Содержание
Введение
Одическая традиция и вступление к "Медному всаднику"
Часть первая. Бунт Стихии
Часть вторая. Бунт "маленького человека"
Заключение
Библиография
Введение
О "Медном всаднике" написано множество исследований, рассматривающих самые разные аспекты этого произведения. Одни комментаторы, такие, как, например, Инн. Оксёнов, пытались дать ему общее, как правило, исследователи толкование, то есть занимались поиском заложенного в нём "смысла". Другие исследователи занимались сравнительным анализом "Медного всадника" и "породившей" его культурной среды: так, например, Л. Пумпянский и Н. Эйдельман пытались определить степень влияния предшествовавших ему авторов, а Б. Томашевский и Б. Эйхенбаум - степень новаторства Пушкина по сравнению со своими современниками и предшественниками. Были предприняты исследования, посвящённые различным образам, фигурирующим в произведениях Пушкина, а также формальному разбору непосредственно самого стихового ряда - метрику, синтаксис, рифму и т. п. Однако все авторы, какой бы аспект творчества Пушкина они не изучали, отмечают в "Медном всаднике" явное противопоставление Евгения и Петра, а также конфликт Петра и его творения - Санкт-Петербурга (дальше СПб) - и Стихии (Невы).
В данной работе мы попытаемся "проследить" культурные корни представленного в "Медном всаднике" мотива бунта, основанного на "двойной оппозиции", где Пётр, с одной стороны, выступая в роли некоего демиурга, создавшего СПб, который "Из тьмы лесов, из топи блат / вознёсся пышно, горделиво", став как бы символом торжества его Воли и Разума над дикой природой, противопоставляется покорённой им Стихии, а с другой - фигура Петра, олицетворяющая величие основанной им Российской империи, противопоставляется трагедии "маленького человека" - Евгения - бросившего ему вызов. Кроме того, мы попытаемся рассмотреть использование анжабментов (enjambement) для акцентирования читательского внимания на теме бунта против ставших символами русского самодержавия фигур Петра и созданного им города. В заключение мы скажем несколько слов о возможной функции "текстовых лакун", возникающих благодаря наличию значительного числа красных строк и строфических переносов, присутствующих в тексте "Медного всадника". Однако прежде, чем перейти непосредственно к анализу "Медного всадника", нам видится необходимым сказать несколько слов об истоках "двойной оппозиции" в образе Петра и его детища СПб, ставшего как бы олицетворением его великих свершений в глазах благодарных потомков и в то же время символом самодержавия, возвеличивающего империю не считаясь с интересами "простого" человека, и прежде всего, нам бы хотелось остановиться на свойственной традиционной русской поэзии, как 18, так и начала 19 века, оппозиции "природа/культура", присущей и Петру, выступающему в роли "покорителя" природы, и СПб, возникновение которого явилось как бы "плодом" этой "победы". С этой целью нам бы хотелось вкратце рассмотреть изначальную семиотику СПб, представив те символы и смыслы, которые вложил в него сам Пётр, собственноручно проектировавший свою новую столицу и строго наблюдавший за воплощением в жизнь своего замысла.
Как отмечает Ю. Лотман: "город как замкнутое пространство может находиться в двояком отношении к окружающей его Земле: он может быть не только изоморфен государству, но олицетворять его, быть им в некотором идеальном смысле [.] но он может быть и его антитезой". СПб, возведённый на совсем недавно захваченных землях, расположенных на северной границе империи, находился, фактически, "вне" "Московской" допетровской России, являясь "эксцентрической" столицей, которая должна была заменить собой "концентрически" расположенную "внутри" России Москву. Если расположение концентрического города, в данном случае Москвы, в семиотическом пространстве "как правило, связано с образом города на горе (или на горах)", он выступает "как посредник между землёй и небом, вокруг него концентрируются мифы генетического плана (в основании его, как правило, участвуют боги), он имеет начало, но не имеет конца - он вечный город", то эксцентрический город, в данном случае СПб, "расположен "на краю" культурного пространства: на берегу моря, в устье реки", причём вместо антитезы "земля/небо" появляется оппозиция "естественное - искусственное", а его возникновение и существование обычно порождает эсхатологическую мифологию, где город имеет начало и конец в историческом времени, причём, как правило, торжество стихий проявляется как "потоп, погружение на дно моря". Ещё Константинополю, а вслед за ним и СПб, пророчили, в качестве апокалипсического конца, не что иное, как затопление, что и описанное Пушкиным в качестве "бунта Стихии" наводнение является мотивом, изначально присущим семиотике СПб в качестве "эксцентрической" столицы.
