В обычное время Джим бы остановился, чтобы посмотреть на толпу. По дороге домой из школы Янг часто заезжал в Старый город. Публичную казнь через повешение обычно приводили в исполнение на маленьком стадионе с начищенным скребками полом и скамьями вокруг тиковых виселиц, и это зрелище неизменно собирало многочисленную задумчивую аудиторию. Китайцы потому так и любят спектакль смерти, решил про себя Джим, что он напоминает им о том, что они и сами до сих пор живы по чистой случайности. И проявлять жестокость они любили по той же самой причине, чтобы не тешить себя лишний раз мыслью, будто в мире есть что-то, кроме жестокости.
Джим наблюдал за тем, как кули и крестьянки смотрят на обезглавленные тела. Поток пассажиров постепенно оттеснил их прочь, затопив, затоптав это маленькое поле смерти. Он свернул в сторону, запнувшись о жаровню, на которой уличный торговец поджаривал кусочки отбитого змеиного мяса. Капли жира падали в деревянную бадью, где плавала еще одна змея, дергаясь и колотясь о стенки всякий раз, как на нее попадало раскаленное масло. Торговец ткнул в Джима горячей шумовкой, стараясь попасть в голову, но тот уже успел поднырнуть под припаркованные рядом рикши и побежал по запачканным кровью рельсам к остановке.
Пробравшись между ждущими своей очереди пассажирами, он нашел себе местечко на бетонной скамье, рядом с группой крестьянок, которые куда-то везли кур в плетеных корзинах. От женщин пахло усталостью и потом, но Джим слишком утомился, чтобы двигаться. Он прошел по запруженным толпой улицам больше двух миль. И знал, что за ним уже давно идет молодой китаец, должно быть, сутенер или шестерка на посылках у одного из десятков тысяч шанхайских мелких гангстеров. Высокий парень с бледным, словно лишенным костей лицом, масляными черными волосами и в кожаной куртке, — он пристроился к Джиму возле собачьего стадиона. Киднэппинг в Шанхае был обычным делом, и родители даже требовали, чтобы Джима в школу непременно сопровождала гувернантка, до тех пор, пока не привыкли доверять Янгу. Он решил, что парень клюнул на блейзер и кожаные туфли, а еще на летные часы и на торчавшую у него из кармана американскую авторучку.
|
|
Парень протиснулся через толпу и прямиком двинулся к Джиму; его желтые руки были похожи на пару хорьков.
— Американски мальчик?
— Английский. Сейчас сюда должен подъехать мой шофер.
— Англиски… мальчик. Иди сюда.
— Нет — вон он едет.
Парень подался вперед, выругался по-китайски и схватил Джима за запястье. Его пальцы забегали по металлическому браслету, пытаясь расстегнуть замок. Китаянки не обращали на происходящее никакого внимания; куры мирно спали у них на коленях. Джим стряхнул было руку, но парень тут же перехватил его за предплечье. Другой рукой он уже успел достать откуда-то из-под куртки нож и явно собирался отхватить Джиму кисть.
Джим вывернулся. Прежде чем парень успел снова схватить его, он опрокинул на него корзину с колен той китаянки, что сидела справа от него. Парень упал навзничь, молотя ногами по пронзительно кудахчущей птице. Женщины вскочили на ноги и принялись на него кричать. Не обращая на них внимания, он спрятал нож и пошел за Джимом, который метнулся сквозь толпу пассажиров, показывая им на бегу синяк на руке.
|
|
Ярдах в ста от остановки был перекресток с авеню Жоффр. Джим добежал до поворота и остановился передохнуть у запертого на висячий замок парадного входа в «Нанкин-театр», где в прошлом году крутили пиратскую китайскую копию «Унесенных ветром». Полуразобранные лица Кларка Гейбла и Вивьен Ли красовались на фоне арматуры и вида на горящую Атланту, едва ли не в натуральную величину. Плотники-китайцы снимали фанерные щиты с написанным на них дымом пожарищ, который вздымался высоко — казалось, в самое шанхайское поднебесье — и был едва отличим от настоящего дыма, все еще висевшего над многоэтажками Старого города, где нерегулярные гоминьдановские части пытались было остановить японское наступление.
