Матрос вошел.
— Подобин! Ты был с Яковлевым?
Подобин стал рассказывать...
Утром Невельской съехал на берег. В полиции офицер объяснил ему, что в Портсмуте сманивают военных матросов с кораблей...
— Заявили в полицию? — спросил Казакевич, когда капитан вернулся.
— Заявил! Да что толку... Дурак! Дурак! — ругался Невельской. — Выманят у дурака деньги... В полиции все записали с моих слов, но я еще написал от себя, они как-то нехотя приняли бумагу. Я взял с них расписку о получении заявления, сказал, что необходимо представить моему правительству. Я пригрозил жалобой адмиралу и выше... Потом полицейский офицер сказал, что во всем мире это не такая уж редкость, не стоит обращать внимания, но что если удастся изловить, то выдадут нам, и советовал содрать шкуру с него, при этом улыбался и еще сказал, чтобы держали своих матросов строже, если такой ненадежный народ... Предложили мне за деньги нанять шпиона...
На рейде палили пушки. Масса народу столпилась на берегу. По улицам бежали толпы. Встали омнибусы.
В крепости раздалась ответная пальба.
На рейд явилась целая эскадра из семи кораблей. Народ бежал по улицам на пристань. Одно из судов паровое, с пушками.
Казакевич сказал, что это пришла после военных действий из Ирландии английская эскадра. О том, что придет отряд кораблей, еще вчера писали в газете.
На берегу появились национальные флаги, раздавались песни, восторженные крики.
Прочитали название парохода — «Блэнхейм».
— Воинственная нация! Владеют чуть ли не половиной мира! — Невельской подумал, что там, на далеком, но так необходимом нам восточном побережье, еще предстоит ему, быть может, с представителями этой воинственной нации жестокая борьба... Странно, но именно так...
...Последние закупки сделаны. О Яковлеве ни слуху ни духу. Консул взял деньги, обещанные как награда тому, кто изловит беглеца. Хронометры проверены и куплены новые.
Полицию посещали все по очереди.
Временами море и пролив окутывал туман. Ветер не стихал. На судах звонили в рынды[152]. Слышались режущие ухо высокие и напряженные голоса английских капитанов, отдающих команду перед лицом грозящей опасности. Иногда гудел пароход.
На всю команду и для офицеров приобрели синие морские куртки. Это штука удобная, но есть и еще одна необходимость в таких куртках, кроме удобства...
Купили два раскладных стола красного дерева. «Не только для приемов. Портовые власти и капитанов придется угощать французскими винами, которые для такого случая есть в запасе. Но столы нужны и для работы. Когда с них убраны будут скатерти и приборы, то начнется черчение карт». Один поставлен в салоне при каюте капитана, другой — в кают-компании. «Удобная штука такой стол. Мало места занимает, а если надо, то можно накрыть на два десятка персон. На „Байкале“ хороший кок. Отлично готовил на команду и на господ офицеров. В кругосветном плаванье потребуется все его умение». Так и сказано коку, что в сырую погоду придется готовить на всю команду горячие крепкие напитки. Куплены корица, ваниль, всякие специи. Еще капуста свежая, лучше всяких фруктов в вояже. Уксус приготовили.
Еще купили передвижной закрытый ватерклозет, с промывкой. Преудобная штука на корабле, где пятьдесят два человека набиты в судно в девяносто футов длины и где без непрерывной чистки, промывки, стирки все провоняет, как это случается на торговых шхунах, хотя и продувается корабль чистейшими ветрами всех морей. Отбросы, грязь, вонь убирают не только чайки и прожорливые рыбины... Кок вывернет ведро за борт, и туча чаек тут как тут, и еще долго потом кричат, выпрашивают угощений...
Ухтомский и Попов ездили к Эмери Чучеру закупить пять дестей[153]полурисовальной бумаги, туши, чернил, перьев всяческих.
Невелики эти города, а все есть, все, что только может потребоваться в море, в океане, при описи берегов, при болезнях.