Основание новой столицы подобного типа имеет политический смысл: оно, как правило, "свидетельствуют об агрессивных замыслах - приобретении новых земель, по отношению к которым создаваемая столица окажется в центре", то есть само существование города, как бы "направленное в будущее", противопоставляется становящимся с его возникновением "неактуальным" прошлому и настоящему, в данном случае - допетровскому Московскому Царству. Поскольку подобный город является олицетворением грядущего величия империи, он, тем самым, вступает в противоборство с уже существующим порядком вещей, который провозглашается "устаревшим", что приводит к возможности двойственной интерпретации: "как победы разума над стихиями, с одной стороны, и как извращённости естественного порядка с другой". Таким образом, СПб, как и любой другой город подобного типа, олицетворял в момент своего создания некое "светлое будущее", напрямую связанное с предстоящими зарождающейся Российской империи территориальными и культурными завоеваниями, противопоставляемое и "тёмному" прошлому и "ужасному" будущему. На протяжении 18 века возникновение и существование СПб не являлось в полном смысле "самостоятельным", а напрямую связывалось с гением Петра, заложившим основы великой империи, то есть СПб превратился в символ всей его реформаторской деятельности, преобразившей Россию и поставившей её в один ряд с ведущими европейскими странами. СПб, ставший символом произведённых Петром перемен, превращается в "идеальный искусственный город, создаваемый как реализация рационалистический утопии", и именно такой образ города возникает в русской литературе в течение нескольких десятков лет, прошедших со дня основания СПб, 16 мая 1703 года.
Одическая традиция и вступление к "Медному всаднику"
Первый образ СПб сложился в произведениях русских поэтов уже к середине 18 века, совпав по времени с реформой русского стихосложения, и став, таким образом, одним из характерных образов русского классицизма. Образ СПб стал обязательной деталью официальной торжественной оды, где воспевался "культ Петра" - великого полководца, просветителя и реформатора, почти античного бога, создавшего "подлинный" третий Рим - и его преемников, считавшихся прямыми продолжателями "дела Петрова". Более того, "имевшая место в дальнейшем сакрализация личности Петра привела к тому, что город святого Петра стал восприниматься как город императора Петра", причём этот "культ Петра", возникший ещё при его жизни, значительно усилился после его смерти. Об этом, в частности, свидетельствует изменение названия города с "Санкт-Петер с бург" (город святого Петра), бывшего прямой отсылкой к папскому Риму, на "Санкт-Петербург", что может пониматься и в прежнем смысле, и в смысле "Петрополя" (города императора Петра) - названия, чаще всего используемого русскими поэтами. Таким образом, Пушкин, называя СПб, вслед за Тредиаковским, Ломоносовым, Державиным и многими другими поэтами, "град Петров", не только использует традиционный для русской поэзии того времени эпитет СПб, но и прочно связывает во вступлении к "Медному всаднику" возникновение и существование города с выдающейся личностью Петра.
В произведениях русских классицистических поэтов 18 века посвящённых Петру или его преемникам (в основном, в одах), авторы подчёркивали только одну сторону изначально присущей городу двойственности, состоящей из оптимистического ощущения Начала с одной стороны, и пессимистического предчувствия апокалипсического Конца - с другой. Воспевая величие замыслов и деяний Петра, и, как прямое следствие этого, величие СПб, а в его лице и всей империи, они видели в СПб только одну, "официозною" его сторону, прославляя Петра за его победы над Природой и над внешними врагами, благодаря которым и возникла великолепная "Северная Пальмира". Уже в стихотворении Тредиаковского "Похвала Ижерской земле и царствующему граду Санкт-Петербургу", написанном в 1752 году, мы встречаем изначально присущую СПб оппозицию "природа/культура", где Разум и Воля торжествуют над природой, причём эта оппозиция рассматривается как сопоставление "старого" и "дикого" мира допетровской России с "новой" Россией, преображённой Петром до неузнаваемости:
О! прежде дебрь, се коль населена
Мы град в тебе престольный видим ныне
СПб воспринимается Тредиаковским как город, полнота славы которого, не смотря на его великолепное настоящее:
Уж древним всем он ныне равен стал
[.]
