Валерий Георгиевич Попов
Плясать до смерти
https://www.litres.ru/pages/biblio_book/?art=4962361
«Валерий Попов. Плясать до смерти»: Астрель; Москва; 2012
ISBN 978‑5‑271‑41576‑0
Аннотация
Валерий Попов – признанный мастер, писатель петербургский и по месту жительства, и по духу, страстный поклонник Гоголя, ибо «только в нем соединяются роскошь жизни, веселье и ужас». Кто виноват, что жизнь героини очень личного, исповедального романа Попова «Плясать до смерти» так быстро оказывается у роковой черты? Наследственность? Дурное время? Или не виноват никто? Весельем преодолевается страх, юмор помогает держаться…
Валерий Попов
Плясать до смерти
Глава 1
– Ну – ждите! Скоро, даст бог, станете папашей! А вам надо бы настроиться посерьезней! – Это она Нонне. Та хихикнула.
– Ну? Ты поняла? – отстраняясь от нее, произнес я строго.
– Нися‑во‑о! – бодро проговорила она.
Мы поцеловались, и она с сумкой на плече ушла в гулкие кафельные помещения – стук шагов затихал. Я стоял, прислушивался и, когда он окончательно затих, вышел.
* * *
Нет. Домой не пойду. Не высижу! Мама, я думаю, поймет, что я где‑то переживаю.
Нашел двушку. Диск, как было принято в те годы, крутился с трудом, приходилось вести каждую цифру по кругу не только туда, но и обратно. Упарился!
– Алло!
– Ну? – мрачно произнес Кузя.
Что за тон? Чуть было, обидевшись, не повесил трубку, и тогда прощай, двушка! Но вовремя сообразил, что мрачность относится к его делам, не к моим. Продолжил:
– Новостей пока нет. Увез в роддом.
– И моя… с ребенком вернется, – проговорил он.
– Как?! Она же вроде не?..
– Заходи, – буркнул он и повесил трубку.
|
|
* * *
Кузина новость сразила меня: его жена Алла тоже решила завести дитя! Причем, как грустно сформулировал Кузя, – «внеполовым путем». Не то что Алла так уж была равнодушна к вопросам пола, скорее наоборот. Но процесс зачатия, как некая обязаловка, плюс время вынашивания, потерянное для дел, претили ее бурной натуре. И тут захотела всё с лету решить, победив природу.
– В Нижний поехала, к себе. У нее там сестра померла в родах.
– Но там, видать, и отец есть? – предположил я.
– А ее это не волнует! – воскликнул он.
Да, дикое ее упрямство знакомо, особенно ему.
– Всё! Теперь покоя мне больше не будет! Теперь я тут так… окурок! – Кузя раскинулся на любимой софе, на медвежьей шкуре, где он любил уютно лежать, с антикварной пепельницей, утыканной окурками, как пень опятами. В последний раз?
Высокие, закругленные сверху окна. Вечерняя заря осветила ковры, бронзовые рамы, фарфоровые вазы. Скоро тут пеленки будут висеть. Как, впрочем, и у меня! Но, переживая за друга, о себе как‑то забыл.
– Ясно! Рожать ей неохота! – вещал Кузя. – А вот так – можно! И исключительно ради того, чтобы всё это (широкий жест) не досталось вашему бедному дитю!
– Как?! – воскликнул я.
Оно еще даже не родилось, а с ним уже борются! Что за судьба?
Кинулся к телефону:
– Сейчас. – Лихорадочно набрал номер, и попал сразу, и мне сказали, что у меня родилась дочь!
– Ура! – вскричал я. – Дочь!
– Ну вот, это другое дело! – отозвался Кузя. – Такую наследницу я и хотел! Во всяком случае…
– …она не будет тут тебе мешать! – рассудительно произнес я. – А войдет… когда нужно, – мягко сформулировал.
|
|
– …когда нас уже не будет! – довольный, подхватил Кузя. Такой ход его устраивал: сколько лет еще можно тут будет лежать! – И этой, надеюсь, тоже уже не будет. – Он мечтательно уставился на портрет жены кисти великого мастера. Коллекция у них бесподобная! И пойдет – кому? – А так… при живом мне! – Он вскочил, злобный.
– С нашей стороны – о таком не может быть и речи! – вкрадчиво продолжал я. – Только после смерти! Надеюсь, и моей! – добавил я щедро.
– Вот это разговор! – подхватил он. – А то этот… уже завтра приезжает! Хоть уходи!
Я сочувственно помолчал. Кузя вытащил бутыль. Разлил по бокалам.
– Ну…
Утро мы встретили песнями. Причем не в каком‑нибудь затхлом помещении, а посреди Невы! Вы, наверное, думаете, что я оговорился: откуда же – «посреди»? Чистая правда.
