Франсуа Вийон. БАЛЛАДА ПРИМЕТ
Я знаю, кто по-щегольски одет,
Я знаю, весел кто и кто не в духе,
Я знаю тьму кромешную и свет,
Я знаю - у монаха крест на брюхе,
Я знаю, как трезвонят завирухи,
Я знаю, врут они, в трубу трубя,
Я знаю, свахи кто, кто повитухи,
Я знаю все, но только не себя.
Я знаю летопись далеких лет,
Я знаю, сколько крох в сухой краюхе,
Я знаю, что у принца на обед,
Я знаю - богачи в тепле и в сухе,
Я знаю, что они бывают глухи,
Я знаю - нет им дела до тебя,
Я знаю все затрещины, все плюхи,
Я знаю все, но только не себя.
Я знаю, кто работает, кто нет,
Я знаю, как румянятся старухи,
Я знаю много всяческих примет,
Я знаю, как смеются потаскухи,
Я знаю - проведут тебя простухи,
Я знаю - пропадешь с такой, любя,
Я знаю - пропадают с голодухи,
Я знаю все, но только не себя.
Я знаю, как на мед садятся мухи,
Я знаю смерть, что рыщет, все губя,
Я знаю книги, истины и слухи,
Я знаю все, но только не себя.
Перевод Ильи Эренбурга
Ballade des menus propos
Je congnois bien mouches en laict;
Je congnois à la robe l'homme;
Je congnois le beau temps du laid;
Je congnois au pommier la pomme;
Je congnois l'arbre à veoir la gomme;
Je congnois quand tout est de mesme;
Je congnois qui besongne ou chomme;
Je congnois tout, fors que moy-mesme.
Je congnois pourpoinct au collet;
Je congnois le moyne à la gonne;
Je congnois le maistre au valet;
Je congnois au voyle la nonne;
Je congnois quand piqueur jargonne;
Je congnois folz nourriz de cresme;
Je congnois le vin à la tonne;
Je congnois tout, fors que moy-mesme.
Je congnois cheval du mulet;
Je congnois leur charge et leur somme;
Je congnois Bietrix et Bellet;
Je congnois gect qui nombre et somme;
Je congnois vision en somme;
Je congnois la faulte des Boesmes;
Je congnois filz, varlet et homme:
Je congnois tout, fors que moy-mesme.
Prince, je congnois tout en somme;
Je congnois coulorez et blesmes;
Je congnois mort qui nous consomme;
Je congnois tout, fors que moy-mesme.
Примечание: Название этой балладе дал П. Л. Жакоб в издании 1854 года.
Артюр Рембо. КУЗНЕЦ
Дворец Тюильри, 10 августа 92 г.
С огромным молотом в натруженных руках,
Хмельной, величественный, нагонявший страх,
Порой хохочущий, как бронзовые трубы,
С высоким лбом кузнец, разглядывая грубо
Людовика, вступил с ним в разговор. Народ
Их окружал в тот день, сновал он взад-вперед,
Одеждой грязною касаясь позолоты.
И бледен был король, как будто от дремоты
Очнувшись, эшафот увидел пред собой.
Покорный, словно пес, с поникшей головой,
Не шевелился он: кузнец широкоплечий
Такие знал слова, такие вел он речи,
Что все оборвалось в груди у короля.
"Ты, сударь, знаешь сам: мы пели тра-ля-ля,
Гоня чужих волов на борозды чужие.
Перебирал аббат монеты золотые
Молитв, нанизанных на четки. А сеньер
Победно в рог трубил, скача во весь опор.
Один хлыстом нас бил, другой грозил пеньковой
Веревкой. И глаза у нас, как у коровы,
Глядели тупо и не плакали. Мы шли,
Все дальше, дальше шли. Когда же грудь земли
Плуг перепахивал, когда мы оставляли
В ней нашу плоть и кровь, то нам на чай давали:
Лачуги наши жгли! У этого костра
Могла себе пирог спечь наша детвора.
О! Я не жалуюсь. Все эти рассужденья
От глупости моей. Предвижу возраженья.
Не радостно ль смотреть, как с сеном полный воз
В июне катится к амбару? Как принес
Прохладу летний дождь и как в саду и в поле
Благоухает все? Ну разве плохо, что ли,
Глядеть, как колос твой наполнился зерном,
И думать: из зерна хлеб выпекут потом?
А если сила есть, то место есть у горна:
Там молотом стучи и песню пой задорно,
Была б уверенность, что и тебе пошлет,
Хотя бы толику, бог от своих щедрот...
Короче говоря, старо все это дело!
Но знаю я теперь: мне это надоело!
Когда есть две руки и голова притом,
Приходит человек с кинжалом под плащом
И говорит тебе: "Вспаши мне землю, малый!"
А началась война - и снова, как бывало,
К тебе стучатся в дверь: "Дать сына нам изволь!"
Я тоже человек, но если ты король,
Ты скажешь: "Так хочу!" И слышать это тошно.
Уверен ты, что мне твой балаган роскошный
Приятно созерцать, а в нем вояк твоих,
Толпу бездельников в мундирах золотых,
Что пахнут свежестью (то наших дочек запах),
Приятно созерцать ключ от тюрьмы в их лапах.
