Девочка, которая молчала...

Наверное, у каждого терапевта есть свой «трудный» клиент. Вероятно, такой клиент просто необходим для про­фессионального роста. Совершенно очевидно, что к «труд­ному» клиенту не подготовиться. И уж точно, его невоз­можно потом забыть... Есть и у меня такая история про трудного клиента.

Главная героиня моей истории привыкла любое дело доводить до идеала. И привыкла мучиться от того, что идеал практически недостижим. Это проявлялось во всем: в подготовке уроков и отказе отвечать, если ответ не до­тягивает до пятерки, в занятиях музыкой и необходимо­сти обязательно занимать первые места в конкурсах, в

увлечении рисованием и страхе перед началом каж­дого нового рисунка — а вдруг реализация окажет­ся хуже замысла?

На одной из встреч эта удивительно серьезная для своего возраста девочка сказала, что если нет воз­можности сделать что-то суперхорошо, то и браться не следует.

Мы работали с ней уже полгода, а я все никак не могла нащупать ту ниточ­ку, потянув за которую можно было бы распутать этот узел, состоявший из мол­чания, страха ошибиться, болезни и отчаянного желания быть счастливой и не одинокой.

Сначала ко мне на предварительную консультацию об­ратилась ее мама. Светлане было тогда шестнадцать лет, она перешла из общеобразовательной школы, где училась до этого девять лет (была круглой отличницей), в десятый класс лицея. В новом классе сразу обнаружились проблемы, ко­торые до сих пор удавалось успешно не замечать: девочка очень трудно сходилась с новыми людьми. В конце концов забеспокоился классный руководитель — Светланино на­пряжение и тревога переросли в отказ от устных ответов на уроках (письменно она отвечала превосходно). Из раз­говора с мамой я узнала, что Света — третья дочь в семье, причем намного младше сестер. Она всегда была достаточ­но замкнутой, кроме того, практически с рождения девочка болела нейродермитом. Во время беременности мать пере­жила сильнейший стресс — ее мужа, Светиного отца, сбила машина, и он несколько месяцев пролежал в больнице в тяжелом состоянии.

— Знаете, я тогда ходила как потерянная. И одна мысль была — чтобы меня все оставили в покое, чтобы ничего этого не было... Я даже думала тогда, что эта беременность мне совсем не нужна, какой может быть ребенок, когда та-

кoe rope... Глупые мысли, но иногда мне страшно становит­ся, что этим я дочери жизнь испортила. Нет, вы не подумай-те, муж жив, и есть еще две старших дочери, и все они любят Ланочку, но... Она будто в коконе осталась...

Я слушала Светланину маму, ее ровный голос, спо-койный рассказ о тяжелых событиях шестнадцатилет-ней давности и чувствовала... не столько сострадание, сколько профессиональный интерес. Надо же, психосо­матика... Причем настолько очевидная — хоть бери клас­сическую схему работы с кожными заболеваниями и дей-ствуй: исследуй, какие чувства и переживания клиентка блокирует, на какие эмоции у нее запрет, что с ней про­исходит, когда она сталкивается с трудными ситуациями, а потом постепенно ищи вместе с ней, как можно жить по-другому, не прячась в болезнь. И тогда, возможно, сим­птом уменьшится сам собой.

Я ждала прихода этой юной особы с нетерпением и энтузиазмом начинающего терапевта, которому заранее понятно, что и как надо делать. Наивная, я и не предпола­гала, какое испытание мне предстоит!

I Девочка пришла и была готова работать. Проблема ока-залась в том, что она совершенно не собиралась говорить, вообще.

Я начинаю сначала осторожно, потом все более на-стойчиво и наконец задаю вопрос «в лоб»:

— Твоя мама сказала, что ты сама захотела поработать
с психологом. Что тебе было бы интересно, важно?

[ Говорю так, а сама думаю, что этот дурацкий вопрос я задаю уже несколько раз за встречу в разных модификаци­ях, а «в ответ — тишина». Как-то все не так складывается...

— Не знаю...

— Но тебе хотелось бы что-то изменить в своей жизни?

Опять глупость, полунамеки, которые моя собеседни­ца не желает ни опровергнуть, ни подтвердить. Чувствую себя полной идиоткой, формальной к тому же. И так по­чти всю первую встречу. Впрочем, тогда я все-таки вык­рутилась: рассказывала о возможностях терапии, о себе, Вспоминала о своих переживаниях подросткового пери­ода и следила за телесными реакциями сидящей напро-

* Непридуманные истории

тив девочки. Вот она поднимает голову и смотрит (заин­тересованно?), когда я рассказываю о том, как проживала свое одиночество в школе... Вот чуть наклоняется вперед и улыбается, когда в моем монологе по какой-то безум­ной случайности появляются домашние животные («Да, у меня тоже были коты...»). Вот напрягается, замирает и почти не дышит, когда в разговоре всплывает тема физи­ческого нездоровья...

