Основные принципы выживания в хирургии:
Нет еды
Нет сна
Нет проблем!
К третьей неделе практики в гастроэнтерологии Джона освоился среди груд вырезанных кишок. Уборщики выкинули последний экземпляр «Пост», ординаторы сочли, что третьекурсник успешно поставлен на место и усвоил урок, и вновь стали обращаться с ним, как со всеми студентами, – то есть как с придурком.
Его команду возглавлял шеф по фамилии Иокогава; в ней числились один старший ординатор и два младших, два интерна и еще двое третьекурсников помимо Джоны. Над ними царил таинственный и ужасный главный начальник, которого Джона еще в глаза не видел, Хирург Хольц. В больнице их команда именовалась Хольц‑два, имелись также Хольц‑один и Хольц‑три (Джона воображал их клонами своей Хольц‑два и верил, что по больнице разгуливают два двойника Джоны).
Вместе с ним практику проходили Лайза Лару, прыщавая, рыжая, не простиравшая своих амбиций дальше кабинета педиатра, и Патрик Нелгрейв, приземистый, волосатый, воинственный, проводивший в больнице свои выходные, потому что ему‑де скучно без работы. Лайза – нормальная, а вот Нелгрейв – убоище, откровенно занят тем, что подставляет однокашников, выставляет их идиотами перед начальством. Нелгрейв вычитывал в «Справочнике хирурга» – под‑под‑подготовительном пособии, которое таскают с собой все третьекурсники, – что‑нибудь экзотическое и во время обхода «случайно» принимался рассуждать вслух на эту тему. Так в чем различие между грыжей Бохдалека и грыжей Хессельбаха? Ах да, первая наблюдается в пояснично‑реберном треугольнике диафрагмы, чаще слева, а вторая проходит латеральнее нижней надчревной артерии, веееерно. Джона приучился тут же выпаливать ответ, когда врачи обращались непосредственно к нему, ведь стоило секунду промедлить, и тут же влезал Нелгрейв, бравируя своей терминологией. Конокрад, лицемер и врун, наносящий удар в спину, прыщ на ровном месте, делает себе карьеру, шагая по головам, – эту стратегию Джона считал до жалости инфантильной, пока не заметил, что так же ведут себя многие хирурги, хоть у них денег побольше, а волос поменьше. Засранец всегда остается засранцем.
Это хирургия, брат. Жри дерьмо и зови его паштетом.
Он приезжал к 5.25 – подготовиться к обходу, собрать инфу. Стоя у поста медсестер, Джона колотил по клавиатуре старого компьютера, копируя данные из основной таблицы и перенося их в таблицу своей группы. Простое с виду дело занимало полчаса, потому что компьютеры не были соединены в сеть, а дежурившие в ночь интерны неизменно вводили новые сведения в один комп и забывали об остальных. В результате в каждом компьютере списки пациентов и данные по ним слегка отличались. Третьекурсники носились по приемной, сбрасывали данные на диски, которые покупали, между прочим, за свои кровные.
Потом обход. Лозунг Иокогавы: К кишкам крепится зад. Только зад, не пациент, нефиг с ним рассусоливаться. Вводные и выводы: как ел, писал, какал. Кровь, газы, рвота. Сердце. Дыхание. Послеоперационные швы? Температура? Как только оклемается, срочно вон с койки. ВСК и ВЗД. Citissimo или НТД (напрасно тратите деньги). Койкооборот превыше всего. Кто не поспевает крутиться – девчонка, плакса, РЕП (руки ему поотрубать).
Всякий раз приходилось выслушивать симптомы и жалобы, которые разрастались за ночь, словно крокусы. Пока я тут оправляюсь от гистероктомии, дай‑ка вся покроюсь сыпью, словно бы рассуждали эти больные. А может, добавить конъюктивит? Пневмонию? Чего пожелаете? Пациенты молили и ныли и цеплялись руками в печеночных пятнах за обвисшую грудь. У них воняло изо рта, кожа обвисала, метастазы расползались по всему организму, чтобы рано или поздно его прикончить. Они страдали недержанием, но жаловались на больничную диету. Обижались, что никто не выслушивает их воспоминания. Капризные старики и старухи, сошедшие прямиком со страниц «Дома Бога»[9]. Каждый раз Джона убеждался, как прав был его отец: все виды медицины – лишь разделы гериатрии.