Консул Матвей Марч доставил на судно искусственный горизонт, оправленный самым лучшим образом в ящике красного дерева. С железной бутылкой.
Вильяму Камперу за починку судна и за продажу досок и других материалов, которые он сам же купил у нас, консул заплатил девяносто фунтов. Целый капитал!
Как угорелые ездили по городу, закупали, заказывали. Англичане на шлюпках от фирм доставляли на судно доски африканского дуба, вымбовки[154], чтобы укладывать якоря в баркас, на случай если судно при описи сядет на мель, переносные чаны, котлы, инструменты для кузнеца. А какая отделка! Наш кузнец говорит, жалко работать такими, так бы и смотрел на них.
На судне хохот и веселье. Привезли от мясника двух живых баранов, трех поросят. Корм для них в хороших мешках упакован, как из гастрономического магазина для господского стола. Клетки для свиней матросы сколотили сами.
Господин консул приподнял котелок, пожал руку капитана и офицеров и с обнаженной лысиной сошел последний раз по трапу. Прощался с сожалением, а вздохнул облегченно и подумал — слава богу!
Берг, доктор, замучил его совсем, такой дотошный немец. Марч с такой же аккуратностью все исполнял, с какой Берг все требовал.
Теперь капитану надо садиться за письма к адмиралам и начальникам департаментов.
Только вот про каналью Яковлева как докладывать? Надо сделать это умело, по-чиновьичьи, сначала расписать всех в самом наилучшем виде...
Придется благодарить всех за внимание, выказать чувства.
А они станут восхищаться — вот, мол, каков наш флот, каковы у нас ретивые исполнители!
Исполать! Попробуем аглицкое перо и чернила! Влетели мы Марчу в копеечку!
Так, снабдившись всем необходимым, «Байкал» покинул Портсмут.
Мачты, доки, фабричные трубы и высокие дома с крутыми черепичными крышами уплывали за кормой.
К вечеру мохнатый берег острова исчез за плещущими свинцовыми волнами. Английский лоцман простился и сошел с судна. Тонули последние маяки. Слева чуть виднелась слабая серая полоса. Там в глубочайшую даль уходила Европа. Ночью потухли огни маяков. Бриг вышел в Атлантический океан.
Глава тридцать восьмая
ОКЕАН
Хмурое небо было в белой пене. Время от времени волнами обдавало палубу. Казакевич, сдав вахту, спросил у капитанского вестового:
— Что делает капитан?
— Чай пьют, — ответил Евлампий.
Казакевич спустился по трапу и постучал.
— Можно к вам, Геннадий Иванович? — спросил он.
Невельской сидел в кресле. Перед ним горела свеча. На табуретке лежала кипа парижских газет за июнь и июль, купленных в Портсмуте у торгаша старыми книгами.
— Входите, Петр Васильевич, — сказал капитан.
— Комплекты одежды все проверены, Геннадий Иванович.
— А сменившиеся с вахты переоделись? — встрепенулся Невельской, поворачивая голову.
— Сам проверил, — ответил лейтенант.
Невельской закупил на каждого матроса еще по шесть комплектов сверх казенной полудюжины белья. Сменяясь с вахты, все обязаны были переодеваться.
— Проверяйте с доктором, чтобы не ложились на койки в мокрой одежде. Каждый раз проверяйте. Вы же знаете, что это за народ! Чуть недогляди... Только так и убережем команду. Да, прошу, — добавил он, — не держите людей наверху зря.
«У него опять новая карта Восточного океана», — подумал лейтенант.
Наверху раздался тяжелый грохот волны, раскатившейся по всей палубе.
— Опять начинает покачивать, — сказал Казакевич.
Стоя на вахте между рулевым и вахтенным офицером, Невельской думал о том, что за самовольную опись царь не пощадит его. Он вспомнил, как в Морском корпусе, на выпуске, царю представили его и директор сказал, что этот самый юный кадет окончил курс лучшим и будет отличным офицером. Царь сказал:
— Нельзя дать такому эполеты. Сначала пусть вырастут усы.