Возникает второй вопрос: а что же мы делали посреди Невы на рассвете? Ответ прост и естественен: плыли! А что еще можно делать посреди Невы? В те годы под Кузиной квартирой на канале Грибоедова стоял его катер: полночи мы плыли против течения, пытаясь сгоряча выйти в Ладогу, но устали бороться с волнами, вырубили мотор и теперь медленно сплавлялись обратно. Блаженство – после упорной борьбы! За Смольным собором вставало солнце. Потом мы на время ушли во тьму под Литейным мостом, и когда снова увидели просторы, солнце палило уже вовсю. Тишь и гладь была, как на деревенском пруду. Стрекозы садились на воду. Сперва едва слышно, потом ощутимей – стал приближаться треск. Мы подняли наши снулые головы. Из‑под далекого Дворцового моста (какой вид!) вылетел катер, понесся по широкой дуге, вздымая бурун.
|
|
– Похоже, к нам, – оценил я его траекторию.
– К тому же – милиция, – опасливо добавил друг.
Так и есть. Катер заглох прямо напротив нашего, осел в воду. Два стража порядка внимательно глядели на нас. Мы, как могли, приосанились. Законопослушный и, я бы сказал, пугливый Кузя даже обмакнул ладошку в Неву и пригладил чуб. Этот жест, видимо, убедил их в нашей лояльности. Стражи переглянулись и пришли к какому‑то соглашению.
– Водка нужна? – строго спросил первый.
Теперь уже переглянулись мы. Не скрою, с восторгом. Под видом милиционеров нас навестили ангелы!
– Почем? – охрипшим от волнения голосом спросил Кузя.
Ангел назвал такую цену, что мы всплеснули руками!
– Почему же такая дешевая‑то?! – вскричали мы.
– Конфискованная! – строго сказал ангел, давая понять: свое дело блюдут. – Лишнего нам не надо!
– Дайте, дайте! – закричали мы, жадно протягивая дрожащие руки.
* * *
Плавный дрейф с легкими покачиваниями прервался коротким стуком. Мы открыли глаза. Нос стукался о гранит. Мы как раз подплыли к широкой лестнице, ведущей на набережную. Кончик причального троса сам тыкался в ржавое кольцо. Нас ждал заслуженный отдых.
Заслуженно отдохнув, мы проснулись посвежевшими. Бодро поднялись, качнув катер. В зеркальную гладь Невы ушли мелкие волны.
– Ну что? Легкий завтрак? – предложил я.
Взбежав по гранитной лестнице, мы вошли в шикарный дворец, в котором располагался тогда Дом писателей.
В просторном полутемном баре окнами на Неву в этот утренний час было пусто. Высокий усатый бармен Вадим протирал со скрипом стаканы.
– Сегодня что‑то вано! – Вместо «р» и «л» он мило произносил «в».
– Да мы это… приплыли, – не совсем понятно пояснил я, махнув в сторону окна.
– На водке?
– Да. На водке! – мрачно передразнил Вадима Кузя. – Кстати – она есть?
Я знал, что после разгула, даже невинного, его мучает страх – Алла сумела так его воспитать. А тут еще ожидался приезд племянника, которого она везла как орудие мести – прежде всего нашей семье, но и Кузе останется. Кончились его вольготные дни.
Вадим явно обиделся на Кузину грубость, зашевелил усами, как таракан.
– Водки, к сожалению, нету, – холодно произнес он.
– А у нас есть! – Кузя поставил бутылку на стойку.
– У меня дочь родилась! – смягчая грубость друга, сообщил я.
И Вадим смягчился. И даже предложил смягчить водку томатным соком.
– Ну, за счастье вашей дочки! – произнес он, и мы чокнулись высокими бокалами в пустом утреннем зале окнами на сияющую Неву, и некоторое время после этого я не мог говорить: подступили слезы. Тем более Вадим продолжал: – Вы написали замечательную книгу «Жизнь удалась!»
Тогда это знали все, особенно бармены.
– А теперь я желаю вам – с вашей дочерью – написать «Жизнь удалась‑2»!
– Дело! – одобрил Кузя, бокалы брякнули, и мы выпили за это до дна.
Я с опаской поглядывал на него. Все его загулы кончались ремонтом: он завербовывался в какую‑нибудь артель и красил. В таком подвижничестве он искал, видимо, искупление вины. Алла (будучи королевой антиквариата) шла в народ, чего она крайне не любила, поскольку сама только что выбилась из него, и вытаскивала оттуда Кузю, что было нелегко. Поскольку он долго потом не мог вспомнить – какое заседание? Что – он доктор наук? Не может этого быть! Он – маляр, а вот его лучшие друзья – Коля и Вася. Но в этот раз я всё же его уговорил «сдаться властям», то есть вернуться, поскольку праздник этот фактически мой, и ему не стоит чересчур увлекаться. И даже доставил его домой.
* * *
– Ты где был? – строго спросила мама, только я вошел.
– Дочка родилась!
– Да, я знаю. Я уже звонила! – усмехнулась мама слегка свысока (подчеркивать свое превосходство во всём она любила). – Ну что ж, поздравляю!