Парень с ножом по-прежнему маячил у Джима за спиной — обходил пешеходов, подскакивал на носках дешевых кед. Посреди авеню Жоффр был расположен полицейский пропускной пункт, выложенные из мешков с песком огневые позиции обозначали западную границу Французской Концессии. Джим прекрасно отдавал себе отчет в том, что ни вишистская полиция, ни японские солдаты даже и пальцем не пошевелят, чтобы ему помочь. Как раз в эту минуту они с головой ушли в созерцание одномоторного японского бомбардировщика, который на бреющем шел над беговой дорожкой стадиона, так, словно собирался прямо здесь зайти на посадку.
Тень от самолета скакнула через улицу, и в тот же момент Джим почувствовал, как парень с ножом сорвал у него с головы школьную шапочку и одновременно ухватил за плечи. Джим рванулся вперед и побежал через толпу, через улицу к пропускному пункту, вскакивая в коляски рикш, спрыгивая по другую сторону и крича во весь голос:
|
|
— «Накадзима»!… «Накадзима»!…
«Вспомогательный» китаец в вишистском мундире хотел было ударить его бамбуковой тростью, но тут один из японцев-часовых запнулся на ходу и посмотрел на Джима. Его взгляд зацепился за японские закорючки на металлической полоске, которую Джим унес недавно из разбитого истребителя на аэродроме в Хуньджяо, а теперь выставил, как пропуск, перед собой. Едва снизойдя до того, чтобы обратить внимание на мальчика, он, не торопясь, пошел дальше, но успел разрешающе качнуть в его сторону стволом винтовки.
— «Накадзима»!…
Джим влился в очередь, выстроившуюся перед пропускным пунктом. Как он и предполагал, его преследователь тут же растворился среди нищих и болтающихся без дела рикшей-кули на французской стороне изгороди из колючей проволоки. И в который раз Джим уяснил для себя одну простую истину: его единственными защитниками в Шанхае были японцы, с официальной точки зрения — его главные здесь враги.
Нянча ноющую руку, злясь на себя за то, что лишился школьной шапочки, Джим наконец добрался до Амхерст-авеню. Синяки он старательно прикрыл рукавом рубашки. Мама постоянно переживала из-за того, что на улицах Шанхая его поджидают разного рода опасности, и даже понятия никакого не имела о его долгих разъездах на велосипеде по всему городу.
На Амхерст-авеню было пусто. Толпы нищих и беженцев все куда-то подевались. Ушел даже старик у ворот и унес с собой жестянку. Джим побежал по подъездной дорожке, мечтая поскорей увидеть маму, как она сидит на диване у себя в спальне, и поговорить с ней о Рождестве. Он уже решил для себя, что о войне не скажет с ней ни слова.
К парадной двери был прибит длинный матерчатый свиток, весь покрытый японскими иероглифами, печатями и регистрационными номерами. Джим нажал кнопку звонка и стал ждать, пока Второй Бой откроет ему дверь. Он чувствовал себя измотанным, изношенным, как вконец стоптанные туфли у него на ногах, а еще он заметил, что вор успел разрезать ножом рукав его блейзера — от локтя вниз.
— Бой, быстро!… — Он начал было выговаривать привычное: — Убью!… — но осекся.
В доме было тихо. Во флигеле для прислуги не спорили между собой над чаном грязного белья ама, и привычного стрекота ножниц садовника, подстригающего газон вокруг клумб, тоже не было слышно. Кто-то выключил мотор насоса, подающего воду в бассейн, хотя отец строго-настрого велел не останавливать его всю зиму, чтобы не испортился фильтр. Он посмотрел вверх, на окна собственной спальни, и увидел, что решетка кондиционера опущена.