Смиритесь, бедняки! Во всем король наш прав!
Позолотим твой Лувр, гроши свои отдав!
Ты будешь сыт и пьян. Мы тоже не в обиде:
Смеются господа, у нас на шее сидя!
Нет! Эти мерзости старее всех морщин.
Народ не шлюха вам. Всего-то шаг один -
И вот Бастилию мы в мусор превратили.
Все камни у нее от крови потны были,
И тошно было нам смотреть, как вознеслись
Ее облезлые глухие стены ввысь
И, как всегда, их тень нас покрывает мглою.
Да, гражданин, в тот день ужасное былое
Хрипело, рушилось, когда те стены в прах
Мы обратили вдруг. Любовь у нас в сердцах
Таилась. Сыновей к груди мы прижимали.
И ноздри у людей, как у коней, дрожали.
Могучи и горды, мы шли на штурм тюрьмы;
В сиянье солнечном шли по Парижу мы,
И наших грязных блуз никто не сторонился.
Людьми почувствовали мы себя! Струился
У нас по жилам хмель надежды. И бледны
Мы были, государь. Когда же у стены
Тюремной собрались с оружьем наготове,
Не знали ненависти мы, ни жажды крови;
Мощь осознав свою, решили: гнев угас.
.....................
.....................
Но после дня того как бес вселился в нас!
На улицу поток рабочих хлынул, тени
Сливались и росли, шли толпы привидений
К жилищам богачей, к воротам их дворцов.
Я тоже с ними шел, чтоб убивать шпиков,
Я весь Париж прошел, таща с собою молот,
И что ни улица - то череп им расколот.
Засмейся мне в лицо - я и тебя убью...
Король, считать учись, не то казну свою
На адвокатов всю истратишь без остатка!
Мы просьбы им несем - они их для порядка
Берут и говорят: "Какие дураки!"
Законы стряпая, кладут их в котелки
И варят не спеша, добавив к ним приправы;
А подать новую придумав для забавы,
Нос затыкают свой, когда встречают нас,
Им, представителям народным, режет глаз
Наш неопрятный вид! Штыки страшат их только.
Ну что ж! К чертям их всех! Теперь понять изволь-ка,
Что сильно надоел нам этот пошлый люд.
Так значит вот каких ты нам настряпал блюд,
В то время как наш гнев, сметая все препоны,
Уже обрушился на митры и короны!"
........................
Тут бархат он с окна сорвал и короля
Заставил глянуть вниз: была черна земля
От толп, кишевших там, от толп, чей вид был страшен;
Там словно океан ревел, и выше башен
Вздымался этот рев; там блеск железных пик
И барабанов дробь, лачуг и рынков крик
В один поток слились, и в том водовороте
Кровь красных колпаков окрасила лохмотья.
Вот что показывал в открытое окно
Он королю. В глазах у короля темно,
Он бледен, он дрожит... "Сир, это чернь толпится,
Кишит, вздымается - куда от них укрыться?
Сир, нечего им есть, их нищими зовут.
Там и жена моя, а я, как видишь, тут.
Здесь хлеба в Тюильри жена найти хотела!
Пекарни заперты: до нас ведь нет им дела.
Мне трех детей кормить... Мы чернь... Я знал старух
С глазами мертвыми. Да! Взгляд у них потух,
Когда их сына или дочь у них забрали.
Знал человека я: в Бастилии держали
Его годами. Был на каторге другой.
И оба без вины страдали. А домой
Вернулись, им в лицо швыряли оскорбленья.
Вот так их довели до белого каленья!
И не стерев клейма, не сбросив тяжесть пут,
Сюда они пришли и под окном ревут.
Чернь! Девушек в толпе ты разглядел? Позорно
Их обесчестили: ведь твой любой придворный
(Не стойки женщины, такой у них уж нрав)
Мог позабавиться, им в душу наплевав.
Красотки ваши здесь сегодня. Чернь все это!
......................
О, Обездоленные! Вы, кому с рассвета
Под солнцем яростным гнуть спину, вы, кому
Работа тяжкая сулит лишь боль и тьму...
Снять шапки, буржуа! Эй, поклонитесь Людям!
Рабочие мы, сир! Рабочие! И будем
Жить в новых временах, несущих знанья свет.
Да! Стуком молота приветствуя рассвет,
Откроет Человек секрет причин и следствий,
Стихии усмирит, найдет истоки бедствий
И оседлает Жизнь, как резвого коня.
О горн пылающий! Сверкание огня!
Исчезнет зло! Навек! Все то, чего не знаем,
Мы будем знать. Подняв свой молот, испытаем
То, что известно нам! Затем, друзья, вперед!
Волнующей мечты увидим мы восход,
Мечты о том, чтоб жить и ярко и достойно,
Чтоб труд был озарен улыбкою спокойной
Любимой женщины, забывшей слово "грязь",
И чтобы, целый день с достоинством трудясь,
Знать: если Долг зовет, мы перед ним в ответе.
Вот счастье полное! А чтоб никто на свете
Не вздумал вас согнуть иль наградить ярмом,
Всегда должно висеть ружье над очагом.
.....................
Наполнил запах битв весь воздух, всю природу.
О чем я говорил? Принадлежу я к сброду!
Еще живут шпики и богатеет вор...