Не больше лет, как только пятьдесят,
Отнеле ж все хвалу от удивлённой
Ему души со славою гласят,
И честь притом достойну во вселенной
находится в будущем, и превзойдёт все другие города и страны:
Что ж бы тогда, как пройдет уж сто лет?
О! вы, по нас идущие потомки,
Вам слышать то, сему коль граду свет,
В восторг пришед, хвалы петь будут громки.
Это восприятие СПб, основанное на предвкушении грядущего величия, усиливается заключительными строками стихотворения:
Светило дня впредь равного не зрит,
Из всех градов, везде Петрову граду
У Тредиаковского образ СПб неразрывно связан с Петром, и именно его гением и объясняется величественность "Северной Пальмиры". Более того, город "обретает" имя - "град Петров", что явно свидетельствует о наличии "культа Петра" в образе города, усиливая связь создателя и его детища. В заключение отметим, что Тредиаковский первым называет в качестве основания СПб красоту:
Прекрасный град наш Пётр основал
И на красе построил столь полезно
Этот мотив красоты города также приписывается поэтом гению Петра, а не СПб самому по себе, однако со временем "красивость" СПб стала одним из основных составных частей "положительной" стороны образа города в русской литературе.
Отмеченные Тредиаковским, создавшим первоначальный литературный образ города, черты СПб - его роль символа Российской империи, присущие ему красота и величие, а также его неразрывная связь с Петром, благодаря гению которого он был создан - закрепились за СПб, создав его общепринятое "поэтическое" описание, переходящее от автора к автору и превращаясь в некую поэтическую "конвенцию". Так, в качестве наглядного примера подобной "конвенции", Пумпянский приводит "бездарную", по его словам, оду Н. Синявина, "интересную как документ выработавшихся общих мест" в изображении СПб:
До облак храмы вознесены,
Огромных зданий пышный ряд,
Неву с изящными брегами,
Весь Бельт, покрытый кораблями!.
Народ в столицу царств спешит.
Великолепный зрится вид.
Какие сладкие премены -
Где ил взрастал, - там луг зеленый.
Подобный "парадный" образ СПб окончательно сложился в творчестве Державина, развившего мотив красоты города, став, по выражению Пумпянского, "певцом петербургского архитектурного великолепия". Именно в его стихах мы находим те элементы внешнего вида города, которые описывают его "положительную" сторону. "Петрополь" Державина - место, где:
Башни всходят из-под волн
[.]
Слышу муз афинских звон
Вижу мраморы, граниты
[.]
Зрю кумиры изваяны.
Вижу, Севера столица
Как цветник меж рек цветёт, -
В свете всех градов царица
[.]
Вижу пристаней цепь, зданий,
Торжищ, стогнов чистоту,
Злачных рощ, путей, гуляний
Блеск, богатство, красоту
Здесь, так же, как и в подавляющем большинстве произведений 18 и начала 19 века, СПБ - это "гордая столица молодой, полной сил империи, это город величаво простой, ясный, отмеченный изяществом вкуса своих строителей, город гармоничный, лишённый всякого трагизма". Подобный образ СПб односторонен, так как "для Державина не существовало здесь борьбы города со стихиями", и эту "однобокость", лишающую образ города "цельности", попытался преодолеть Пушкин в "Медном всаднике". Так его описывал в своих стихах и друг Пушкина Вяземский в своём стихотворении "Петербург" ещё в 1818 году, и именно этот образ, ставший к началу 19 века общепринятым, развил Пушкин в "Медном всаднике", существенно расширив его.
Нынешнее великолепие СПб, рождающее в воображении образ Петра, стоявшего на пустынном берегу и только замышлявшего свою "новую столицу" - то есть образ, открывающий "Медного всадника":
На берегу пустынных волн
Стоял он, дум великих полн,
И вдаль глядел.
