Несколько слов о докторе. Ему было лет семьдесят. Он много повидал на своем веку; наружность имел благообразную, располагающую; носил широкополую шляпу и пасторское платье добротного сукна; знакомства ни с кем не водил, кроме разве двух-трех человек, с которыми постоянно встречался в кофейне. Было у него около сотни фунтов доходу, который он пообещал оставить юному Биллингсу. Мальчик забавлял его; к тому же он питал давнюю привязанность к его матери. Дело-то в том, что это был не кто иной, как наш старый приятель, капрал Брок — ныне преподобный доктор Вуд, как пятнадцать лет тому назад он был майором Вудом.
Те, кто читал предшествующие главы этой повести, не могли не заметить, что о мистере Броке мы неизменно говорили в самом уважительном тоне; и что, в каких бы он ни оказывался обстоятельствах, он всегда действовал осмотрительно, а подчас и весьма умно. Успехам мистера Брока на жизненном пути с ранних лет мешала самая обыкновенная невоздержанность. Вино, женщины, карты (как много сгубили они блестящих карьер!) столько же раз служили причиной падения мистера Брока, сколько раз личные достоинства способствовали его возвышению. Если страсть к карточной игре сделала человека мошенником, она больше уже не опасна для него в житейском смысле; он плутует — и выигрывает. Что касается женщин, то лишь те, кто живет в роскоши и безделье, до преклонных лет сохраняют чувствительность к их чарам; из Брока эту чувствительность в Виргинии очень быстро выбили, — жестокое обращение, жестокие болезни, тяжелый труд и скудная пища явились лучшим лекарством против всех страстей. Даже пить он там разучился; от рома или вина бедному старику теперь делалось так худо, что возлияния потеряли для него всякую прелесть, и, таким образом, он избавился от своих трех пороков. Будь мистер Брок честолюбив, он, без сомнения, мог бы, вернувшись с каторги, достигнуть высоких чинов и званий; но он был уже стар и притом философ по натуре: чины не привлекали его. Жизнь в те времена была дешевле, процентов платили больше; накопив около шестисот фунтов, он приобрел пожизненную ежегодную ренту в семьдесят два фунта, однако знакомым давал понять (почему бы и нет, в конце концов?), что владеет не только процентами, но и капиталом. Расставшись с Хэйсами в провинции, он вновь повстречал их в столице и вскоре переселился к ним в дом; с тех пор прошло уже несколько лет, и он успел искренне привязаться к матери и сыну. Негодяи, к вашему сведению, тоже люди; у них есть и сердце, — да, сударыня, сердце! — и способность дорожить семейными узами. Чем дольше жил доктор в этом милейшем семействе, тем чаще сожалел он о том, что все его деньги ушли на покупку упомянутой ренты и не могут быть, вопреки его неоднократным завереньям, оставлены тем, кто заменил ему родных детей.
Он испытывал неописуемое наслаждение («suave mari magno» [74], и т. д.), становясь свидетелем бурь и ураганов, сотрясавших семейный очаг Хэйсов. Он сам подстрекал миссис Кэтрин к гневным вспышкам, если полоса штиля в ее расположении духа случайно затягивалась, сам раздувал ссоры между женой и мужем, матерью и сыном и радовался им свыше всякой меры, — ведь это было его главным развлечением; и он смеялся до слез, когда юный Том рассказывал ему о своих последних трактирных подвигах или стычках со сторожами и констеблями.
Вот почему, когда посреди разговора о грудинке с капустой, завязавшегося за столом после чинной молитвы, произнесенной преподобным доктором Вудом, отворилась дверь и вошел мистер Том, хмурое дотоле лицо доктора сразу повеселело, и он поспешил подвинуться, освобождая Биллингсу место между собой и миссис Кэтрин.
— Как дела, старикан? — фамильярно осведомился молодой человек. — Как дела, матушка? — С этими словами он проворно схватил кувшин пива, нацеженного мистером Хэйсом, и, предупредив намерение последнего наполнить собственный стакан, влил себе в горло ровно кварту.