К концу встречи я ощущала себя артистом разговор­ного жанра, устала безумно и почти с радостью думала, что на этом наше общение будет закончено. Каково же было мое удивление, когда на вопрос о ее готовности продолжить работу я получила согласный кивок. Более того, я заметила, что уходила девочка явно довольная (чем, спрашивается?), глаза ее сияли, и в движениях было боль­ше свободы. Я же осталась с жалкими остатками своего энтузиазма и массой вопросов.

Что я имею? Девчонка шестнадцати лет, которая мол­чит... Чего хочет — не ясно. Чего категорически не хо­чет — вроде понятно: говорить, и особенно про болезнь (тема ее болезни действительно долгое время будет зап­ретной). Ну хорошо, пока болезнь трогать не будем. Но как я буду ей помогать, если из нее слова клещами вытя­гивать надо? Что я вообще могу здесь сделать? А вдруг я не смогу помочь?!

Сегодня, просматривая описания наших встреч, я по­нимаю, насколько в тот момент мы были похожи. Я так же панически боялась ошибки. Так же хотела быть иде­альной. Так же просчитывала шаги. Так же разочаровы­валась в себе и своих возможностях. И так же... молчала об этих своих чувствах. Мне казалось мучительно невоз­можным признаться в своем бессилии, в своих трудно­стях, в своем напряжении при работе с ней.

Мы встречались каждую неделю. Светлана, как при­лежная ученица, исправно приходила в назначенное вре­мя и добросовестно выполняла все, что я ей предлагай (в основном рисовала, иногда лепила). Она по-прежнему мало говорила, и хотя диалог между нами был, но носил он очень странный характер: я замечала, что с ней про­исходит при выполнении какого-либо задания, и озву-

чивала мои наблюдения, она же прислушивалась к сво­им ощущениям и кивала, соглашаясь или не соглашаясь со мной. Иногда, крайне редко, она все-таки говорила, и когда мне казалось, что наконец-то мы сдвинулись с мер­твой точки. Вот пример одной из таких встреч.

Тогда я впервые предложила ей порисовать. Задание рыло неопределенным: нарисовать что-нибудь про себя. На это Света согласилась охотно, правда, заметила, что рисовать будет мелками, а не красками, потому что крас­ками может хорошо не получиться. Я тогда еще не знала, Насколько важно ей, чтобы все получалось хорошо. Вся кар­тинка заняла ровно половину листа (нижнюю). На ней были изображены одинокое дерево, трава и плотная сине-лиловая туча сверху, отделяющая зарисованную полови-ну листа от чистой, сквозь тучу проглядывало солнце. Ри­сунок показался мне очень «говорящим», особенно при-влекала мое внимание эта сине-лиловая туча и то, что у рисунка явно было две части: внутренняя и внешняя. Меня просто подмывало интерпретировать, проводить параллели с нейродермитом — так сильно эта туча напо­минала высыпания на ее коже. И в то же время намного важнее было что-то услышать от нее самой. Я рискнула ее разговорить.

— Может, немного расскажешь, что ты нарисовала?

— Не знаю... Дерево, туча, солнце... Это просто рисунок.

Моя собеседница явно пыталась остаться на формаль­ном уровне. При этом очень внимательно вглядывалась в рисунок, как будто не хотела его «отпускать». У меня же появилось такое ощущение, что я опять веду двойной разговор: мне что-то кажется, о чем-то я догадываюсь, но что толку от моих фантазий, если эта информация оста­ется незначимой для Светы?

— Тебе нравится то, что получилось?

— Не знаю... Да, наверное...

— Ты ведь рисовала про себя? Так где здесь ты?

— Не знаю...

— Но что-то есть важное в твоем рисунке?

 

— Не знаю, но я ВСЕГДА РИСУЮ ОДИНОКИЕ ДЕ­РЕВЬЯ.

— Это как-то похоже на твое одиночество?

т

Вообще-то это была провокация с моей стороны. Свет­лана НЕ ГОВОРИЛА про свое одиночество, это я так ин­терпретировала ее рисунок от отчаяния и понимания того. что она опять от меня ускользает. А мне было так жаль терять возможность приблизиться к истинным пережива­ниям этой загадочной девчушки, так надоело «танцевать на одном месте», так грустно вдруг стало от осознания своего одиночества в отношениях с ней, что я ПРИПИСАЛА свое состояние ей... Она замерла, долго молчала, а потом запла­кала. И это были ее первые слезы за все время терапии и, кажется, за последние несколько лет. Неужели я добралась до чего-то важного? Как хорошо, что я не привязалась к этой интригующей туче. Тема одиночества всплыла, и пусть это была моя провокация, но всплыла она с полного согла­сия моей клиентки. Это была ее ответственность. Наконец-то ЕЕ ответственность, а не только моя.

