шутить и век шутить… Да, нас на это хватит!»...................... 271 Читать
Хобарт Эрл. «Я — европейский американец».............................................. 281 Читать
Гости дорогие
Евгений Евтушенко. «И все равно: поэт в России…»................................... 292 Читать
Анатолий Карпов. «Я просто люблю шахматы»............................................ 306 Читать
Алла Пугачева. «Я не собираюсь сооружать себе пьедестал»....................... 321 Читать
Вячеслав Полунин. «Надо жить по законам искусства»................................ 341 Читать
Юлий Ким. «Остап Бендер, несомненно, одессит»........................................ 351 Читать
Кшиштоф Занусси. «Не надо злиться, что люди смотрят примитивные сериалы» 361 Читать
Евгений Гришковец. «В Одессе у меня было ощущение счастья»................ 372 Читать
Ефим Шифрин. «У комиков всегда брови домиком…»................................ 383 Читать
Первое интервью Дмитрия Табачника............................................................ 392 Читать
{5} От автора
Некогда очень популярный журналист Феликс Медведев предисловие к сборнику своих бесед с отечественными знаменитостями назвал «Любовь моя — интервью». В принципе, так сказать может каждый, кто всерьез занимается журналистикой, ибо наша профессия (если, разумеется, новости добываются не из Интернета, а из первоисточника) как раз и представляет собою постоянные интервью. Я никогда даже не пытался подсчитать, сколько было взято интервью за тридцать с лишним лет занятий журналистикой.
Тысяча — это, наверное, цифра вполне реальная. Другое дело, что большинство из них касалось тем сиюминутных, животрепещущих, нужных и, возможно, полезных для данного конкретного момента. Но довелось вести беседы и иного характера, как любил говорить Лев Толстой, «с точки зрения вечности». В этом плане мне удивительно повезло, ибо начинался мой путь в журналистику (как это не парадоксально прозвучит) как раз беседами с теми, кого принято именовать «звездами». И таких бесед накопилась не одна сотня. Выбрать из них «самые-самые» оказалось {6} занятием не из простых. Тридцать диалогов (а иногда и монологов), помещенных в этой книге, отобраны достаточно субъективно, но льщу себя надеждой, что все они будут интересны читателю. Ибо каждый из героев этой книги — не просто профессионал высокого уровня, но именно что «звезда» — в своем деле.
В книге — три раздела.
В первом — интервью с теми, с кем, увы, встретиться уже не суждено. Но о каждом из них можно с полным правом сказать: остался легендой.
Второй раздел — это мои земляки и современники, личности яркие, значимые и весомые.
Третий раздел — это те, кого принято именовать «гости города». Но это такие гости, которых хочется видеть почаще.
Упомянутый выше Феликс Медведев назвал интервью «лакмусовой бумажкой времени, индикатором быстротекущего бытия». Мне это определение очень нравится и хочется верить, что именно такими и являются беседы, собранные в этой книге.
{7} Ушедшие в легенду
{8} Последнее интервью Утесова
УТЕСОВ Леонид Осипович (1895 – 1982) — выдающийся мастер эстрады, народный артист СССР. Родился в Одессе. В 16 лет начал артистическую карьеру. Работал в театрах миниатюр, выступал как чтец, играл в театрах оперетты. В 1929 г. создал театрализованный джаз («Теа-джаз»), позднее ставший Государственным эстрадным оркестром РСФСР. Громадную популярность принесла Л. Утесову роль пастуха Кости Потехина в музыкальной комедии Григория Александрова «Веселые ребята» (1934 г.). Во время Великой Отечественной войны вместе с оркестром часто выступал на фронте. Первый исполнитель многих популярных песен: «Марш веселых ребят», «Сердце», «Одессит Мишка», «У Черного моря» и др. Неформальный лидер «одесского землячества» в Москве (т. н. ОДЕКОЛОН — одесская колония). Один из самых знаменитых одесситов «всех времен и народов».