— Уфф! — произнес мистер Биллингс, переводя дух после глотка, точность которого объяснялась привычкой пить пиво кружками, содержащими эту именно меру. — Уфф! — сказал мистер Биллингс, переводя дух и рукавом утирая губы. — Пивцо-то дрянь, старый хрен; но мне требовалось прополоскать горло с похмелья.
— Не хочешь ли элю, дружок? — спросила любящая и благоразумная родительница.
— А может быть, бренди, Том? — сказал доктор Вуд. — Папенька твой мигом сбегает в погреб за бутылкой.
— Сдохнешь, не дождешься! — закричал, испугавшись, мистер Хэйс.
— Стыдитесь, бессердечный вы отец! — заметил доктор.
Слова «отец» всегда было достаточно, чтобы привести мистера Хэйса в ярость.
— Я, слава богу, ему не отец! — огрызнулся он.
— Да и никому другому тоже, — сказал Том.
Мистер Хэйс только пробурчал:
— Ублюдок безродный!
— Его отец джентльмен — каким ты и во сне не бывал! — завопила миссис Хэйс. — Его отец храбрый воин, а не какой-то там жалкий трус плотничишка! У Тома в жилах течет благородная кровь, хоть с виду он всего лишь портновский подмастерье; и если бы с его матерью поступили по справедливости, она бы теперь разъезжала в карете шестеркой.
— Хотел бы я, чтобы мой отец сыскался, — сказал Том, — то-то мы с Полли Бригс были бы хороши в карете шестеркой. — Том считал, что если его отец был графом ко времени его рождения, то сейчас он уже по меньшей мере принц; и, по правде сказать, в приятельском кругу к имени Тома давно уже прибавляли сей громкий титул.
— Уж ты, верно, был бы хорош, Том! — воскликнула миссис Хэйс, глядя на свое чадо влюбленными глазами.
— При шпаге и в шляпе с пером — да никакой лорд в Сент-Джеймском дворце со мной бы не сравнился.
Еще некоторое время разговор шел в том же духе — миссис Хэйс объясняла присутствующим, какого высокого она мнения о своем сыне, а тот, по обыкновению, изощрялся в презрительном зубоскальстве по адресу отчима, который вскоре не выдержал и отправился по своим надобностям; жилица миссис Спрингэтт, не сказавшая за все время ни слова, удалилась к себе на второй этаж; а оба джентльмена, старый и молодой, набили трубки и еще с полчаса наслаждались мирной беседой в табачном дыму, сидя насупротив миссис Хэйс, деловито углубившейся в счетные книги.
— Так что же там написано? — спросил мистер Биллингс доктора Вуда. — Кроме Мака, сегодня было еще шестеро: двое за овец, четверо за кражу со взломом; ничего, я думаю, интересного.
— А ты прочти сам, Том, — лукаво сказал Вуд. — Вот тебе листок.
Лицо мистера Тома приняло злое и в то же время растерянное выражение; ибо он умел пить, браниться и драться не хуже любого своего сверстника в Англии, но грамотность не входила в число его совершенств.
— Вот что, доктор, — сказал он, приправив обращение крепким словцом. — Вы эти шутки оставьте, я не из тех, кто позволяет шутить с собой! — Тут последовало еще одно крепкое словцо и устрашающий взгляд на собеседника.
— Томми, дружок, ты должен выучиться читать и писать. Посмотри на свою матушку, как она отлично управляется с книгами, не хуже настоящего писца, а ведь в двадцать лет не умела и черточки провести.
— Крестный тебе добра желает, сынок; а что до меня, так ведь я давно уже обещала, что в день, когда ты мне прочитаешь вслух столбец из «Летучей почты», — получишь парик и трость с золотым набалдашником.
— К чертям парик! — запальчиво ответил Том. — Пусть крестный читает сам, если ему так нравится это занятие.
