Брет Истон Эллис. Американский психопат

Брет Истон Эллис

Американский психопат

Текст предоставлен правообладателем https://www.litres.ru/pages/biblio_book/?art=121027

«Эллис Б. И. Американский психопат: роман»: Надежда Моисеева, Алекс Керви; Москва; 2015

ISBN 978‑5‑389‑09832‑9

Аннотация

Патрик Бэйтмен – красивый, хорошо образованный, интеллигентный молодой человек. Днем он работает на Уолл‑стрит, но это служит лишь довеском к его истинному призванию. То, чем он занимается вечерами и по ночам, не может присниться разнеженному обывателю и в самом страшном сне. Ему двадцать шесть лет, и он живет своей собственной Американской Мечтой.

Роман Эллиса, стремительно ставший современной классикой, был экранизирован Мэри Хэррон («Я стреляла в Энди Уорхола», «Непристойная Бетти Пейдж», «Дневник мотылька»), главные роли исполнили Кристиан Бейл, Уиллем Дефо, Риз Уизерспун, Джаред Лето, Хлоя Севиньи.

Брет Истон Эллис

Американский психопат

Брюсу Тейлору

И автор записок, и самые «Записки», разумеется, вымышлены. Тем не менее такие лица, как сочинитель таких записок, не только могут, но даже должны существовать в нашем обществе, взяв в соображение те обстоятельства, при которых вообще складывалось наше общество. Я хотел вывести перед лицо публики, повиднее обыкновенного, один из характеров протекшего недавнего времени. Это – один из представителей еще доживающего поколения. В этом отрывке, озаглавленном «Подполье», это лицо рекомендует самого себя, свой взгляд, и как бы хочет выяснить те причины, по которым оно явилось и должно было явиться в нашей среде. В следующем отрывке придут уже настоящие «записки» этого лица о некоторых событиях его жизни.

Федор Достоевский. Записки из подполья

Бытует мнение, что хорошие манеры говорят о сердечности и доброжелательности. Но это совсем не так. Любое, даже самое хамское, поведение можно представить в рамках приличий. Для этого и существует цивилизация – чтобы все были взаимно вежливыми и не выказывали враждебности. Например, натуралистическое движение шестидесятых, когда последователи Руссо задавались вопросом: «Почему нельзя говорить то, что думаешь?» – было в корне неверным. В цивилизованном обществе должны быть какие‑то ограничения. Если бы каждый давал волю своим порывам, мы бы давно уже поубивали друг друга.

Мисс Безупречные Манеры (Джудит Мартин)

И вот все развалилось,

Но никому не было дела.

Talking Heads

Bret Easton Ellis

AMERICAN PSYCHO

Издательство Иностранка^®

Первое апреля

«Оставь надежду всяк сюда входящий» – криво выведено кроваво‑красными буквами на стене Химического банка на углу Одиннадцатой и Первой. Буквы достаточно крупные, так что их видно с заднего сиденья такси, зажатого в потоке машин, который двигается с Уолл‑стрит. В тот момент, когда Тимоти Прайс замечает надпись, сбоку подъезжает автобус и реклама мюзикла «Отверженные» у него на борту закрывает обзор, но двадцатишестилетний Прайс, который работает в Pierce & Pierce, этого, кажется, даже не замечает… Он обещает водителю пять долларов, если тот включит музыку погромче; на радио WYNN играет «Be My Baby», и черный шофер (видно, что он не американец) прибавляет звук.

– Я находчив, – говорит Прайс. – Я личность творческая. Я молод, беспринципен, высокомотивирован и хорошо образован. В сущности, я утверждаю, что общество не может позволить себе потерять меня. Я – его актив.

Прайс успокаивается и по‑прежнему смотрит в грязное стекло такси, вероятно уставившись на слово «СТРАХ», выведенное красным граффито на стене «Макдональдса» на углу Четвертой и Седьмой.

– Я хочу сказать, что факт остается фактом: всем наплевать на свою работу, все ненавидят свою работу, я ненавижу свою работу, ты мне говорил, что ненавидишь свою. И что мне делать? Вернуться в Лос‑Анджелес? Не вариант! Я не для того переводился из Ю‑Си‑Эл‑Эй в Стэнфорд. Ну то есть не один ведь я считаю, что мы зарабатываем мало денег?

Как в кино, появляется еще один автобус, и еще одна реклама «Отверженных» закрывает надпись на стене. Это другой автобус, потому что кто‑то нацарапал на лице Эпонины «ЛЕСБИ».

– У меня здесь кооператив! – выкрикивает Тим. – У меня, черт возьми, квартира в Хэмптонах.

– Родительская, чувак. Родительская.

– Я покупаю ее у них. Ты, блядь, прибавишь звук? – рассеянно огрызается он на шофера; на радио по‑прежнему играют Crystals.

Кажется, шофер говорит, что громче не делается.

Не обращая на него внимания, Тимоти продолжает:

– Я бы мог остаться в этом городе, если бы в такси установили магнитолы Blaupunkt. С динамиками ODM‑три или ORC– два… – его голос смягчается, – или те, или другие. Круто, чувак, очень круто.