Чего не могу себе простить до сих пор, так это упущенных возможностей для общения с Леонидом Осиповичем Утесовым. А возможностей таких было предостаточно: московские родственники, у которых я обычно останавливался, жили на одной лестничной площадке с Утесовым, и не раз я встречал его утром, совершающего недальний променад в квартиру дочери, Эдит Леонидовны, на завтрак. Вот тут бы и заговорить, напроситься на беседу: сколько {9} интереснейших вещей мог бы поведать этот человек, до конца сохранивший ясный ум и хорошую память! Но — не решался. Впрочем, о чем я мог тогда его расспрашивать?! Ведь понятия не имел, что займусь когда-либо историей эстрады, а прийти просто так, поглазеть на великого артиста «в халате» — для этого слишком велик был мой пиетет. В то время для меня было достаточно и того, что вижу такого знаменитого человека, без преувеличения, человека-легенду, могу даже поздороваться с ним…
Из этих утренних нечаянных встреч в памяти сохранился симпатичный эпизод. В подъезде, где жил Леонид Осипович, пребывал на правах всеобщего любимца песик, которого назвали Шутик. Рабочий день этого милого создания состоял в том, что прямо с утра он начинал обход квартир (с первого этажа по одиннадцатый) на предмет получения пищи. Сердобольные жильцы охотно подкармливали пса и вскоре он стал чем-то вроде «подъездной достопримечательности». Так, моя тетя, заслышав, что кто-то скребется у дверей, уверенно говорила: «А, опять Шутик пришел» и выносила ему то кусок колбасы, то горбушку, смоченную в молоке, то косточку. Но больше всего Шутик любил сахар. Стоило только хотя бы издали показать ему квадратик рафинаду, как он становился на задние лапы и с умиленным выражением лица начинал «собачий вальс». Однажды за этим занятием застал его Леонид Осипович.
— И тебе не стыдно, — обратился он к псу, — за кусок сахара продавать свое собачье достоинство?!
И долго еще объяснял собакевичу недостойность его поведения. К чести Шутика, тираду Леонида Осиповича {10} он выслушал смиренно, не делая даже попыток улизнуть (понимал, что ли, с кем имеет дело), хотя все же не упускал из виду лакомый кусочек рафинаду.
— Теперь ты понял, как подобает себя вести истинному псу? — заключил свою беседу Утесов.
Шутик, словно соглашаясь, покорно вильнул хвостом и… тут же принял привычную стойку по отношению к любимому лакомству.
— Эх ты! Как был собакой, так собакой и остался! — произнес Леонид Осипович и продолжил свое путешествие к завтраку.
Почему-то запомнилась совершенно серьезная интонация, с которой прозвучали последние слова Утесова, но, признаться, тогда я не придал им особого значения. И лишь значительно позже, перелистывая старые газеты, вдруг понял, что в своей шутливой тираде, обращенной к собаке, Леонид Осипович, в общем-то, не шутил. Ибо он, как мало кто другой, знал, как трудно сохранить собственное достоинство, не продаваясь за «кусок сахара», а, тем более, за более ощутимые блага. Это сейчас кажется, что жизнь Утесова была фейерверком побед и радости. Обманывает оптимизм его песен. На самом же деле за этим оптимизмом скрывается непростой путь, на котором довелось артисту познать все «прелести»: и неприятие, и непонимание, и ситуации, когда и дело, и даже жизнь его висели, что называется, на волоске. Так уж повелось в этой стране, что артиста, тем более эстрадного, любят у нас чихвостить и в хвост, и в гриву. Кто-то в шутку сказал, что есть две области, где все понимают всё: медицина и воспитание. Я бы отнес сюда еще футбол и эстраду.
{11} Все «прелести» такого отношения к эстраде Утесов испытал на себе. В 1924 году в одном из ленинградских журналов была опубликована статья под выразительным заголовком «Уберите!» Речь в ней шла о молодом артисте…
«Ничего нет на свете пошлее, ничего нет на свете похабнее, — утверждал автор статьи, — третьестепенных цыганских романсов и еврейских анекдотов. И как раз в этих обеих областях Утесов — мастер. Мастер пошлости и похабства…».