Кроме того, что он является выражением "культа Петра", присущего классицистической традиции русской торжественной оды, ещё и перекликается с произведением другого современника Пушкина - Батюшкова, написавшего в 1814 году "Прогулку в Академию Художеств". Пушкин "воспользовался" образом Батюшкова в качестве представления "того, что было раньше", то есть исключительную роль Петра в возникновении описанного в русской литературе 18 века "официозного", торжественного и великолепного СПб.
В изображении "официозной" стороны СПб Пушкин также прямо следует за своими предшественниками, строя своё описание СПб на сопоставлении "старого" и "нового", ставшего, к тому времени, традиционным, и обогащая его похожими деталями:
Где прежде финский рыболов
[.]
Свой ветхий невод, ныне там
По оживлённым берегам,
Громады стройные теснятся
Дворцов и башен;.
[.]
В гранит оделася Нева
[.]
Тёмнозелёными садами
Её покрылись острова
И у Державина и у Пушкина присутствуют величественные здания ("башни"), Нева и её берега, парки. Однако Пушкин не ограничивается повторением общих мест - воспевая, вслед за Державиным, красоту города, он значительно расширяет образ того СПб, который видел Державин, включая в характеристику города такие качества, как "блеск, богатство и красота", посвящая ему целый абзац, где стихи
Люблю тебя, Петра творенье,
Люблю твой строгий, стройный вид,
[.]
Люблю зимы твоей жестокой
[.]
Люблю воинственную живость
[.]
Люблю, военная столица
Возможно, дали начало новой литературной традиции, связанной с СПб - "особое "Люблю"" в качестве одного из фрагментов последующего "Петербургского текста", являющееся естественным развитием мотива воспевания СПб, присущего торжественным одам.
медный всадник пушкин поэтический
Во вступлении к "Медному всаднику" Пушкин, создавая образ СПб, как бы "подводил итоги" классицистического восприятия города. Можно сказать, что последний абзац вступления:
Красуйся, град Петров, и стой Неколебимо как Россия, Да умирится же с тобой И побежденная стихия;
Вражду и плен старинный свой Пусть волны финские забудут И тщетной злобою не будут Тревожить вечный сон Петра!
Является как бы апофеозом панегирика СПб в качестве творения Петра, обязанного своему существованию, в первую очередь, его гению.
Во вступлении к "Медному всаднику", Пушкин, несомненно, опирается на уже существующую в русской поэзии традицию восприятия города и на уже ставший общепринятым его "официальный" поэтический образ. Однако он не только принимает, но и значительно расширяет традиционный образ, обогащая его в одном из абзацев вступления субъективными описаниями и мелкими частностями, опирающимися на то, что Пумпянский называет "онегинским языком". Эти "частности" и "личные впечатления" как бы "вливают" жизнь в образ СПб, нарушая, тем самым, совершенную "идеальность" города как символа гения Петра и успеха его реформ. Приближая образ СПб к реальной действительности, Пушкин, тем самым, лишает его той роли "идеального города", в которой он выступал в предшествующей русской литературе.
Помимо содержания, анализ которого был сделан выше, прочность созданного Петром русского самодержавия подчёркивается Пушкиным и "гладкостью" описывающих СПб стихов, где фактически отсутствуют анжабменты, которыми, как мы увидим впоследствии, изобилует остальной текст "Медного всадника". Так, на 96 стихов вступления приходится только три анжабмента: "Река неслася; бедный челн", "Кругом шумел. И думал он" и "Дворцов и башен; корабли". Можно сказать, что первые два анжабмента, появляющийся уже в первом абзаце, дают нам понять, что "изъян", нарушающий "цельность" империи, изначально присутствовал в самом факте основания СПб Петром, причём фактор, нарушающий задуманный Петром "идеальный город" - именно река. Третий анжабмент, появляющийся по ходу описания нынешнего великолепия СПб, намекает нам о том, что этот, изначально нарушавший "идеал" изъян никуда не исчез, а напротив, стал составной частью тех величественных "дворцов и башен", которые, возвышаясь на берегах "покорённой" и одетой в гранит Невы, являются символами торжества Петра и его Воли. Ниже мы увидим, как этот "изначальный изъян" в "идеальной" природе города, на который только намекают нам присутствующие во вступлении анжабменты, будет развит Пушкиным в самой повести.