Легкий упрек мне послышался лишь в обороте «ну что ж»… Ну что ж, наверно, я это заслужил.
– Да‑а‑а! – мама растроганно поглядела на меня. – Ой, помню, как ты орал!
А вырос спокойный. И сейчас – подремал. Потом мама позвала к завтраку. На столе было вино.
– Что ж, Валерий! – проговорила она. – Начинается новый, самый ответственный период твоей жизни! Теперь ты отвечаешь не только за себя, но и за маленького человека!
– Спасибо, мама! Я уже это учел. И сейчас мы пойдем с тобой покупать коляску и всё остальное, что положено!
Мама с улыбкой, слегка грустной, смотрела на меня. Она знала мою склонность к авантюрам и всяческим приключениям, но, кажется, поверила, что из всех «виражей» я выхожу с пользой для себя.
– Ну, давай. – Мама по чуть‑чуть налила в бокалы. – За нового человека! Что бы ты хотел пожелать ей?
Наверное, счастья? Но откуда берется оно?
– Страсти! Страсти хочу ей пожелать! – вырвалось вдруг у меня. – Главное – страсть. Будет страсть – всё остальное появится. А без страсти не будет ничего.
Мать удивленно и несколько укоризненно подняла бровь. Она делала это довольно часто. Она любила меня, терпеливо сносила мой необычный жизненный путь, но… теперь уже и на дочь я распространяю свои безумства?
– Ты, как всегда, оригинален! – строго улыбнувшись, произнесла она. – Однако главное – это чувство долга!
Вся дочкина жизнь помещалась еще в маленьком кулечке, а она уже отчалила и куда‑то поплыла. И мы дули, как могли, в ее «парус».
* * *
Отец мой, когда я дозвонился ему в Суйду, на селекционную станцию, реагировал горячо (но при этом сказал, что приехать не может).
– Слушай, слушай меня! – сбивчиво заговорил он. – Давай это… назовем твою дочку Настей! Как сестру мою старшую, которая вырастила меня!
«Ты‑то здесь при чем?» – насмешливо подумал я (уже год он не появлялся). А замечательная его сестра, чьим именем он предлагает назвать мою дочь, прожила тяжело, безвылазно проработала в колхозе и умерла в святой бедности и в страшных, непонятно за что ей посланных мучениях! Но возражать я не стал. Не приедет – и ладно. На самом деле я был доволен, что отец из дому ушел и не мешает мне жить, как мне хочется. В закутке за огромным буфетом, который мы с Нонной облюбовали после свадьбы, я лежал, почти не выходя, и, закинув нога на ногу, тщательно изучал светлые китайские брезентовые брюки (эпоха джинсов еще не пришла). Когда в голову приходила мысль (или образ), я, приподняв ногу, писал шариковой ручкой прямо на брюках. Искать бумагу или другую подходящую «скрижаль» было лень. И вряд ли отец, даже при его полном равнодушии ко всему, что не было его работой, мог бы смириться с таким видом творчества. Увидеть такое – после всех надежд, что он на меня возлагал!.. Лучше не надо.
Его могучее влияние на мою жизнь, пусть и заочное, я ценил. Поэтому не буду ему перечить, лучше послушаться и назвать дочку Настей, как он велит… тем более у меня никаких мыслей по этому поводу не имелось.
Люлька, в которой поплыла моя дочь по темной воде, почувствовала первые толчки, направившие ее туда, где она оказалась.
* * *
– Отец посоветовал Настей назвать! – сообщил я маме.
– Конечно, куда же он без своей деревенской родни! – проговорила она, подняв бровь. Уход его она не простила. – А что у девочки будет такое простонародное имя, ему наплевать!
Ее страдания я понимал. Но моя задача – сохранить их обоих для меня, и родившаяся их внучка, надеюсь, будет этому пособлять. Батя теперь далеко не денется: внучку назвал он!
Зато в маме появилось какое‑то отчуждение. Может, с этого и пошло, что Настю она любила меньше, чем другую внучку, и сразу же уехала к той, и замечательно ее воспитала! Порой от таких мелочей всё зависит, особенно вначале, когда так много значит малейший толчок!
А попросил бы я маму выбрать имя для дочери – глядишь, осталась бы она, и всё могло быть иначе! Страшно плыть в люльке по темной реке – ты ни в чем не виновата еще, а твою жизнь уже поворачивают! Тревога поднималась в душе.
* * *
– Были небольшие травмы, – сказала врач, – но в общем всё кончилось хорошо.
Мы стояли в приемной, и появилась тонюсенькая Нонна с огромным (особенно для нее) свертком в руках. Там, в лазурном одеяле, – новая, незнакомая жизнь. Я откинул кружевной клинышек с ее лица и впервые встретил ее взгляд. И вздрогнул. Правый глазик был припудрен, чтобы снять красноту, полуприкрыт спущенным веком – так вышло при родах и осталось на всю жизнь. И тем не менее взгляд был твердый, внимательный и даже слегка недовольный. Настроенный на восторженное сюсюканье, как и все вокруг, я вдруг застыл. Мне даже почудился в ее глазах дерзкий вызов: «Ну что? Кто кого?» «А ведь это совершенно незнакомое существо изменит твою жизнь полностью! – вдруг почувствовал я. – Прощай, прежнее!» Не только Настя, но и мы вместе с ней поплыли куда‑то… даже качнуло!