Джим слушал, как в пустом доме отдается эхо звонка. Тянуться к кнопке еще раз у него уже не было сил; он сел на полированную ступеньку и стал дуть на разбитые колени. Трудно было даже представить, каким образом родители, Вера, девять человек слуг, шофер и садовник могли все одновременно уйти из дома.
От ворот донесся приглушенный хлопок, кашлянула паровыпускная коробка тяжелого автомобильного двигателя. На Амхерст-авеню въехал японский полугусеничный броневик — экипаж стоял в кузове между радиоантеннами. Они ехали по самой середине дороги, заставив свернуть на тротуар «мерседес» — лимузин из соседнего немецкого поместья.
Джим спрыгнул с крыльца и спрятался за колонной. Вокруг дома шла высокая, выложенная керамической плиткой стена, а наверху — осколки битого стекла. Цепляясь кончиками пальцев за щели между плитками, он взобрался на стену как раз под зарешеченным окном гардеробной. Вскарабкавшись на плоский бетонный парапет, он по-крабьи, боком пошел на коленях, старательно обходя острые стеклянные лезвия. Весь последний год, тайком от садовника и сторожа, он лазал на эту стену — наверное, раз двенадцать, не меньше — и всякий раз убирал по нескольку самых опасных стекляшек. Потом он перекинул ноги через край стены и спрыгнул прямо в темную путаницу кедровых ветвей за летним домиком.
Перед ним оказался запертый снаружи тихий сад, в котором Джим ощущал себя дома — даже в большей степени, чем в собственной спальне. Здесь он предавался самым безудержным своим фантазиям. Он был сбитый летчик, приземлившийся на крышу затянутой вьющимися розами беседки, снайпер, который забрался на самую верхушку тополя за теннисным кортом, пехотинец, который бежит через лужайку с воздушкой наперевес, падает, подстрелив сам себя, и снова встает, чтобы рвануть на штурм устроенного под флагштоком декоративного каменного садика с горками.
Из густой тени за летним домиком Джим стал разглядывать окна веранды. Над головой пролетел самолет, и он решил, что бросаться прямо вот так, опрометью, через лужайку не стоит. Сад стоял нетронутым, но почему-то казался темнее, чем всегда, и каким-то неухоженным. Нестриженный газон отрос и лег по ветру, да и рододендроны выглядели как-то безрадостно — он помнил их куда более веселыми. На ступеньках террасы лежал его велосипед; руки поотбивать садовнику. Джим пошел через непривычно путающуюся под ногами траву к бассейну. В воде плавали листья и дохлые насекомые, уровень упал почти на три фута, и по бокам обнажились широкие осклизлые полосы. На белых плитках лежали раздавленные каблуком окурки, а под трамплином плавала пустая пачка от китайских сигарет.
Джим пошел по дорожке к ютившемуся за домом флигелю для прислуги. Во внутреннем дворике стояла металлическая печка-буржуйка, но дверь в кухню была заперта. Он постоял и послушал еще: из дома не доносилось ни звука. Возле кухонного крыльца, под гофрированным металлическим кожухом был наполовину встроенный в стену уплотнитель отходов. От уплотнителя сквозь кухонную стену к нише под раковиной шел наклонный желоб. Два года назад, когда он был совсем еще маленький, он до смерти напугал маму, забравшись на кухню через желоб в тот самый момент, когда она обсуждала со старшим помощником повара меню для званого ужина.
На сей раз опасаться, что кто-нибудь не вовремя включит мотор, не приходилось. Джим поднял кожух, протиснулся между похожими на серпы лезвиями измельчителя и стал пробираться дальше, по жирному на ощупь брюху желоба. Откинулась металлическая крышка, и он увидел знакомую, выложенную белой плиткой кухню.
— Вера! Я дома! Бой!
Джим осторожно спустился на пол. Он еще ни разу не видел, чтобы в доме было так темно. Он перешагнул через лужу воды возле холодильника и вышел в пустынный холл. Поднимаясь по лестнице в мамину спальню, он почувствовал в воздухе тяжелый привкус чужого пота.