Джона (или Лайза, или Нелгрейв, всегда чертов Нелгрейв) стояли возле койки, оживленно обсуждая работу сфинктера и ректальный свод, – Джоне свод представлялся в виде помещения, запертого огромным коричневым замком. Все документы в ректальном своде, агент 007. Произойдет самоуничтожение. Гваяк, пока не поздно [10].
Но главная задача студента во время обхода – тащить «корзину», бирюзовый тазик (такие подставляют пациентам во время рвоты), заполненный бинтами, готовыми повязками, ножницами, шприцами, перчатками. Хирургические наклейки трех размеров: если ординатор потребует средний размер, а в тазике остались только малый и большой, Земля остановится со скрипом и будет ждать, пока ты сбегаешь в кладовку. Лубрикант – в неиссякаемых количествах. Особенно тут, в желудочно‑кишечном. Йокогава подставляет перчатку: «Мажь, Супермен!» Джона превращается в торговца хот‑догами, пальцами‑сосисками.
Считай, повезло, если схомячил батончик по пути в операционную. Чаще – не успел, проведешь не жрамши восемь, десять часов на ногах: колэктомия, удаление кишечного полипа, аппендикс за аппендиксом. Он надрезал, раскрывал, отсасывал, зашивал. По локти в шовном материале, учился сперва завязывать узел двумя руками, потом одной, а как‑то провел целую операцию в метафизических размышлениях о возможности завязать узел без рук.
На резекцию кишечника ему выдавали степлер – в фильмах восьмидесятых так выглядело «оружие будущего». Приготовьтесь, противным электронным голосом говорило оружие. Ассистент кивал, и Джона давил курок.
Есть!
Попал прямо в кишочки.
Он видел уже немало хирургов. Курт Бурбон собирал свои операции в два блока по восемнадцать часов, освобождая себе вторник, четверг, пятницу, субботу и воскресенье для внебрачных похождений. «Браток» Альберт Закариас, Доктор Хип‑Хоп, оперируя, во весь голос распевал «Настоящий ниггер не помрет». Эллиот Штайнбергер, долговязый, пузатый, лысеющий, но в нем все никак не умирал прежний Лотарио, и тоска по юности прорывалась бесконечными монологами о том, какие знойные у его дочери подружки. Тринадцатилетние, да. А что в этом дурного?
После обеда составлялся график операций на следующий день. Из уважения к приватности его нельзя было вывешивать на всеобщее обозрение. Кому надо – пусть он ординатор или сам хирург, – добро пожаловать на медсестринский пост за информацией. На самом же деле команда отряжала Джону снять с расписания ксерокопии, пустяковое задание, если б не приходилось расталкивать локтями таких же студентов‑невротиков, отправленных другими командами. Все рвали друг у друга из рук папку в синем переплете, искали расписание своего хирурга, совали нужный лист в ксерокс, который срабатывал лишь от правильного тычка бедром. Настырные студенты ксерили слишком много экземпляров и оставляли их в поддоне или же выбрасывали, не порвав, в мусорное ведро, – вот тебе и приватность, смысл‑то был составлять расписание в единственном экземпляре.
Перед вечерним обходом Джона пролистывал карты пациентов, отмечал данные за день, вносил результаты анализов. Анализы самому себе диктовать – все равно что учить число «пи»:
Ким Хун Ю натрий 135 калий 3,9 хлориды 101
Блэквелл Б. натрий 144 калий 4,2 хлориды 106
И так далее, по тридцать чисел на пациента.
Работа становилась увлекательной, когда цифры зашкаливали или же падали ниже плинтуса. Тут, по крайней мере, Джону охватывало изумление перед устройством человеческого тела. И он с благоговением думал: бедный чувак не дотянет до вечерней телепрограммы.
Он плавал в жаргоне, тонул в аббревиатурах. ABG, BIH, COPD, DDx, EGD, FAP, GERD, HCT, IBD, JVD, LLQ, NGT, ORIF, PICC, SBO, TURP, VAD, XRT, ZE. Знакомые слова приобретали новое значение. «Капуста» – не овощ из салата и щей, а К‑А‑байпас, шунтирование коронарной артерии. И «Пасть» – не чья‑то глотка, а Прицельная Абдоминальная Сонограмма Травмы. Словно в рэперском клипе отовсюду неслось: ПРНИ, СЕКАС, ЩЛКА, а главное – ХО!
Точно суеверные старухи, рак они шифровали двумя буквами – СА. В слове «сантиметр» первый слог произносили с гнусавинкой, будто в больницу завезли словечки от лягушатников. Головокружительная воронка Медикода, непостижная бездна, разделяющая больных и целителей, непосвященных и избранных. Словарь сложный, зато элитарный, и стоит его усвоить, как нормальный разговор становится бессмысленным. Неудивительно, что врачи женятся на врачах и медсестрах. Реальный мир нереален.