В ответ на это почтенный доктор надел очки и развернул перед собой лист серо-бурой бумаги, украшенный вверху картинкой, изображающей виселицу, а дальше содержавший жизнеописания семерых несчастных, над которыми в это утро свершилось правосудие. Шестеро первых не представляют для нас интереса; но мы позаботились переписать повесть о № 7, которую доктор звучным голосом прочитал вслух своим слушателям.
«КАПИТАН МАКШЕЙН. — Седьмым, кто понес нынче кару за свои злодеяния, был знаменитый разбойник капитан Макшейн, известный под прозвищем Ирландца-Забияки.
Капитан прибыл на место казни в сорочке тонкого белого батиста и ночном колпаке; и, поскольку он исповедовал папистскую религию, в качестве духовного пастыря при нем находился отец О'Флаэрти, папистский священник, личный капеллан баварского посланника.
Капитан Макшейн родился в городе Клонакилти, в Ирландии; он из хорошего рода, восходящего к большинству ирландских королей. Капитан имел честь состоять на службе их величеств короля Вильгельма и королевы Марии, а также ее величества королевы Анны и за свою доблесть не раз был отличаем милордами Мальборо и Питерборо.
Однако же после окончания войны, уйдя из армии, прапорщик Макшейн вступил на путь порока и, став завсегдатаем игорных притонов и веселых домов, быстро впал в нищету.
Находясь, таким образом, в затруднительном положении, он сблизился с небезызвестным капитаном Вудом, и вдвоем они совершили немало дерзких грабежей в центральных графствах Англии; когда же их там слишком хорошо узнали, чтобы можно было и впредь рассчитывать на безнаказанность, они перебрались в западный край, где их не знал никто. Вышло, однако, так, что именно там их настигло возмездие: они попались на краже трех кружек в одном питейном заведении, предстали (под вымышленными именами) перед судом в Эксетере и были приговорены к семи годам каторжных работ в Новом Свете. Вот пример того, что око закона никогда не дремлет; и рано или поздно преступник несет заслуженную кару.
Вскоре после своего возвращения из Виргинии друзья поспорили из-за дележа добычи, и дело дошло до драки, во время которой Макшейн убил Вуда; случилось это на проезжей дороге близ города Бристоля, и, заслышав приближение какой-то повозки, Макшейн обратился в бегство, не успев захватить нечистым путем приобретенные деньги; из чего видно, что злые дела никогда не приносят пользы.
Двумя днями позже Макшейн повстречал некую мисс Макроу, богатую шотландку хорошего рода, ехавшую в своей карете на воды в Бат для лечения подагры и болей в пояснице. Сперва он вознамерился ограбить эту даму; но потом пустил в дело хитрость и, назвавшись полковником Джералдайном, сумел улестить ее так, что она согласилась выйти за него замуж, и они семь лет прожили в городе Эдденборо и Шотландии. После смерти жены Макшейн в короткий срок промотал все ее богатство и, дабы не умереть с голоду, вынужден был вернуться к разбойничьему промыслу. Вскоре он похитил у одного шотландского вельможи, лорда Уислбинки, табакерку из бараньего рога в серебряной оправе и за то был приговорен к публичному наказанию плетьми и к заключению в тюрьму Толбут в Эдденборо.
Однако все эти заслуженные кары не изменили повадок капитана Макшейна; сего года семнадцатого февраля он остановил на Блекхитской дороге карету баварского посланника, ехавшего из Дувра, и ограбил как его сиятельство, так и сопровождавшего его сиятельство капеллана, похитив у первого деньги, часы, орденскую звезду, меховую шубу и шпагу (с ценными украшениями на эфесе), а у второго католический требник, из которого тот как раз читал молитву, и дорожную флягу».
— Баварский посланник? — вставил свое слово Том. — Мой хозяин, Панталонгер, был у него полковым портным в Германии, а сейчас, между прочим, шьет для его сиятельства придворное платье. Оно ему встанет фунтов во сто, не меньше.