Не прекращая жаловаться, он снимает с шеи наушники дорогого плеера.

– Честное слово, ненавижу жаловаться – на мусор, на помойки, на болезни, на вечную грязь в этом городе, – мы‑то с тобой оба знаем, какой это свинарник…

Продолжая говорить, Прайс открывает свой новый дипломат Tumi из телячьей кожи, купленный в D.F.Sanders. Он укладывает туда плеер рядом с мобильным телефоном Easa (раньше у него был NEC 9000 Porta) и вынимает сегодняшнюю газету.

– В одном номере – в одном номере – давай посмотрим… задушенная топ‑модель, младенец, сброшенный с крыши высотного здания, дети, убитые в метро, коммунистическая сходка, замочили крупного мафиози, нацисты, – он возбужденно листает страницы, – больные СПИДом бейсболисты, опять какое‑то говно насчет мафии, пробка, бездомные, разные маньяки, педики на улицах мрут как мухи, суррогатные матери, отмена какой‑то мыльной оперы, дети проникли в зоопарк, замучили несколько животных, сожгли их заживо… опять нацисты… Самое смешное, что все это происходит здесь, в этом городе, а не где‑нибудь там, именно здесь, вот какая фигня, ну‑ка подожди. Опять нацисты, пробка, пробка, торговля детьми, дети на черном рынке, дети, больные СПИДом, дети‑наркоманы, здание обрушилось на грудного ребенка, дети‑маньяки, автомобильная пробка, обвалился мост… – Прайс умолкает, переводит дыхание и спокойно говорит, глядя на попрошайку на углу Второй и Пятой: – Двадцать четвертый за сегодня. Я считал. – Потом, не поднимая глаз, спрашивает: – Почему ты не носишь с серыми брюками темно‑синий шерстяной пиджак?

На Прайсе шестипуговичный костюм от Ermenegildo Zegna (шерсть с шелком), хлопчатобумажная рубашка с двойными манжетами от Ike Behar, шелковый галстук от Ralph Lauren и кожаные остроносые ботинки от Fratelli Rossetti. Он уткнулся в «Post». Там сравнительно интересная история о том, как двое людей таинственно исчезли с вечеринки, проходившей на яхте одной нью‑йоркской полузнаменитости, пока судно кружило вокруг острова. Никаких следов, только пятна крови и три разбитых стакана из‑под шампанского. Подозревают, что дело нечисто, – по характерным царапинам и зазубринам на палубе полиция полагает, что орудием убийцы был мачете. Тела не обнаружены. Подозреваемых нет. Прайс завелся еще за обедом, не угомонился он и во время партии в сквош и продолжил выступление в баре «У Гарри». Там после трех виски «J&B» с содовой он перешел на счета Фишера, которыми занимается Пол Оуэн. Прайс не может заткнуться.

– Болезни! – восклицает он, и его лицо кривится от боли. – Есть теория, что если ты подхватил СПИД, переспав с инфицированным человеком, то можешь заодно подхватить что угодно, даже то, что вирусом не передается, – болезнь Альцгеймера, мускульную дистрофию, гемофилию, лейкемию, анорексию, рак, рассеянный склероз, муковисцидоз, церебральный паралич, диабет, дислексию, господи, – от пизды можно заработать дислексию…

– Я не уверен, но, по‑моему, дислексия не вирус.

– Кто его знает? Они не знают. Это еще надо доказать.

Снаружи, на тротуаре, черные разжиревшие голуби дерутся за остатки хот‑догов перед киоском «Папайя Грея», трансвеститы лениво наблюдают за ними, полицейская машина бесшумно едет не в том направлении по улице с односторонним движением, небо низкое и серое.

Из такси, которое остановилось напротив, какой‑то парень, очень похожий на Луиса Каррузерса, машет Тимоти рукой. Тимоти не отвечает на приветствие, и парень (волосы зачесаны назад, подтяжки, очки в роговой оправе) понимает, что обознался, и возвращается к своему номеру «USA Today». По тротуару, с плеткой в руках, бредет отвратительная бездомная старуха, потупив взор. Она щелкает плеткой, но голуби не обращают на нее внимания, продолжая клевать и отчаянно драться за остатки хот‑догов. Полицейская машина исчезает на въезде в подземную стоянку.