Но мы - свободные! И есть у нас террор:
Мы в нем воистину велики! Вел я речи
Здесь про высокий долг, о жизни человечьей...
Взгляни на небосвод! - Для нас он слишком мал,
Нам было б душно там и тесно! Я сказал:
Взгляни на небосвод! - Опять в толпу уйду я.
Великий этот сброд собрался, негодуя,
И тащит пушки он по грязным мостовым...
О! Кровью пролитой мы их отмыть хотим.
И если наша месть и крик негодованья
У старых королей вдруг вызовет желанье
Своими лапами швырнуть огонь и гром
На Францию - ну что ж! Расправимся с дерьмом!"
........................
Он вскинул на плечо свой молот. Смерил взглядом
Толпу огромную, которая с ним рядом
Хмелела, и тогда по залам и дворам,
Где бушевал Париж, где задыхался, - там
Вдруг трепет пробежал по черни непокорной:
Кузнец своей рукой великолепно черной,
Хоть потом исходил пред ним король-толстяк,
Швырнул ему на лоб фригийский свой колпак.
Перевод M. П. Кудинова
Le forgeron de Rimbaud
Palais des Tuileries, vers le 10 août 1792
Le bras sur un marteau gigantesque, effrayant
D'ivresse et de grandeur, le front large, riant
Comme un clairon d'airain, avec toute sa bouche,
Et prenant ce gros-là dans son regard farouche,
Le Forgeron parlait à Louis Seize, un jour
Que le Peuple était là, se tordant tout autour,
Et sur les lambris d'or traînait sa veste sale.
Or le bon roi, debout sur son ventre, était pâle
Pâle comme un vaincu qu'on prend pour le gibet,
Et, soumis comme un chien, jamais ne regimbait
Car ce maraud de forge aux énormes épaules
Lui disait de vieux mots et des choses si drôles,
Que cela l'empoignait au front, comme cela!
«Donc, Sire, tu sais bien, nous chantions tra la la
Et nous piquions les bœufs vers les sillons des autres:
Le Chanoine au soleil disait ses patenôtres
Sur des chapelets clairs grenés de pièces d'or
Le Seigneur, à cheval, passait, sonnant du cor
Et l'un avec la hart, l'autre avec la cravache
Nous fouaillaient - Hébétés comme des yeux de vache,
Nos yeux ne pleuraient pas; nous allions, nous allions,
Et quand nous avions mis le pays en sillons,
Quand nous avions laissé dans cette terre noire
Un peu de notre chair... nous avions un pourboire
Nous venions voir flamber nos taudis dans la nuit
Nos enfants y faisaient un gâteau fort bien cuit.
«Oh! je ne me plains pas. Je te dis mes bêtises,
C'est entre nous. J'admets que tu me contredises.
Or, n'est-ce pas joyeux de voir, au mois de juin
Dans les granges entrer des voitures de foin
Enormes? De sentir l'odeur de ce qui pousse,
Des vergers quand il pleut un peu, de l'herbe rousse?
De voir les champs de blé, les épis pleins de grain,
De penser que cela prépare bien du pain?...
Oui, l'on pourrait, plus fort, au fourneau qui s'allume,
Chanter joyeusement en martelant l'enclume,
Si l'on était certain qu'on pourrait prendre un peu,
Étant homme, à la fin!, de ce que donne Dieu!
- Mais voilà, c'est toujours la même vieille histoire!
«Oh je sais, maintenant! Moi, je ne peux plus croire,
Quand j'ai deux bonnes mains, mon front et mon marteau
Qu'un homme vienne là, dague sous le manteau,
Et me dise: «Maraud, ensemence ma terre! »
Que l'on arrive encor, quand ce serait la guerre,
Me prendre mon garçon comme cela, chez moi!
- Moi, je serais un homme, et toi, tu serais roi,
Tu me dirais: Je veux!.. - Tu vois bien, c'est stupide.
Tu crois que j'aime à voir ta baraque splendide,
Tes officiers dorés, tes mille chenapans,
Tes palsembleu bâtards tournant comme des paons:
Ils ont rempli ton nid de l'odeur de nos filles
Et de petits billets pour nous mettre aux Bastilles
Et nous dir i ons: C'est bien: les pauvres à genoux!
Nous dorer i ons ton Louvre en donnant nos gros sous!
Et tu te soûlera i s, tu fera i s belle fête.
- Et ces Messieurs riront, les reins sur notre tête!
«Non. Ces saletés-là datent de nos papas!
Oh! Le Peuple n'est plus une putain. Trois pas
Et, tous, nous avons mis ta Bastille en poussière
Cette bête suait du sang à chaque pierre
Et c'était dégoûtant, la Bastille debout
Avec ses murs lépreux qui nous rappelaient tout
Et, toujours, nous tenaient enfermés dans leur ombre!
- Citoyen! citoyen! c'était le passé sombre
Qui croulait, qui râlait, quand nous prîmes la tour!
Nous avions quelque chose au cœur comme l'amour.
Nous avions embrassé nos fils sur nos poitrines.
Et, comme des chevaux, en soufflant des narines
Nous marchions, nous chantions, et ça nous battait là....
Nous allions au soleil, front haut,-comme cela -,
Dans Paris accourant devant nos vestes sales.