Далее можно не цитировать, ибо вывод «Уберите Утесова!» после таких утверждений не казался таким уж «страшным». Куда страшнее было то, что как раз во время появления этой статьи появилось распоряжение Главреперткома о запрещении исполнять со сцены «акцентированные куплеты». Речь, разумеется, шла, прежде всего, о еврейских куплетах и рассказах, где Утесов считался одним из лучших исполнителей. Наверное, не нужно быть артистом, чтобы представить себе, что такое, когда у тебя «изымают» репертуар. Многие тогдашние коллеги Утесова — еврейские куплетисты — после такого запрета практически сошли на нет. К счастью, Утесов, всегда тяготевший к «многостаночности» (он даже вечер такой подготовил однажды: «От трагедии до трапеции», где выступал буквально во всех жанрах — от монологов Раскольникова до цирковых упражнений), сумел не просто «выжить», но и дождаться того момента, когда, увидев в Париже гастроли негритянского джаз-оркестра, понял: вот оно! И создал свой знаменитый Теа-джаз…
Впрочем, даже широкая популярность и официальное признание, пришедшие после «Веселых ребят», не всегда спасали артиста от жестокой критики. В 1930 году его объявили {12} «рвачом», в 1934 — «достаточно надоевшим», и даже в 1954‑м, когда, казалось бы, все страхи были уже позади, некая студентка Латвийской консерватории обвинила знаменитого артиста в том, что благодаря ему на танцплощадках начали исполнять «буги-вуги»…
Надо было обладать немалым творческим, да и просто житейским мужеством, чтобы при такой массивной критической атаке не растерять себя, сохранить верность своему стилю. Утесов таким мужеством обладал в полной мере. Леонид Чижик, знаменитый наш джазовый музыкант, очень точно сказал: «В тридцатые годы Утесов был одним из очень немногих истинно свободных людей в той стране». Эта верность себе дорого стоит. И не случайно даже рок-музыканты, вообще говоря, отрицающие «совдеповскую» эстраду, практически ни разу не позволили себе пренебрежительных высказываний по отношению к Утесову. Более того. Я как-то задал вопрос Борису Гребенщикову: не относится ли его знаменитое высказывание, что нужно уничтожить всю советскую эстраду, к эстраде 1930-40‑х годов, в частности, к Утесову?
«Что вы! — категорически возразил БГ, — Только к современной. Искренности у старых мастеров можно только учиться».
К сожалению, обо всем этом я узнал гораздо позже. А моя единственная беседа с Леонидом Осиповичем случилась при обстоятельствах достаточно печальных. В январе 1982 года умерла его единственная дочь Эдит, которую Утесов обожал и для которой сделал все, что может сделать отец, и даже много больше. Эдит Леонидовна, хотя и прошла {13} хорошую актерскую школу в студии Рубена Симонова, на сценическом поприще лавров не снискала. Но у нее был небольшой приятный голос, и отец сделал ее солисткой своего джаз-оркестра. Злые языки много потешались над этим фактом — и зря. Голос Эдит Утесовой, во всяком случае, общей картины не портил, а ее дуэты с отцом, вроде «Все хорошо, прекрасная маркиза» или «Ты не просто съела цветы…», были весьма занимательны и приятны. Смело можно сказать, что какой-то след в истории советской эстрады Эдит Утесова оставила и записи песен в ее исполнении — такой же знак времени, как и многих других певцов и певиц… Она рано сошла со сцены, много болела, чем доставляла массу хлопот любящему отцу. Я слышал в разных вариантах такую историю. Однажды Эдит в очередной раз послала отца в аптеку за лекарством.
«Ледя, вот рецепт, только скажи, чтобы дали хорошее лекарство», — капризничала она.
Обычно безропотно выполнявший подобного рода поручения, Леонид Осипович в этот раз рассердился: «Ты что, считаешь, что раз я — Утесов, то мне приготовят какое-то особое лекарство?!» Но дочь свою, повторяю, он обожал и понятно было, что вряд ли надолго переживет ее. Вот тогда я и решился попросить Антонину Сергеевну Ревельс, чтобы она устроила мне встречу…
11 февраля 1982 года примерно в семь часов вечера я позвонил на квартиру Утесова. «Проходите!» Леонид Осипович был очень плох. Он полусидел, полулежал на диване, было видно, как трудно ему приходится. Потому я понял, что наша беседа не может быть долгой.
{14} — Леонид Осипович, время от времени возникают в прессе дискуссии о проблемах современной эстрады. И все они обычно начинаются с сетований, что эстрада отстает от жизни, от времени, от требований хорошего вкуса и т. п. Если все это правда, то как же может такое искусство существовать вообще?
— Я связан с эстрадой семьдесят лет и помню прекрасно, что всегда она чему-то не соответствовала, от чего-то отставала, чем-то не подходила… Вот, к примеру, вспомнил заголовок статьи пятидесятилетней давности: «Что нужно сделать для оздоровления эстрады?» Очень актуально звучит, не правда ли?