– Но когда ты доходишь до того, чтобы абсолютно, полностью принять окружающий мир, когда ты как‑то настраиваешься на это безумие и все обретает смысл, а потом вдруг раз – и мы получаем какую‑нибудь мудацкую сумасшедшую негритянку‑бомжиху, которой на самом деле нравится – послушай меня, Бэйтмен, – ей нравится жить на улице, на этих вот улицах, посмотри, вот на этих, – он тычет в окно, – а наш мэр не желает считаться с ее желанием, не дает этой суке сделать по‑своему… Господи боже… не дает этой ебаной суке замерзнуть насмерть, помогает ей выбраться из ею же самой созданной нищеты, и, видишь, – ты опять там же, откуда начал, растерянный, охуевший… Двадцать четыре, нет, двадцать пять… А кто будет у Эвелин? Подожди, дай угадаю. – Он поднимает руку с безукоризненным маникюром. – Эшли, Кортни, Малдвин, Марина, Чарльз… я пока прав? Может быть, какие‑то богемные дружки Эвелин, эти художники из господи‑ты‑боже‑мой‑Ист‑Виллидж. Ну, ты понимаешь, о ком я… Они спрашивают у Эвелин, нет ли у нее хорошего белого шардоне… – Он хлопает себя рукой по лбу, закрывает глаза и бормочет сквозь зубы: – Все, ухожу. Бросаю Мередит. Она просто заставляет меня любить ее. Меня достало. Почему я только сейчас понял, что она – типичная ведущая телешоу?.. Двадцать шесть, двадцать семь… Я говорю ей, что я – человек чувствительный. Я ей говорил, что очень расстроился, когда разбился «Челленджер»… чего ей еще надо?! Я человек нравственный и терпимый, я доволен жизнью, я смотрю в будущее с оптимизмом – ты ведь тоже?

– Разумеется, но…

– А от нее получаю одно дерьмо… Двадцать восемь, двадцать девять, ебаный в рот, да тут у них просто гнездо. Говорю тебе… – Он вдруг замолкает, словно задохнувшись, – наверное, вспомнил о чем‑то важном – и, отвернувшись от очередной рекламы «Отверженных», спрашивает: – Ты читал о ведущем того телешоу? Который убил двух подростков? Пидор и извращенец. Смех, да и только.

Прайс ждет реакции. Ее нет. И вдруг уже Уэст‑Сайд. Он просит таксиста остановиться на углу Восемьдесят первой и Риверсайд, поскольку по улице нет проезда.

– Чтобы не объезжать… – начинает Прайс.

– Может, я по‑другому объеду, – говорит шофер.

– Не надо. – И чуть потише, но все же достаточно громко, стиснув зубы и без улыбки: – Мудила ебаный.

Таксист останавливает машину. Два такси сзади сигналят и проезжают мимо.

– Может, купим цветов?

– Что? Черт, это же ты ее пялишь, Бэйтмен. А цветы покупаем мы? Надеюсь, найдется сдача с полтинника, – предупреждает он водителя, косясь на красные цифры на счетчике. – Черт. Это все стероиды. Поэтому я такой нервный. Извини.

– Я думал, ты их больше не принимаешь.

– У меня на руках и ногах появились, прикинь, прыщи, ультрафиолетовые облучения не помогали, вместо этого я начал ходить в обычный солярий, и все прошло. Господи, Бэйтмен, ты бы видел, какой рельефный у меня живот. Идеальный живот. Крепкий, подтянутый… – произносит он странным, рассеянным тоном в ожидании, когда таксист отдаст сдачу, – в общем, рельефный.

Он не дает таксисту чаевых, но тот все равно искренне доволен. «Ну, пока, Шломо», – подмигивает ему Прайс.

– Черт, черт, проклятье, – говорит он, открывая дверцу. Выйдя из машины, он замечает нищего. – Я выиграл: тридцать.

Небритый, с жирными, зализанными назад волосами нищий одет в страшно засаленное грязно‑зеленое полупальто. Прайс в шутку придерживает перед ним открытую дверцу такси. Бродяга смущается и, стыдливо опустив глаза, протягивает нам пустой пластиковый стаканчик из‑под кофе.

– Как я понимаю, машина ему не нужна, – хмыкает Прайс, захлопывая дверцу. – Спроси, принимает ли он American Express.

– Ты принимаешь AmЕх?

Бродяга утвердительно кивает и, шаркая, медленно уходит.

Для апреля холодновато. Прайс бодро шагает к дому Эвелин, насвистывая песенку «If I Were a Rich Man»[1]; его теплое дыхание вырывается изо рта облачками пара, он размахивает кожаным дипломатом Tumi. Нам навстречу идет человек с зачесанными назад волосами, в роговых очках, одетый в бежевый двубортный костюм из шерсти с габардином от Cerruti 1881, в руках у него – точно такой же кожаный дипломат Tumi из D.F.Sanders. Тимоти изумляется вслух:

– Это Виктор Пауэлл?! Не может быть.

Мужчина проходит под неоновым светом фонаря, и лицо у него испуганное. На мгновение его губы складываются в подобие улыбки, он смотрит на Прайса как на знакомого, но быстро соображает, что обознался; до Прайса тоже доходит, что это не Виктор Пауэлл, и мужчина проходит мимо.

– Слава богу, – бормочет Прайс, подходя к дому Эвелин.

– И вправду, очень похож.

– Пауэлл на ужине у Эвелин! Это как пейсли с шотландкой. – Прайс на секунду задумывается. – Нет, я бы даже сказал: как белые носки с серыми брюками.