Доктор Вуд возобновил прерванное чтение:
— Кхм, кхм! «Католический требник, из которого тот читал молитву, и дорожную флягу.
При посредстве знаменитого мистера Уайльда, закоренелый преступник был предан суду, а дорожная фляга и требник возвращены отцу О'Флаэрти.
За время пребывания в Ньюгетской тюрьме Макшейна не удалось склонить к раскаянию в совершенных им преступлениях, кроме одного — убийства своего командира; об этом Вуде он сокрушался неустанно и уверял, что всему причиной ирландское виски, — к слову сказать, он и в тюрьме сохранил пристрастие к этому напитку и еще в канун своей казни выпил бутылку.
В тюрьме его навещали некоторые важные особы, как светские, так и духовного звания, в том числе ранее им ограбленный папистский священник О'Флаэрти, который также совершил над ним последний священный обряд (если можно этот идолопоклоннический обряд именовать священным); посетил его и вельможа, при котором состоит упомянутый отец О'Флаэрти, — баварский посланник, его сиятельство граф Максимиллиан фон Гальгенштейн».
* * *
Последние слова старый Вуд произнес с расстановкой и после небольшой паузы.
— Как! Макс! — воскликнула миссис Хэйс и опрокинула на книгу пузырек с чернилами.
— Черт побери, уж не мой ли это отец! — сказал Том.
— Он и есть, если только не объявился у него однофамилец и если его самого давно уже не повесили, — сказал доктор, слегка понизив, впрочем, голос к концу фразы.
Мистер Биллингс от радости сломал свою трубку.
— Ну, матушка, теперь-то уж карета у нас будет, — сказал он, — и ручаюсь, черт побери, что Полли Бригс будет выглядеть в ней не хуже любой герцогини.
— Полли Бригс — жалкая потаскушка, Том, и не пара тебе, сыну его сиятельства. Фу, фу, стыдитесь, молодой человек. Джентльмен должен жить, как подобает джентльмену; пожалуй, я не пущу тебя больше и в твою портновскую лавчонку.
Но этому мистер Биллингс решительно воспротивился; помимо упомянутой уже мисс Бригс, его благосклонностью пользовалась также дочка его хозяина, Маргарет, или Гретель, или Гретхен Панталонгер.
— Нет, нет, — сказал он, — об этом мы еще успеем подумать, сударыня. Если мой папенька и в самом деле пожелает вывести меня в люди, тогда, понятно, черт с нею, с лавкой; но надо подождать, пока мы не убедимся, что дело тут верное, а то как бы нам из-за журавля в небе не упустить хорошенькую синичку, что у нас в руках.
— Он рассуждает, как царь Соломон, — сказал доктор.
— Вы свидетель, Брок, я всегда говорила, что такой сын — гордость для матери, — воскликнула миссис Кэт, нежно обнимая свое чадо. — Да, вот именно: гордость и утешение! Не нужно ли тебе денег, Томми? Сыну лорда негоже разгуливать с пустым кошельком. И вот что, Том, ты должен, не откладывая, явиться к его сиятельству; для этого случая я подарю тебе кусок парчи на камзол; да, и еще ты получишь шпагу с серебряным эфесом, которую я тебе давно обещала, — но только смотри, Томми! Будь осторожен и не размахивай ею попусту, особенно если приятели завлекут тебя куда-нибудь в игорное заведение или…
— Какие еще там шпаги, матушка! Я не могу пожаловать к отцу просто так, без всякого повода, и если уж я к нему отправлюсь, так не с оружием в руках, а с чем-то совсем другим.
— Молодец, Томми! — воскликнул доктор Вуд. — Ты, я вижу, малый не дурак, сколько мать ни портит тебя баловством. Помилуйте, миссис Кэт, разве вы не слышали, что Том сказал насчет графского платья, которое шьет его хозяин. Вот он и понесет его сиятельству панталоны на примерку. Много полезного можно узнать, примеряя человеку панталоны.