— Что бы ты все-таки хотела?

— Я бы хотела не быть ТАКОЙ одинокой. Научиться жить как-то по-другому, радостнее, что ли...

В ту встречу мы еще немного говорили и много мол­чали. Об одиночестве. О том, что про это даже думать тя­жело, не то что говорить вслух. О том, что даже с мамой невозможно говорить об этом, ведь в семье принято де­лать вид, что все хорошо и проблемы нет.

Пожалуй, именно тогда произошел перелом в наших отношениях: Светлана, столько лет успешно прятавшая­ся от самой себя и от мира, наконец-то встретилась со своими чувствами и переживаниями. И при этом НЕ была одна. Она плакала, была такая трогательно беззащитная и близкая, что я чувствовала, как у меня самой на глазах появляются слезы, и позволяла себе плакать вместе с ней. Что-то настоящее произошло между нами.

В тот день мне показалось, что терапия наконец-то сдви­нулась с мертвой точки. И она действительно сдвинулась... Но не совсем так, как я это себе представляла. Я ждала, что теперь-то в наших встречах будет больше ее активности, что Света хоть немного начнет говорить. И она начала говорить... Только не со мной. У нее, весьма неглупой и очень симпатичной девочки, вдруг появились приятели в классе, с которыми она непринужденно болта-

ла на переменах. Что-то изменилось и дома: ее отец при­шел ко мне «познакомиться с психологом, который совер­шил какое-то чудо с его дочерью», и рассказал, что впервые за много лет в его отношениях с дочкой «появилась жизнь».

Но в моем кабинете эта маленькая партизанка по-прежнему молчала, что не мешало ей исправно выпол­нять все задания. Менялись цвета и характер ее рисун­ков — от бледно-голубого, слабыми штрихами, к ярко-желтому и оранжевому с сильным нажимом. В момент рисования ее мордашка лучилась от удовольствия, но на мои вопросы она по-прежнему не отвечала, как будто хранила обет молчания.

Мне становилось трудно, скучно, тоскливо. Все наше взаимодействие начало терять для меня смысл. Я не по­лучала обратной связи от нее, совершенно не понимала, какую роль играю в ее изменениях, и замечала, что с каж­дым разом мне все больше хочется придумать тысячу причин, чтобы отменить встречу.

Однажды Света пришла ко мне совершенно расстроен­ная, почти со слезами. Оказалось, что ее расписание изме­нилось и на этой неделе нам придется отменить встречу. Признаюсь, первой моей реакцией был вздох облегчения. Светлана же казалась искренне огорченной. Неужели, не­смотря на все мои переживания, эти встречи были настолько ценными для нее? Что являлось для нее стимулом к про­должению терапии? Боже, эта особа — сплошная загадка!

На следующей встрече я решила во что бы то ни стало прояснить наши отношения. Я чувствовала, что если не сде­лаю этого, то просто не смогу больше с ней работать — либо изведусь от осознания своей неэффективности, либо буду мучиться от неопределенности. И я предложила ей создать что-нибудь вместе... В тот период я увлекалась арт-терапией, особенно с глиной, которая позволяла, помимо лрочего, задействовать тактильные ощущения. Света и рань­ше охотно выполняла упражнения с глиной — ей нравил­ся процесс создания фигурок. Правда, удовольствие она получала только от работы «вслепую». Как только она от­крывала глаза и видела свое реальное творение, ее настро­ение падало. В первый раз меня это удивило, но Света бы­стро «успокоила» меня, сказав, что это «обычное дело, когда

все получается намного хуже задуманного». Именно тогда впервые прозвучала мысль о том, что стоит браться только за то дело, которое можешь сделать идеально. Этот гениаль­ный тезис принадлежал ее маме и до сих пор не вызывал у Светланы ни малейшего сомнения.