Но это еще куда ни шло! А вот в начале пятидесятых годов в одном уважаемом и солидном издании появилась статья, где утверждалось примерно следующее: жаль, мол, некоторых композиторов, которые свой талант растрачивают на создание низкопробных песен. И, что бы вы подумали, приводилось в качестве примера такой «низкопробной песни»?! «Давай закурим!» Модеста Табачникова…
Правда, в последние годы эстраду не только ругают, но и пытаются в ней разобраться серьезно и объективно. Вышла даже трехтомная история русской советской эстрады. Начало положено, но трудно, ох, как трудно вытравить из массового сознания, из психологии большинства людей такое нигилистическое отношение к эстраде как к искусству второго сорта.
Я много думал над этим и понял: эстрада беззащитна. За такими видами искусства как драма, балет, классическая музыка — веками сформировавшаяся репутация. Вы можете {15} ничего не понимать в балете, ненавидеть оперу, но вряд ли вы рискнете сказать, что балет или опера — это плохое искусство. Вас в лучшем случае сочтут дураком. Об эстраде же можно говорить (и писать) все, что вздумается…
— А не запрограммировано ли такое отношение к эстраде в самой ее сущности — в более широкой, чем у других искусств, доступности? Согласитесь, что если я не умею танцевать на пуантах, меня на балетную сцену никто не выпустит. Если я не знаю нот, вряд ли я смогу сыграть Моцарта. А на эстраде: сколько у нас безголосых певцов, артистов «разговорного жанра», у которых «полный рот дикции» и т. п. Да еще ведь радуются: ах, он пришел из самодеятельности и сразу стал популярным! В оперу из самодеятельности почему-то никто еще не приходил…
— Правда в ваших словах есть. Хотя мне всегда обидно было такое слышать.
Но давайте вести разговор не на уровне халтурщиков (поверьте, их хватает в любом искусстве), а на уровне мастеров. И вот тут-то оказывается, что эстрада — едва ли не самое сложное из искусств. В театре у актера есть три часа сценического времени, партнеры, грим, костюм — все, чтобы он постепенно раскрыл образ своего героя. В кинематографе существует режиссер, способный сотворить чудо: при помощи монтажа и прочих ухищрений даже бездарного актера представить прекрасным исполнителем. А на эстраде ты — один… И не сумеешь за две‑три минуты овладеть вниманием зала — все, конец… В таких случаях говорят: уходит под стук собственных каблуков… Обмануть {16} зрителя, когда ты с ним один на один, практически невозможно, поэтому артист эстрады должен не просто владеть мастерством, умением, профессиональными секретами. Прежде всего, он должен быть личностью. А на личности в любом виде искусства счет особый. Даже не на десятки. На единицы. Отсюда — от наличия либо отсутствия личностей — все взлеты и беды эстрады. Только здесь это (в отличие от театра или кинематографа) укрупнено, ярче бросается в глаза… И поэтому неверно говорить, будто эстрада «отстает» от времени, от жизни и т. п. Если она отстает от чего-то, то лишь от некоего идеального представления о ней: ведь каждому из нас хочется, чтобы на эстраде было много хороших песен, монологов, танцев, фокусов. Но ведь так в любом виде искусства… И не надо особенно драматизировать положение дел на эстраде. Сколько бы искусство не просуществовало, оно всегда будет ощущать дефицит личностей…
— А кто из современных артистов соответствует, на ваш взгляд, личностному критерию?
— Райкин, Шульженко, Кобзон, Хазанов, Пугачева…
— Честно говоря, имя Пугачевой слышать от вас несколько удивительно. Люди вашего поколения ее, как правило, на дух не переносят…
— Пугачева может нравиться или нет, но глупо отрицать ее уникальность.
Знаете, есть исполнители одной песни. Всем хорош Николай Гнатюк: голос, внешность, музыкальность… А лишь начнет петь, и мне все слышится: «Барабан… барабан…». Для Пугачевой же песня — это, прежде всего, возможность {17} высказаться «от себя». Да, ей порою не хватает меры, вкуса. Но когда артист работает на таком эмоциональном накале, издержки неизбежны. И это надо понимать, а не просто ругать артиста. Пугачевой за ее эмоциональную щедрость на сцене, за непохожесть, единственность, я лично многое готов простить…
— Эстрадная мода, как никакая другая, преходяща и изменчива. Можно ли ей противостоять?
— Бороться с модой или гнаться за ней — занятия безнадежные. Почти никому не удавалось безболезненно пройти сквозь ее колебания. Критерий тут опять же — уровень личности.
