Репортер направился в кафе на площади Трокадеро. Уже подходя к дверям, он услышал звучный голос южанина, бросавшего театральным жестом карты на стол и спрашивавшего своих товарищей:
– Игра окончена, не правда ли?
В эту минуту журналист заметил входившего в кафе Коша и вскрикнул:
– Есть новости?
– Сенсационные! – проговорил Кош, садясь около него. – Попросите бумаги, чернил и пишите, это дело нескольких минут. Потом каждый из вас переделает мой рассказ по‑своему. Я долго разговаривал с приставом. Он дал мне все необходимые сведения, за исключением одного, которое я забыл спросить, – имени жертвы.
– Это не имеет значения. Его звали Форже, он был рантье[1]и жил здесь третий год. За подробностями мы можем обратиться в участок.
– Отлично. Слушайте же…
И Кош пересказал свой разговор с приставом, подчеркивая интонации, не упуская ни одного предположения. Но он не проговорился о том, что был в комнате убитого, о том, что нашел отпечаток подошвы, и о несообразностях, замеченных им в выводах чиновника. Это было его личным достоянием. К тому же остальным эти указания ничего бы не дали, воспользоваться ими мог только тот, кто знал подлинную суть вещей.
Продолжая рассказывать, репортер машинально разглядывал зал. По прошествии нескольких минут он сообразил, что находится в том самом кафе, в котором был накануне ночью; по странной случайности он сидел на том же месте, как и вчера. Кош сначала думал отвернуться, чтобы не быть узнанным, но потом решил, что вряд ли кому‑то покажется странным, что вчерашний посетитель вернулся сегодня. Никто не обращал на него внимания. Кассирша раскладывала сахар на блюдечки, лакеи накрывали столы, а хозяин, сидя около печки, мирно читал газету.
Онэсим Кош окончил свое повествование и с готовностью ответил на все вопросы коллег. Из кафе они вышли все вместе. Большинство село в экипажи, южанин поспешил к трамваю, а Кош под предлогом, что у него остались дела в этой части города, пошел не торопясь пешком. Он был доволен тем, что остался наконец один и мог поразмыслить, не заботясь ежеминутно о том, как держать себя и что говорить.
Он пообедал в дешевом трактире, просмотрел газеты, вернулся на бульвар Ланн и дошел до крепостной стены. Репортер испытывал потребность в движении, стремился прогнать внезапно одолевшую его тоску и какой‑то неясный страх. Он с досадой подумал, что настоящие преступники наверняка в эту минуту чувствуют себя спокойнее, чем он. Кош свернул на маленькие, скользкие дорожки бедного квартала, всматриваясь в проходящих мимо мужчин и женщин, и вдруг почувствовал ко всем этим людям с угрюмыми лицами, в разорванных одеждах какое‑то нежное сострадание, ту братскую снисходительность, которую ощущаешь в сердце к людям, пережившим то же, что и ты.
Он не отдавал себе отчета, кем стал сам. Роль, которую он взял на себя, почти не стесняла его. Он так твердо решил навлечь на себя подозрения, что чувствовал себя почти виновным. Да и был ли он действительно не виновен? Если бы не он, кто знает… может быть, полиция уже напала бы на след преступников…
На месте убийства он едва не рассказал приставу обо всем – о странной встрече на улице, о таинственном ночном посещении, – однако, поняв, что тогда его план провалится, промолчал. Теперь Коша угнетала мысль, что он, возможно, стал в некотором роде сообщником убийц. Скоро, быть может завтра, ему придется ответить за это перед судом! Но, с другой стороны, какой успех! Какое следствие! Какую блестящую статью можно написать! Единственными преступлениями, способными возмутить его совесть, были преступления против людей; преступления против закона, указов и постановлений, являющихся, в сущности, собранием предрассудков, мало трогали его. Он ничего не потеряет в собственных глазах, если будет приговорен к денежному штрафу или к тюрьме за то, то посмеялся над правосудием, и тогда он всегда успеет рассказать, что видел и что знал. В действительности он нисколько не причастен к смерти мужчины, ведь в то время, когда он вошел в дом номер двадцать девять, все было уже кончено. Кто знает, может быть, если его задержат на некоторое время, он сумеет преподнести людям один из тех уроков, после которых они становятся более рассудительными, а законы более мудрыми?
Было уже почти темно, когда Кош, наконец, вернулся домой. Увидев его, швейцар посетовал, что за репортером уже дважды приходили из редакции «Света» и что, кроме того, его спрашивал какой‑то господин, не захотевший назвать своего имени. Кош принялся расспрашивать о нем, но не смог ничего понять из объяснений швейцара и громко выразил свое негодование. В душе Кош не сомневался, что волноваться ему незачем, но его охватило странное беспокойство. Часы пробили семь, и он решил, не заходя к себе в квартиру, сразу же отправиться в редакцию.