Камера медленно наезжает, и вот Прайс уже поднимается на крыльцо дома, который для Эвелин купил ее отец, – он поднимается и ворчит, что забыл вернуть кассеты в видеопрокат. Звонит в дверь. Из соседнего дома выходит женщина – высокие каблуки, великолепная задница – и уходит, не заперев дверь. Прайс провожает ее взглядом, но, услышав приближающиеся шаги, сразу же поворачивается и поправляет галстук от Versace, готовясь предстать во всей красе, кто бы ему ни открыл. Дверь открывает Кортни. На ней кремовая шелковая блузка от Krizia, твидовая, цвета ржавчины юбка от Krizia и туфли d’Orsay из шелкового атласа (Manolo Blahnik).

Я вздрагиваю и протягиваю ей свое черное шерстяное пальто от Giorgio Armani, она берет его, осторожно касаясь губами воздуха у моей правой щеки, а потом точно так же целует Прайса, принимая и его пальто от Armani. В гостиной тихо играет новый компакт Talking Heads.

– Опаздываете, мальчики, – скалится Кортни.

– Попался придурок‑таксист с Гаити, – мямлит Прайс, в свою очередь касаясь губами воздуха возле ее щеки. – У нас заказан столик где‑нибудь? Только не говори, что на девять в «Пастелях».

Кортни улыбается и вешает оба пальто в стенной шкаф.

– Сегодня, мои дорогие, мы едим дома. Знаю‑знаю – я пыталась отговорить Эвелин, но тем не менее у нас будет… суши.

Тим проходит мимо нее в кухню.

– Эвелин? Где ты, Эвелин? – зовет он нараспев. – Нам надо поговорить.

– Рад тебя видеть, – говорю я Кортни, – замечательно выглядишь. Лицо у тебя… так и сияет молодостью.

– Ты, Бэйтмен, знаешь, чем обаять даму. – В голосе Кортни нет ни капли сарказма. – Рассказать Эвелин про твой комплимент? – кокетливо спрашивает она.

– Нет, – отвечаю я. – Но даже не сомневаюсь, что ты бы с радостью.

– Пойдем, – говорит она, снимает с талии мои руки и кладет свои руки мне на плечи, подталкивая меня в сторону кухни. – Надо спасать Эвелин. Она уже час раскладывает суши. Пытается выложить твои инициалы: «П» – желтохвостом, а «Б» – тунцом, но ей кажется, что тунец выглядит слишком бледно…

– Как романтично.

– …и желтохвоста не хватает, чтобы закончить «Б». – Кортни вздыхает. – Так что, мне кажется, она выложит инициалы Тима. Ты ведь не возражаешь? – спрашивает она с легким беспокойством. Кортни – подруга Луиса Каррузерса.

– Я ужасно ревную, и мне, пожалуй, надо поговорить с Эвелин, – отвечаю я, и Кортни мягко вталкивает меня в кухню.

Эвелин стоит возле кухонной стойки из светлого дерева. На ней кремовая шелковая блузка от Krizia и твидовая, цвета ржавчины юбка от Krizia, точно такие же, как у Кортни, и такие же туфли d’Orsay из шелкового атласа. Длинные светлые волосы собраны в строгий пучок, и она здоровается со мной, не поднимая глаз от овального, из нержавеющей стали блюда Wilton, на котором она художественно разложила суши.

– Ты уж прости меня, милый. Я хотела пойти в это очаровательное сальвадорское бистро в Ист‑Сайде…

Прайс громко стонет.

– …но мы не смогли заказать столик. Тимоти, перестань стонать! – Она берет очередной кусок желтохвоста и осторожно кладет его в верхнюю часть блюда, завершая фигуру, похожую на заглавную букву «Т». Потом отступает на шаг и придирчиво изучает свое творение. – Даже не знаю. Нет, правда, не знаю.

– Я же просил тебя купить «Финляндию», – бурчит Тим, просматривая бутылки (в основном большие, на две кварты). – У нее никогда нет «Финляндии», – обращается он ко всем.

– Господи, Тимоти. Чем тебе «Абсолют» не нравится? – спрашивает Эвелин и задумчиво обращается к Кортни: – Калифорнийские роллы лучше разложить по краям, да?

– Давай выпьем, Бэйтмен, – вздыхает Тимоти.

– Мне «J&B» со льдом, – говорю я и вдруг думаю: как странно, что Мередит не пригласили.

– Господи, смотрится отвратительно, – говорит Эвелин со слезами в голосе. – Я сейчас точно расплачусь.

– А мне кажется, изумительно смотрится, – говорю я.

– Отвратительно, – причитает она, – отвратительно.

– Да нет же, нет. Суши выглядят изумительно, – говорю я и, пытаясь утешить Эвелин, беру кусок палтуса, запихиваю его себе в рот, мычу от удовольствия и обхватываю Эвелин сзади; рот набит рыбой, но мне удается сказать: – И очень вкусно.

Она игриво бьет меня по рукам, моя реакция ей явно понравилась, чмокает воздух возле моей щеки и поворачивается к Кортни. Прайс вручает мне стакан и идет в гостиную, пытаясь стряхнуть с пиджака невидимую пылинку:

– Эвелин, у тебя есть платяная щетка?