Николаю хотелось иметь офицеров видных и мужественных. Николай — человек формы. Невельской знал это. А что, если царь не разрешит описывать устья?
В снастях завыл ветер, и океан зарокотал. Свисток боцмана поднял всех наверх. Громадные валы Атлантики швыряли маленький бриг...
Над океаном светило солнце и мела водяная метель. Тепло. Судно идет к югу. Света масса.
«А где-то сейчас Маша, что она делает в деревне? — думает капитан. — Довезла фортепьяно, играет на нем. Сколько по России таких девиц без дела... И сколько здоровой, разумной мужской молодежи, которую нечем занять. А Лазарев сильно вооружает Черноморский флот. Англичанам и туркам не должно нравиться. В случае конфликта все это может привлечь англичан в Черное море».
Мгновениями казалось, что тяжелые океанские волны застывают. Тогда темно-зеленый океан, весь в тенетах белой пены, напоминал бесконечную панораму хребтов, высеченных из зеленого малахита.
Мокрая палуба ярко блестит на солнце. Налетает порыв ветра. Над бугшпритом подымается вихрь брызг и с силой и свистом потоком проносится через все судно, ливнем обдавая паруса, стоящих на юте офицеров, и вдруг с грохотом и ревом рушится через борт океанский вал. Затопив палубу, прозрачная — вся в солнце — вода долго еще бушует и катается на качающемся судне, как в корыте.
— Не бойся, серый! — покрикивает Горшков на новичка Алеху. — Кто в море не бывал, тот страху не видал.
Матросы медленно подымаются по вантам и разбегаются по рее. Шторм усиливается. Капитан велел убирать лишние паруса.
На высоте рвет ветер. Под ногами скользкий, качающийся канат, впереди — рея, сзади — подспинник. Работать приходится обеими руками. Глянешь на море — всюду метет водяной буран и светит солнце.
Старый матрос Козлов показывает Алехе, как удобней работать. Столб водяной пыли рассеивается над палубой, и там появляется боцман.
На подбегающей волне загораются радуги. Волна, приближаясь к судну, кажется, бежит быстрей.
Опять грохот и гул. В вихрях и пыли скрывается палуба. Кажется, что мачты чудом стоят на воде. Судно кренится.
Капитану видно, как клонятся мачты с силуэтами матросов на рее.
Ветер усиливается, роет ущелья среди водяных хребтов. Как всадник, движением сильной руки рвущий удила и задирающий голову коня, ветер вздымает вершины волны. Нижние паруса больше чем до половины затекли.
Их то и дело окатывает брызгами разбитых гребней. А солнце все ярче, и все светлей волны. Мир становится светло-зеленым, голубым и солнечным.
В отчаянии, нехотя, со стоном, тяжелые, ленивые волны всплескиваются в огромную высь и взметывают к солнцу столбы белой густой водяной пыли. Ветер рябит скат волны, словно набрасывая на нее мелкую железную сетку.
Волна снова рушится через борт. Бриг вздрагивает и стонет. Вода бушует и плещется на палубе.
Вахтенные спускаются с мачты. На вантах и на мокрой палубе десять человек. Остальные тридцать два — офицеры, матросы, рабочие, денщики и крепостные — спят мертвым сном в душных недрах брига. Вахта сменяется через четыре часа. В восемь заступила новая вахта. Ночью дважды вызывали всех наверх. Матросы работают на совесть. Всех припугнуло бегство Яковлева.
Молодой капитан всю ночь не сходил с полуюта и сейчас, в мокром пальто, стоит, ссутулясь и чуть расставив ноги в сапогах, словно приросший к месту, подле рулевого. Его светлые брови чуть насуплены.