Часть первая. Бунт Стихии
Повесть начитается с того, что Пушкин называет СПб "омрачённым". Чем же омрачён тот светлый образ величия и великолепия, который сам поэт так убедительно воспел во вступлении? Этот вопрос приводит нас к первой части отмеченной нами выше оппозиции - к конфликту Культуры и Природы, где сталкивается Пётр, создавший, ради величия основанной им империи, свою новую столицу на "непригодных" для жизни болотистых берегах Невы, то есть вопреки Природе, где "маленькие" люди, строившие и продолжающие строить величие империи, страдают в своей повседневной жизни - гибнут от нездорового климата, часто голодают и страдают от случающихся наводнений. Нева выступает в качестве побеждённой, но отнюдь не смирившейся со своим поражением Стихии, а наводнение - очередной бунт против своего поработителя, "заключившего" реку в гранит как в смирительную рубашку. Так же - как бунт - можно воспринять и возмущение Евгения против Петра, создавшего СПб в непригодном для жизни месте, что привело к несчастью, разрушившего его жизнь.
Мотивы вызванных плохим климатом и повторяющимися наводнениями страданий, болезней и смерти, бывшие как бы "изнанкой" величественной "Северной Пальмиры", представляли собой "обратную", тёмную сторону СПб, и Пушкин, возможно, был первым русским писателем, который не обошёл молчанием, а наглядно представил её в "Медном всаднике". СПб считался построенным "на костях" своих строителей, что неудивительно, так как "по смертности Петербург в […] не знал себе соперников ни в России, ни за ее пределами". СПб был одним из немногих городов России, где смертность превышала рождаемость, а численность населения компенсировалась многочисленными приезжими из провинции, многие из которых, в свою очередь, "так и не смогли адаптироваться к погодно-климатическим условиям и погибали от простудных заболеваний, воспаления легких, чахотки, а то и от обморожения, о чем свидетельствует петербургская пресса". Появляющиеся на улицах пушкинского СПб "гроба, плывущие с кладбища" есть не что иное, как вымывание (выявление) Стихией тех костей, на которых основан город, является одним из прямых последствий наводнения. Можно сказать, что Пушкин обращал внимание своего читателя на эту "тёмную сторону" СПб - мотив смерти, присущий самому его существованию. Таким образом, Нева, то есть дикая Стихия, покорённая Петром и взбунтовавшаяся против него, "подмывает" не только физический, но и "идеологический" фундамент СПб, нарушая его "идеализированный" литературный образ, включавший в себя, как мы уже говорили, только "положительные" черты. Кроме того, выбор поэтом подобного описания несущего множество бедствий простым жителям СПб наводнения, нарушающего "идеализированный" образ СПб, можно расценить в качестве "поэтического бунта" против одической традиции 18 века, на которой, в сущности, основывался образ СПб во вступлении.
Мотив природного катаклизма, угрожающего существованию СПб, также являлся частью поэтической "конвенции" того времени. Пушкин, как отмечает Пумпянский, "знает про одическую уместность темы городского бедствия и про неоднократную реализацию этой темы в столичной поэзии 18 века". Традиция описывать поразившую город глобальную катастрофу, в частности наводнение, присутствовала ещё в классической поэзии, у Горация и Овидия, и именно к ним "восходит литературная допустимость и литературная авторитетность самой темы" бедствия, причём именно наводнения. В русской классицистической литературе намёки на наводнение присутствуют, как отмечает Пумпянский, уже в оде Ломоносова 1742 года, а концу 18 века эта тема "прочно входит в литературное сознание" русских писателей, причём часто при описании батальных сцен "трактуется как развёрнутый член сравнения" для изображения ярости битвы.
Мотив наводнения был характерен не только для классицистической традиции, но и в творчестве архаистов, которые, как отмечает Пумпянский, "были тесно связаны с предромантизмом" через Державина. Говоря о теме наводнения в произведениях архаистов, Пумпянский отмечает:
Наводнение вполне соответствовало той imagination noire, которая выразилась у архаистов в серии монументально-зрелищных образов, контрарно-паралельных "дневным" образам государственной мощи и империального величия. В развитии традиционно одической темы Петербурга это давало типическое для архаистов разложение темы: "царственное великолепие" и "угроза гибели", величие архитектурное и величие трагическое.