Вместо этого ужина я бы лучше остался дома и посмотрел бы бейсбол, или сходил бы в тренажерный зал, или наведался бы в тот сальвадорский ресторанчик, который пару раз похвалили, один раз в журнале «New York», а второй – в «Times». Однако вечеринки у Эвелин хороши тем, что это недалеко от моего дома.

– Ничего, если соевый соус будет не совсем комнатной температуры? – спрашивает Кортни. – По‑моему, там одно блюдо со льдом.

Рядом с изящной фарфоровой соусницей Эвелин аккуратно выкладывает бледно‑оранжевые кусочки имбиря.

– Нет, так не пойдет. Патрик, будь пай‑мальчиком, принеси пиво из холодильника. – Кажется, имбирь ее достал, она швыряет всю горсть на поднос. – Ладно, не надо. Я сама.

Я все равно иду к холодильнику. Мрачный Прайс входит на кухню и спрашивает:

– Черт возьми, кто это там в гостиной?

Эвелин изображает святую невинность:

– А кто там?

Кортни предостерегающе хмурится:

– Э‑ве‑лин. Надеюсь, ты им сказала.

– Кто? – внезапно пугаюсь я. – Виктор Пауэлл?

– Нет, Патрик, это не Виктор Пауэлл, – говорит Эвелин. – Это один мой приятель, художник. Его зовут Сташ. И его подруга Вэнден.

– Ага, стало быть, это девушка, – говорит Прайс. – Сходи посмотри, Бэйтмен, оно того стоит. Дай угадаю. Ист‑Виллидж?

– Ах, Прайс, – кокетливо произносит Эвелин, открывая бутылки с японским пивом. – А если бы даже Ист‑Виллидж? Вэнден учится в Кэмдене, а Сташ живет в СоХо, вот так.

Я выхожу из кухни, иду мимо столовой, где накрыт стол – в подсвечниках чистого серебра от Fortunoff горят восковые свечи от Zona, – и вхожу в гостиную. Непонятно, от кого одевается Сташ, – он весь в черном. У Вэнден зеленые пряди в волосах. Она курит и смотрит видеоклип по «МТV», какой‑то хеви‑метал.

– Кхе, кхе, – кашляю я.

Вэнден, кажется, обдолбана по самое не могу. Она настороженно оборачивается. Сташ сидит неподвижно.

– Привет. Я Пат Бэйтмен. – Я протягиваю ей руку. Заметив в зеркале на стене свое отражение, улыбаюсь, потому что вижу, как хорошо я выгляжу.

Она молча пожимает мне руку. Сташ нюхает свои пальцы. Быстрая смена кадра – и я снова на кухне.

– Гоните ее отсюда, – бурчит Прайс. – Она зациклена на «MTV», а я хочу посмотреть репортаж Макнила и Лерера.

Эвелин открывает большие бутылки импортного пива и замечает рассеянно:

– Пора уже съесть это, или мы все отравимся.

– У нее зеленые пряди в волосах, – говорю я. – И она курит.

– Бэйтмен, – говорит Тим, не сводя глаз с Эвелин.

– Да? – отвечаю я. – Что, Тимоти?

– Ты псих.

– Оставь Патрика в покое, – говорит Эвелин. – Он милый соседский мальчик, вот он кто. Никакой ты не псих, правда, милый?

Эвелин – существо не от мира сего. Я иду к бару, чтобы налить себе еще.

– Милый соседский мальчик, – ухмыляется Тим, а потом снова корчит рожу и раздраженно спрашивает Эвелин, есть ли у нее платяная щетка.

Открыв наконец все бутылки с японским пивом, Эвелин просит Кортни сходить за Сташем и Вэнден.

– Надо все это есть сейчас, а то потом отравимся, – бормочет она и оглядывает кухню, проверяя, не забыла ли она что‑нибудь.

– Если удастся оторвать их от последнего клипа Megadeth, – говорит Кортни, выходя.

– Нам надо поговорить, – говорит Эвелин.

Я подхожу к ней:

– О чем?

– Да не с тобой, – говорит она, указывая на Тима. – С Прайсом.

Тим по‑прежнему злобно смотрит на нее. Я ничего не говорю, уставившись на его стакан.

– Будь добр, – просит она меня, – отнеси суши на стол. Темпура в микроволновке, саке почти закипело… – Она уводит Прайса из кухни, и я не слышу окончания фразы.

Интересно, где Эвелин взяла суши. Тунец, желтохвост, макрель, креветки, угорь, даже бонито – все свежее; на блюде Wilton продуманно уложены кучки васаби и кусочки имбиря. Но еще больше мне нравится мысль, что я не знаю, никогда не узнаю и никогда не спрошу, откуда все это появилось. Суши будут стоять посреди стеклянного стола из Zona, который купил для Эвелин отец, этакий добрый и всемогущий джинн из арабских сказок, и, ставя блюдо на стол, я мельком ловлю свое отражение на его гладкой поверхности. При свечах моя кожа кажется смуглее, и я отмечаю, что стрижка, сделанная в прошлую среду в Gio, смотрится очень хорошо. Я наливаю себе еще. Меня беспокоит содержание соли в соевом соусе.