Он следит за волнами, за компасом и за парусом, как бы щупая ветер, протягивает руку, поглядывает на флюгарки, стоймя вытянувшиеся на снастях. А в голову ему приходят мысли, далекие от бури и ветра.
В Англии было все. Видели и хорошее и плохое, и доброту и внимание самые искренние, и вражду и обман. Но и мы хороши. Как провинциалы в столице! Каналья Яковлев опозорил всех!
Он вспомнил, как провожали его в Петербурге, одни завидовали, другие хвалили, восторгались, третьи упрекали, что отправляется бог весть куда.
Приглашали его на катания, прогулки. Он любил танцевать. Но ни разу не встретил девушку, которая хоть немного увлеклась бы тем, в чем для него заключалась вся жизнь. Как с ранних лет мечтал он о настоящих открытиях и путешествиях, так он мечтал и о настоящей любви. А этой любви не было, как не было и открытий. Офицеры и родственники, как сговорившись, и всерьез и в шутку твердили ему:
— Ну, Геннадий, надо капитаншу! У тебя оклад! Кормовые!
— Ты теперь богат, у тебя денег много? — спрашивали друзья. — Нет ли невесты на примете?
И опять он вспомнил Машу. Милая, славная, умная девица, но как он далек ей со всеми своими мечтами!..
Волна лениво поднимается над судном. Нос «Байкала» медленно взбирается на волну. Гребень ее, весь в белой накипи, бурлит где-то высоко. Казалось, от этого приближающегося гребня оторвались и несутся над волнами по небу рваные клочья облаков.
Судно вставало бугшпритом вверх и круто подбирало под себя темную и мрачную гору. Вот гребень волны закипел, зашумел и понесся к бугшприту. Перегоняя его, мчалось облако пены и белой пыли. Волна, подкатывая к судну, вдруг светло и радостно зазеленела, насквозь просвеченная в вершине солнцем, и в тот же миг послышался вой ветра в гребне и в мачтах, раздался страшный удар, гребень крутым водопадом рухнул, заливая полубак и палубу, метель водяной пыли пронеслась по мачтам.
«Байкал» пронырнул сквозь пену и брызги волны. С вершины ее открылся вид огромного бушующего светло-зеленого океана. Паруса замокли и почернели. Столбы водяной пыли между мачтами рассеивались, и среди них над затопленной палубой, над бортом и над волнами во множестве загорелись радуги.
«Байкал» стал падать. А впереди уже шла новая волна, близилась новая пытка, и все на судне — и те, кто стоял наверху, и те, кто проснулся и еще лежал на койке, — чувствовали ее приближение и с неприязнью ожидали нового удара.
...К полудню шторм начал стихать.
Боцман Горшков пробирался по борту. Он мал ростом. У него карие глаза, вздернутый нос, щетинистые черные брови. Этот человек — грамотный и отважный моряк. Он спокоен.
— Ну как такелаж, не ослаб? — спрашивает его капитан.
— Никак нет, — отвечает боцман.
— А ну, пошли, Горшков, человека на марс[155]. Пусть попробует ванты.
Лихой матрос Шестаков бежит наверх, мягко и плавно работая руками и ногами.
— Лицом к вантам! — кричит боцман. — Левую потряси... Обеими руками, не жалей ее! Правую!.. Дюжат, Геннадий Иванович.
— В Рио будем опять тянуть, — отвечает капитан.
Цвет моря меняется, оно стало ярко-зеленым.
Но вот океан утих. Дует ровный попутный ветер.
— Земля! — раздается крик с марса.
Вот и бразильский лоцман в форменной куртке прыгает, как кошка, на трап.
«Байкал» подходит к Рио-де-Жанейро. Идет парусная рыбацкая лодка. Бронзовые лица и бронзовые руки гребцов....Белые стволы пальм и горы — как куски синьки. Жаркий ветер дует с каменных гребней хребтов, они террасами громоздятся над бухтой, над зелеными холмами, над белыми домами города, залитого солнцем.