На том и порешили. Миссис Кэт дала сыну обещанный кусок парчи, который в тот же день превратился в камзол щегольского покроя (благо до мастерской Панталонгера на Кэвендиш-сквер было рукой подать). Мисс Гретель, заливаясь румянцем, повязала ему голубую ленту на шею, и этот наряд, дополненный шелковыми чулками и башмаками с золотыми пряжками, придал мистеру Биллингсу поистине франтовской вид.
— Вот еще что, Томми, — краснея и запинаясь, сказала ему на прощанье мать, — если вдруг Макс… если его сиятельство спросит про… пожелает осведомиться, жива ли твоя мать, скажи, что, мол, жива и здорова и часто вспоминает былые времена. И вот еще что, Томми (снова пауза): о мистере Хэйсе можешь вовсе не упоминать, скажи только, что я жива и здорова.
Долго, долго смотрела миссис Хэйс ему вслед, пока он не скрылся из виду за поворотом улицы. Том был так оживлен, так хорош в своем новом наряде, сразу стало заметнее его сходство с отцом. Но что это? Оксфордская дорога вдруг исчезла куда-то, и перед взором миссис Хэйс возникла деревенская площадь, и домики, и маленькая харчевня. Вот бравый солдат прогуливает на площади двух рослых коней, а в харчевне сидит за столом офицер — такой молодой, веселый, красивый! Ах, какие у него были белые, холеные руки; как ласково он говорил, как нежно смотрел своими голубыми глазами! Разве не честь для простой деревенской девчонки, что такой благородный кавалер удостоил ее хотя бы взгляда! Разве не колдовская сила заставила ее повиноваться, когда он шепнул ей: «Поедем со мной!» Ах, как запомнился ей каждый шаг, пройденный ею в то утро, каждое местечко, что она тогда видела в последний раз. Легкая дымка стлалась над пастбищем, рыба, играя, плескала в мельничном ручье. Церковные окна как жар горели на утреннем солнце, жнецы подсекали серпами темно-желтую рожь. Она шла в гору и пела, — что же это была за песенка? Забыла… Зато как хорошо ей запомнился стук копыт — все ближе и ближе, все быстрей и быстрей! Как он был прекрасен на своем скакуне! Думал ли он о ней тогда, или все слова, что он говорил накануне, были только словами, из тех, что говорятся, чтобы коротать время и обманывать бедных девушек? Вспомнит ли он теперь эти слова, вспомнит ли?
* * *
— Кэт, голубушка! — прервал ее мысли мистер Брок, он же капитан, он же доктор Вуд. — Жаркое стынет, а я, признаться, умираю с голоду.
Когда они вошли в дом, он внимательно посмотрел ей в лицо.
— Неужто опять за старое, глупышка? Вот уже пять минут, как я слежу за тобой, Кэт, и сдается мне, вздумай Гальгенштейн только поманить тебя пальцем, и ты полетишь к нему, как муха на горшок с патокой.
Они сели за стол; но хоть к завтраку было нынче любимое блюдо миссис Кэтрин — баранья лопатка с луковым соусом, — она не проглотила ни кусочка.
А тем временем мистер Томас Биллингс, в новом камзоле, подаренном ему маменькой, в галстуке из голубой ленты, повязанной ему на шею прелестной Гретхен, перекинув через правую руку завернутые в шелковый платок панталоны его сиятельства, шагал к Уайтхоллу, где находилась резиденция баварского посланника. Но по дороге мистер Биллингс, крайне довольный своим видом, решил завернуть к мисс Бригс, жившей неподалеку от Суоллоу-стрит; а та, вдоволь налюбовавшись своим Томми и осыпав его всяческими похвалами, спросила, чего бы он хотел выпить. Мистер Биллингс высказался в пользу малинового джина, за которым тотчас же и было послано; поспешим также обрадовать читателя сообщением, что, в силу взаимного доверия и короткости отношений между обоими молодыми людьми, мисс Полли не отказалась принять все деньги, до последнего шиллинга, данные накануне Тому его маменькой; и лишь с трудом ему удалось спасти от нее бархатные панталоны, которые он нес заказчику. Но в конце концов Биллингс простился все-таки с мисс Полли и, уже никуда не сворачивая, зашагал к дому своего отца.