Итак, мы начали создавать совместную глиняную скульп-турку, которая могла бы послужить метафорой наших от­ношений. То, что получилось, наконец-то расставило все по местам: она слепила и идеально отшлифовала шар, я же — нечто вроде вазы (подставки), в которую моя партнерша и положила свой шар «с чувством глубокого удовлетворе­ния». А потом лукаво посмотрела на меня, всем видом гово­ря: «Ну что, понятно тебе?» Чего уж тут непонятного! Все, что ей нужно было от меня — безоценочное принятие, то, чего ей не хватало в отношениях с «правильной» и требо­вательной матерью. Кроме того, по-видимому, у меня мож­но было учиться совершать «неидеальные» поступки. Ведь я же как-то умудрялась получать удовольствие не только от процесса лепки, но и от результата, причем вне зависи­мости от того, идеальным этот результат оказался или так себе. Главным было то, что у нас с ней получилось что-то совместное, я искренне радовалась этому.

А тем временем в реальной жизни моей клиентки про­должались изменения. Она стала более открытой в об­щении, позволяла себе рисковать и ярче проявляться, начала чаще предъявлять свои желания и неудовольствия, радости и огорчения. Но в терапии по-прежнему МНЕ зачастую приходилось озвучивать ЕЕ чувства. Хотя иног­да ее «прорывало», и тогда это были моменты моих ма­леньких триумфов. Мне больше не хотелось форсиро­вать события — я приняла темп и специфику ее измене­ний. Вместе с тем учебный год подходил к концу, закан­чивалось и время ее терапии.

А как же нейродермит? Мы почти не работали с этим симптомом — все-таки это была ОЧЕНЬ запретная для нее тема, — но площадь пораженной поверхности, яркость высыпаний и зуд явно уменьшились, причем уже в самом начале нашей работы. Я могу только предполагать, что пер­воначально на кожу проецировались Светины пережива­ния, особенно негативные чувства (раздражение). Кожа вы-

ступала своеобразной метафорической границей, до кото­рой чувства доходили и на которой они проявлялись. Ког­да в терапии Светлана начала рисовать, граница была как бы перенесена с кожи на бумагу. Когда же она научилась еще и открыто выражать свои эмоции, когда стала более осознанно жить и перестала прятаться за спасительную не­достижимость идеала, отпала необходимость в симптоме... Иногда я задаю себе вопрос: что заставляло меня тог­да так сильно стремиться быть хорошим терапевтом? Не­ужели это возможно — «заражаться» от своего клиента его способом контакта — или, что вернее, неконтакта — с миром? Что это — перенос, контрперенос или что-то еще? Я читаю умную психотерапевтическую литературу, ана­лизирую свой опыт, что-то понимаю, но... Каждый раз, в каждой новой терапевтической встрече я проживаю це­лую жизнь, «заражаясь» проблемой клиента, осознавая, что это со мной происходит, «выздоравливая» и, надеюсь, по­могая «выздоравливать» ему. По-другому почему-то не умею. А может быть, не хочу.

Подростковые истории

В психотерапии, как и в любой другой деятельности, есть то, что делать надо, потому что это часть профессии, а есть то, что приносит истинную радость, удовольствие и получается легко и естественно. Лично мне большущее удовольствие доставляет работа с подростками. Правда, сначала было нелегко. Я их не понимала, пыталась пере­делывать, не принимала их резкость и грубость, «учила жизни» — одним словом, делала все то, что делает обыч­ный взрослый по отношению к подростку. Вероятно, тог­да я ничем не отличалась от школьных учителей и роди­телей, уставших от выходок своих взрослеющих детей. И поэтому отношения с пятнадцатилетними нигилиста­ми как-то не складывались. Собственно, для этих отно­шений просто не было никаких оснований. Посудите сами, зачем подростку в жизни еще один занудный взрослый, читающий морали? Достаточно того, что дома ругается

мама, в школе — пилит классный руководитель, а еще есть математичка, историчка, директор школы и завуч.

Все изменилось тогда, когда я осознала необходимость соблюдения в работе с подростками двух условий.

Во-первых, принимать их просто так, со всей их «не­правильностью», протестами и резкостью. Во-вторых, быть с ними честной, когда речь заходит о моем отношении к их поступкам. Ведь они остро чувствуют вранье, а абсо­лютное принятие всего того, что они приносят в мой ка­бинет, иногда просто немыслимо. И здесь нет противоре­чия: можно принимать Тебя — Человека, но злиться или обижаться на Твои поступки.

Валентина была типичным «трудным» подростком. Грубоватая, с немыслимыми «перьями» на голове, со спе­цифически подростковой ленью и обостренным чувством справедливости. В мой кабинет школьного психолога по­пала, как многие, из кабинета директора, где «решалась судьба»: выгонят ее из лицея за драку в общественном ме­сте с такой же юницей или все-таки оставят «на пору­ки», «под контролем», «до первого предупреждения»...