– Ну как оно? – шепнул я Нонне.
– Честно – не ожидала, что будет так трудно, – шепнула она.
Да. Теперь будет так. Прощай, молодость!
Наконец радостные причитания близких, восторженные восклицания, положенные в такой ситуации, дошли до меня, я заулыбался.
– Как тебе наша доченька, а? – пробился ко мне голос Нонны. Взгляд у дочки был явно озабоченный – она, похоже, была недовольна началом жизни. И я, ничего не сказав, принял тяжеленький сверток на руки.
* * *
…Помню, как удивленно икала она, когда мы, доставив ее домой, впервые положили в колясочку на рессорах. Икала, таращила глазки и снова икала: что за странные события с ней происходят? В роддоме был порядок – вовремя кормление, уход – а здесь что? И мы смеялись, хотя слегка были испуганы: не всё, оказывается, устраивает ее!
Всего пару часов она побыла в нашем старом доме, у большого окна на втором этаже, над аркой. Кругом уже лежали узлы, мы съезжали… Зачем? Тут прошли самые счастливые наши годы – друзья, любовь. Уже не этот красивый старинный переулок, другие пейзажи увидит она. Теперь я думаю: если бы Настю не увезли и она прожила бы жизнь на Саперном, может, всё вышло бы иначе? Там был климат счастья, эхо дружеских голосов. Не надо было ее отсюда увозить! Мои умные, все впоследствии прославившиеся товарищи не успели подержать мою дочь на руках, все уже разъехались кто куда – в Москву, в Штаты… а их голос проник бы в нее, наполнил умом и смыслом. Не пришлось! Почему так совпало? С ее рождением пошла совсем другая – тяжкая и в то же время пустая – эпоха. Во всём! Кто так решил? Она?
Опять ты всё сваливаешь на невинное существо, а она лишь в это попала. Однако что делать – новое существо живет уже в другой жизни. Прежнюю – не удержать! Можно было удержать? Но как? Остаться тут? Некоторые, чуть напрягшись, остались. Расселение дома Всесоюзного института растениеводства не было уж таким насильственным. Просто как бы лучшим давали квартиры в новостройках, что принято было тогда считать удачей. И мы с нашей интеллигентностью – или правильнее это назвать безразличием? – согласились. И провалились в другую жизнь. Какой‑то морок, туман. Начать снова распаковывать узлы, двигать на прежние места старую мебель, оставляемую здесь? Всё еще можно вернуть! Может, и мама тогда не уедет?.. Нет – обидится: это ее же наградили новой квартирой, на прощанье, а я этим пренебрегу? «Там больше комнат!» Зачем? Наваждение, из него не выпутаться! Обидится мама, изумится тесть, который и так считает меня ненормальным… Вот он входит в дверь, весь такой правильный! Специально поменялись на Петергоф, уехали из центра, чтобы внучка была на воздухе! А тут я, с непонятной дурью, оставляю дочь здесь? Не осилю их!
И всё покатилось по проложенным кем‑то рельсам. Вошла восторженно‑умиленная, как и положено, теща. Ты‑то сам чего так раскис? Улыбайся! Тесть (особенно запомнил в тот день его) был элегантен, гладко выбрит, тогда еще красив. И, как настоящий «инженэр», – обстоятелен, аккуратен, всё делал обдуманно и четко. Специально привезенной тряпкой вытер колеса, умело сложил коляску, и мы засунули ее в багажник такси. Спустилась Нонна с Настей на руках.
– Смотри, Настька, больше не вернешься сюда! – Нонна, растрогавшись, подняла ее, и Настя увидела наш Саперный, переулок счастья.
– Ну всё, всё, поехали! – заторопил тесть. Мол, незачем показывать внучке то, чего уже нет, «надо жить реальной жизнью!» – один из основных его тезисов. Тесть и теща расцеловались с мамой: они любили друг друга – и она уезжала. Как‑то Настя попала под всеобщий разъезд.
– С тобой, Валерий, скоро увидимся! – строго сказал тесть. Хлопнула дверка такси – и они уехали.
Мама утерла слезу. Как‑то не так начинается новая жизнь!
* * *
Мы вернулись наверх, сели, смотрели. Последние минуты! Всю мебель почти оставляли тут – и кованый сундук, и большой узорный буфет, и стол на круглых тумбах, на который положили меня, принеся из роддома. Надо было и Настю туда положить, чтобы прониклась хоть чем‑то. Не успел. В новом жилье уже этого не будет.