Глава IX
Беседа графа Гальгенштейна с мистером Томасом Биллингсом, во время которой последний уведомляет графа об их родстве
Нет, на мой взгляд, в этом злосчастном мире зрелища более плачевного, нежели молодой человек лет эдак сорока пяти — сорока шести. Таких молодых людей в избытке поставляет обществу английская армия, эта колыбель доблести; с семнадцати до тридцати шести лет они красуются в драгунских мундирах, успев за это время купить, продать или выменять сотни две лошадей, сыграть тысячи полторы партий на бильярде, выпить до шести тысяч бутылок вина, сносить изрядное количество мундиров, стоптать без счету сапог на высоком каблуке и прочесть положенное число газет и армейских бюллетеней; а там (перевалив на пятый десяток) выходят в отставку и начинают слоняться по свету, из Челтнема в Лондон, из Булони в Париж, из Парижа в Баден, всюду таская с собой свое безделье, свои хвори и свою ennui [75]. «Вешнею порой юности» и на фоне множества себе подобных цветы эти кажутся яркими и нарядными; но до чего ж непригляден каждый из них в одиночку, да еще осенью, когда облетели все его лепестки! Таков сейчас мой приятель, капитан Попджой, которого все зовут «дядюшка Поппи». Трудно найти человека добрей, простодушней и бездумней. Лет ему сорок семь, а выглядит он шестидесятилетним молодым красавцем. В свое время это был и в самом деле первый красавец среди драгун Оккупационной армии. Теперь он каждый день решает сложную стратегическую задачу: как бы половчей зачесать с боков жиденькие седые кудерьки, чтобы покрыть лысину на макушке. В утешение он зато завел себе преогромные усищи, которые красит в иссиня-черный цвет. Нос у него разросся до солидных размеров и приобрел багровый оттенок; веки набрякли и отяжелели; а меж ними ворочаются мутные, с красными прожилками глазные яблоки; и кажется, будто огонь, горевший когда-то в этих тусклых зеленоватых зрачках, теперь перелился в белки. Ляжки Поппи утратили твердость и пружинистость мышц, некогда туго обтянутых лосинами, зато стан его сделался не в пример более округлым. Впрочем, он всегда носит отличного покроя сюртук и жилет, который потихоньку расстегивает после обеда. При дамах он молчалив, как школьник, и часто краснеет. Он их называет «порядочные женщины». Охотнее всего он проводит время в обществе зеленых юнцов, принадлежащих к его прежней профессии. Ему известно, в какой таверне или кофейне какое следует спрашивать вино, и с ним в почтительно-фамильярном тоне разговаривают официанты. Он знает их всех по именам и, усевшись за столик, покрикивает: «Пошлите-ка сюда Марквелла!», или: «Пусть Каттрис подаст бутылку того вина, что с желтой печатью!», или: «Велье бьен, монсью Борель, ну донне шанпань фраппе!» и т. п. Салат и пунш он всегда готовит сам: триста дней в году обедает в гостях, в остальные же дни околачивается в дешевых обжорках Парижа или в тех заведениях близ Рупер-стрит или Сент-Мартинс-корт, где за восемь пенсов вам подадут изрядную порцию мясного. Он живет в прилично обставленной квартире, носит всегда безукоризненно чистое белье; его животные функции сохранились почти в полной мере, духовные же давным-давно улетучились; он крепко спит, не ведает мук совести, считает себя респектабельной личностью и в те дни, когда приглашен куда-нибудь на обед, вполне доволен жизнью.