В ожидании Эвелин и Тимоти, которые ушли на поиски платяной щетки, мы вчетвером сидим за столом. Я сижу во главе стола и большими глотками пью «J&B». На противоположном конце Вэнден безо всякого интереса читает какой‑то богемный журнал под названием «Deception»[2]; заголовок большими буквами – «КОНЕЦ ДАУНТАУНА». Сташ вогнал зубочистку в одинокий кусок желтохвоста, лежащий, словно блестящее насекомое, у него на тарелке; зубочистка торчит вертикально. Время от времени Сташ выходит из ступора и начинает возить по тарелке кусок суши. Он ни разу не поднял глаз на меня, Вэнден или Кортни. Кортни сидит рядом со мной и потягивает сливовое вино из фужера для шампанского.

Эвелин с Тимоти возвращаются минут через двадцать после того, как мы сели; Эвелин, похоже, слегка раскраснелась – но только слегка. Тим, готовясь сесть рядом со мной, пристально смотрит на меня, стакан у него в руке снова полный. Он наклоняется ко мне, собирается что‑то сказать, может быть, в чем‑то признаться, но внезапно вмешивается Эвелин:

– Не туда, Тимоти, – а потом шепчет: – Мальчик‑девочка, мальчик‑девочка, – и указывает рукой на пустой стул рядом с Вэнден.

Глядя на Эвелин, Тимоти нерешительно садится возле Вэнден, которая, откровенно зевая, перелистывает свой журнал.

– Ну, все разом, – с улыбкой произносит Эвелин, довольная своей ролью радушной хозяйки, приготовившей экзотический ужин, – берем и едим.

Заметив пронзенный кусок суши на тарелке у Сташа (теперь Сташ склонился над тарелкой и что‑то шепчет), она немного теряется, но мужественно улыбается и щебечет:

– Кто хочет сливового вина?

Все молчат, а потом Кортни, глядя в тарелку Сташа, неуверенно приподнимает стакан и, пытаясь изобразить улыбку, говорит:

– Просто… божественно, Эвелин.

Сташ молчит. И хотя, вероятно, он себя чувствует несколько неуютно в нашей компании, потому что совсем не похож на остальных присутствующих мужчин (его волосы не зачесаны назад, у него нет подтяжек и очков в роговой оправе; он весь в черном, одежда плохо на нем сидит; он не выказывает желания закурить, пососать сигару; он, скорее всего, не способен заказать столик в «Верблюдах»; он ничего из себя не представляет), – и все же в его поведении не ощущается никакой скованности, его словно загипнотизировало блестящее суши, и, когда наконец все готовы окончательно забыть о Сташе, отвести глаза и приступить к еде, он выпрямляется и говорит, тыкая пальцем в свою тарелку:

– Оно шевелится.

Тимоти смотрит на него с таким жгучим презрением, до которого мне, признаюсь, далеко. Но я очень стараюсь не отставать. Вэнден вроде бы забавляется, и Кортни, как ни печально, тоже. У меня возникает стойкое подозрение, что ей даже нравится эта обезьяна. Правда, если бы я ходил на свидания с Луисом Каррузерсом, мне бы, наверное, он тоже понравился. Эвелин, добродушно смеясь, замечает:

– Сташ, ты такой выдумщик! – а потом озабоченно предлагает: – Кому темпуры?

Чтоб вы знали: Эвелин – исполнительный менеджер в финансовой компании.

– Мне, – говорю я и подцепляю с блюда кусочек баклажана, который есть все равно не буду, потому что он жареный.

Все накладывают еду в тарелки, успешно игнорируя Сташа. Я наблюдаю за тем, как Кортни жует и глотает.

После долгой и вроде как глубокомысленной паузы Эвелин говорит, пытаясь завязать разговор:

– Вэнден учится в Кэмдене.

– Правда? – ледяным голосом произносит Тимоти. – А это где?

– В Вермонте, – отвечает Вэнден, не отрываясь от журнала.

Я смотрю на Сташа. Мне интересно, как он воспримет эту наглую и вопиющую ложь, но он как будто не слышит. Можно подумать, что он вообще не здесь, а где‑то совсем в другом месте, может быть, в другой комнате или в каком‑нибудь панковском клубе где‑нибудь в злачном районе. Все остальные ведут себя точно так же, и это меня беспокоит, поскольку и мне, и всем известно, что Кэмден находится в Нью‑Гэмпшире.

– А ты где училась? – вздыхает Вэнден, когда до нее наконец доходит, что Кэмден здесь никого не интересует.

– Ну, я училась в Ле‑Росэ, – говорит Эвелин. – А потом в бизнес‑школе в Швейцарии.

– Я тоже училась в Швейцарии в бизнес‑школе, – говорит Кортни. – Только я – в Женеве, а Эвелин – в Лозанне.