Здесь привыкаешь к немыслимому. Здесь человечество сводится к умирающему младенцу, к патриарху в окружении жадных наследников. Персонал, пациенты, их родственники – у каждого своя роль, реплики из мелодраматических сериалов. Джоне казалось, что стоит раз увидеть, как работают легкие, – и никакие изыски фантазии уже не увлекут. Не странно ли, что после этой драмы – реальной драмы – интерны торчат на досуге в холле и смотрят сериалы об интернах?
Гоняли его безжалостно. Имели во все дырки. Он прощал хирургам и заносчивость, и грубость: их подстерегают иски о халатности, показатели смертности норовят вырваться из‑под контроля, откуда ни возьмись явятся выскочки с более умелыми руками. И Джона мог оценить их чудотворство изблизи, как не могли оценить пациенты, которые, очухавшись от наркоза, чувствовали себя еще хуже, чем накануне. Он хотел стать частью этого мира – и не хотел. Он устал. Его выжигала изнутри вина. Он не понимал, выживет ли. И все это – один день на работе.
Среда, 1 сентября 2004
Отделение гастроэнтерологии, третья неделя практики
Последним в то утро осматривали семидесятипятилетнего венгра. Его жена крутилась возле койки, угрожающе трясла в сторону медиков высоким начесом. Мистер Щатмары ждал операции и занимал койку вот уже полтора дня – невиданная щедрость в наши дни строго контролируемой медицинской помощи. Ректальный пролапс и омерзительный нрав уже стяжали ему прозвище «Задница от чьей задницы отвалилась задница».
Они вошли к нему в палату с простой и ясной целью: подписать согласие на операцию. Вместо этого им пришлось выдержать сражение с миссис Щатмары, не соглашавшейся оставить мужа без завтрака.
– Я носить! – возмущалась она, размахивая пластиковым контейнером, где тесно лежали пирожки с лекваром[11].
– Вы хорошая жена, – похвалил ее Иокогава, – но ему сейчас нельзя.
– Он не едал! – настаивала она, пытаясь выхватить контейнер, который Джона поспешно вынес в коридор и передал удивленному уборщику.
Вернувшись, Джона дослушал монолог Гиллерса, интерна: мол, хоть мистер Щатмары и голоден, придется ему нынче утром попоститься.
– Ему можно попить, если хочется, – продолжал Гиллерс, – но есть нельзя.
– Можно вода?
– Да, вода хорошо.
– Чай?
– Э… ну, было бы лучше, мэм, если бы…
– Сок?
Лайза, багровея, грызла свой кулак.
– Можно погрызть кусочки льда, – сказал Иокогава.
Миссис Щатмары осенило:
– Маленкый тоост?
– Нет, мэм, тост нельзя.
– Почему нет?
– Тост не жидкий.
– Hajna, Hajna, – сказал мистер Щатмары. – Maradj cs… ndben…
– Мой муж говори, он голодный.
– Давайте подпишем согласие на операцию, – предложил Иокогава.
И эта процедура заняла времени больше обычного. Миссис Щатмары переводила, редактировала, цензурировала, перебивала врачей вопросами. Почему его будут усыплять? Это опасно? Операция необходима? Где они учились? Женаты ли они? У нее часто голова болит, что ей принимать, пусть посоветуют.
Иокогава сказал:
– Мы пришьем прямую кишку к анусу.
– Иену?
– Анус.
– Что такое иена? – Она говорила с придыханием, «хиена», и Джоне представилось, как хирург пришивает к прямой кишке мистера Щатмары дикого пса.
– Угу, угу, – забормотал Иокогава, беспомощно оглядываясь.
– Я не знаю, что такое иена. – Она обернулась к мужу: – Иена?
Джона видел: он тут лучше всех справляется. Хамерман спрятал лицо в подмышку. Гиллерс того гляди сам себе вмажет в рожу. Лайза Лару раскашлялась и выбежала из палаты.
– Анус, – заговорил Нелгрейв, – это отверстие в нижнем конце алиментарного канала, открывающееся во время акта дефекации, а в остальное время закрытое. Ректальный пролапс, в отличие от пролапса слизистой, подразумевает…
Пронзительно заверещал слуховой аппарат миссис Щатмары, все так и подпрыгнули. Муж ухватил ее за плечо, указал на ее ухо. Она выключила аппарат и со слезливой яростью набросилась на супруга.