Вот замечательный пример — Иосиф Кобзон. Признаюсь, что в свое время я к нему относился скептически, даже сказал как-то: вот дал бог человеку голос и послал к е… матери… В то время у меня были основания так говорить. В своей жизни я повидал множество певцов с прекрасными голосами, которым сознание этого, как ни странно, лишь вредило. Вот на Украине есть артист с большим красивым голосом… Богатиков… Но он все время помнит, какой у него замечательный голос и ему это очень мешает… А Кобзон сумел понять, что не в голосе дело. Он рос — незаметно, без сенсаций, и теперь лучшего певца у нас на эстраде просто нет. В героике он патетичен, в лирике — нежен, в философской песне — раздумчив, в шуточной — весел… И всегда это — Кобзон, его стиль, его манера…
— Леонид Осипович, позвольте задать, может быть, наивный вопрос: в чем секрет вашей уникальной (пять десятилетий!) популярности…
{18} — Что же, я себя хвалить буду?! В свое время предисловие к моей первой книге написал Бабель. Оно не попало в эту книгу по печальной причине, но сейчас оно опубликовано… А лучше Бабеля я все равно не скажу…
Увлеченный беседой, я не сразу заметил поразительные изменения, происходившие с моим собеседником. Распластанный почти плашмя на диване, Леонид Осипович поднимался все выше и выше и сейчас уже сидел прямо. Потом, вспоминая это феноменальное превращение больного, уже осознающего, должно быть, приближение конца, человека, я в полной степени понял реплику, брошенную им в каком-то интервью: «Без общения я чувствую себя больным…». Ему, с его необычайной щедростью и общительностью, собеседники нужны были как воздух: лишь в прямом общении он сознавал, что живет не зря… Несколько лет спустя мне довелось беседовать с Иосифом Кобзоном. Он рассказал, что по странной случайности попал в больницу в то же время, что и Утесов. Каждое утро в палате Кобзона раздавался телефонный звонок. Он безошибочно определял: звонит Утесов. Без «здравствуйте» и предисловий Леонид Осипович начинал с какой-то очередной «смачной» истории, каких он знал великое множество. Разговаривали они часами. Так Утесов спасался от вынужденного затворничества в больнице…
В запасе у меня было еще много вопросов, но тут зазвенел телефон… Утесов даже сделал попытку встать и самому взять трубку, так что я едва успел подать ему аппарат. Судя по всему, разговор предстоял долгий, так что я счел разумным тихо откланяться… А через месяц услышал по радио грустное сообщение о смерти великого нашего земляка.
{19} А в предисловии Бабеля к утесовской книге писалось вот что: «Революция открыла Утесову важность богатств, которыми он обладает, великую серьезность легкомысленного искусства, народность, заразительность его певучей души. Тайна утесовского успеха — успеха непосредственного, любовного, легендарного, лежит в том, что советский житель находит черты народности в образе, созданном Утесовым, черты родственного ему мироощущения, выраженного зажигательно, щедро, певуче. Сценическое создание Утесова — великолепный этот, заряженный электричеством парень, всегда готовый к движению сердца и бурной борьбе со злом, — может стать образцом, народным спутником, радующим людей…».
В заключение же хочу привести историю, которую рассказал мне покойный дядя. Однажды он лежал в больнице, в шестиместной палате, где, как нарочно, был представлен едва ли не полный «социологический срез» населения Советского Союза: рабочий, колхозник, учитель, инженер, дворник, артист. И вот как-то посреди общего трепа зазвучала знакомая музыка и голос Утесова запел: «Сердце, тебе не хочется покоя…». И тут произошло неожиданное: все как по команде замолчали и в этой тишине дослушали песню до конца.
— А что же вам так нравится в пении Утесова? — спросил дядя своего соседа-крестьянина из подмосковного села. — Есть же певцы, которые поют звучнее — Козловский, Лемешев…
— А этот поет душевнее — был ответ…
{20} Леонид Трауберг
«Для меня очень важно, что я — одессит»
ТРАУБЕРГ Леонид Захарович (1901 – 1990) — классик мирового кинематографа. Народный артист РСФСР, лауреат Сталинской премии. Родился в Одессе. В 1921 г. переехал в Петроград, где вместе с Григорием Козинцевым организовал «Фабрику эксцентрического актера» (ФЭКС). Лучшие совместные фильмы: «Шинель», «С. В. Д.», «Новый Вавилон», трилогия о Максиме («Юность Максима», «Возвращение Максима», «Выборгская сторона»). Самостоятельно снял фильмы «Актриса», «Вольный ветер», но в основном занимался педагогикой. Автор блестящих книг «Мир наизнанку», «Свежесть бытия», «Фильм начинается» и др., в которых немало страниц посвящено родному городу.