«На прощанье» – так я назвал свой рассказ, самый ранний, про всё, что оставил тут. Вот – выглянул в окошко – атланты мои, у дома напротив: один, как положено, босой, а другой почему‑то в ботинках со шнурками! Нигде больше не видел такого – специально для меня. Как без них буду?.. Гуд бай!
Звонок. Грузчики!
Даже и они, оглядев высокие светлые комнаты, старую мебель – «Не забираете?» – чуть удивились. Однорукий (надо же, как бывает) грузчик‑бригадир прямо спросил:
– И охота вам с улиц Преображенского полка уезжать на болото? Вроде интеллигентные люди…
– Грузите! – махнул рукой я.
Поздно уже.
* * *
Исчезли последние дома города. Бесконечное кладбище, вдруг перешедшее в пустынное поле. Веселенькое местечко.
Резко, без всякого предупреждения, пошел длинный однообразный дом. Неотличимая от других парадная – пришлось загибать пальцы, чтобы вычислить ее. Вот она, моя жизнь теперь.
– Вот здесь – стоп!
Пианино, однако, мы захватили, так что грузчикам удалось себя показать. Пятый этаж! Особенно потряс меня однорукий – бесстрашно брал самое тяжелое!
Уехали и они – последние из прежней жизни.
– Что ж… счастья вам! – неуверенно произнес однорукий.
Пустые стены. Дальний закат.
Долгое время спал, не раздеваясь, на нераспакованных узлах, и сны были сладкие: что весь этот переезд – сновидение, и просыпаюсь у себя на Саперном, и солнце на той стене, где всегда! Порой даже вставал и ходил в этом счастливом сне, и вдруг… Где я?! Нет ничего! Сумасшедшие, что ли, сюда выселены, которые тут ходят и как бы довольны?
* * *
А еще и в Петергофе непонятно что! Нашел единственную на всём гигантском пустыре телефонную будку.
– Это ты? Голос какой‑то странный, – удивилась Нонна.
Так неделю ж вообще не разговаривал! Не пользовался им!
– А приезжай, а? Тут не очень…
Вагон громко дребезжал, особенно почему‑то на остановках. За домиками – залив. Берег этот никогда не был финским, всегда был нашенским, и это сказалось. Роскошь петергофских фонтанов и дворцов – и бедность окружающей жизни. Теперь тут прорезались теща и тесть. Причудливые персонажи. Но как зато расскажу я о них моим приятелям! Я бодрился. Снова смотрел, может быть, появится что‑то радостное? Плыли величественные – в те годы обшарпанные – дворцы и замки. Стрельчатый, готический, желтый петергофский вокзал.
* * *
Наискосок сквозь кусты. Трехэтажненький, небольшой, аккуратненький типовой домик‑пряник, построенный после войны пленными немцами: особенно много таких в разрушенных немцами же дворцовых пригородах, Пушкине и Петергофе. Темно‑зеленая краска на лестнице. Обитая пахучим кожзаменителем дверь № 1. Вторая половина моей жизни пройдет здесь. И – какая половина!
Тронул кнопочку. Никто что‑то не торопится. Наконец забрякали затворы, словно в камере.
– Ой, Венчик! – Нонна в каком‑то нелепом халате, видно, мамочкином, сразу убежала за занавеску, где кряхтела и хныкала Настя.
– Сейчас, Лопата, сейчас! – бормотала Нонна. Уже и прозвище ей сочинила – «Лопата»! Настя зачмокала.
Тусклый свет. Пахло паленым: теща, топая утюгом, гладит пеленки. Тепло, сонно. Заглянул за занавеску. Настька лежала на коленях у Нонны, сосала грудь, сучила ножками в розовых ползунках, иногда пыталась крохотными пальчиками ухватить ступню. Щечки толстые, глазки сонные – и в то же время напряженные. Побренчал над ней купленной погремушкой из разноцветных пластмассовых шаров – и взгляд ее повернулся ко мне.
– Узнает! – радостно воскликнула Нонна. Ну еще бы, не узнавать отца!.. Которого видит, впрочем, второй раз в жизни. Ничего, наверстаем. Пока она мало что понимает. А там – возьмемся!
– Мам! А можно мы с Валерой погуляем вдвоем?
Теща, услышав эту странную просьбу, строго глянула на меня, словно на незнакомого, потом сухо кивнула.
– Ура!
Мы выскочили на волю – через дворик, по проспекту, в пустынный парк, не знаменитый, пустой, без фонтанов.
– Первый раз гуляю одна! Как здорово идти без брюха и без коляски! Отвыкла уже! – ликовала Нонна.
По пологой широкой аллее с могучими дубами мы спускались к заливу. Темнело.
– Да, здорово здесь гулять! – Я поддерживал бодрость.
Нонна вздохнула.
– Ты чего? – потряс ее за тощие плечи.
– Рассказать? – слегка виновато произнесла она.
– Ну!