Мамины вещи были разбросаны по неубранной кровати, на полу лежали открытые чемоданы. Кто-то смахнул с туалетного столика все ее щетки для волос и флакончики с духами, и полированный паркет был сплошь покрыт слоем талька. На тонком порошке остались десятки следов, мамины босые ноги вперемешку с четкими отпечатками подошв тяжелых армейских башмаков, вроде как схемы сложных танцевальных па в родительских самоучителях по фокстроту и танго.
Джим сел на кровать и уставился на собственное, разбежавшееся морской звездой из центра зеркала изображение. В длинное, в рост человека напольное зеркало попали чем-то тяжелым, и теперь казалось, что куски его лица и тела разлетелись по комнате, рассыпались по всему пустому дому.
Он уснул в ногах маминой кровати, успокоившись запахом ее шелковой ночной рубашки, — под усыпанным бриллиантовыми блестками изображением взорвавшегося изнутри маленького мальчика.
Высохший бассейн
Время застыло на Амхерст-авеню, недвижное, как висевшие в комнатах столбы пыли, которые лениво завивались вокруг Джима, когда он шел через пустынный дом. Полузабытые запахи, едва заметная отдушка старого ковра напоминали о том, что и как здесь было до войны. Три дня он ждал, что вот-вот вернутся мама и отец. Каждое утро он забирался на пологую крышу над окном спальни и вглядывался поверх жилых кварталов в западные пригороды Шанхая. Он видел, как со стороны суши входят в город японские танковые колонны, и пытался починить свой блейзер, думая о том, как встретит родителей, когда они приедут с Янгом на «Паккарде».
Самолеты у него над головой летали тучами, и он часами глядел на них, определяя по силуэтам марки. Под ним расстилалась нетронутая лужайка, она только становилась с каждым днем немного темнее, потому что садовник больше не подравнивал живые изгороди и не стриг траву. По вечерам Джим отправлялся туда поиграть, полазать в каменном садике, воображая, что он — японский морпех и берет на абордаж «Бдительный». Но игры в саду как-то утратили былую прелесть, и большую часть времени он проводил на кровати, у мамы в спальне. Ощущение ее присутствия висело в воздухе, как запах ее духов, и не давало исчезнуть рассеченной на куски фигуре в разбитом зеркале. Джим вспоминал долгие часы, проведенные вместе с ней за уроками латыни, и те истории, которые она ему рассказывала о собственном детстве в Англии, стране куда более чужой и незнакомой, чем Китай, стране, где он будет учиться в школе, когда кончится война.
Рассыпанный по полу тальк хранил следы маминых ног. Ее бросало из стороны в сторону, может быть, тот японский офицер, которого она пыталась научить танцевать танго, оказался слишком рьяным учеником. Джим попытался сам отработать запечатленные на полу танцевальные па, но они оказались куда более отчаянными, чем любое когда-либо виденное им танго: дело кончилось тем, что он упал и порезал руку о кусок разбитого зеркала.
Высасывая ранку, он вспомнил, что мать учила его играть в маджонг — таинственные, ярко разукрашенные дощечки, которыми так славно щелкали о невысокие, из красного дерева, стенки. Джим подумал было о том, чтобы написать книгу по маджонгу, но большую часть правил он уже успел забыть. Он принес из теплицы охапку бамбуковых шестов, свалил на ковре в гостиной и начал строить огромного, такого, чтобы человека мог поднять, воздушного змея, согласно научным принципам, которым обучил его отец. Но японские патрули на Амхерст-авеню сразу обратят внимание, если кто-нибудь станет запускать из сада воздушного змея. Пришлось оставить и эту затею; Джим слонялся по пустому дому и следил за тем, как — почти неуловимо — падает в бассейне уровень воды.