Enfin! Nous nous sentions Hommes! Nous étions pâles,
Sire, nous étions soûls de terribles espoirs:
Et quand nous fûmes là, devant les donjons noirs,
Agitant nos clairons et nos feuilles de chêne,
Les piques à la main; nous n'eûmes pas de haine,
- Nous nous sentions si forts, nous voulions être doux!
«Et depuis ce jour-là, nous sommes comme fous!
Le flot des ouvriers a monté dans la rue,
Et ces maudits s'en vont, foule toujours accrue
Comme des revenants, aux portes des richards.
Moi, je cours avec eux assommer les mouchards:
Et je vais dans Paris le marteau sur l'épaule,
Farouche, à chaque coin balayant quelque drôle,
Et, si tu me riais au nez, je te tuerais!
- Puis, tu dois y compter, tu te feras des frais
Avec tes avocats, qui prennent nos requêtes
Pour se les renvoyer comme sur des raquettes
Et, tout bas, les malins! Nous traitant de gros sots!
Pour mitonner des lois, ranger des de petits pots
Pleins de menus décrets, de méchantes droguailles
S'amuser à couper proprement quelques tailles,
Puis se boucher le nez quand nous passons près d'eux,
- Ces chers avocassiers qui nous trouvent crasseux!
Pour débiter là-bas des milliers de sornettes!
Et ne rien redouter sinon les baïonnettes,
Nous en avons assez, de tous ces cerveaux plats!
Ils embêtent le peuple. Ah! ce sont là les plats
Que tu nous sers, bourgeois, quand nous sommes féroces,
Quand nous cassons déjà les sceptres et les crosses!.. »
Puis il le prend au bras, arrache le velours
Des rideaux, et lui montre en bas les larges cours
Où fourmille, où fourmille, où se lève la foule,
La foule épouvantable avec des bruits de houle,
Hurlant comme une chienne, hurlant comme une mer,
Avec ses bâtons forts et ses piques de fer,
Ses clameurs, ses grands cris de halles et de bouges,
Tas sombre de haillons taché de bonnets rouges!
L'Homme, par la fenêtre ouverte, montre tout
Au R oi pâle, suant qui chancelle debout,
Malade à regarder cela!
«C'est la Crapule,
Sire. ça bave aux murs, ça roule, ça pullule...
- Puisqu'ils ne mangent pas, Sire, ce sont les gueux!
Je suis un forgeron: ma femme est avec eux,
Folle! Elle vient chercher du pain aux Tuileries!
- On ne veut pas de nous dans les boulangeries.
J'ai trois petits. Je suis crapule. - Je connais
Des vieilles qui s'en vont pleurant sous leurs bonnets
Parce qu'on leur a pris leur garçon ou leur fille:
C'est la crapule. - Un homme était à la bastille,
D'autres étaient forçats, c'étaient des citoyens
Honnêtes. Libérés, ils sont comme des chiens:
On les insulte! Alors, ils ont là quelque chose
Qui leur fait mal, allez! C'est terrible, et c'est cause
Que se sentant brisés, que, se sentant damnés,
Ils viennent maintenant hurler sous votre nez!
Crapule. - Là-dedans sont des filles, infâmes
Parce que, - vous saviez que c'est faible, les femmes,
Messeigneurs de la cour, - que sa veut toujours bien,-
Vous avez sali leur âme, comme rien!
Vos belles, aujourd'hui, sont là. C'est la crapule.
«Oh! tous les Malheureux, tous ceux dont le dos brûle
Sous le soleil féroce, et qui vont, et qui vont,
Et dans ce travail-là sentent crever leur front
Chapeau bas, mes bourgeois! Oh! ceux-là, sont les Hommes!
Nous sommes Ouvriers, Sire! Ouvriers! Nous sommes
Pour les grands temps nouveaux où l'on voudra savoir,
Où l'Homme forgera du matin jusqu'au soir,
Où, lentement vainqueur, il chassera la chose
Poursuivant les grands buts, cherchant les grandes causes,
Et montera sur Tout, comme sur un cheval!
Oh! nous sommes contents, nous aurons bien du mal,
Tout ce qu'on ne sait pas, c'est peut-être terrible:
Nous pendrons nos marteaux, nous passerons au crible
Tout ce que nous savons: puis, Frères, en avant!
Nous faisons quelquefois ce grand rêve émouvant
De vivre simplement, ardemment, sans rien dire
De mauvais, travaillant sous l'auguste sourire
D'une femme qu'on aime avec un noble amour:
Et l'on travaillerait fièrement tout le jour,
Ecoutant le devoir comme un clairon qui sonne:
Et l'on se trouverait fort heureux; et personne
Oh! personne, surtout, ne vous ferait plier!...
On aurait un fusil au-dessus du foyer....
....................................................
«Oh! mais l'air est tout plein d'une odeur de bataille
Que te disais-je donc? Je suis de la canaille! » Fin de la version courte
Oh! mais l'air est tout plein d'une odeur de bataille!
Que te disais-je donc? Je suis de la canaille!
Il reste des mouchards et des accapareurs.
Nous sommes libres, nous! Nous avons des terreurs
Où nous nous sentons grands, oh! si grands! Tout à l'heure
Je parlais de devoir calme, d'une demeure...