...Вот и рейд.
— Нездоровый порт, чтобы болезней не схватили, — говорит капитан.
На шлюпке подходит доктор в белой шляпе.
— Есть больные, господа? — спрашивает он, поднявшись.
— Нет больных, господин доктор! — отвечает по-английски Казакевич.
Удивленный доктор здоровается с судовым доктором Бергом. Они говорят по-латыни.
— Капитан приглашает доктора на чашку чая... — говорит Казакевич. Но там не только чай...
— Приготовить якорь! — раздается команда.
— А в Питере сейчас, верно, дождь льет, ветер, — бормочет на баке Горшков, поглядывая на город, на пальмы и на полуголых лодочников в огромных шляпах.
— У нас на всех людей были лишние комплекты белья... — объяснял доктору Невельской.
На судно явился русский консул.
* * *
— Гляди, березы... Во-он, белые! — говорит Алеха.
— Это не березы. Пальмы тут с белыми стволами, издали походит на березник.
Мчатся к «Байкалу» быстрые гребные вельботы от стоящих на рейде североамериканских и английских военных кораблей.
Первая встреча с американцами, о которых так много приходилось читать и слышать.
Высокий черноволосый лейтенант в синем вицмундире из шлюпки со звездным флагом подымается по трапу.
Привез визитную карточку своего адмирала и приглашение капитану на корабль. Приветливо смотрят чистые голубые глаза.
Американцу не менее интересно увидеть первое в жизни русское военное судно. Первая встреча с русским капитаном. Американский лейтенант, не выдавая любопытства, осматривает чистейшую палубу, блеск меди, свежесть русских лиц, порядок бухт канатов, парусов, расторопность матросов.
В салоне капитана — отличный выбор вин. Офицеры говорят по-французски.
Заговаривает хорошенький смуглый мальчик в мундире юнкера. Но по-французски лейтенант не говорит. Только по-английски и по-португальски. Юнкер говорит и по-английски.
Светло-русый английский лейтенант в шарфе и в шелковом цилиндре с кокардой — этот англичанин с такими тонкими губами, что они кажутся поджатыми, — привез не только «визит», но и приглашение и поздравление своего адмирала. Роскошные арбузы передаются с вельбота на борт.
За бутылками французского шампанского — разговор, как шли.
Грохот орудий. «Байкал» салютует бразильскому флагу. От порта отваливает шлюпка. Казакевич немедленно идет на вельботе с рапортом к бразильскому адмиралу. Целая вахта на палубе — в парадной форме.
Встречают и провожают гостей, то и дело проделывают экзерсиции ружьями. Строй ровный, ни один не шелохнется. Блестят застежки ремней, надраенные пряжки и пуговицы. Славно выглядят загоревшие русые моряки под тропическим солнцем. И сейчас видно, как хорошо, по росту, из видных и здоровых людей подобрана команда. В новеньком обмундировании, они — как с марша гвардейских экипажей на площади перед Зимним.
Опять звук ружей. Отъезжают лейтенанты. Снова строится караул. Подходит катер коменданта порта.
Все это очень важно. В первый день прибытия, после тяжелого перехода, кажется на судне все в полном порядке.
А на самом деле забот много. Порт — хлопоты, бесконечные дела. Ведь впереди мыс Горн, обещано капитану, что «Байкал» пойдет там ко дну, как мокрая курица, что он неуклюж, не будет слушаться руля, не взойдет на волну, ведь у Горна не такие волны, как везде.
Комендант привез бананы, арбузы... Разные фрукты, каким и названия нет.
— Фрукта, фрукта, — говорят матросы-негры в белом.
Матросы обрадовались тыквам.
Капитан сообразил, что тыквы, видно, тут хороши, если их шлют в подарок. Тыквенная каша с рисом или пшеном — преотличная штука.
Потом уж, когда сняты были парадные мундиры, в которых чуть не сгорели люди, и надо было браться за черную работу, подшкипер сказал капитану по-свойски:
— Тыква тут вкусней арбузов. Но и арбузы хороши.