– Вот тут! – указала она на чахлые кустики и стала рассказывать…
Чуть отойдя от коляски, стоявшей на лужайке, она закуривала на ветру, по лихой своей привычке закинув полы плаща на голову. Успешно закурив, она убрала этот кокон с головы и увидела, что над Настиной коляской склонился какой‑то ужасный человек. Повернулся к ней. Глаза его были безумны.
– Я сейчас задушу вашу дочь! – прошипел он. Свисала и сверкала слюна. Нонна не могла сдвинуться с места.
Он отвел узорный клинышек полотна, закрывающий личико спящей дочки, и, как рассказывала потом Нонна, вдруг застыл и даже отшатнулся.
– Ага! – произнес он и, кивая и приговаривая «ага, ага», начал пятиться.
Перед тем как исчезнуть за кустом, последнее «ага» он сказал даже с каким‑то торжеством, и глаза его радостно блеснули, словно он увидел в коляске… что‑то свое!
– Чушь! – вспылил я. – Опять твоя… белая горячка!
– Ты что? – Нонна обиделась. – Я же не пью!
– Ну значит у этого белая горячка! Мало ли их ищет тут стеклотару?! Кой черт тебя сюда занес?
Пытаешься свалить всё на нее? А тебя почему не было?
– Так надо же ее катать: туда… сюда! – Нонна задвигала руками вперед‑назад.
Обычная ее веселость уже вернулась к ней. Облегчила душу! Переложила всё на меня. А ты как думал? Зачем‑то (для очистки совести) полазил в кустах.
– Ну видишь! – торжествующе произнес. – Ни одной бутылки! Значит – собрал!
Прямо Шерлок Холмс! За шиворот насыпалась труха, и вспотевшая кожа на загривке отчаянно чесалась.
– Почеши! – оттянул воротник. – О‑о! Отлично.
Обратно поднимались уже веселые.
– Какой ты умный, Венчик! – умильно, слегка передразнивая свою мать, говорила Нонна. – Всё понимаешь! – Застыла, пальчик подняла. – Больше мы сюда не придем!
Умеет она свести серьезный разговор в дурашливый… Долгий подъем на темную гору. Нигде ни огонька. Да. Странное место. Внизу заросший камышом ржавый остов дачи несчастной царской семьи. Какое‑то запустенье, тоска.
– Зачем вы обменялись сюда? – вырвалось у меня.
Из чудесной коммуналки на канале Грибоедова! Нормальное место найти не могли?
– Так это ж всё наше, родное! – Нонна насмешливо поставила ударение на первое «о». – Отец давно мечтал.
Оказывается, он еще и мечтает. Не знал. Мне он казался более рациональным.
– Тут же неподалеку, в Лигово, фамильный наш дом!
Ах да! И неспроста рядом с дворцами: отец ее отца, дед Николай Куприяныч, был личным машинистом царя. И в трехэтажном доме, самом богатом в Лигово, было много красивых вещей, личных подарков царя Николаю Куприянычу и его семье – вазы, шкатулки. На праздники собиралось лучшее местное общество – почтмейстер, полицмейстер, главный врач местного сумасшедшего дома, – пели романсы, шутили, играли в фанты! В зале стоял белый рояль, и на нем дети прекрасно музицировали. Борис Николаевич и сейчас, разгулявшись, мог сбацать!
В революцию, конечно, многое исчезло, но дом остался, не отняли – хоть и царский, да всё же машинист. Рабочая косточка! Но косточка всё‑таки царская. И Бориса, сына его, отца Нонны, окончившего кораблестроительный, не брали никуда на работу – из царской обслуги, классово чужд. Был в кинотеатре тапером, даже есть – показывала Нонна – фотография набриолиненного молодого красавца с пробором, во фраке и бабочке. Нонна – в него. Он и сейчас щеголь и красавец, хотя, когда его наконец взяли на Балтийский завод в паросиловой цех, он на радостях проработал там сорок лет без отрыва, став, правда, за это время начальником цеха. Сохраняя при том дореволюционную чопорность. Был крайне аккуратен, никогда не говорил лишнего, страшно боясь потерять свое тепленькое местечко, и, когда его невоспитанная жена – из простых – говорила лишнее, страшно злился и орал: «Молчи, дура!» Такое бывало и при мне: хотя чего ему теперь‑то бояться? И причин уже нет, но – осмотрителен!
– Только я совсем недолго в этом доме побыла! – вздохнула Нонна. – Нич‑чего не помню! – Она даже зажмурилась от горя.
– Почему, Нонна? – спросил, раз уж на это пошло. В молодой семье разглядывание семейного альбома неизбежно.
– Так война же, Венчик, началась! – улыбнулась Нонна. – И сразу – обстрел! Мама бежала со мной на руках, взрывы кругом, дома рушились! Спряталась в овраге, отдышалась. Потом решила меня распеленать. Думала, я описалась от страха, а я сучу себе ножками, улыбаюсь!
«Ты и сейчас улыбаешься!» – подумал я.
– Потом вдруг она нащупала в тряпках что‑то острое и страшно горячее. Развернула – осколок! Одеяло пробил, а у пеленки почему‑то остановился, не пробил. Вот такое счастье!