Бедняга Поппи занимает не слишком высокое место в ряду земных тварей; но не следует думать, что ниже его никого нет; это было бы жестокое заблуждение. Помню, на одном ярмарочном балагане висела афиша, приглашающая публику взглянуть на таинственное животное, неизвестное ученым-натуралистам; называлось оно гаже. Любопытствующие входили в балаган, и там взору их представал просто-напросто хилый, лядащий, мутноглазый поросенок, весь в парше, с обвислыми, сморщенными боками. Раздавались негодующие возгласы: «Безобразие! Надувательство!» Но балаганщик, не смущаясь, говорил: «Минутку терпения, джентльмены. Перед вами свиньи, так? Но не просто свинья, а в некотором роде феномалия природы. Ручаюсь, такой отвратительной свиньи вы еще никогда не видали!» Все соглашались, что не видали. «А теперь, джентльмены, я докажу вам, что у нас все по-честному, без обмана. Прошу взглянуть сюда (тут он выталкивал вперед еще одного поросенка), — и вы убедитесь, что как та ни гадка, а эта гаже». Так вот, я хочу сказать, что как ни гадка порода Попджоев, но порода Гальгенштейнов еще гаже.
Все эти пятнадцать лет Гальгенштейн прожил, что называется, в полное свое удовольствие; настолько полное, что к описываемому времени он вовсе утратил способность получать удовольствие от чего бы то ни было: склонности оставались, а удовлетворять их не было сил. К примеру, он сделался необыкновенно разборчив и привередлив в выборе блюд и вин; недоставало ему лишь вкуса к еде и питью. При нем состоял повар-француз, который не мог возбудить у него аппетит, врач, который не мог его вылечить, любовница, которая надоела ему на третий день, духовник — некогда фаворит бесподобного Дюбуа, [76] — который пытался взбодрить его то наложением епитимьи, то чтением галантных сочинений Носэ и Ла-Фара. Все чувства его иссякли и притупились; лишь какая-нибудь уродливая крайность могла гальванизировать их на короткое время. Он достиг той степени нравственного упадка, что была не в диковинку среди аристократов его времени, когда одни становятся духовидцами, другие — искателями философского камня, а третьи уходят в монастырь и надевают власяницу, или пускаются в политические интриги, или влюбляются в пятнадцатилетнюю судомойку, или лебезят перед каким-нибудь принцем крови, вымаливая улыбку и трепеща от хмурого взгляда, или же сходят с ума от горя, получив отказ в камергерском ключе. Последняя радость, которую мог припомнить граф Гальгенштейн, была им испытана в день, когда он с непокрытой головой три часа ехал на лошади под проливным дождем, сопровождая карету любовницы курфюрста вместо графа Крейвинкеля, с которым он из-за этой чести дрался на дуэли и проткнул его шпагой. Описанная прогулка принесла Гальгенштейну жестокий ревматизм, мучивший его много месяцев, а также пост баварского посланника в Англии. Он был богат, не требовал жалованья и в роли посланника имел вполне представительный вид. Что же до обязанностей, то их исполнял отец О'Флаэрти, на которого также была возложена задача шпионить за графом — чистейшая, впрочем, синекура, ибо никаких решительно чувств, желаний или собственных мнений тот не имел.
— Право же, святой отец, все мне безразлично, — говорил почтенный дипломат в минуту, когда его застает наше повествование. — Вот вы уже целый час рассуждаете о смерти Регента, и о герцогине Фаларис, и о коварном Флери, и бог знает о чем еще; а меня все это так же мало трогает, как если б мне сказали, что один из моих гальгенштейнских мужиков зарезал свинью или что мой камердинер, вот этот самый Ла-Роз, соблазнил мою любовницу.
— А он и в самом деле сделал это! — сказал отец О'Флаэрти.
— Hélas, monsieur l'Abbé! [77] — отозвался Ла-Роз, в это время приводивший в порядок огромный парадный парик своего господина. — К несчастью, вы ошибаетесь. Надеюсь, monsieur le Comte не рассердится, если я скажу, что рад бы оказаться виновным в том, что вы мне приписываете.
Граф оставил без внимания остроумный ответ Ла-Роза и продолжал свои жалобы.