— Вот сторонка! — говорили матросы. — Чужие люди навезли всего!
Не сходя на берег, все почувствовали прелесть и благодать этой страны.
Невельской и офицеры на следующий день отправились отдавать визиты адмиралам. Потом адмиралы приезжали на «Байкал». Офицеры довольны капитаном. Выдержка, сдержанность, аристократизм видны в нем. Во время всех этих официальных встреч он почтительно и с достоинством встречает гостей. Американский адмирал сказал, что «Байкал» очень нравится ему.
— В Кронштадте уверяли меня, что судно мое не обойдет вокруг Горна, — с чувством признательности за любезность, выказанную гостем любимому детищу, признался капитан. — Что мы пойдем там ко дну.
— Нет, — ответил американец. Потом еще раз попросил показать судно. Обошел его с Невельским и сказал: — Судно очень крепкое. Такая конструкция хороша, — добавил он, как бы что-то обдумывая.
— Я строил его сам!
— Дойдете благополучно! — спокойно сказал адмирал. — И обойдете Горн.
Американцы пригласили к себе на обед и на приеме рассказывали про войну с Мексикой, про бомбардировку и штурм Вера-Круса[156], сказали, что Сан-Франциско на Тихом океане — чудо-порт и быстро строится. Золото там открыто. Перед Штатами на Тихом океане открываются большие возможности.
— В том числе и хорошие отношения с Россией! — сказал адмирал и предложил за это тост.
* * *
— Тут уже нет «правую потрави» да «левую подтяни», — говорит Козлов, ступая из шлюпки на белый камень берега.
Матросы одеты по-праздничному, в белых рубахах.
— Смотри, Шестаков, не вздумай сбежать! — шутя говорит своему любимцу капитан.
— Тут жарко очень... — осмелели и шутят матросы.
— Из-за тыквы разве! Тыква тут преотличнейшая!
Боцман намазал голову маслом, теперь ветер не треплет его чуб.
— Ну, ребята, не подвести...
И тут на пристани толпятся торгаши. Матросов зазывают в кабаки, в веселые дома.
...Матросы зашагали. Кругом — пальмы. И есть деревья невиданные. Десятки стволов сплелись. Стволы тонкие, витые.
После сорокасемидневного перехода как-то странно, что можешь идти куда захочешь, всюду много свободного места. Нет борта, за которым все кончается. Почва под ногами тверда, нет ветра. Приятно видеть пробегающих лошадей, зелень на деревьях, фрукты. На людях шляпы огромные, много негров. Матросы накинулись на фрукты.
Молодые женщины кажутся необыкновенно красивыми. Так и улыбнешься невольно вслед, когда пройдет такая черная красавица, раскачивая бедрами.
Боцман Горшков подвыпил, идет как на параде и напевает, словно отбивает дробь на барабане:
Матрос Яшка — медная пряжка,
На затылке две бутылки...
— Что это? — спрашивает Шестаков под навесом лавки.
— Фрута-бомба, — отвечает кокетливо женщина с толстыми губами, в красном платье и оранжевой шляпке.
— Ишь ты, чертова кукла! — говорит Конев. — Бомба!
...Подшкипер на судно привез свежей зелени, мяса, баранов закупили, живых быков и свиней.
Через два дня начались работы. Матросы чинили паруса, конопатили баргоут[157], красили палубные надстройки и бриг. За сорок семь дней снасти ослабли. Все разболталось. Надо было все снова скрепить, сбить, стянуть, предстоял переход вокруг мыса Горн в Тихий океан.
Консул предупредил Невельского, что через неделю в Рио-де-Жанейро празднество. Состоится военный парад, а потом прием у императора, и что таким образом предоставляется Невельскому удобный случай исполнить поручение его высочества и сказать несколько почтительных слов о тех чувствах, которые к его величеству питает российский император.