Regarde donc le ciel! C'est trop petit pour nous,
Nous crèverions de chaud, nous serions à genoux!
Regarde donc le ciel! Je rentre dans la foule,
Dans la grande canaille effroyable, qui roule,
Sire, tes vieux canons sur les sales pavés:
Oh! quand nous serons morts, nous les aurons lavés
Et si, devant nos cris, devant notre vengeance,
Les pattes des vieux rois mordorés, sur la France
Poussent leurs régiments en habits de gala,
Eh bien, n'est-ce pas, vous tous? Merde à ces chiens-là!
Il reprit son marteau sur l'épaule. La foule
Près de cet homme-là se sentait l'âme saoule,
Et, dans la grande cour, dans les appartements,
Où Paris haletait avec des hurlements,
Un frisson secoua l'immense populace.
Alors, de sa main large et superbe de crasse,
Bien que le roi ventru suat, le Forgeron,
Terrible, lui jeta le bonnet rouge au front!
Fin de la version longue
Поль Верлен. УЖИН
В каморке холодно и сумрачно, и муж
Вернулся весь в снегу, и так как он к тому ж
Три дня уже молчит и ртом поводит сжатым, -
Жена тревожится и все грозит ребятам.
Кровать, сундук дрянной, четыре стула, стол
С ногой надломленной и полог, что расцвел
Размазами клопов по ткани, прежде белой;
Все дышит мерзостью и грязью застарелой.
Муж - крутолоб; глаза с огнем суровых дум,
В которых светится порой душа и ум;
Таких, как он, зовут обычно "парень дюжий";
Жена и молода, и прочих баб не хуже.
Но гибельной рукой их душит Нищета,
И быстро, каждый день, сдирается с них та
Почтенность грустная, что в человечьем горе, -
И стать им грубыми самцом и самкой вскоре!..
Все с жадностью они сгрудились у стола,
Вкруг супа с требухой, и тень их облегла,
Кривясь уродливо и шевелясь понуро,
Все стены: лампа там была без абажура.
Ребята, хоть бледны, но крепки, вопреки
Ужасной худобе: тяжелые деньки
Зимой без топлива им проводить случалось,
А лето духотой каленой к ним спускалось.
У ржавого ружья, что на гвозде висит
И, чуть освещено, являет странный вид,
В шкафу замызганном, вполне под стать каморке,
Глаз полицейского мог увидать бы зоркий
Десяток пыльных книг, прошедших сотни рук, -
Тома "истории", "естественных наук".
В кровати же найти, в глуби, под тюфяками
Романы старые с разбухшими углами.
Едят. Отец угрюм и сумрачен, жует,
Еду отвратную запихивая в рот;
В его лице едва ль покорность кто уловит,
И нож он, кажется, к другим делам готовит.
Жене пришла на ум подружка прежних лет, -
Есть у которой все: и дом свой, и обед;
А дети - кулачки в глаза сухие тычут,
Сопят над мискою и выделанно хнычут.
Перевод Г. Шенгели
La soupe du soir
À J.-K. Huysmans.
Il fait nuit dans la chambre étroite et froide où l'homme
Vient de rentrer, couvert de neige, en blouse, et comme
Depuis trois jours il n'a pas prononcé deux mots,
La femme a peur et fait des signes aux marmots.
Un seul lit, un bahut disloqué, quatre chaises,
Des rideaux jadis blancs conchiés des punaises,
Une table qui va s'écroulant d'un côté, -
Le tout navrant avec un air de saleté.
L'homme, grand front, grands yeux pleins d'une sombre flamme
A vraiment des lueurs d'intelligence et d'âme
Et c'est ce qu'on appelle un solide garçon.
La femme, jeune encore, est belle à sa façon.
Mais la Misère a mis sur eux sa main funeste,
Et perdant par degrés rapides ce qui reste
En eux de tristement vénérable et d'humain,
Ce seront la femelle et le mâle, demain.
Tous se sont attablés pour manger de la soupe
Et du boeuf, et ce tas sordide forme un groupe
Dont l'ombre à l'infini s'allonge tout autour
De la chambre, la lampe étant sans abat-jour.
Les enfants sont petits et pâles, mais robustes
En dépit des maigreurs saillantes de leurs bustes
Qui disent les hivers passés sans feu souvent
Et les étés subis dans un air étouffant.
Non loin d'un vieux fusil rouillé qu'un clou supporte
Et que la lampe fait luire d'étrange sorte,
Quelqu'un qui chercherait longtemps dans ce retrait
Avec l'oeil d'un agent de police verrait
Empilés dans le fond de la boiteuse armoire,
Quelques livres poudreux de " science " et d' " histoire ",
N, Et sous le matelas, cachés avec grand soin,
Des romans capiteux cornés à chaque coin.
Ils mangent cependant. L'homme, morne et farouche,
Porte la nourriture écoeurante à sa bouche
D'un air qui n'est rien moins nonobstant que soumis,
Et son eustache semble à d'autres soins promis.
La femme pense à quelque ancienne compagne,
Laquelle a tout, voiture et maison de campagne,
Tandis que les enfants, leurs poings dans leurs yeux clos,
Ronflant sur leur assiette imitent des sanglots.