А еще была встреча с ее отчаявшейся мамой: «Может, хоть вы на нее повлияете! Это просто ужас какой-то! И в кого она такая — уже до драк докатилась...» Далее следовало подробное перечисление дочкиных недостатков, главными из которых оказались традиционные лень, гру­бость и нежелание ничего ДЕЛАТЬ в этой жизни, что, конечно же, было совершенно возмутительно на фоне ис­тории жизни ее успешных, состоятельных и приличных ро­дителей. «Вооруженное противостояние» девочки и взрос­лого мира в лице родителей и школы действительно дос­тигло к тому времени такого взрывоопасного предела, за которым могло быть и исключение из школы, и что-ни­будь похуже. Весь внешний вид «докатившейся до драк» Валентины демонстрировал готовность стоять насмерть в нелегкой борьбе за свободу быть собой.

Я слушала ее маму, видела, как искренне та переживает, но никак не могла отделаться от ощущения, что что-то здесь не то. Уж очень сильно под воинственной личиной юной амазонки угадывался испуганный ребенок, который запутал-

ся в собственных — далеко не невинных, но все же — прока­зах. А его так ругают... И не кто-нибудь, а самый близкий человек — мама, которая недавно так любила и до сих пор остается самым главным человеком в жизни...

Но про это мы будем разговаривать потом, значитель­но позже. Немало времени пройдет, прежде чем Валя мне поверит — ведь я тоже из НИХ, взрослых, а значит, ниче­го не понимаю и вру... Я услышу про ее самое сокровенное:

что у нее есть очень определенная ЦЕЛЬ в этой жизни и есть понимание того, ЧТО необходимо сделать, чтобы этой

иели достичь. Только она пока не представляет, КАК это

сделать — ведь все, что бы она ни делала, мама считает

глупым.

Вероятно, если бы ее классная, директор или мать зна­ли содержание наших разговоров, меня бы, мягко говоря,

не поняли. Некоторые наши с Валей встречи напоминали заседание военного совета по планированию наступатель­ных операций, а некоторые — содержание «романа для девочек». И каждый раз я с удивлением обнаруживала ее незаурядный ум, нестандартный взгляд на мир и отноше­ния, интуицию и доброту, которые почему-то упорно от­казывались признавать в ней взрослые.

Меня обрадовало, когда спустя год я услышала от ее мамы

гордое: «Конечно, это же МОЯ дочь/» И стало немного грус­тно от понимания того, как легко порой гордиться успехами своего ребенка и как трудно — почти невозможно — при-

нять его неудачи, его промахи, его откровенное желание сле-

довать СВОИМ, а не маминым путем.

Может быть, в этом все дело? В том, чтобы УВИДЕТЬ в кругом человеке те качества, которые в силу обстоятельств скрыты так глубоко, что он и сам уже не верит в их суще­ствование. И не просто увидеть, а создать в общении с ним такие условия, чтобы эти качества сами всплыли, заиграли, Зажили в полную силу. Этим отличается нежно любимый Мной гештальт-подход в терапии и консультировании: он Позволяет опираться на внутренний потенциал самого кли­ента и БЫТЬ рядом с клиентом не только специалистом-Экспертом, но и ЧЕЛОВЕКОМ — сопереживающим, чув­ствующим, настоящим... Эта способность оставаться в те-

рапии человеком особенно важна с подростками. С ними и в терапии, и просто в отношениях все происходит намного честнее, острее, а от того, возможно, результативнее.

Встречаясь с ситуацией, в которой проблемы ребенка являются отражением семейных проблем, я чувствую как свое бессилие, так и колоссальное уважение к ребенку — маленькому, но такому мудрому — и еще... радость. Радость от того, что мне не надо переделывать его, а можно просто быть собой и позволять ему быть собой, таким, какой он есть. И, как мне кажется, в этом заключается основная сила психотерапии: не переделывать, а принимать и тем самым позволять клиенту вырасти самому. К сожалению, это так трудно делать, будучи родителем. Кажется, что знаешь, как ребенку лучше жить, как правильнее поступать. Хочешь убе­речь, защитить, но при этом невольно зажимаешь, форми­руешь «под себя», подавляешь.

Артем пришел сам... Вернее, попросил маму записать его к психологу, потому что «есть о чем поговорить». В свои двенадцать лет он оказался удивительно подвижным, светлым и милым, словно бы начинающийся переходный воз­раст еще не успел оставить на нем свой отпечаток. Очень деловито расположился в кресле и обстоятельно начал рас­сказывать, что все в его жизни хорошо, кроме одного — он ВСЕ грызет. «Как это?» — удивилась я. «Очень просто!» Ручки, карандаши, ластики сгрызались моментально. На один школьный день расходовалось не менее одной ручки. «Пред­ставляете, какой удар по семейному бюджету!»