Еда в холодильнике стала издавать подозрительный запах, но шкафы в буфетной были битком набиты консервированными фруктами, крекерами и банками деликатесной ветчины — едой, которую Джим просто обожал. Он ел за обеденным столом, сидя на своем обычном месте. Когда наступал вечер, и становилось ясно, что родители сегодня уже не приедут, он отправлялся спать наверх, к себе в спальню, и брал с собой в постель какую-нибудь из авиамоделей; кстати, Вера строго-настрого ему это запрещала. А потом на него наваливались сны про войну, весь японский военно-морской флот, в полном составе, шел вверх по Янцзы, паля изо всех орудий по тонущему «Буревестнику», а они с отцом спасали раненых моряков.
На четвертое утро, выйдя к завтраку, Джим обнаружил, что с вечера забыл закрыть кран на кухне, и за ночь вся вода из запасного бака вытекла в раковину и дальше в сток. В буфетной стояли батареи сифонов с содовой водой, но он уже понял, что родители домой не вернутся. Он сидел и смотрел из окна веранды на разлохматившийся сад. Война не то чтобы все переменила — Джим был бы даже рад переменам, — она все оставила, как есть, только перепутала в каком-то странном, вызывающем тревогу порядке. Даже дом теперь казался мрачным, как будто, что ни день, отдалялся от него и делал мелкие, ни с чем не сообразные гадости.
Для того, чтобы не терять присутствия духа, Джим решил обойти дома своих ближайших друзей, Патрика Макстеда и близнецов Реймондов. Вымывшись содовой, он вышел в сад, чтобы взять велик. За ночь бассейн пересох окончательно. Джим еще ни разу не видел его совсем пустым, и принялся с интересом разглядывать покатое дно. Загадочный во время оно мир тихо подрагивающих синих линий — сквозь пелену поднимающихся со дна пузырьков — был открыт и наг при свете утреннего солнца. Осклизлые плитки, покрытые грязью и бурыми листьями, хромированная лесенка в самой глубокой части, когда-то уходившая в неведомые глубины, вдруг обрывалась рядом с парой грязных резиновых шлепанцев.
Джим спрыгнул на дно в мелкой части бассейна. Он поскользнулся, ссадина на разбитом колене открылась, и на влажной плитке осталось пятнышко крови, возле которого тут же приземлилась муха. Осторожно переступая ногами, Джим пошел по наклонному дну. У забранного медной сеточкой стока собрался целый маленький музей прошлых летних сезонов — мамины солнечные очки, Верина заколка для волос, стакан для вина и английская монетка в полкроны, которую отец специально для него бросил в бассейн. Джиму часто попадался на глаза этот серебряный, блестящий как жемчужина кружок, но донырнуть до него он так никогда и не смог.
Джим сунул монету в карман и оглядел сырые стены. В спущенном плавательном бассейне было что-то неуловимо зловещее, и он попытался представить, что тут могло бы быть, если вообще не наливать сюда воду. Ему тут же пришли на память бетонные бункеры в Циндао и кровавые отпечатки ладоней сошедших с ума немецких артиллеристов на стенках кессона. Может быть, в шанхайских плавательных бассейнах станут убивать людей, а плиткой их выложили для того, чтобы удобнее было смывать со стен кровь?
Джим забрал в саду велосипед и провел его в дом через дверь веранды. А потом устроил представление, о котором мечтал всю свою сознательную жизнь: сел на велик и стал гонять по пустым, чопорно застывшим комнатам. Радостно представляя себе, какие были бы лица у Веры и слуг, если бы они его сейчас увидели, он лихо описал круг по отцовскому кабинету, с любопытством оборачиваясь на оставленные колесами на толстом ковре следы. Ударившись об стол, он сшиб на пол настольную лампу и, покачнувшись, вырулил в гостиную. Привстав на педалях, он зигзагом прошел сквозь строй столов и кресел, потерял равновесие и рухнул на диван, снова встал на колеса, даже не коснувшись ногой пола, с ходу врезался в двойные двери в столовую, распахнул их и начал на бешеной скорости нарезать круги вокруг длинного полированного стола. Потом он сделал набег на кладовку, со свистом промчавшись туда-сюда по луже возле холодильника, сбил с кухонной полки выстроившиеся по росту кастрюли и с сумасшедшей скоростью понесся лоб в лоб с высоким напольным зеркалом в нижней гардеробной. Когда переднее колесо, подрагивая, уперлось в запылившееся стекло, Джим закричал во всю глотку от переполнившего грудь радостного возбуждения. Хоть одна радость ото всей этой войны.