Иокогава, изнемогая, воззвал:
– Миссис Щатмары!
– Ему надо иену?
– Непременно.
Она передала эти сведения мужу, тот пробурчал что‑то в знак согласия, слабо пожал хирургу руку.
– Господи боже! – вздохнул Гиллерс.
Нелгрейв и это занес в протокол.
Вик сказал:
– Моя подружка велела мне позвонить.
Викрам Рах, уроженец Бруклина (Массачусетс), был лаконичен, сдержан, рационален – отменные качества для будущего травматолога. Он дважды выигрывал открытый чемпионат по теннису Новой Англии среди юниоров и в анатомичке впервые появился в спортивной куртке с эмблемой клуба и вышитым под ней прозвищем: «Бостонский брамин».
У нас тут трупешник на двоих – хладнокровно приподняв простыню.
За два года Джона привык к его покровительственной манере. На практических занятиях лучшего напарника нельзя и желать: надежный, эрудированный, всегда позволит товарищам заработать очки, даже если никто кроме него не готовился. Отличный противовес Лансу: рядом с Виком даже Джона чувствовал себя отвязным.
Его подружка работала консультантом по управлению и в будние дни разъезжала из города в город. Джона, переписывавший в тот момент индекс лимфоцитов у Понтебассо Сальваторе, не мог даже сообразить, где она сейчас находится.
– В Омахе.
– А что там, в Омахе?
– Ничего, – сказал Вик. – Потому‑то им и нужен консультант.
Они собирались кататься на лыжах. Дина отыскала хижину в Вермонте на первую неделю каникул по выгоднейшей цене. Вик хотел позвонить еще кое‑кому из товарищей – Оливии и Джереми, Гарольду с Анитой. Классно будет.
Джона поблагодарил и отказался:
– Я занят.
– Уезжаешь?
– Остаюсь с Ханной.
– Хмм. – Непривычному человеку этот звук показался бы равнодушным, но Джона знал, что ему выражено сочувствие. Вик, как всегда, тут же изящно сменил тему: – Цветы получил?
– Да, спасибо.
– На здоровье. И усвой урок. Как тебе хирургия?
Джона выдал пятиминутный обзор, постаравшись снабдить Вика подсказками – его черед в Святой Агги наступит весной.
– Всегда носи при себе карту. Если тебе что‑то поручат, скажешь: «Само собой, вот только карту заполню».
– Клево.
– Выработай деловую походку. Ну сам знаешь. Думаю, в вашем отделении то же самое.
– В общем, да.
Рассказать ему про Ив Жжонс? Джона еще никому не рассказывал. Прошло уже четыре дня, девушка не возвращалась, его подозрения вроде бы подтвердились: что было, то было, одним разом все исчерпывается. Но даже сейчас, когда он в нерешительности двигал челюстью, он ощутил тот жар, что воспламенила в нем Ив, – одну короткую искру, словно вспыхнула спичка и тут же сгорела, дав огонек поярче перед концом своей до ужаса краткой жизни.
Он сказал:
– Спасибо Дине, что вспомнила обо мне.
– Передам.
Десять минут спустя медсестра ткнула Джону в предплечье:
– Вас ищет какой‑то парень. – Кивком она указала в сторону лифта, где торчал плотного сложения мужчина в шортах с лиловой сумкой курьера.
Джона подошел ближе:
– Чем могу помочь?
– Джона Стэм? – Курьер пошарил в сумке, вытащил пачку бумаг и сунул их Джоне. – Получите! – сказал он, улыбнулся и отчалил.
– Что такое? – спросил Джона, однако парень уже скрылся из виду.
Джоне показалось, будто кто‑то подсунул ему обделанный подгузник, а он в растерянности продолжает держать его. «Получите». С таким присловьем обычно выдают чек, продукты, обслуживают тебя, да еще и с улыбкой. А на этот раз ему вручили что‑то совсем не то.
– Что ж, – сказал Чак Белзер, – ни одно доброе дело…
– Это – это – это неправильно!
– Хватит бродить по комнате, сынок, до инфаркта добегаешься.
– Они подали в суд на меня?
– Постой. Не увлекайся. Пока что никто не подает на тебя в суд.
– А это что?
– На мой взгляд, обращаться в суд они могут сколько угодно, посмотрим, примут ли иск к рассмотрению. До тех пор это одна говорильня.
– Я не сделал ничего плохого.
– Разумеется, нет, но…
– Или сделал?