Признаюсь, сначала я подумала, что он преувеличивает. Уж очень не сочетался этот «крапивинский» мальчишка с образом «карандашно-ручечного монстра». И конечно, я предложила эксперимент, в жертву которому принесена была моя шариковая ручка. Представьте мое удивление, когда уже через минуту от нее не осталось даже трухи, а милый малыш абсолютно преобразился в самозабвенно жующего зверька, причем выражение удовольствия на мор­дашке было весьма сродни удовольствию кота на сметане. Правда, мальчик быстро опомнился и засмущался: «Вот ви­дите, какой ужас! Каждый раз хочу остановиться и не могу. Вот ручку вам испортил...»

Меня поразило, насколько резким оказался переход «при­личного» мальчика в «неприличного», но скорость обрат­ного превращения вообще ошеломила. Он действительно искренне переживал, что недостаточно хорош, что опять не сдержался. Мне же было интересно, куда он умудряет­ся девать все то количество энергии, которое позволяет за минуту аннигилировать вполне добротную ручку?!

Оказалось, что в жизни есть масса способов для саморе­ализации: катание на велосипеде «без рук» с крутейших гор, прыжки с качелей и деревьев и т.д. (Чем больше я слушала его, тем тревожнее мне становилось — мальчишка явно рисковал что-нибудь себе сломать. И вместе с тем я заме­чала, как много в нем энергии и радости, когда он расска­зывает о своих «подвигах».) Только это все — вне дома. А дома, кроме него, — бабушка, дедушка, мама, папа, мами­на сестра и ее друг... И каждый — со своими правилами, главные из которых: «Сдерживайся!» и «Будь хорошим!».

И он старается, старается изо всех сил... Но он НОР­МАЛЬНЫЙ мальчишка двенадцати лет, и ему надо пры­гать, скакать, шуметь, злиться, рисковать, наконец! Либо... грызть. Что он с превеликим удовольствием и про-\ делывал в моем кабинете.

[ Артему оказалось достаточно нескольких консульта­ций и одной легально сгрызенной ручки, чтобы осознать, жакие свои желания он подменяет, как в нем борются «ангелочек» и «дьяволенок». И как он вслед за всей мно­гочисленной «правильной» родней осуждает и пытается подавлять своего «дьяволенка», хотя где-то в глубине души очень его любит. Мое спокойное принятие его «темной» (Стороны стало для него открытием, проводником к ино-ну отношению к себе.

¹ Конечно, семья — это система, причем система весьма устойчивая. Я, к сожалению, не могу эту систему изме­нить и уберечь мальчика от ее разрушительных «правил». И все-таки... То, что дает терапия — это новый опыт, как можно жить по-другому, как можно по-другому выра­жать свою злость, обиду или радость и как при этом не быть отвергнутым или разрушенным. Во многом в рабо­те с подростками меня поддерживает вера в их творче-

ство, в их способность, найдя поддержку в одном взрос­лом — психологе, научиться находить ее и в других лю­дях — взрослых, сверстниках, в себе, наконец.

Алешка. Этого взъерошенного мальчишку привели ко мне в первый раз, когда он учился в седьмом классе. Насмешли­вый взгляд исподлобья, руки — привычно — в карманах, во всей позе читается «Ну и чем еще вы можете меня уди­вить?». Мама — напряженная молодая женщина, руково­дитель важного отдела важной организации. В ее подчи­нении — двадцать мужчин, за плечами — золотая медаль в школе и красный диплом в университете, а сын Алешка никак не хочет выполнять ее требования и совершенно не соответствует ее ожиданиям. А ведь как все хорошо на­чиналось: он рос ласковым и послушным, в начальной школе был отличником. И вот все сломалось: почти не учится, поведение безобразное, ничего его не интересует, кроме ком­пьютера. А главное, он НИЧЕГО НЕ ХОЧЕТ, у него НЕТ ЦЕЛИ! Как же так, ведь ему уже целых тринадцать лет!

Это потом я узнаю, как сильно хочется этому маль­чишке доказать матери, что он тоже что-то может. И как велико каждый раз его разочарование, когда снова не смог, не подтвердил, не достиг... Велико настолько, что он может только злиться, ерничать, протестовать... А потом и на это не остается сил, и тогда он просто «уходит» в компьютер, где он — самый-самый...

Собственно, в этом отчасти и заключается драма под­росткового возраста: они ЕЩЕ ДЕТИ и, как дети, ожида­ют безусловной любви от родителей, но они КАЖУТСЯ такими ВЗРОСЛЫМИ, и поступки их уже отнюдь не дет­ские... И родители начинают относиться к ним как ко взрослым и уже не так легко прощают им ошибки и при­зывают их к ответственности, а ее еще нет, не выросла она еще в должной мере!