Счастливый, Джим закрыл за собой парадную дверь, расправил японский свиток и покатил к дому близнецов Реймонд, недалеко, на Коламбиа-роуд. У него было такое чувство, словно шанхайские улицы — это комнаты огромного пустого дома. Он пронесся мимо марширующего вдоль по Коламбиа-роуд взвода игрушечных китайских солдат и с демонстративной неспешностью свернул на боковую улицу, когда капрал разорался ему вслед. Джим мчался по пригородным тротуарам, проскакивая под двойными опорами телефонных столбов, расшвыривая на ходу жестянки, оставленные после себя куда-то подевавшимися нищими.
К дому Реймондов на немецком конце Коламбиа-роуд он подъехал, совершенно запыхавшись. Он попетлял между припаркованными «опелями» и «мерседесами» — странными, мрачного вида автомобилями, по одному только виду которых становилось ясно, что из себя представляет эта самая Европа, — и въехал по тормозам прямо к передней двери.
К дубовой дверной панели был пришпилен знакомый японский свиток. Дверь открылась, вышли две ама и стали стаскивать вниз по ступенькам туалетный столик миссис Реймонд.
— А Клиффорд дома? Или Дерек? Ама!…
Он прекрасно знал обеих ама и ждал, что вот сейчас они ему ответят на своем пиджин-инглиш.[24] Они, однако, не обратили на него никакого внимания и снова взялись за свой столик. Их изуродованные ноги, похожие на сжатые кулачки, скользили по ступенькам.
— Миссис Реймонд, это Джемми…
Джим попытался пройти мимо ама, но тут одна из них развернулась и ударила его по лицу.
Едва разбирая дорогу сквозь плавающие перед глазами круги, Джим пошел обратно к велосипеду. Он еще ни разу в жизни не получал такого сильного удара, ни во время школьных тренировок по боксу, ни в драках с бандой с авеню Фош. Казалось, всю переднюю часть его лица отбили от костей. В глазах щипало, но плакать он себе запретил. Руки у ама были как кувалды: еще бы, повыжимай всю жизнь белье. Он стоял, смотрел, как они возятся с туалетным столиком, и знал, что или он сам, или Реймонды чем-то их обидели, и вот теперь он заплатил по счету.
Он стоял и ждал, пока они не добрались до самой нижней ступеньки. Когда одна из ама пошла к нему, явно вознамерившись еще раз его ударить, он вскочил на велосипед и нажал на педали.
Неподалеку от того места, где подъездная дорожка Реймондов выходила на улицу, два мальчика-немца, его одногодки, играли в мяч, пока их мать отпирала семейный «опель». В обычное время они тут же принялись бы выкрикивать немецкие лозунги и швырять Джиму вслед камни — покуда мать не остановит. Но сегодня все трое стояли молча. Джим проехал мимо, стараясь не показывать им разбитого лица. Мать обняла сыновей за плечи и долго смотрела вслед Джиму, как будто знала, что с ним будет дальше.
Все еще в шоке от той ярости, которую он увидел на лице ама, Джим взял курс на многоэтажный дом во Французской Концессии, где была квартира Макстедов. Голова у него гудела, как чугунный котел, а в нижней челюсти шатался зуб. Ему хотелось увидеть родителей, и еще хотелось, чтобы как можно быстрее кончилась война, лучше бы уже сегодня, к вечеру.