Шарль Бодлер. РЫЖЕЙ НИЩЕНКЕ
(Стихотворение из сборника «Цветы Зла»)
| Белая девушка с рыжей головкой, Ты сквозь лохмотья лукавой уловкой Всем обнажаешь свою нищету И красоту. Тело веснушками всюду покрыто, Но для поэта с душою разбитой, Полное всяких недугов, оно Чары полно! Носишь ты, блеск презирая мишурный, Словно царица из сказки - котурны, Два деревянных своих башмака, Стройно-легка. Если бы мог на тебе увидать я Вместо лохмотьев - придворное платье, Складки, облекшие, словно струи, Ножки твои; Если бы там, где чулочек дырявый Щеголей праздных сбирает оравы, Золотом ножку украсил и сжал Тонкий кинжал; Если б, узлам непослушны неровным, Вдруг обнажившись пред взором греховным, Полные груди блеснули хоть раз Парою глаз; Если б просить ты заставить умела Всех, кто к тебе прикасается смело, Прочь отгоняя бесстрашно вокруг Шалость их рук: Много жемчужин, камней драгоценных, Много сонетов Бело совершенных Стали б тебе предлагать без конца Верных сердца; Штат рифмачей с кипой новых творений Стал бы тесниться у пышных струпеней, Дерзко ловил бы их страстный зрачок Твой башмачок; Вкруг бы теснились пажи и сеньоры, Много Ронсаров вперяли бы взоры, Жадно ища вдохновения, в твой Пышный покой! Чары б роскошного ложа таили, Больше горячих лобзаний, чем лилий, И не один Валуа в твою власть Мог бы попасть! - Ныне ж ты нищенкой бродишь голодной, Хлам собирая давно уж негодный, На перекрестках продрогшая вся, Робко прося; На безделушки в четыре сантима Смотришь ты с завистью, шествуя мимо, Но не могу я тебе, о, прости! Их поднести! Что же? Пускай без иных украшений, Без ароматов иных и камений Тощая блещет твоя нагота, О, красота! |
Перевод Эллиса
Charles BAUDELAIRE (1821-1867)
À une Mendiante rousse
Blanche fille aux cheveux roux,
Dont la robe par ses trous
Laisse voir la pauvreté
Et la beauté,
Pour moi, poète chétif,
Ton jeune corps maladif,
Plein de taches de rousseur,
À sa douceur.
Tu portes plus galamment
Qu'une reine de roman
Ses cothurnes de velours
Tes sabots lourds.
Au lieu d'un haillon trop court,
Qu'un superbe habit de cour
Traîne à plis bruyants et longs
Sur tes talons;
En place de bas troués
Que pour les yeux des roués
Sur ta jambe un poignard d'or
Reluise encor;
Que des noeuds mal attachés
Dévoilent pour nos péchés
Tes deux beaux seins, radieux
Comme des yeux;
Que pour te déshabiller
Tes bras se fassent prier
Et chassent à coups mutins
Les doigts lutins,
Perles de la plus belle eau,
Sonnets de maître Belleau
Par tes galants mis aux fers
Sans cesse offerts,
Valetaille de rimeurs
Te dédiant leurs primeurs
Et contemplant ton soulier
Sous l'escalier,
Maint page épris du hasard,
Maint seigneur et maint Ronsard
Epieraient pour le déduit
Ton frais réduit!
Tu compterais dans tes lits
Plus de baisers que de lis
Et rangerais sous tes lois
Plus d'un Valois!
— Cependant tu vas gueusant
Quelque vieux débris gisant
Au seuil de quelque Véfour
De carrefour;
Tu vas lorgnant en dessous
Des bijoux de vingt-neuf sous
Dont je ne puis, oh! Pardon!
Te faire don.
Va donc, sans autre ornement,
Parfum, perles, diamant,
Que ta maigre nudité,
Ô ma beauté!
Эмиль Верхарн (Бельгия). В ДЕРЕВНЕ
Paвнины
Подъ небомъ тоски и печали,
Гдѣ тучи къ равнинѣ припали,
Версты идутъ...
И тучъ безконечныхъ гряда
Влечется въ небесной пустынѣ,
A версты идутъ по равнинѣ
Въ безвѣстную даль, туда...
И высятся въ селахъ надъ крышами башни;
Усталые люди идутъ вереницей, всегда --
Отъ пашни до пашни.
Такъ люди блуждаютъ, имъ отдыха нѣтъ,--
И стары, какъ путь, за плечами сто лѣтъ,--
Изъ равнины въ равнину плетутся
Чрезъ былые года и на-вѣчно;
И обозы телѣгъ безконечно
Впереди и за ними влекутся
Къ деревнямъ, на ночлегъ--
Вереница телѣгъ...
И мучителенъ крикъ утомленныхъ осей
Въ безпредѣльности дней и ночей.
Безконечность равнинъ,
Какъ томительный сплинъ!
И въ язвахъ--земля, на участки разбита,
Межами изрыта
Поля такъ печальны и фермы убоги,
И двери всѣ настежь y самой дороги.
И кровлю гнилую -- какъ будто корыто --
Вѣтеръ дырявитъ ударомъ невѣрнымъ.