Таким образом, в одической традиции начала 19 века наводнение уже неразрывно связывалось с СПб различными авторами, в частности, упоминаемым Пушкиным в его поэме Хвостовым, посвятившим оду тому же наводнению 1824 года, которое описывает Пушкин в "Медном всаднике".
Пушкин, пользуясь готовым сравнением битвы и наводнения, "перевернул" его, сравнив не битву с наводнением, а наводнение с битвой, вводя, таким образом, в своё произведение мотив "бунта Стихии", грозящей разрушить СПб так же, как это сделал бы внешний враг. "Бунт" Невы, "побеждённой стихии", как называет её Пушкин во вступлении, против своего покорителя Петра, описывается поэтом в соответствующих эпитетах битвы: Стихия идёт на приступ: "Осада! Приступ! Злые волны, / Как воры лезут в окна", царь, отрезанный во дворце от своих подданных всё прибывающей водой, посылает не кого-нибудь, а именно генералов "Спасать и страхом обуялый / И дома тонущий народ" - всё это свидетельствует об очередной битве, происходящей между СПб как твердыней победившей Воли Петра и между покорённой, но не покорившейся Невой. Отметим, что реакция преемника Петра Александра 1, который:
… молвил: "С божией стихией
Царям не совладеть". Он сел
И в думе скорбными очами
На злое бедствие глядел
Даёт нам понять, что он не имеет возможности, подобно своему великому предку, победить Природу.
Однако, в соответствии с пожеланием, высказанным поэтом в завершающем абзаце вступления, который мы приводили выше, о том, чтобы "волны финские" не смогли потревожить "вечный сон Петра", Петр остаётся невозмутим:
В неколебимой вышине, Над возмущенною Невою Стоит с простертою рукою Кумир на бронзовом коне.
И эта невозмутимость - предвестник очередного поражения вновь взбунтовавшейся Природы.
С целью подчеркнуть противопоставление Петра взбунтовавшейся Стихии, Пушкин ввёл в этот отрывок многочисленные анжабменты, связывая, тем самым, их появление в тексте с буйством захлёстывающих СПб волн. Так, 21 стих, составляющий описание ярости Стихии, "атакующей" город (стихи 87-106), содержат, в общей сложности, 10 анжабментов, причём три первых анжабмента встречаются уже в первых трёх стихах отрывка:
"На город кинулась. Пред нею
Всё побежало; всё вокруг
Вдруг опустело - воды вдруг
Через четыре стиха "тройной" аджабмент повторяется:
Осада! Приступ! Злые волны,
Как воры лезут в окна. Челны
как повторяется он в завершении описания "штурма" СПб Невой:
Увы! Всё гибнет: кров и пища!
Где будет взять?
Можно сказать, что прерывистость повествования, создающаяся за счёт большого числа анжабментов, не только уподобляет "течение" стиха волнам, захлёстывающим берег, но и связывает подобную "прерывистость" ритмической "темы" стиха в данном отрывке с бунтом порабощённого, в данном случае, Природы, против своего поработителя, в данном случае, СПб, как символа этой победы.
Надо отметить, что многочисленные анжабменты появляются не только в этом отрывке, а уже в самом начале первой части "Медного всадника". Можно сказать, что их появление совпадает с моментом появления Евгения, и многие исследователи считали анжабменты неотрывно связанными именно с ним. Так, например, полагал Л. Тимофеев, считавший, что анжабменты "характеризуют интонационную тему Евгения", а также Пумпянский, считавший, что анжабменты "сосредоточены главным образом вокруг Евгения и составляют как бы строфическое обозначение всей беллетристической части повести". Функция, которая приписывалась анжабментам - внедрение в "одическую" традицию "разговорного элемента", употребление которого подходит Евгению ("маленькому человеку") больше, чем торжественный одический стиль. Этот "разговорный" элемент, начиная с "Евгения Онегина", составивший "сердцевину пушкинской реформы русской художественной речи и литературного языка вообще", нарушает одическую торжественность вступления, подменяя её "онегинской" жизненностью.