Горестно вздохнула.
– Взрывы кончились, мама пошла назад – по нашей улице уже фашисты едут, на мотоциклах. «Как лягушки!» – мама рассказывала. Подбежала к дому и видит – нету его! Поля видны, которые он закрывал, руины дымятся… Хотела найти хоть что‑то от их богатства – и ничего не нашла. Только куклу мою подняла. Единственная игрушка моя. Маму немцы заставили рыть окопы – там мы с мамой и жили до снега. Потом нас пустили в избу. Там куклу девчонки хозяйские отобрали…
Да. С наследством им с Настей не повезло.
* * *
…Вообще Нонне везло. Даже осколок, пройдя две, перед третьей, последней пеленкой остановился! Всё у нее легко: рассказывала, что во дворе носилась с девчонками и, не задумываясь, прыгала с сарая на асфальт, садясь при этом на шпагат, – словно так и надо!
И всю жизнь так и резвилась: легко закончила труднейшую корабелку (отец настоял, инженэр). Преподаватели, конечно, больше любили ее, чем ценили ее знания, – выручала лукавая, как бы виноватая улыбка. «Ладно уж, иди!»
С ходу очаровала высокомерных моих друзей – вот уж не ожидал от них такого добродушия, прям расцвели!
…То время, пожалуй, кончилось. Сгущалась тьма.
– Да, Настя, похоже, не такая! – вдруг вырвалось у меня.
– Ладно! Нис‑сяво! – бодро воскликнула Нонна.
Под высокими ржавыми воротами мы вышли из парка. В темноте уже появлялись светящиеся окна, словно подвешенные в воздухе. Мы подошли к дому. Теперь жизнь здесь пойдет. Вряд ли уже переедут! – мелькнула мысль. И Настькина жизнь здесь пройдет!.. Но зачем же так грустно?
– Хорошо, что появился ты! – сказала Нонна.
* * *
Бодро сопя носами, вошли в тепло.
Борис Николаевич в потертой меховой душегрейке внимательнейше изучал центральную «Правду» – похоже, тот же самый номер, что и всегда. Громко шевельнул лист – лишь этим и приветствовал нас.
– Ну, как ты тут, родная моя? – Нонна сразу же кинулась к дочке.
Настя повернула голову – и робкая беззубая улыбка раздвинула тугие щеки.
– Коза идет, коза! – Нонна шевелила над ней пальцами.
Настя смешно хихикала, словно хрюкала. Правый глаз косенький, и это, похоже, навсегда… Да и ты тут, похоже, навсегда, уже не вырвешься. Известный эффект – будто смотришь на всё это откуда‑то издалека, из другого мира. Не знаю, сколько прошло времени – год? – в тусклой, душной комнатке.
– Суп будешь? – спросила теща тестя.
– Суп? – На классически правильном его лице удивленно поднялась красивая бровь и надолго застыла. Впервые слышит?
Всё должен тщательно обдумать. Придя с работы, сидит в прихожей, наверное, полчаса – не спеша расшнуровывает ботинки, ставит их строго параллельно.
Поев этого удивительного супа, он слегка подобрел, чуть расслабил галстук. Странная у них после ужина забава: достают из куриной белой груди тонкую костяную рогатку – «душку» – и, взяв ее за кончики, тянут каждый к себе.
– Ну давай! – оживленно хихикают. – Кто кого будет хоронить?!
Треск! У деда оказывается почти вся «душка» (или – «дужка»?).
– Я тебя, я тебя буду хоронить!
Позже выяснилось – наоборот. Минутное оживление, и снова стук ходиков в полной тишине.
Я смотрел на это, надеясь – мы с Нонной до этого не доживем… Дожили – и до гораздо более страшного.
– А чего так тускло у вас? Нельзя вторую лампу зажечь? – вдруг вырывается у меня.
– Как раз сломалась вчера. Вот ты и почини – ты же у нас инженер‑электрик! – улыбается тесть. Это, по его меркам, уже почти шутка – надо хохотать.
Лампа – как раз такие применялись во время допросов, с зеленым стеклянным абажуром – стоит на полированном столе, накрытая салфеточкой типа гофре. Уж стоит ли так от пыли хранить сломанную‑то лампу?
Я беру в прихожей из шкафика отвертку, осторожно снимаю абажур, наклоняю лампу. Отвинчиваю винтик в железном дне. Да. Всё дряхлое там, сыпется. Что тут соединить? Вступительный экзамен, можно сказать, в новую жизнь. Нонна, сев рядышком, поддерживает меня тяжелыми вздохами. Но – хоть этим. А она ведь тоже инженер… Лампочка вспыхнула.
– Молодец, Валерий.
Могу теперь лететь? Нонна, загибая пальцы, бормотала, считала, какой грудью – левой или правой – кормить?!
Настька стала сосать, громко чмокая.