Вэнден кидает журнал «Deception» рядом с Тимоти и усмехается – криво и по‑стервозному. Меня злит, что Эвелин терпит эту снисходительность Вэнден и не может достойно ответить, но благодаря виски «J&B» мой стресс уменьшился до такой степени, что я вообще молчу. Эвелин, вероятно, считает Вэнден милой девочкой, растерянной и смущенной – человеком искусства. Прайс с Эвелин ничего не едят; я подозреваю, что это все кокаин, хотя и не уверен. Отхлебнув из стакана, Прайс берет в руки журнал «Deception» и хмыкает.

– «Конец Даунтауна»! – восклицает он, тыкая в каждое слово заголовка. – Кого… трясет чужое горе?

Я почему‑то жду, что Сташ перестанет созерцать свою тарелку, но он продолжает смотреть на одинокий кусок суши, улыбаясь своим мыслям и качая головой.

– Эй, – произносит Вэнден так, словно ее глубоко оскорбили. – Это касается всех нас.

– Ой‑ой‑ой, – говорит Тим предостерегающе, – это касается всех нас? А как насчет резни в Шри‑Ланке, моя дорогая? Разве она нас не касается? Шри‑Ланка, а?..

– «Даунтаун» – клевый клуб в Виллидже, – пожимает плечами Вэнден. – И нас это тоже касается.

Неожиданно Сташ говорит, не поднимая глаз от тарелки:

– Это называется Тонка. – Похоже, он раздражен, но его голос звучит ровно и тихо. Он по‑прежнему смотрит на суши. – Не Шри‑Ланка, а Тонка. Понятно? Тонка.

Вэнден опускает глаза и кротко произносит:

– Ага.

– Ты, вообще, знаешь, что там происходит, в Шри‑Ланке? Как там сикхи сотнями убивают израильтян? – подначивает ее Тимоти. – Разве это нас не касается?

– Кому ролл каппамаки? – бодро перебивает его Эвелин, поднимая поднос.

– Ладно, Прайс, не заводись, – говорю я. – У нас есть проблемы и поважней Шри‑Ланки. Конечно, внешняя политика – это важно, но у нас есть более насущные проблемы.

– Что, например? – говорит он, по‑прежнему глядя на Вэнден. – И кстати, почему у меня в соевом соусе плавает лед?

– Ну… – неуверенно начинаю я, – ну, нам надо покончить с апартеидом, это раз. Остановить гонку ядерных вооружений, побороть мировой терроризм и голод. Обеспечить надежную армию, предотвратить распространение коммунизма в Центральной Америке, установить мир на Ближнем Востоке, сделать так, чтобы Вооруженные силы США не использовались за рубежом. Мы должны сделать Америку сильной и уважаемой мировой державой. Это не преуменьшает значение наших внутренних проблем, которые так же важны, а может быть, и важнее. Необходимо улучшать медицинское обслуживание пожилых людей и делать его более доступным, контролировать распространение СПИДа и искать средства для борьбы с ним, оберегать окружающую среду от загрязнения и токсичных отходов; улучшать качество начального и среднего образования; ужесточить законы по борьбе с преступностью и распространением наркотиков. Мы также должны обеспечить среднему классу доступное высшее образование, а пожилым – социальную защиту, а еще нужно бережно относиться к природным ресурсам и охранять заповедники. И уменьшить влияние крайних политических партий.

Все (даже Сташ) таращатся на меня, чувствуя себя неловко. Но меня несет:

– Положение в экономике по‑прежнему скверное. Мы должны найти способ сдержать инфляцию и уменьшить дефицит бюджета. Следует также обеспечить обучение безработных и создать для них рабочие места, равно как и защитить американский рынок рабочей силы от наплыва иностранцев‑нелегалов. Мы должны сделать так, чтобы Америка стала лидером в передовых технологиях. В то же время нужно заботиться об экономическом росте и развитии деловой активности; упорно бороться против федеральных налогов на доходы; снижать процентные ставки, создавать благоприятные условия для развития мелкого предпринимательства, контролировать слияния крупных корпораций и их сделки.

После этого заявления Прайс едва не выплевывает «Абсолют», а я пытаюсь посмотреть в глаза каждому, особенно в глаза Вэнден: если бы она состригла зеленые пряди, перестала носить черную кожу, чуточку порозовела (может, пошла бы на аэробику) и надела бы нормальную блузку, что‑нибудь от Laura Ashley, – она могла бы быть очень даже хорошенькой. Но почему она спит со Сташем? Он бледный, рыхлый, плохо подстриженный, и лишнего веса в нем как минимум фунтов десять: под черной майкой и в помине нет никакой мускулатуры.

– Но и про социальные потребности тоже нельзя забывать. Нельзя допустить, чтобы люди бесконтрольно пользовались системой социальной помощи. Мы должны обеспечить бездомных пищей и кровом, противостоять расовой дискриминации, защищать гражданские права и женское равноправие и вместе с тем следует изменить закон об абортах так, чтобы он защищал право на жизнь и в то же время давал женщинам свободу выбора. Необходим жесткий контроль за нелегальной эмиграцией. Мы должны вернуться к традиционным нравственным ценностям, запретить порнографию и насилие на телеэкране, в кино и в популярной музыке – везде. Самое главное: надо воспитывать молодежь, чтобы привить ей гражданское самосознание и неприятие грубого материализма.