Действительно, в 71 стихе, открывающем первую часть повести, мы находим 14 анжабментов, то есть приблизительно один на пять стихов, что представляет собой резкий контраст с "темой Петра", то есть вступлением, где они, как мы уже говорили выше, фактически отсутствуют, появляясь в 96 стихах лишь трижды, что, на первый взгляд, подтверждает мнение Пумпянского и Тимофеева. Однако анжабменты, появляющиеся во вступлении, никак не связаны с Евгением: первые появляются в связи с дикой Природой, а третий - в связи с постройками, покорившими её, что противоречит вышеприведённому мнению Тимофеева и Пумпянского. Нам кажется, что приписывая анжабменты исключительно "теме Евгения", эти исследователи не приняли во внимание насыщенность анжабментами "темы реки", когда она, взбунтовавшись, "штурмует" город. Также отметим, что пока Нева, которая "рвалася к морю против бури", не "кинулась на город", в её "теме" на 17 стихов нет ни одного анжабмента, а в 21 стихе, посвящённом буйству Стихии, мы находим их сразу 10, что составляет соотношение вдвое большее, чем в "теме Евгения", прозвучавшей в начале первой части повести. Более того, "тройной" анжабмент, трижды встречающийся в отрывке, посвящённому бунту Стихии, тесно связывает частоту их появления с яростью восстания против поработителя, в данном случае - Невы против Петра.
Связь анжабментов с темой бунта усиливается тем фактом, что они выступают и в качестве орудия "литературного бунта", где Пушкин, создавая свой образ СПб, ломает, тем самым, "идеализированный", далёкий от "реальной" действительности образ СПб и его создателя, воспетый "гладким" стихом торжественной оды им самим во вступлении к повести. Анжабменты появляясь уже во вступлении и являясь как бы атрибутом первозданного Хаоса, пытающегося разрушить то, что было создано Разумом, говорят нам о том, что элемент неупорядоченности присутствовал в образе СПб ещё тогда, когда Пётр только задумывал основать город, то есть СПб обречён на повторяющиеся катаклизмы в силу своей природы. Более того, этот "элемент хаоса" проник и в императорский дворец, где в 12 стихах, посвящённых преемнику Петра Александру (стихи 106-118) мы находим пять анжабментов, то есть, в среднем, их частота почти такая же, какая была в теме "атакующей" реки. Любопытно, что в нескольких стихах, посвящённых "генералам", которых царь отправил противостоять Стихии (стихи 119-124), анжабменты отсутствуют, как бы подчёркивая их противостояние разбушевавшейся Неве в качестве "представителей Воли Царя".
Последний абзац первой части (стихи 124-163) сводит все три действующие в этой повести "силы" - бунтующую Стихию (реку), статую Петра (символ СПб и "непоколебимого" самодержавия, подчинившего все и вся, включая природу, своей Воле) и Евгения ("простого" жителя этого города) на Сенатской площади, являясь как бы центральной сценой всего произведения. Отметим тот факт, что эта сцена выделена как центральная не только тем, что здесь появляются всё три главных "героя" повести, но и тем, что она является "текстуальным" центром повести. Так, от начала повести до момента, когда появляется Евгений, с мыслей которого и начинается эта сцена, мы насчитываем 222 стиха - то есть ровно столько же, сколько содержит вторая часть повести, начинающаяся сразу по завершении этой сцены. В этой "центральной сцене" мы находим некое уподобление Евгения Петру, которое подчёркивается их сходным положением в пространстве - оба находятся на той же пощади, оба сидят верхом, оба неподвижны и оба окружены со всех сторон водой. Вместе с тем, невозмутимость Медного всадника противопоставляется буйству волн Невы и чувств Евгения, что, в свою очередь, объединяет их. Эта кажущаяся противоречивость в образе Евгения, уподобляемого, как Стихии, так и Медному всаднику, даст ему возможность, как мы увидим в дальнейшем, благодаря своей сопричастности обеим сторонам в этом конфликте, увидеть проблему во всей её полноте.