– Ну всё! Пока! – Я помахал, чтобы не отрывать ее.
Нонна подмигнула, как она одна это умела: один ее большой глаз с черными ресницами захлопнулся, белое веко – другой даже не дрогнул, смотрит спокойно и весело.
За мной брякнул замок.
* * *
Опять чуть на радостях не рванул на прежний Саперный. Стоп. Теперь – новая жизнь! Что‑то замелькало в воздухе… В мае – снег?
Вошел в помещение. Всё! Распаковывайся. Хватит кривляться – пора работать. Вот тут уж никто не мешает тебе. Долго двигал стол – и наконец поставил. На оставшиеся гроши я купил «в стекляшке» кубометр хека серебристого, смерзшегося, и он засеребрился у меня на балконе. Время от времени, оторвавшись от работы, я брал топор, сгребал иней, отрубал от куба кусок, кидал на сковородку, жарил и ел. И более счастливой поры я не помню.
Иногда удавалось позвонить из будок‑автоматов с ржавыми, покореженными дисками. «Ну как ты? Нормально? Извини, плохо слышно! Пока!» Напором бодрости я подавлял все возможные жалобы – не до них. «Жизнь удалась. Хата богата. Супруга упруга! Формально всё нормально!» – заклинания мои спасали меня.
Вдали, за большим пустырем, был торговый центр и сберкасса, куда, теоретически, могли перевести аванс из издательства, где меня почему‑то полюбили. Запросто могли! Надо бы заглянуть туда. Но не получалось! Писал. Деньги? Зачем? Я и так был счастлив!
Выйдя на балкон с топором, замахнулся и вдруг увидел, что хека нет! Кончился! И – книга готова!
* * *
– Шейка, где шейка твоя? Покажи, где шейка твоя?
Шейки у нее, действительно, вроде как не было. Большая голова сидела прямо на плечах. А под ней лишь складочки. Такие же складочки‑перетяжечки на ножках и ручках.
– Вот шейка твоя! Вот – шейка! – Нонна взяла ее пальчик и водила по складочкам под подбородком.
– Где шейка твоя? – произнес и я.
Она вдруг провела пальчиком по складкам у подбородка.
– Понимает! – умилился я.
– Всё! Ребенку нужно спать! – строго сверкая очками, сказала теща. Командирша тут! – А вообще, Валерий, надо больше уделять внимания ребенку! – добавила она.
Что ж мне теперь – быть тут неотрывно? И что, главное, я могу сделать – именно свое, чего другие не могут, что должен делать именно я? Я поднял Настю из люльки, привалил к себе – какая тяжеленькая! Поднес ее к темному окну, поставил мягкими ножками на подоконник, придерживал ее. Над невысоким домом напротив висела огромная рябая луна.
– Луна! Видишь? Лу‑на! – повторял я. Надо заниматься воспитанием ее, так сказать, в глобальном масштабе! Настя елозила пальчиками по стеклу, пальцы со скрипом сползали.
– Простудите ребенка! Сейчас же уберите ее с окна!
Я уложил Настю в манеж. Да, тут не разгуляешься! А бросать надолго ее нельзя – тем более сейчас, когда она учится говорить, а стало быть, мыслить!
* * *
– Настька, чучело, маму измучило! – часто говорила ей Нонна после бессонной ночи. И вдруг из‑за ширмы, где спали они, донесся сиплый, дрожащий и уже насмешливый голосок:
– Насьтка, цуцело, маму измуцило!
Они захихикали. А я ошалел! Первая фраза в ее жизни!
* * *
Черемуха отлично цвела перед их домом! Долго вдыхал ее сладостный аромат, убеждал себя: тут отлично!
Вошел в «квартеру». Затхлая атмосфера. Типичный застой!
– Тише! Настенька спит! – Теща подняла пальчик.
– Что‑то она много спит! – заметил я бодро.
– Ведите себя прилично! – чопорно теща произнесла. Такие наплывы великосветскости находили на нее, хотя последние годы работала продавщицей.
– Да ладно, Катя! – проснулся дед (спал, накрыв лицо газетой, как бы изучал). – Действительно, хватит спать ей, пора обедать!
– Во, бутуз какой! – Бабка с некоторым усилием достала из‑за полога хмурую, заспанную Настю, усадила ее к себе на колено. – Зо‑ля‑той ты мой! – подбросила на руках.
Настя смотрела хмуро… Что долго не приезжал?
– Всё вы работаете! – умильно сказала мне теща, тонко намекая на то, о чем молчала Настя: долго не приезжал!
Я тоже обиделся. Им не объяснишь! Повисло молчание. Вышла, зевая, Нонна в засаленном бабкином халате, вяло кивнула мне. Такая теперь жизнь? И два дня теперь кукситься в этом болоте? А что я могу предложить? Пропал запал? Зачах на мелочах?
– Летом мы с Настей поедем к Любы! – сообщила теща.
Мы с Нонной переглянулись.
– Что за Люба? – спросил я, когда вышли покурить.