Ни травки зеленой, ни красной люцерны,
Ни зернышка хлѣба, ни листьевъ, ни льна, ни ростка,
Такъ годы проходятъ -- за вѣкомъ вѣка.
И кленъ y порога, грозою расколотъ,
Въ себѣ воплощаетъ страданье и голодъ.
Равнина, равнина! Блѣднѣе пустыни!
Всегда безконечна--и прежде, и нынѣ...
И часто въ лазури
Рождаются страшныя бури;
И, кажется, молотъ
Колеблетъ временъ коромысла,
Равняетъ ударами числа.
Ноябрь завываетъ въ безумномъ туманѣ,
Какъ вечеромъ волкъ на печальной полянѣ.
И сучья, и травы замерзли, несутся,
И листья въ аллеяхъ влекутся,
Ударами кто-то ихъ гонитъ въ канавы...
И тамъ, на дорогахъ, распятья
Раскрыли во мракѣ объятья,
И будто растутъ и внезапно уходятъ,
При крикахъ отъ страха, туда, гдѣ заходятъ
Кровавыя зори.
И снова равнина; и снова равнина,
Гдѣ ужасъ блуждаетъ, гдѣ вѣчно кручина!
Рѣка отошла отъ своихъ береговъ,
И волны не могутъ достигнуть луговъ.
И въ ложѣ рѣки -- торфяныя запруды
Дугой искривились.-- Ненужныя груды!--
Какъ почва, погибли и высохли воды;
И межъ острововъ, отъ морской непогоды
Въ бухтѣ закрытой -- яростно молоты, пилы
Рушатъ и пилятъ стропила
Старыхъ, гнилыхъ кораблей.
Безконечность равнинъ,
Какъ томительный сплинъ!
По колеямъ утомленныхъ полей,
Траурныхъ, жалкихъ полей,
Шествуетъ бѣдность въ вѣкахъ...
О равнина, равнина!
И птицы крылами ее бороздятъ,
Мелькая въ небесныхъ волнахъ,
Съ тоскою о смерти кричатъ.
О равнина, равнина!
Однообразна равнина, какъ злоба, и вѣчна;
И страна безконечна,
Гдѣ блѣдное солнце, какъ голодъ, царитъ,
A на рѣкѣ одинокой -- вдали --
Въ водоворотѣ кипитъ
Великое горе земли.
Hищіе
Въ зимніе дни, когда сковано холодомъ
Лоно полей и болотъ, и долинъ,
Вѣхи разставлены злобой и голодомъ,
По безконечности сельскихъ равнинъ,
Нищіе съ видомъ безумнымъ...
Долгою ночью, всегда утомленные,
Вглубь по дорогамъ идутъ,
Корки отъ хлѣба, дождемъ орошенныя,
Корки отъ хлѣба несутъ.
Шляпы -- какъ сажа, и спины -- какъ своды,
Медленный шагъ -- какъ напѣвность невзгоды.
Тамъ, гдѣ насыпаны листья во рвахъ,
Въ полдень они отдыхаютъ;
Жесты моленій, молитва въ устахъ
Нищихъ на-вѣкъ утомляютъ.
Нищіе въ дверь не рѣшатся стучать,
Вечеромъ бродятъ подъ окнами тайно;
Если же дверь распахнется случайно,
Надо бѣжать.
Нищіе съ видомъ безумнымъ...
Такъ ихъ толпа поспѣшаетъ
Мимо печальныхъ полей,
И глубина ихъ голодныхъ очей
Скудость полей отражаетъ.
Бѣдною, жалкою стаей своей,
Видомъ своимъ хромоногимъ,
Въ лѣтніе дни, среди новыхъ полей,
Птицъ они гонятъ съ дороги.
Злится декабрь межъ кустарниковъ нынѣ,
Злобно морозитъ въ могильной пустынѣ,
Тѣхъ, что на днѣ притаились гробовъ --
Мертвецовъ.
Нищіе стали рядами
На церковной дорогѣ,--
Прямы, упорны, убоги,
Будто кресты, стали рядами...
Нищіе съ видомъ безумнымъ...
Спины согнуты, какъ будто поклажа;
Шляпы ихъ грязны -- какъ сажа.
Живутъ на распутьѣ,
Гдѣ вѣтеръ и дождь.
Они -- это шагъ непрестанный
Отъ края до края.
-- Тотъ, кто приходитъ и снова уходитъ,
Всегда все такой же, всегда неустанный.
Они -- съ костылями,
Калѣки съ кривыми ногами,
И стуки ихъ палокъ -- какъ звонъ нищеты,
Какъ зовъ отъ мірской суеты.
И вотъ состраданьемъ сердечнымъ
Душа ихъ и тѣло на-вѣчно
Отмѣчены: знаки вѣнца!
Страданія ихъ безконечны,
Ихъ мукѣ не будетъ конца.
Измучены голодомъ, жаждой,
Они, наконецъ, упадутъ,
И въ землю зароется каждый.
Какъ волки упрямы,
Въ глубокія ямы
Залягутъ до смертныхъ минутъ.
И горе, и горе
-- Старѣе, чѣмъ море--
Недвижное станетъ въ глазахъ.