Коллеги ждали его с нетерпением. Едва завидев репортера, секретарь редакции начал сыпать упреками:
– Целые сутки мы только и делаем, что вас ищем! Ваше поведение необъяснимо. Совести у вас нет! Где вы пропадаете? Накануне, после телефонного разговора, вас нигде не могли найти. Сегодня, зная, что вас ждут с лихорадочным нетерпением, вы пропадаете с восьми часов утра. Из‑за вас «Свет» потеряет всю выгоду от своего сенсационного известия! Теперь все газеты осведомлены о происшедшем так же хорошо, как и мы, если не лучше! В вечерних номерах уже есть статьи насчет убийства на бульваре Ланн!
Он показал Кошу как раз ту газету, для которой писал южанин:
– Вот интервью с судебным приставом! Вы видите, что была возможность получить информацию: эта статья была написана до половины двенадцатого! А вы, вы в одиннадцать часов ничего не знали! Ну что ж, тем хуже для вас. Я телефонирую нашему ночному информатору, чтобы он пришел, и поручу это дело ему.
Кош дал секретарю закончить свою речь, затем спокойно произнес:
– Вы позволите мне сказать два слова? Вы говорите, эта статья была написана в одиннадцать часов?
– Совершенно верно, в половине двенадцатого, самое позднее.
– Эта статья была написана не раньше половины первого или даже без четверти час…
– Откуда вам известно, когда ее написали?
– Я сам ее продиктовал журналисту из этой газеты… точно так же, впрочем, как и его коллегам из трех утренних газет.
– Это уже слишком! Так, значит, интервью с приставом взяли вы, и для своих каких‑то неизвестных целей? Хотели разыграть роль доброго товарища и рассказали все другим? Вся пресса будет завтра обладать тем, что должно было принадлежать только нам! Это черт знает что!..
– Увы, знать об этом будет не вся пресса, к моему великому сожалению… Только три или четыре газеты, и те не из самых важных…
– Послушайте, Кош, бесполезно продолжать этот разговор. Вы, по‑видимому, не в себе. Я не могу поручить такому сумасбродному сотруднику, как вы, столь важное дело… Я принял решение уже часа четыре назад: вы можете пройти в кассу и получить там жалованье за три месяца. Мы больше не нуждаемся в ваших услугах…
– Очень приятно это слышать. Я только что хотел просить вас освободить меня от моих обязанностей. Вы сами возвращаете мне свободу, да еще и прибавляете трехмесячный оклад. Это больше, чем я мог ожидать… Я, правда, не совсем хорошо себя чувствую… Я устал, нервничаю… Мне нужен отдых, спокойствие… Через некоторое время, когда я поправлюсь… я зайду повидаться с вами… Теперь же я уеду… Куда? Я еще и сам не знаю… Но парижский воздух мне вреден…
– Как это похоже на вас, – заметил секретарь редакции. – Вчера еще вы были совершенно здоровы. А сегодня настолько плохо себя чувствуете, что не можете продолжать работу… Все еще можно исправить… Зачем вы говорите, что хотите покинуть нас? К чему эта бравада? Забудем то, что я вам сказал и что вы ответили, и отправляйтесь редактировать свою статью… Я знаю, что у вас есть журналистское чутье. Вы найдете что написать… Подозреваю, что вы осведомлены об убийстве не хуже других, а может, и лучше. Ну, что, голубчик, решено?
Но Кош отрицательно покачал головой:
– Нет‑нет. Я ухожу…
– Не собираетесь ли вы бросить нас в такую важную минуту, чтобы перейти в другую газету? Если вы хотите прибавки жалования, просто скажите об этом!
– Нет, я не желаю прибавки и в другую газету не перехожу… Я всего лишь хочу вернуть себе свободу, временно или навсегда – это покажут обстоятельства…
И голосом, в котором слышна была легкая дрожь, он прибавил:
– Даю вам честное слово, что я не предприму ничего, что может повредить нашей газете, и что вы напрасно подозреваете меня в каких‑то тайных целях. Расстанемся добрыми друзьями, прошу вас… И еще одна просьба. Я действительно нуждаюсь в отдыхе, хочу пожить вдали от парижской суеты, любопытства равнодушных и забот друзей, но, с другой стороны, мне бы не хотелось, чтобы мой отъезд походил на бегство… Поэтому прошу вас: спрячьте у себя все письма, которые придут сюда на мое имя. Не оставляйте их в моем отделении: покажется странным, что я не оставил адреса, куда их пересылать… Вы отдадите их мне, когда я вернусь…
– Это ваше окончательное решение?
– Окончательное.
– Понятно, я не буду допытываться у вас, куда вы направляетесь, но все же, я думаю, вы можете сказать мне, когда уезжаете?
– Сегодня же.
– А когда намерены вернуться?
Кош сделал неопределенный жест:
– Не знаю…
Затем пожал руку секретарю редакции и вышел. Оказавшись на улице, он вздохнул с облегчением. Входя в редакцию, он был озабочен, взволнован. Со вчерашнего дня события развивались с такой быстротой, что репортер не успел даже обдумать, как вести себя. Его главной целью было привлечь к себе внимание полиции и действовать так, чтобы пристав увидел в нем возможного преступника и в конце концов арестовал его.