– Нет. Ничего плохого. Сядешь ты наконец? Сядь! Молодец. – Белзер нажал кнопку. – Мэнди, нашему клиенту нужно промочить горло. Отлично. Так. Теперь вспомним хорошую сторону. Прежде всего, ты жив и здоров, это уже плюс. И у властей нет к тебе претензий. Говорил сегодня. Копы обращались в больницу, все аттестуют тебя наилучшим образом. Окружной прокурор никогда ни в чем не дает гарантий, но я бы поставил двести против одного на то, что они дело возбуждать не станут.
Потрясающее облегчение. Сам не ожидал. Вроде бы за прочими тревогами забыл о страхе попасть в тюрьму.
– Спасибо вам.
– Рад был. Теперь о семействе Инигес. Брат, как его там – могу я взглянуть – спасибо. – Белзер нацепил очки для чтения. – Симон Инигес. Симооон. Тут ударение над «о». Я думал, это девчачье имя?
Дверь офиса отворилась, вошла гибкая блондинка и внесла на подносе минеральную воду, поставила ее на деревянный раскладной столик. Улыбнулась Джоне и выскользнула за дверь. Белзер взялся за бутылку.
– Больше никому не позволю совать мне бумаги.
Белзер хихикнул:
– Быстро учишься. О’кей. Этот Саймон – буду звать его «Саймон», «Симона» с ударением не осилить, – попробуем представить, что творится у него в голове. Он горюет. И тут ему звонит этот малый, говорит, что у Саймона есть права, можно стребовать денег, можно отомстить. Этот стряпчий, Роберто Медина, знаю я его. Да и ты тоже: он расклеивает объявления во всех автобусных маршрутах Бронкса. Злобный, напористый. Еще и рекламу ведет на ночном канале. Орет во всю глотку. Но проворный, на ходу подметки режет. Всего две недели прошло?
– И того нет.
– Проворно. Похоже, и впрямь надеется поживиться за твой счет. Первым делом я с ним поговорю. Скажу то, что узнал от прокурора: полицейские передали ему слова Ив Джонс. – Он снова нажал кнопку, вызывая секретаршу: – Позвони этому поцу Медине. Ме‑ди‑на, Роберто. Передай ему, что я представляю мистера Стэма и хочу как можно скорее встретиться с ним. Например, на следующей неделе. Спасибо.
«Следующая неделя» вовсе не показалась Джоне «как можно скорее», но он промолчал.
– На мой взгляд, они просто мудями трясут, – продолжал Белзер. – Нормальный суд тут же выкинет этот иск в помойку. Чтобы получить деньги за причинение смерти, они должны, во‑первых, доказать наличие правонарушения, а во‑вторых – что они в результате понесли убытки. Разберем факты. Парень безработный, душевнобольной, вооруженный ножом. Покушался на убийство. Об этом в газете написано. Ни один судья, ни один присяжный в мире не станет наказывать Супермена. – Белзер открыл и свою бутылку. – Нет, они, конечно, могут попытаться выжать из тебя монету. Считают тебя легкой добычей, отчего бы и не попробовать? Они рассчитывают, что ты захочешь уладить все по‑быстрому. Если показать им, что их дело безнадежно и что мы подадим свой иск, да такой, что у них яйца отвалятся, обещаю тебе: они тут же заползут в свою нору.
– Так что мне делать?
– Ничего.
– Хочется уже видеть результат, – признался Джона.
– Будет результат, о’кей? Я же тебе говорю. Я разберусь. Прежде всего мы подадим ходатайство об отклонении иска.
– А если это не поможет?
– Поможет. Дело высосано из пальца, сынок.
– А если все‑таки найдут зацепку?
Белзер вздохнул:
– Какую?
– Не знаю. Любую.
– Ты видел, как женщина ползла.
Джона кивнул.
– Она была ранена.
– Да.
– Он попытался ударить ножом и тебя.
– Да, то есть…
– Ладно, оставим это. Сформулируем так: ты почувствовал угрозу своей жизни.
– Да…
– Еще бы не почувствовал, – напирал Белзер. – Всякий на твоем месте почувствовал бы, и знаешь почему? Потому что вполне естественно и разумно чувствовать угрозу, когда посреди ночи натыкаешься на вопящую женщину и мужчину, который разговаривает сам с собой и размахивает ножом. Мы с тобой это уже обсуждали. По определению ты не совершил ничего противозаконного. Противоправными твои действия были бы, если бы он плюнул тебе на ноги, а ты бы раздавил его бетономешалкой. Ты принял необходимые меры, чтобы спасти свою жизнь и жизнь этой женщины.