И вотъ, когда люди придутъ,
Исполнивъ земныя дѣла,
И на-скоро въ землю опустятъ тѣла,
Они не посмѣютъ увидѣть въ глазахъ
Угрозы -- угрозы на-вѣкъ --
Что смотритъ изъ мертвенныхъ вѣкъ.
Перевод Г. Чулкова
Émile VERHAEREN
POÈME LES PLAINES
Sous la tristesse et l'angoisse des cieux
Les lieues
S'en vont autour des plaines;
Sous les cieux bas
Dont les nuages traînent
Immensément, les lieues
Se succèdent, là-bas.
Droites sur des chaumes, les tours;
Et des gens las, par tas,
Qui vont de bourg en bourg:
Les gens vaguants
Comme la route, ils ont cent ans;
Ils vont de plaine en plaine,
Depuis toujours, à travers temps.
Les précèdent ou bien les suivent
Les charrettes dont les convois dérivent
Vers les hameaux et les venelles,
Les charrettes perpétuelles,
Grinçant le lamentable cri,
Le jour, la nuit,
De leurs essieux vers l'infini.
C'est la plaine, la plaine.
Immensément, à perdre haleine.
De pauvres clos ourlés de haies
Ecartèlent leur sol couvert de plaies;
De pauvres clos, de pauvres fermes,
Les portes lâches
Et les chaumes, comme des bâches,
Que le vent troue à coups de hache.
Aux alentours, ni trèfle vert, ni luzerne rougie,
Ni lin, ni blé, ni frondaisons, ni germes;
Depuis longtemps, l'arbre, par la foudre cassé,
Monte, devant le seuil usé,
Comme un malheur en effigie.
C'est la plaine, la plaine blême,
Interminablement, toujours la même.
Par au-dessus, souvent,
Rage si fort le vent
Que l'on dirait le ciel fendu
Aux coups de boxe
De l'équinoxe.
Novembre hurle, ainsi qu'un loup
Au coin des bois, par le soir fou.
Les ramilles et les feuilles gelées
Passent giflées
Sur les mares, dans les allées;
Et les grands bras des Christs funèbres,
Aux carrefours, dans les ténèbres,
Semblent grandir et tout à coup partir,
En cris de peur, vers le soleil perdu.
C'est la plaine, la plaine
Où ne vague que crainte et peine.
Les rivières stagnent ou sont taries,
Les flots n'arrivent plus jusqu'aux prairies,
Les énormes digues de tourbe,
Inutiles, tracent leur courbe;
Comme le sol, les eaux sont mortes;
Parmi les îles, en escortes
Vers la mer, où les anses encor se mirent,
Les haches et les marteaux voraces
Dépècent les carcasses
Lamentables des vieux navires.
C'est la plaine, la plaine
Sinistrement, à perdre haleine,
C'est la plaine et sa démence
Que sillonnent des vols immenses
De cormorans criant la mort
A travers l'ombre et la brume des Nords;
C'est la plaine, la plaine
Mate et longue comme la haine,
La plaine et le pays sans fin
Où le soleil est blanc comme la faim,
Où pourrit aux tournants du fleuve solitaire,
Dans la vase, le coeur antique de la terre.
POÈME LES MENDIANTS
Les jours d'hiver quand le froid serre
Le bourg, le clos, le bois, la fange,
Poteaux de haine et de misère,
Par l'infini de la campagne,
Les mendiants ont l'air de fous.
Dans le matin, lourds de leur nuit,
Ils s'enfoncent au creux des routes,
Avec leur pain trempé de pluie
Et leur chapeau comme la suie
Et leurs grands dos comme des voûtes
Et leurs pas lents rythmant l'ennui;
Midi les arrête dans les fossés
Pour leur repas ou leur sieste;
On les dirait immensément lassés
Et résignés aux mêmes gestes;
Pourtant, au seuil des fermes solitaires,
Ils surgissent, parfois, tels des filous,
Le soir, dans la brusque lumière
D'une porte ouverte tout à coup.
Les mendiants ont l'air de fous.
Ils s'avancent, par l'âpreté
Et la stérilité du paysage,
Qu'ils reflètent, au fond des yeux
Tristes de leur visage;
Avec leurs hardes et leurs loques
Et leur marche qui les disloque,
L'été, parmi les champs nouveaux,
Ils épouvantent les oiseaux;
Et maintenant que Décembre sur les bruyères
S'acharne et mord
Et gèle, au fond des bières,
Les morts,
Un à un, ils s'immobilisent
Sur des chemins d'église,
Mornes, têtus et droits,
Les mendiants, comme des croix.
Avec leur dos comme un fardeau
Et leur chapeau comme la suie,
Ils habitent les carrefours
Du vent et de la pluie.
Ils sont le monotone pas
- Celui qui vient et qui s'en va
Toujours le même et jamais las -
De l'horizon vers l'horizon.
Ils sont l'angoisse et le mystère
Et leurs bâtons sont les battants
Des cloches de misère
Qui sonnent à mort sur la terre.
Aussi, lorsqu'ils tombent enfin,
Séchés de soif, troués de faim,
Et se terrent comme des loups,
Au fond d'un trou,
Ceux qui s'en viennent,
Après les besognes quotidiennes,
Ensevelir à la hâte leur corps
Ont peur de regarder en face
L'éternelle menace
Qui luit sous leur paupière, encor.