Но для того, чтобы добиться этого, Кошу нужна была свобода. У него должна быть возможность по собственному желанию изменить свою жизнь и привычки. Будучи сотрудником газеты «Свет», он не мог напечатать то, что ему было известно, и подписать своим именем. И даже в том случае, если бы он это напечатал, к его словам отнеслись бы лишь как ко мнению журналиста. Наконец, какая логика в том, что человек сам описывает преступление, в котором его должны обвинить!
К тому же такое положение дел не могло длиться вечно: полиция, направленная на ложный след, могла равнодушно отнестись к делу и в какой‑то момент сдать его в архив. Тогда ему, Кошу, останется только написать на самого себя анонимный донос, иначе его оставят в покое, а этого он не хотел.
Репортер решил, что ему лучше больше не появляться в своей квартире. В кармане у него было около тысячи франков – неустойка, выплаченная ему газетой «Свет». На эти деньги он мог спокойно жить несколько недель: снять комнатку в каком‑нибудь отдаленном квартале, обедать в маленьких трактирчиках, никуда не выезжать. С той минуты, как полиция обратит на него внимание, его отъезд примет вид настоящего бегства.
Около десяти часов репортер решил, что пора подыскать ночлег. Сперва он подумал о Монмартре. В этом живом, суетливом квартале нетрудно пройти незамеченным среди кутил, артистов и всякого рода двусмысленных личностей, день и ночь снующих по извилистым улочкам. Но от площади Бланш до площади Клиши, от площади Святого Георгия до улицы Коленкур он на каждом шагу рисковал встретить знакомых.
Кош вспомнил то время, когда был еще начинающим журналистом и захотел пожить романтической жизнью Латинского квартала, какой она ему представлялась. Он снял тогда маленькую комнатку в конце улицы Гэй‑Люссака. Вся меблировка ее состояла из железной кровати, стола, служившего одновременно обеденным и письменным, и большого деревянного сундука.
Репортер был не прочь опять очутиться, хотя бы на несколько дней, в этом славном уголке Парижа, где когда‑то, неопытным юношей, прожил прекрасные дни, полные иллюзий и энтузиазма. К тому же в Латинском квартале или рядом с ним, он будет достаточно близко к центру, чтобы своевременно узнавать новости, и в то же время достаточно далеко, чтобы никому не пришло в голову искать его там.
Бульвар Сен‑Мишель, наполненный веселой молодежью и солнечным светом, вызвал улыбку на лице репортера. Он зашел в кафе возле Люксембургского парка и съел бутерброд, чтобы заморить червячка, потом просмотрел газеты.
Они изобиловали подробностями о преступлении на бульваре Ланн. В сущности, это было самое обыкновенное убийство. В Париже подобные преступления случаются чуть ли не ежедневно, и, за исключением лета, когда газеты за неимением интересных новостей печатают все подряд, историям о преступлениях отводится лишь несколько строк на последнем листе.
Но по странной случайности это преступление стало сенсацией. Казалось, какой‑то инстинкт подсказывал всем, что в этом деле таится что‑то новое и неожиданное. И, что всего удивительнее, обстоятельства складывались так, как Кош не смел и мечтать: все благоприятствовало его планам, и он мог, оставаясь невидимым, следить за событиями, критиковать их и почти руководить ими.
Репортер внимательно прочел статьи, описывавшие его интервью с приставом, и улыбнулся, встретив свои собственные выражения, замечания и вопросы, приведенные в статье. «Завтра, – подумал он, – я примусь за дело». Немного перекусив, он вышел из кафе, прогулялся по улице Сен‑Жак и снял комнату в гостинице. Из окна своей комнаты он видел большой двор с чудной часовней и широкой лестницей.
Несколько минут Кош стоял, прижавшись лицом к стеклу, предавшись далеким воспоминаниям и сожалея о своем смелом решении. Он вспомнил, что однажды уже испытывал подобное состояние – перед началом конференции, к которой не успел подготовиться. Садясь за стол, покрытый зеленой скатертью, он, как и теперь, говорил себе: «Зачем было браться за это дело? Мог бы сейчас мирно сидеть у себя дома, вместо того чтобы навлекать на себя общественную критику…» Но репортер отбросил мысли, способные ослабить его решимость. Он задвинул шторы, отошел от окна и сел в кресло у камина, жаркое пламя которого рисовало на стенах причудливые тени.
Вытянув ноги и наслаждаясь теплом и тишиной окружающей обстановки, свободный и никому не известный в этой части Парижа, Кош задумался о том, что с ним произошло за последние двадцать четыре часа. Он прочитал сделанные им наскоро заметки, разорвал находившиеся в карманах бумажки и бросил их в огонь. И лишь после этого разделся, лег в кровать и, согревшись, чувствуя уже приближение сна, подумал: «Кто будет лучше спать сегодня ночью: виновный, которому пока еще нечего бояться полиции, или невинный, желающий испытать чувства преступника?»