Можно этому явлению придумывать сколько угодно названий: конфликт поколений, проблема отцов и детей, трудности переходного возраста.... Все эти фразы давно уже «навязли в зубах» и звучат, мягко говоря, банально, но... Ред­кий родитель, относясь к «подростковое™» как к заразной

детской болезни, не мечтает о том, что уж с его-то ребенком «этого» точно не случится, а если случится, то как-нибудь не так, в более легкой форме, что ли... Только вот речь идет все-таки не о болезни, а о самом настоящем здоровье. Про­сто человек так устроен — процесс роста у него всегда идет трудно, иногда болезненно. Ведь не приходит же нам в го­лову ругать малыша, у которого режутся зубки, за то, что он плачет? Мы просто радуемся, когда открываем в нем новое, будь то молочный зуб, первое слово или умение ходить. Так, может быть, и «подростковости» просто радоваться?

С Денисом, пожалуй, мне бьию труднее всего сблизиться. Может быть, потому что это был один из первых клиен­тов, а что делать с мальчишкой-подростком я вообще не представляла, будучи мамой вполне спокойной дочери. Все мои попытки разговорить, растормошить, войти в доверие и поддержать им отвергались. Иногда спокойно-насмешли­во, иногда дерзко-агрессивно. При этом встречи наши про­должались, и я стала замечать, что мой интерес угасает, а чувство безнадежности и бессилия растет. И вот тогда я разозлилась. И стала сама собой, со всей СВОЕЙ насмешли­востью, подростковостью и провокативностью. «Не инте­ресно тебе ничего? Только компьютер? Отлично!Л что ты в компьютере-то умеешь, кроме как "бегать в стрелялках"?» Слабый проблеск в его глазах: «А ты-то сама что можешь?»

С этого момента «терапия» в моем тогдашнем понима­нии закончилась, и начался настоящий человеческий контакт: мы говорили о компьютерах, соревновались в знаниях о совре­менном программном обеспечении, выясняли «кто круче» в программировании. Получив признание, Денис стал более открыто и спокойно относиться к окружающему миру, а потом вдруг выяснилось, что в этом мире есть много всего: история, экономика, иностранные языки, путешествия, гор­ные лыжи... И даже мама перестала придираться, и вроде бы отношения с ней стали налаживаться...

И вдруг все изменилось... Лето, пятнадцать лет и... всплеск гормонов. Внезапно проснувшаяся сексуальность сделала его и более агрессивным, и более замкнутым. В семье, состоящей из мамы и бабушки, ему ТАКОМУ места не было, а приходить ко мне с ЭТИМ казалось мучитыьно, невыносимо стыдно...

Тем более что в каникулы мы не встречались, а после кани­кул ему уже стало не до терапии. Ситуация разрешилась, когда мать, убирая его комнату, наткнулась на журналы известного содержания. После бурного выяснения отноше­ний, после обвинений и криков, после ее слез уже в моем ка­бинете Денису ничего не оставалось делать, как «сдаться» и продолжить терапию...

Вот только мне этот угрюмый, взрослый, высоченный парень казался совершенно чужим и незнакомым. И снова приходилось завоевывать доверие, и продвигаться черепа­шьими шагами к взаимопониманию. А тема-то опасная! И непростая... И я, между прочим, не мужчина, а вполне молодая и привлекательная женщина. И как это у НИХ происходит, знаю только понаслышке... И еще... И еще я в какой-то момент осознала, что реагирую на него очень уж по-женски: прихорашиваюсь перед зеркалом, почти ко­кетничаю...

«Ужас ужасный!» — это была первая моя мысль. «Ведь это же ребенок!» — это мысль вторая. «Погоди, это так его мама думает, а ты-то видишь, что он уже мужчина! Так скажи ему об этом...» — это мысль третья, пугаю­щая, но и спасительная одновременно. Собственно, ничего криминального не было в том, чтобы признать очевид­ное — передо мной интересный, вполне сформировавшийся молодой мужчина. Но признать это для себя — одно, а сказать ему вслух о его мужской привлекательности — совсем другое. Трудно, неловко, стеснительно, страшно — а вдруг он как-нибудь не так воспримет и что-нибудь не то подумает!

И все-таки, проходя через собственные трудности, пре­одолевая своеобразный «запор», растерянность и страх: как и что сказать, чтобы быть понятой и принятой, чтобы не нарушить ни его, ни свою границу, — я проясняла, проясняла и проясняла наши отношения... И именно это оказалось хорошо и полезно для терапии, позволило со­хранить доверие между нами. А еще таким образом я признавала его новую реальность, а не игнорировала ее и не отвергала. Вроде бы так просто... и так сложно.