Весь в пыли и почему-то очень усталый, Джим доехал до забора из колючей проволоки у пропускного пункта на авеню Фош. Людей на улицах стало значительно меньше, но перед шлагбаумом все же выстроилась очередь из нескольких сот китайцев и европейцев. Швейцарский «бьюик» и вишистский бензовоз часовые-японцы пропустили, не глядя. Обычно пешеходы-европейцы сразу шли в начало очереди, но теперь они безропотно вставали в хвост, вместе с рикшами-кули и крестьянами, толкающими перед собой тележки. Джима, вцепившегося в велосипед, едва не сбил с ног босоногий кули со вздувшимися икрами и коромыслом с подвешенными к нему вязанками дров; кули протиснулся вперед. Вокруг Джима сомкнулась толпа, сомкнулись запахи застоявшегося пота, рабочей одежды, дешевого жира и рисового вина, новые, незнакомые ему шанхайские запахи. Мимо, сигналя на ходу, пронесся открытый «крайслер» с двумя молодыми немцами на переднем сиденье — и заднее крыло оцарапало Джиму руку.
Пройдя через контроль, Джим подправил переднее колесо и поехал к знакомой многоэтажке на авеню Жоффр. Регулярный парк во французском стиле был ухожен, как всегда, и это напоминание о былом Шанхае согрело Джима. Покуда лифт нес его на седьмой этаж, он постарался при помощи собственных слез отмыть от пыли руки и лицо, смутно надеясь, что миссис Макстед вернулась из Сингапура.
Дверь в квартиру была открыта. Джим вошел, и первое, что он увидел, было кожаное пальто мистера Макстеда, на полу. Тот же смерч, который пронесся по маминой спальне на Амхерст-авеню, успел побывать и тут, в каждой комнате. На кроватях лежали опрокинутые ящики с одеждой из комодов, у раскрытых шкафов громоздились горы обуви, и повсюду чемоданы, чемоданы, чемоданы: как будто дюжина семей по фамилии Макстед получила приказ собраться в пять минут и никак не могла решить, что же все-таки брать с собой.
— Патрик…
Джим запнулся перед дверью в комнату Патрика и постучал, перед тем как войти. Матрас с кровати был сброшен на пол, а на открытых окнах ветер перебирал шторы. Но с потолка по-прежнему свисал весь воздушный флот Патрика, модельки, склеенные так, что комар носа не подточит, не Джимовым чета.
Джим взгромоздил матрас обратно на кровать и лег. Он лежал и смотрел, как по воле гуляющего по пустой квартире холодного ветра раскачиваются игрушечные самолеты. Сколько часов они с Патриком провели в этой спальне над авеню Жоффр, измышляя воображаемые воздушные баталии… Джим глядел, как кружатся у него над головой «Спитфайры» и «Харрикейны». Их безостановочное движение успокоило его, отступила боль в разбитой челюсти, и ему захотелось остаться здесь навсегда, уснуть в постели уехавшего друга и спать, пока не кончится война.
Однако Джим уже наверное знал, что ему нужно во что бы то ни стало найти родителей. А если ни отца, ни мамы отыскать не получится, то сойдет любой другой британец.
Напротив Макстедовой многоэтажки, на противоположной стороне авеню Жоффр, был расположен жилой комплекс компании «Шелл», причем по большей части в домах жили именно британцы. Джим и Патрик охотно играли с тамошними детьми и были почетными членами банды «Шелл». Выкатив велосипед с подъездной дорожки Макстедов, Джим понял, что британцы там больше не живут. У добротного, «коробочкой», забора из колючей проволоки, огораживающего весь комплекс, стояли японские часовые. Группа китайских кули под надзором японского капрала грузила мебель из оставленных квартир в армейский грузовик.
В нескольких шагах от забора, под платанами, стоял пожилой человек с газетой и наблюдал за японцами. Несмотря на то, что костюм его был заношен до последней степени, из-под пиджака виднелись накрахмаленные манжеты и манишка.
— Мистер Гуревич! Я здесь, мистер Гуревич!