В Европу отходило почтовое судно. В белом домике, окруженном пальмами и утопающем в цветах и зелени, Невельской оставил у консула письмо для отправки в Иркутск Муравьеву.
«Покорнейше прошу вас, Николай Николаевич, — писал Невельской, — принять все возможные меры для получения мной в Петропавловске инструкции на опись устьев Амура, которой у меня нет. Со своей стороны я уже сделал все возможное. Теперь, когда „Байкал“ прибыл в Рио-де-Жанейро раньше срока, я могу с уверенностью сказать, что к весне буду на Камчатке. Все лето будущего года у меня остается свободным для исследований».
ЧАСТЬ ЧЕТВЕРТАЯ
НЕЗАВИСИМЫЕ ГИЛЯКИ
Глава тридцать девятая
У МОРЯ
Чумбока поднялся на холм. Открылся широкий, тихий, спокойный и гладкий залив Иски[158], окруженный узкими косами. Вдали на песках курились дымки.
А за песками белело и бурлило большое синее море...
Чумбока спустился под обрыв, сел в лодку, взялся за весла и переехал залив. Вскоре на косе Иски стали видны лачуги гиляков.
Коса Иски — узкая полоса песка, голая, безлесая. Она отходит от материка и уходит в море, окружая залив Иски.
Гиляки, в нерпичьих юбках, с трубками, толстощекие и веселые, вылезали из своих жилищ. Они радушно встретили Чумбоку. В гостях у искайцев жили гиляки с Удда[159], свои.
— Ну, как, — хрипел лохматый чернолицый Хурх, — убил зверя?
— Убил, надо за мясом ехать... На удобное место его выгнал, раненного, и копьем убил. Речка близко. Можно по воде подъехать, забрать тушу.
Гиляки послали молодых парней за мясом.
Лодка с темным кожаным парусом пошла по заливу.
Залив был спокоен, а по другую сторону острова море шумело и ревело. Грохот его отчетливо слышался в деревне гиляков, которая приютилась под голым гребнем песчаной косы на подветренной стороне у берега тихого залива. От деревни в обе стороны далеко-далеко тянулись узкие желтые пески острова... В той стороне, где устье Мангму[160], видны синие гористые мысы. Туда тянутся песчаные узкие острова, как продолжение косы Иски. Залив мелкий. Тут много рыбы.
Чумбока переехал через пролив и вылез на острове.
Вскоре приехали гиляки, привезли мясо.
...Море шумело. В пене и брызгах зеленые волны врывались на песчаную отмель. Белые гребни, все возвышаясь, бескрайной чередой ползли из туманной дали, с грохотом забегали на косу; кипя и бурля, вода неслась вперед, подымалась и вдруг со страшной силой ударяла в крутую и высокую песчаную стену, выбитую морем в острове и обрывом возвышавшуюся над чертой прибоя. Тучи чаек с криками носились в воздухе над кипевшей водой.
«Это не амурские волны. Это бушует Синяя вода[161]», — думает Чумбока.
Целыми днями Чумбока мог просиживать на берегу, глядя на море.
Море! Как, бывало, стремился к нему Чумбока! А теперь добрался до моря, но оно уже не радует.
«На что мне теперь море! Нет радости ни от моря, ни от морских зверей. Вот они прыгают в волнах. Белые звери все прыгают, только спину показывают, и ничего хорошего в этом нет. Даже надоедает. А вон кит воду пускает. Красиво, конечно. Этого я раньше никогда не видел. Любопытно все-таки смотреть, как кит играет... А вот что там, в глубине моря, там, где нет берегов и не видно конца воде, а только туман? Подумать страшно, сколько тут воды!» Чумбока вглядывается в даль, на миг забывается, по тотчас снова вспоминает свое горе... «Зачем мне море, когда я по родным местам скучаю!»