Сходство Петра и Евгения дополнительно подчёркнуто отсутствием анжабментов в описании Евгения (стихи 124-129), с которого начинается этот абзац, и Петра (стихи 159-163), которым он завершается. Так же подчёркнуто единство между Евгением и Стихией: в середине абзаца (стихи 132-158) анжабменты, характерные, как мы видели, как для "темы реки", так и для "темы Евгения", снова появляются в тексте, как бы отмечая, тем самым, начало "центральной сцены". Появляясь, анжабменты "смешиваются", относясь, в этом абзаце, к реке и Евгению одновременно, и обозначая переход от описания буйства Стихии к мыслям Евгения и наоборот, усиливают ощущение сходства между ними, как бы "сливая" их в единую, противостоящую общему врагу силу. Приведём несколько примеров подобных "переходов" через анжабмент. Этот отрывок начинается с "перехода" от мыслей Евгения к описанию наводнения:
Евгений. Он страшился, бедный,
Не за себя. Он не слыхал,
Как поднимался жадный вал
Через несколько стихов мы встречаем такой же "переход":
Его отчаянные взоры
На край один наведены
Недвижно были. Словно горы
Из возмущённой глубины
Вставали волны там и злились
А ещё через несколько стихов - пример обратного "перехода", от описания ярости Стихии и причинённых ей разрушений к мыслям Евгения:
Там буря выла, там носились
Обломки. Боже, боже! Там -
[.]
Вдова и дочь, его Параша,
Его мечта.
Можно сказать, что за счёт подобных "смежных" анжабментов, "тема" Евгения сливается с "темой" бунтующей реки, и теперь они вместе противостоят "монолитной", лишённой анжабментов "теме" Петра. Таким образом, наличие анжабментов в "теме" Евгения в начале первой части, отмеченное нами, представляется, скорее, намёком на то, что и он, подобно реке, взбунтуется против самодержавия и его создателя - Петра - который, в погоне за величием созданной им империи, остаётся невозмутим при виде всеобщего бедствия. Отметим также, что интонационная тема "бунта" реки имеет в своём описании "тройные анжабменты" - элемент, не встречающийся в "теме" Евгения в этой главе, что, возможно, символизирует его "неготовность" к открытому возмущению против своего "тирана", как это сделала Нева.
Часть вторая. Бунт "маленького человека"
Пушкин в последних строках первой части подчёркивает незыблемость статуи Петра как символа непоколебимого Стихией величия:
В неколебимой вышине,
Над возмущённую Невою
Стоит с простёртою рукою
Кумир на бронзовом коне
Эту невозмутимость Петра можно понять в двух смыслах: он не только остаётся спокоен перед лицом разбушевавшейся Стихии, но и невозмутим перед лицом бедствий, постигших, как жителей возведённой им столицы вообще, так и Евгения, сидящего в виду "кумира", в частности. Именно эта двусмысленность невозмутимости Петра приводит нас не только к победе Разума над Стихией, но и к противопоставлению самодержавия и судьбы "маленького человека", протестующего против тирании, не считающейся с его интересами, а, зачастую, и разрушающей его жизнь. Именно в силу этой двусмысленности спокойствия Петра он представляется нам не только великим реформатором, преобразившим Россию, но и жестоким тираном, готовым ради своих великих целей пожертвовать простым человеческим счастьем своих подданных.
Сказанное Евгением Медному всаднику во второй части повести "Ужо тебе!" можно расценивать как выражение бунта "маленького человека" против самодержавия вообще, против Петра как его создателя и против его статуи как главного символа основанной им империи, которая не замечает беды простых людей и попирает даже Природу ради утверждения своего величия. Подобных взглядов придерживался, например, Е. Тоддес, считавший, что "вопрос о подлинном смысле "Медного всадника" упирается в соотношение Вступления и повествования, основанное на контрасте одического апофеоза Петра и Петербурга и трагического рассказа о несчастном чиновнике". Этот "контраст", отмеченный Тоддесом, трактовался по-разному: Б. Томашевский отмечал, что "тема революции стояла перед Пушкиным как историческая тема, и более того - как историческая проблема, определяющая будущие судьбы России", считая, что в "Медном всаднике" эта "историческая символика развёртывается вокруг тех же малых героев - Евгения и Параши", то есть людей из народа, "ещё порабощённого, но готового рано или поздно свергнуть своих поработителей", то есть он видел в "Медном всаднике" предчувствие того, что самодержавие будет свергнуто. Другой советский литературовед, Инн. Оксёнов, полагая, что символика поэмы могла бы означать следующее. Революционные силы, носителем которых Пу