«Когда целое поколение сменяется и уходит, оно еще оставляет нам на какой-то срок своих одиноких часовых, последних вестников прошлого, способных донести до нас дыхание былой эпохи, и внезапное пересечение их с нашей жизнью поражает, как весть с иной планеты». Я прочитал эту фразу уже после того, как познакомился и разговаривал с Леонидом Захаровичем Траубергом. Прочитал и поразился ее точности. Ведь {21} к моменту нашего знакомства (1983 год) Л. Трауберг оставался последним из великолепного поколения зачинателей советской кинематографии, поколения, поименный список которого открывается именами С. Эйзенштейна, В. Пудовкина, А. Довженко. Удивительно ли, что встреча с одним из «последних вестников прошлого» оказалась для меня разговором с эпохой. Тем более что феноменальная память Леонида Захаровича сохранила множество подробностей жизни и быта Одессы предреволюционной и первых лет после революции. Одновременно это был рассказ о начале становления творческой личности, своего рода предисловие к судьбе.
— Признаюсь: боюсь воспоминаний. В них меняются размеры. Все относящееся к тебе становится не просто значимым, а сверхзначимым. Избежать этого трудно. В мемуарах, даже если они пишутся как исследование, неизбежна ностальгия, тоска по прошлому. Чувство это не постыдное. Вполне понятное. Не так просто вспоминать мне свою юность. Не буду притворяться, что в гимназическом драмкружке я уже предчувствовал, что буду ставить «Новый Вавилон» и «Юность Максима». Не мог я этого предвидеть.
Поэтому мой рассказ — прежде всего об Одессе. Я немало поездил по свету, жил в разных городах, по-своему замечательных. Но сердцем привязан больше всего к двум.
Ленинград. Здесь я встал на ноги, познал в полной мере муки и радости творчества. Здесь делал то главное, что опущено мне было судьбой: снимал фильмы. И — Одесса. {22} Говоря словами Тютчева: «Тебя, как первую любовь…». Люблю свой родной город. Эту любовь — не только мою, но и всей страны — он заслужил. Своим трудом, борьбой, своими талантами. А еще — своей атмосферой.
Одессу «открыл» Бабель. В «Одесских рассказах», а еще больше в пьесе «Закат», он живописал ее — поразительнее быть не может. Но… Не бывает ли, что «открытие» атмосферы становится ее искажением, пусть поэтическим? В 1913 году одесский журналист Лазарь Кармен (отец знаменитого кинорежиссера Романа Кармена) издал книгу «В трущобах Одессы». Молдаванка, «скакуны» (воры), их «барохи» (подружки)… Раньше, чем у Бабеля, лет на десять, намного проще и бесконечно слабее художественно. Но — правдиво. Одесских налетчиков представляют себе романтическим подобием итальянских карбонариев. Это — чепуха. Мишка Япончик был омерзительнейшей личностью, недаром он кончил предательством. С легкой руки Аркадия Аверченко прижился в литературе и другой тип одессита: хохмача и бездельника. До революции были очень популярны так называемые «одесские куплеты», зачастую мерзкие. Говорю об этом не потому, что хочу «развенчать» Аверченко или Бабеля (проза Бабеля — великая проза), а потому что помню Одессу иной.
Я родился на Раскидайловской улице. Отец работал репортером в газете, и в зависимости от его продвижений по службе мы меняли квартиры, поэтому быт, в особенности быт одесских окраин, я знаю хорошо. Раскаленные кухни, удушливые перины, грязные мастерские и лавки. Захламленные крохотные дворы, выщербленные тротуары улиц. {23} И люди: в большинстве преждевременно состарившиеся, отупевшие. В толпе этой, если просветить ее насквозь, было все: и злоба на жизнь, и скудость мышления, и алчность. Да, муравьи. Но сколько скрывалось в них стойкости, терпения, даже ума. А те, кто пытался покончить с кабалой, с нестерпимым бытом — не из этих ли муравейников вышли?!