Я допиваю свой виски. Все уставились на меня и молчат. Кортни улыбается с довольным видом. Тимоти ошеломленно качает головой с явным недоверием. Эвелин, озадаченная поворотом беседы, с трудом встает из‑за стола и спрашивает, кто хочет десерт.

– У меня есть… шербет, – произносит она, словно в трансе, – киви, карамбола, черимойя, плод кактуса и эта… как ее… – она прерывает свой монолог зомби и пытается вспомнить название еще одного экзотического фрукта, – ах да, японская груша.

Все по‑прежнему молчат. Тимоти бросает на меня быстрый взгляд. Я смотрю на Кортни, потом – снова на Тима, потом на Эвелин. Встретив мой взгляд, Эвелин с беспокойством смотрит на Тима. Я тоже смотрю на Тима, на Кортни, опять на Тима, который еще раз косится в мою сторону и медленно, неуверенно произносит:

– Мне кактусовую грушу.

– Плод кактуса, – поправляет Эвелин.

Я с подозрением смотрю на Кортни и после того, как она говорит: «Черимойя», я говорю: «Киви», и тогда Вэнден тоже говорит: «Киви», а Сташ тихо, но очень четко, выговаривая каждую букву, выдает:

– Шоколадные чипсы.

Беспокойство, промелькнувшее при этих словах на лице Эвелин, мгновенно сменяется добродушной улыбкой, похожей на маску. Она говорит:

– Ах, Сташ, ты же знаешь, что у меня нет шоколадных чипсов, хотя, признаюсь, это было бы оригинальное наполнение для шербета. Я же сказала, у меня есть черимойя, кактусовая груша, карамбола, то есть плод кактуса…

– Я слышу, слышу, – отмахивается Сташ. – Тогда сделай мне сюрприз.

– Ладно, – говорит Эвелин. – Кортни, ты мне не поможешь?

– Конечно.

Кортни поднимается из‑за стола. Я наблюдаю, как она, стуча каблуками, уходит на кухню.

– Никаких сигар, мальчики, – кричит Эвелин.

– Даже не думал, – говорит Прайс, убирая сигару обратно в карман.

Сташ по‑прежнему смотрит на суши так напряженно, что это меня раздражает. Надеясь, что до него дойдет моя ирония, я интересуюсь:

– Опять шевелится?

Вэнден соорудила у себя на тарелке улыбающуюся рожицу из калифорнийских роллов. Она показывает тарелку Сташу:

– Ну как?

– Круто, – бормочет Сташ.

Эвелин возвращается с шербетом в розеточках Odeon и с непочатой бутылкой виски «Гленфиддих», которая так и остается неоткрытой, пока мы едим шербет.

Кортни должна уйти рано, они с Луисом встречаются на корпоративной вечеринке в «Бедламе» – это новый клуб в центре. Вскоре уходят и Сташ с Вэнден – «зацепить» что‑нибудь в СоХо. Я единственный видел, как Сташ взял с тарелки суши и сунул его в карман своей светло‑зеленой кожаной куртки. Когда я сообщаю об этом Эвелин, которая ставит посуду в посудомоечную машину, она смотрит на меня с такой ненавистью, что перспектива вечернего секса становится более чем сомнительной. Но я все равно остаюсь. И Прайс тоже. Он лежит в спальне Эвелин, на ковре Aubusson конца восемнадцатого века, и пьет эспрессо из чашечки Ceraline. Я лежу на кровати Эвелин, обхватив гобеленовую подушку от Jenny В. Goode, и потягиваю «Абсолют» с клюквенным соком. Эвелин сидит за туалетным столиком и расчесывает волосы; ее великолепное тело упаковано в шелковый зелено‑белый полосатый халат от Ralph Lauren; она рассматривает свое отражение в маленьком зеркале.

– А что, никто, кроме меня, не заметил, что Сташ решил, будто его суши… – Я откашливаюсь и продолжаю: – Зверек?

– Пожалуйста, не приглашай больше своих «богемных» друзей, – устало говорит Прайс. – Мне надоело, что за ужином я единственный, кто не разговаривает с инопланетянами.

– Я пригласила их в первый раз, – говорит Эвелин, поглощенная своей безмятежной красотой. Она сосредоточенно рассматривает свои губы.

– А тогда, в «Одеоне»? – бормочет Прайс.

Интересно, а почему меня тогда не пригласили в «Одеон» на ужин с художниками? Неужели Эвелин сама оплатила счет? Наверное. Внезапно я представляю себе, как Эвелин улыбается, сидя за столом, где собрались одни друзья Сташа: все они сооружают у себя на тарелках маленькие домики из ломтиков жареного картофеля; делают вид, что копченый лосось – живой; двигают по столу куски рыбы; рыба беседует с каждым о «художественной жизни» и новых галереях; может <

Брет Истон Эллис. Американский психопат

Поиск по сайту