— Да, да, аббат, все мне безразлично. Недавно я за один вечер проиграл в карты тысячу гиней — и хоть бы это меня самую малость расстроило! А ведь было время, разрази меня бог, когда после проигрыша сотни я две недели не мог успокоиться. На следующий день мне, напротив, повезло, и я, играя в кости, тринадцать раз подряд выиграл. Тут в игре случился перерыв — послали, кажется, за новыми костями; и что же бы вы думали! Я задремал со стаканчиком в руке!
— Поистине, тяжелый случай, — сказал аббат.
— Если бы не Крейвинкель, я бы погиб, уверяю вас. Удар, которым я проткнул его насквозь, спас меня.
— Еще бы! — сказал аббат. — Ведь если бы ваше сиятельство не проткнули его, он, без всякого сомнения, проткнул бы вас.
— Пфа! Вы не так поняли мои слова, monsieur l'Abbe. — Он зевнул. — Я хотел сказать… экий дрянной шоколад!.. что едва не умер от скуки. А мне вовсе не хочется вообще умирать. Будь я проклят, если это случится.
— Когда это случится, хотели вы сказать, ваше сиятельство, — возразил аббат — седой толстяк-ирландец, воспитанник College Irlandois в Париже.
Его сиятельство даже не улыбнулся; будучи непроходимо глуп, он не понимал шуток и потому ответил:
— Сэр, я хотел сказать то, что сказал. Я не хочу жить; но умирать я тоже не хочу; а изъясняться умею не хуже других и просил бы вас не поправлять мою речь, ибо я не мальчишка-школьник, а особа знатного рода и немалого достатка.
И, проговорив эти четыре фразы о себе (ни о чем другом он не был способен говорить), граф откинулся на подушки, совершенно обессиленный таким порывом красноречия. Аббат, сидевший за небольшим столиком у изголовья его постели, вновь занялся делами, ради которых и пришел сюда в это утро, время от времени передавая посланнику ту или иную бумагу для прочтения и подписи.
Немного спустя на пороге появился monsieur Ла-Роз.
— Ваше сиятельство, там пришел человек от портного Панталонгера. Прикажете позвать его, или пусть просто отдаст мне что принес?
Граф уже чувствовал себя весьма утомленным: он подписал целых три бумаги, причем даже пробежал глазами первые строчки двух из них.
— Зови его сюда, Ла-Роз; да погоди, сперва подай мой парик; перед этими прощелыгами дворянин всегда должен выглядеть дворянином. — И он водрузил себе на голову огромное сооружение из надушенных конских волос гнедой масти, долженствовавшее внушить посетителю благоговейный трепет.
Вошел паренек лет семнадцати в щегольском камзоле, с голубой лентой, повязанной вокруг шеи, — не кто иной, как наш друг Том Биллингс. Под мышкой он нес предназначенные для графа панталоны. Никакого благоговейного трепета он, судя по всему, не испытывал; и, войдя, устремил на его сиятельство любопытный и дерзкий взгляд. Точно так же оглядел он затем и капеллана, после чего весело кивнул ему, как старому знакомому.
— Где я мог видеть этого паренька? — сказал отец О'Флаэрти. — А-а, вспомнил. Вы, кажется, вчера были в Тайберне, мой юный друг?
Мистер Биллингс важно кивнул головой.
— Я ни одной казни не пропускаю, — сказал он.
— Истинно турецкий вкус! А скажите, сэр, вы это делаете ради удовольствия или по надобности?
— По надобности? Какая же тут может быть надобность?
— Ну, скажем, вы желаете обучиться ремеслу, или же кто-то из ваших родичей подвергался этой процедуре.
— Мои родичи не из таких, — гордо возразил мистер Биллингс, глянув прямо в глаза графу. — Пусть я теперь всего лишь портной, но мой отец дворянин и ничем не хуже его милости; ведь его милость — это он, а вовсе не вы; вы — папистский священник, вот кто; и мы вчера не прочь были приласкать ваше преподобие горстью протестантских камней.