С какими удивительными людьми свела меня моя одесская юность! Вспышки памяти выхватывают эпизоды прошедшего… 1915 год. Отец уже несколько лет как живет в Петрограде. Семья — с ним, а я — у бабушки. Учусь в Одесской 2‑й казенной мужской гимназии. Много лет спустя я узнал, что эту гимназию несколькими годами раньше окончил Отто Шмидт. А совсем недавно — что мой учитель математики Александров учил в Одессе (уже в советское время) Сергея Королева — будущего Генерального Конструктора. Я увлекаюсь литературой, бешено много читаю, пытаюсь писать стихи. Когда в гимназии возникает идея поставить пьесу, я, естественно, в числе первых. Выбираем «Горячее сердце» А. Н. Островского. Руководит нами почему-то учитель гимнастики чех Кржели. Увы, постановщик не слишком силен в театре, и я нередко его замещаю. Это — мой сценический и постановочный дебют.
1917 год. В своем шестом классе я считаюсь заводилой. Революцию мы воспринимаем, прежде всего, как призыв к новаторству. Педагоги нас безумно боятся и позволяют делать что угодно. Возникает идея организовать свой клуб, а вскоре и театральную студию. Узнаем, что в Одессу приехал из Петрограда Константин Миклашевский — известный артист, к тому же автор книги о комедии дель арте. Идем к {24} нему, предлагаем быть руководителем нашей студии. Константин Михайлович соглашается. Миклашевский много рассказывает о театре. Благодаря ему я начинаю понимать, что, кажется, нашел свое призвание. Увлекаюсь историей театра, мечтаю написать книгу об истории водевиля.
1919 год. Школу приобщения к тайнам сцены прохожу на репетициях Бориса Глаголина. Он ставит «Как важно быть серьезным» Уайльда. Человек далеко не левых убеждений, Глаголин тоже заражен общей лихорадкой новаторства. Реквизит решительно отменен. Герои едят воображаемые бутерброды, поливают воображаемые цветы воображаемой водой из воображаемой лейки. Прием этот вызывает восторг в зале. Глаголин вообще был мастером оригинальной выдумки. Михаил Чехов потом рассказывал, что своего знаменитого Хлестакова он создал во многом под влиянием воспоминаний о Глаголине в этой роли. Борис Сергеевич Глаголин — первый настоящий режиссер, с которым я встретился в своей жизни. Не могу не вспомнить — по аналогии — о первой встрече с кинематографическим режиссером. Мы с двумя товарищами написали сценарий по Вертинскому: «Спи, мой мальчик бедный». Сюжет для гимназистов скоромный: мать изменяет любовнику с мужем. Понесли произведение на Французский бульвар. Стоим, робкие, в сенях. Мимо швейцара прошел маленький взъерошенный человек, почему-то обратил на нас внимание, взял из моих рук тетрадь, полистал и сказав: «Не пойдет!», удалился. Мы — к швейцару: «хозяин?» Он ответил выразительно: «Еще что?!» И добавил: «Так, режиссер». Поняв, что никого ниже этого чина на кинофабрике {25} нет, мы все же подчинились приговору. Одновременно с увлечением театром я много сил отдавал организации «юкскаутов». Была такая организация — «Юные коммунисты-скауты». Случилось так, что нам в качестве резиденции дали квартиру, которую занимало литературное объединение «Зеленая лампа». На этой почве возник конфликт, но благодаря ему я познакомился с Багрицким, Олешей, Леонидом Гроссманом. Больше всех встречался с Багрицким. Однажды он взял меня с собой в рабочий клуб, где делал доклад и читал стихи. В докладе Багрицкий сказал: «Надо любить Маяковского». Ему возразили: «Маяковский — заумен». Тогда Багрицкий прочитал «В терновом венке революций грядет семнадцатый год». Он нарочно сменил строку, у Маяковского — «шестнадцатый год». Рабочие удивились: «Как это Маяковский мог так точно предвидеть революцию?» Когда мы возвращались, я сказал Багрицкому, что он цитировал неточно. Багрицкий улыбнулся: «Леня, из вас никогда не выйдет поэта, так как вы обращаете внимание на такие мелочи». Поэта из меня действительно не вышло. Вышел кинорежиссер. Отчасти этим я обязан Миклашевскому. Зная, что я собираюсь уезжать к родителям в Петроград, он посоветовал обратиться там к Константину Марджанову. А Марджанов познакомил меня со своим ассистентом: звали его Гриша Козинцев. Но это уже совсем другая история.
Всем известна архитектура Ленинграда, ее воздействие на характер деятельности ленинградских художников, писателей, ученых, коммунистов. Одесса менее значительна по архитектуре, но ведь архитектура — это не только исторические {26} памятники или дома. Это облик улиц, это характер, или, как когда-то говорили в Одессе, «трен жизни». Это — отношение к жизни. А оно у одесситов всегда было, как говорят дипломаты, «свободное от протокола».