Елена Климова (Москва—Ампфинг)

Я недолго (всего около десяти лет) работала практи­ческим психологом, еще меньше — терапевтом. Дольше училась: после четырех лет педагогического училища и пяти лет работы воспитателем в детском саду училась на факультете психологии в МГУ, по его окончании полу­чала второе, уже психотерапевтическое образование. А потом после нескольких лет работы моя жизнь сложи­лась так, что я была вынуждена отойти в сторону от это­го дела, дела, которое я стала ощущать непосредственно моим, дела, только-только начинавшего приносить не одни огорчения, самообвинения и муки творчества, но и ра­дость творчества. Заниматься психологией я не переста­ла — продолжаю, хотя уже опосредованно и «между де­лом» — больше читаю специальной литературы и даже перевожу книги про психодраму и гештальт-терапию (книги эти — по отзывам читателей — интересны, нуж­ны и полезны для психологов-практиков, но скажу по секрету — больше всего они нужны именно мне: чтобы чувствовать свою причастность к этому замечательному горько-сладкому чуду — Психотерапии).

Сейчас, оглядываясь на те годы моей практики, мне лег­ко увидеть, что по жанру мой рабочий опыт нестрог и раз­мыт. Он, скорее, пестрая смесь игровой терапии и арт-тера­пии, окрашенная гештальтистскими и психодраматически­ми настроениями. Я работала в одном из известных мос­ковских центров по подготовке детей к школе. Мои заня­тия шли под грифом «занятия с психологом» или просто «психология» и были встроены как получасовой урок в общее расписание. Этот факт — реальность, которую я при­няла — вносил свои специфические коррективы в темпо-ритм и характер наших занятий. И сейчас, вспоминая эти годы, я не перестаю удивляться, как же мы с детьми успева­ли столько сделать за эти неполные полчаса в неделю? Но

тогда я с жадностью конструировала «велосипеды» и от­крывала «Америки» (было так мало хорошей практичес­кой литературы с методиками и техниками), пробовала адап­тировать все, что увидела и чему научилась на взрослых группах — на своих маленьких подопечных (с риском для своей жизни и к великой радости детей). Мы учились друг у друга очень многому...

Смешно вспоминать, как учительница английского, имевшая дело только со старшими детьми, проходя мимо меня, шествующей во главе цепочки трехлеток (дети дер­жали друг друга за руки и прицеплялись ко мне, чтобы не потеряться по дороге в кабинет), шепнула мне на ухо: «Камикадзе!» Я себя так не чувствовала. Я любила рабо­тать именно с дошкольниками. Меньше — с их родите­лями...

Начав учиться в Московском институте гештальт-те-рапии и психодрамы, я стала проводить индивидуальную терапию. Моими клиентами были дети и пары (мама-ребенок). Работа психотерапевтом была испытанием прежде всего для меня — не очень решительного и со­всем не рискового человека, больше отдающегося сомне­ниям, чем верящего в быстрый успех. Передо мной со страшной скоростью вырастала куча вопросов, грозящая меня просто поглотить...

Как, не навредив клиенту, найти собственный стиль и собственный путь?

Как выработать уникальный и разумно сбалансиро­ванный способ жизни с этим конкретным клиентом, чутко реагируя на происходящее?

Ведь поупражняться на неживых моделях нельзя — путь неизменно проходит через конкретные куски вре­мени, времени контакта двух живых людей — клиента и меня, терапевта. Этот кусочек времени почему-то назы­вают таким непонятным свистяще-воздушным словом «сессия» (как будто бы надули шарик, отпустили, и он сдулся в полете). С каждым разом я все отчетливее пони­мала: сессия — это не сольное выступление, это всегда совместное путешествие, встреча-взаимодействие.

Ощущения от своей работы терапевтом я могу срав­нить с ощущениями канатоходца (почувствуйте: полно-

та дыхания, воздушное пространство, актуальность пере­живаний сосредоточенности, чувства тела и ответствен­ности)... Или с ощущениями садовода-любителя во вре­мя работы в саду с землей и растениями (включенность в происходящее, когда нечто создается, развивается и на­чинает плодоносить, просто любовь и тщательное сопро­вождение роста, принятие необходимости прохождения определенных этапов, радость от непосредственного кон­такта и радость-ужас от непредсказуемости результата).

«Пробуждение или вызывание жизни, спрятанной внутри н ас» (спасибо, дорогой доктор Бьюдженталь).