– Понимаю.
– Тогда из‑за чего ты переживаешь?
– Не нравится, что они подали на меня в суд.
– Кому ж понравится? – хмыкнул Белзер. – Но такова жизнь.
– Не моя.
– Добро пожаловать во взрослый мир. Станешь врачом, будут с тобой судиться за каждый чих. Сейчас у тебя краткий курс бойца. Ни о чем не волнуйся. Чего у тебя вид встревоженный?
– Потому что я тревожусь.
– Не стоит. Мы прибьем их к полу и сверху покроем лаком. Усек?
– Да.
Усечь он усек, но все это ему не нравилось. Ему и без того было скверно, а теперь еще придется воевать с осиротевшим семейством Рэймонда Инигеса. Но так, видимо, устроен мир: тебя толкают, ты отбрыкиваешься. В тебя стреляют, ты хватаешься за базуку. Американский закон не слишком‑то поощрял подставлять другую щеку.
– Отлично, – подытожил Белзер. – А в целом как? С учебой?
– Все в порядке. – Сегодня пришлось отпроситься, чтобы прийти к адвокату. Завтра отрабатывать вдвойне. – Напряг, конечно.
– Веселей! Жизнь прекрасна. – Белзер встал. – Родителям привет передавай.
Нервы разгулялись, домой не пойдешь. Джона вышел на Юнион‑сквер, протиснулся через неплотную толпу активистов, озабоченных надвигающимися выборами. Тут же и другие демонстрации, люди борются против всего – от местной администрации до глобализма, от качества мяса до больших автомобилей, каждая группа занимала свои пять квадратных метров. Двое разносчиков с дредами бродили среди демонстрантов, предлагая ароматные масла и браслеты из конопли, пахнувшей пачулями. Скейтбордисты, тощие брейкдансеры в одинаковых оранжевых футболках с надписью BOMB SQUAD. Джона праздно пересчитывал входивших и выходивших из «Старбакса». Потом двинулся по Бродвею на юг, нырнул в «Стрэнд».
Давненько он не был здесь, а ведь любил погружаться в утробу с дрожащими стеллажами. Летом на первом курсе, когда занимался исследовательской работой в Центре Рокфеллера, он заходил сюда после работы, прятался в глубине магазина, выбирал книгу наугад и читал, пока не наскучит. Один раз прочел «Мост Святого Людовика» за три часа, не отрываясь. Потом устыдился и купил эту книгу.
Книги – обычные, немедицинские – напоминали о доме. Гостиная у родителей от пола до потолка заставлена шкафами с подкисленными бумажными изданиями New Directions, антологиями русской драмы, биографиями президентов, давно не переиздававшимися гуманистическими и антицерковными трактатами. Его мать отлично разбиралась в поэзии, одно время сама подумывала стать писателем (на вопрос, почему же не стала, отвечала: сдалась).
Все это его родители успели прочесть и не раз перечитать. Но не убирали книги, поощряя любознательность в детях, – их собственная интеллектуальная жизнь, как видел Джона, свелась к ходатайствам в пользу общественного телевидения и эпидемическому росту журнальных подписок. Они получали «Атлантик», «Нью‑Йоркер». «Смитсониан» и «Экономист». Они листали «Кукс», «Харперз», «Гранта» и «Американ арт ревью». Выписывали «Нейшнл джиографик», «Сайнтифик американ» и «Нью Репаблик». Сверх того мать почти виновато тешила себя «Аз Уикли», а у отца в последнее время появились хобби и вместе с ними – «Астрономер» и квартальные выпуски по чешуекрылым. Журналы накапливались кучами на лакированном столике для чаепития. Иногда Джоне казалось, что сюда стекаются сокровища из приемных всех врачей страны.
За последние два года Джона, к собственному огорчению, стал бояться и ненавидеть книги. Ничего, когда‑нибудь он вылезет из окопов, и чтение вновь превратится в радость. Если он не ослепнет к тому времени.
– Джона Стэм. Вызвать врача?
Он оторвался от ряда потрепанных военных мемуаров.
Ив слегка притронулась к его спине:
– Блуждаете во сне?
– Я вас не заметил, – признался он. – Что вы тут делаете?
– Больше всего после переезда я скучаю по этому магазину. Иногда заглядываю в него после работы. Вы как себя чувствуете?
– Ниче… – пробормотал он, – ниче.
– Вид у вас замученный.