В отлив и безветрие желтая речная вода из Мангму подходит к острову. И тогда кажется, что все море превращается в сплошную реку до горизонта. И вода становится пресной, вкусной. С горечью и любовью смотрел Чумбока на родные воды.
«Вон веточку тальника течением принесло к голому гиляцкому острову. Желтая вода к нам подошла. Желтая речная вода из Мангму сюда то приходит, то уходит. Из-за этого дальше уезжать не хочется. Наша желтая вода. Своя, родная, совсем не такая, как зеленая морская вода, в которой живут белые и сивые звери и плавают косматые гиляки на лодках. И, может быть, эта ветка из родной деревни, из Онда или с Гэнгиэна[162]. Может быть, короткие минуты моего счастья эта веточка видала».
Он вспомнил Одаку, и слезы отчаяния выступили на его глазах. Какая кроткая, смирная и добрая она была! Закон рода погубил ее.
...Гиляк Тыген ходил по берегу и с сожалением качал головой, глядя на тоскующего парня. Он не мог видеть страданий своего друга. Тыген чуть повыше Чумбоки. У него широкое лицо, широкие плечи, короткие руки и ноги. Он в кожаной рубахе. Его темные волосы не заплетены в косичку, как у Чумбоки, а свободно зачесаны назад. Глаза серые, спокойные. Над верхней губой чуть пробиваются усики.
— Зачем всегда скучаешь? Забудь свою печаль, — подсел Тыген. — Посмотри вокруг — как у нас хорошо. Может быть, тебе легче станет. Ты с охоты вернулся и опять затосковал. Чаще с нами езди на море. Хочешь, поедем на Коль? Знаешь, что значит слово «коль»? Это все равно что ваш хала[163]. Там у нас скалы высокие, мыс такой в море выдался. Там корень нашего рода Ньегофин. Поэтому и место зовется — Коль. Когда день солнечный, там сивучей много на камнях бывает. Можно убить сивуча.
«Что мне сивучи!» — думал Чумбока.
Но в солнечный день он ехал с Тыгеном на лодке по пляшущим зеленым волнам. На обломках скал, греясь на солнышке, лежали громадные сивые ластоногие звери. Их били из больших луков, вроде тех, что брал когда-то с собой в тайгу, идя охотиться на медведей и оленей, покойный Локке, отец жены Удоги... И опять, как при всяком воспоминании о доме, о родных о былом, — щемило сердце.
— Бей! — кратко бросал Тыген.
Охотники выскакивали из-за укрытия. Сивучи с ревом кидались в воду. Море грохотало и пенилось. Раненый сивуч бился, умирая на песках.
— Ловко попал! — восхищался Тыген. — В это время я ни за что не поехал бы на охоту, если бы не ты... А ты, однако, раньше на сивучей не охотился? А теперь научился!
В эту теплую осеннюю пору, когда ветер дует с суши на море и от этого на душе становится удивительно легко, Тыген не любил работать и охотиться. Приятно иногда поваляться дома. У Тыгена красивая молодая жена, черноглазая и чернобровая, аинка с острова Сахалина. Он любит ее. Хорошо побыть дома, покурить, полежать, посмотреть, как хозяйничает любимая жена.
На промысле Чумбока забывал свое горе. Стрельба, быстрые движения, опасность, борьба с волнами рассеивали и увлекали его.
— Только что это за зверь? — с презрением рассматривал Чумбока ласты убитого сивуча. — Разве это зверь? Ног у него нет, лапы ненастоящие, по земле ходить не может, только ползает...
Тыген догадывался, что Чумбока скучает по привычной охоте.
— Зима будет — на соболя с тобой пойдем. Вон видишь, за морем, с правой стороны, синеется? Это большой остров Хлаймиф[164]. Там хребты, сопки, соболей много.
Чумбока слыхал про этот остров. Это, видно, остров Сахалин. Из моря поднялись его горбатые лесистые бока; как дальнее слабое облако, видны они отсюда. Дед Падека ходил туда охотиться. Бывал там и отец.