Несколько лет назад я побывал в бельгийском городе Брюж. И, хотя я был в Париже, Лондоне, Венеции, я увидел нечто поразительное. Брюж — город-заповедник. Все дома — не выше трех этажей, разноцветные, почти все с треугольными крышами. По мостовой наряду с автомобилями разъезжают старинные фиакры, в каждом магазине продают сувениры. Я не предлагаю, разумеется, превратить Одессу в заповедник: не те масштабы. Но вот в Венеции нашли очень простой выход: старую Венецию, с ее каналами оставили в неприкосновенности, а рядом построили новый город. Почему же не подумать о том, что по старым одесским улицам ходил Пушкин? Что здесь жил Гоголь? Учился Сергей Королев? Хотя бы в силу исторической памяти следует восстановить облик города.
Как старый одессит и старый кинематографист не могу без горечи говорить об одесской киностудии. Она никогда, во всяком случае, в послевоенный период, не входила в число ведущих студий страны и почти не создала фильмы, превышающие средний уровень. Разве что две хорошие ленты П. Тодоровского поднялись до настоящего кинематографа. (Широко разрекламированный сериал «Место встречи изменить нельзя» — не более чем добротное произведение). Между тем, речь идет об одной из старейших студий страны: я сам туда бегал мальчиком в 1918 году.
Вспоминаю один малоизвестный эпизод.
{27} В 1935 году тогдашний председатель комитета по кинематографии Борис Шумяцкий побывал в Голливуде. Вернулся он оттуда одержимый идеей создать свой, «советский Голливуд» где-нибудь на Кавказе. Я при встрече сказал ему: «Зачем делать Голливуд на пустом месте? Есть же такой город, как Одесса». Идея эта, правда, вскоре отошла, но я по сей день считаю, что в Одессе есть все условия для развития подлинного киноцентра. Почему же грузинские кинематографисты, находящиеся примерно в таких же условиях (даже еще без моря), снимают одну за другой хорошие ленты? А ведь нельзя сказать, что на одесской студии работают бесталанные люди. Г. Юнгвальд-Хилькевич, когда учился у меня на Высших режиссерских курсах, подавал не меньше надежд, чем Панфилов, Океев, Ершов, Беликов. А снял за свою жизнь всего одну хорошую картину — «Весна двадцать девятого».
В чем же дело? Не вдаваясь в подробный анализ причин — для этого у меня просто нет необходимой информации, — рискну высказать одну мысль. Нас не столько отличало, сколько присуще нам было недовольство. Ежеминутное, часто неопределенное недовольство тем, что мы сделали, самим собой. Валентин Серов говорил о себе: «Какой я талант?! Знаете, есть табак “выше среднего”. Сравняться бы с этим!» Мы с Козинцевым тоже мечтали: быть хоть чуточку «выше среднего». Срывались мы в постановке, часто срывались. Но несправедливо было бы упрекнуть нас в благодушии. Работали все: актеры, оператор, художник, композитор и мы — авторы и постановщики — с полной отдачей. Ночей не спали, думали, как лучше снять картину. {28} Так вот, мне кажется, что у одесских кинорежиссеров слишком хороший сон. А ведь картина — это своя собственная боль и мука. Почему же они сценарии берут лишь бы заработать на кусок хлеба?! Почему они снимают кое-как? Почему у них нет ответственности за марку своей студии?!
Мне очень много лет. Не претендую на пост учителя, не собираюсь никого поучать. Но в одном я категорически убежден: величайшим качеством нашей деятельности является свежесть бытия. Непрерывное стремление к обновлению в сочетании с уважением к прошлому бытию. Эта свежесть всегда была отличительной чертой моего родного города. И для меня исключительно важно, что я — одессит.
{29} Две встречи с Андреем Вознесенским
ВОЗНЕСЕНСКИЙ Андрей Андреевич (1933 – 2010) — знаменитый русский поэт из плеяды «шестидесятников». Лауреат Государственной премии СССР. По профессии — архитектор. Автор множества сборников стихов, которые никогда не залеживались на прилавках. В 1963 г. на встрече с интеллигенцией в Кремле подвергся разгромной критике со стороны советского лидера Никиты Хрущева. Также известен как автор текстов к популярным песням «Плачет девочка в автомате», «Танец на барабане», «Миллион алых роз» и др., а также либретто рок-оперы «“Юнона” и “Авось”» (комп<