Этот старый русский эмигрант работал в «Шелл» уборщиком и жил вдвоем со старушкой матерью в крохотной сторожке у ворот. В холле стоял японский офицер, чистил ногти и курил сигарету. Джиму всегда нравился мистер Гуревич, хотя сам он явно не производил особенного впечатления на престарелого белоэмигранта. Тот был художник-любитель и под настроение рисовал Джиму в альбоме для автографов затейливо проработанные парусники. Кухонька у него была серая и тесная, размером с буфет, и сплошь забита крахмальными воротничками и миниатюрными к ним манишками, и Джим жалел мистера Гуревича, который не может себе позволить купить настоящую сорочку. Может быть, он согласится переехать к нему на Амхерст-авеню?
С этой мыслью Джим распростился сразу, как только мистер Гуревич махнул ему в ответ газетой с другой стороны улицы. Маме этот русский, может быть, даже придется по вкусу, но Вере уж точно нет: эти восточноевропейцы и русские эмигранты снобы почище англичан.
— Здравствуйте, мистер Гуревич. Я ищу родителей.
— А здесь-то им откуда взяться? — Старик русский указал на вздувшееся лицо Джима и покачал головой. — Мир объят войной, а ты все носишься на своем велосипеде…
Японский унтер начал кричать на одного из кули, и мистер Гуревич тут же утянул Джима за ствол дерева. Он раскрыл газету и показал мальчику размашистый, чуть не на полстраницы, рисунок два огромных боевых корабля идут на дно под градом японских бомб. На помещенных тут же фотографиях Джим узнал «Отпор» и «Принца Уэльского», непотопляемые твердыни, каждая из которых, с точки зрения дикторов в английских военных киножурналах, могла одной левой отправить к праотцам весь японский флот [25].
— Так их ничему и не научили, — вдумчиво сказал мистер Гуревич. — Британская линия Мажино. Вот и тебе досталось, как и следовало ожидать.
— Я упал с велосипеда, мистер Гуревич, — из чувства патриотизма соврал Джим, и ему тут же стало неприятно, что приходится обманывать, выгораживая флот Его Величества. — Просто решил проехаться, поискать родителей. Знаете, не так-то это просто.
— Да уж! — Мистер Гуревич проводил взглядом проехавшую мимо колонну грузовиков. У задних бортов несли вахту охранники-японцы с примкнутыми штыками. За ними, положив друг другу головы на плечи, сидели на дешевеньких чемоданах и постелях-скатках цвета хаки группы британских женщин и детей. Джим решил, что это семьи пленных британских солдат.
— Давай-ка, парень! Жми педали! — мистер Гуревич толкнул Джима в плечо. — Давай скорей, за ними!
— Но, мистер Гуревич, — на Джима произвел самое гнетущее впечатление этот убогий скарб, да и сами эти нелепые жены рядовых британской армии, — я не могу ехать с ними — это же пленные.
— Давай катись! Ты же не сможешь жить на улице!
Когда Джим уперся, вцепившись в руль велосипеда, мистер Гуревич похлопал его по голове и подтолкнул через дорогу. И стал по-прежнему, прикрывшись газетой, наблюдать за тем, как японцы грабят дома, — так, словно вел для «Шелл» инвентаризацию потерянного мира.
— Я как-нибудь еще к вам заеду, мистер Гуревич.
Джиму и впрямь было жаль старика-уборщика, но на обратном пути до Амхерст-авеню его гораздо больше беспокоили те два линкора. Врать в британских кинохрониках всегда были горазды. Джим видел, как японский флот потопил «Буревестник», а теперь ему стало ясно, что японцы в состоянии потопить кого и где угодно. Половина американского тихоокеанского флота уже отдыхает на дне Перл-Харбор. Возможно, мистер Гуревич и в самом деле был прав, и ему следовало поехать за грузовиками. Может быть, родители уже сидят в той самой тюрьме, куда повезли солдатских жен.