I. Языковая ситуация Киевской Руси

Языковая ситуация Киевской Руси представляла собой сложное явление. Наряду с восточнославянскими территориальными диалектами, существовали и наддиалектные формы восточнославянского языка (ВЯ):

– язык устного народного поэтического творчества, ряд произведений которого впоследствии был зафиксирован в письменности (например, в Повести временных лет легенды о гибели Вещего Олега и князя Игоря; мести Ольги, её крещении; выборе веры и принятии христианства князем Владимиром Святославичем и др.) или определённым образом в ней использовались и трансформировались (например, в «Слове о полку Игореве» и древнерусском дружинном эпосе). Язык фольклора активно развивался в древней Руси (былины, песни, сказки и др.), являясь одним из источников обогащения письменной литературы.

– язык религии отражал языческие верования восточных славян, которые в дальнейшем во многом слились не только с устной поэтической традицией (заговоры, заклинания), но и русским православием (соединение церковных и старых языческих праздников).[1] Однако активное внедрение христианства привело к полному уничтожению язычества как целостной системы. Даже составители летописей практически не фиксировали сведения о древних верованиях,[2] ограничиваясь лишь осуждением «поганых» треб и обычаев;

– устное право как наддиалектная форма языка, безусловно, существовала с возникновения племенных союзов и формирования древнерусского государства.[3]

Обратите внимание! В начале ПВЛ при описании славянских народов – «полян, деревлян, радимичей, вятичей, ляхов, север, хорватов, дулебов, уличей, тиверцев» – упоминается, что они «имяху бо обычаи свои, и законъ отець своихъ и преданья, кожо свой нрав». Далее критическое описание нравов и законов сопровождается большой цитатой из Георгия Амартола, которая начинается так: «Ибо комуждо языку овhмъ исписанъ законъ есть, другимъ же обычаи, зане законъ безакононикомъ отечьствие мнится». То есть летописец, создающий свод в период существования у восточных славян письменных деловых памятников, в том числе и таких, как «Русская Правда», соглашается со своим византийским «коллегой», что имеется письменный закон либо устный обычай, бытующий как предание отцов. Идентичность их как регуляторов отношений в обществе подтверждается далее в рассуждениях летописца, так как законом могут называться и положительные и отрицательные законы как у имеющих письменность, так и бесписьменных народов.

Важно! В ПВЛ имеются сведения о письменной фиксации деловых документов до официального принятия Русью христианства. Это прежде всего приведённые в тексте летописи древнейшие договоры с греками 912 и 944 г. В тексте договора 912 г. имеется статья «И о работающих во грекох руси у христианского царя»: «Аще кто умреть не урядивь своего имhнья, ци своего не имать, да възвратить имеhнье к малым ближикам в Русь. Аще ли сотворить обряжение таковый, возметь уряженное его, кому будеть писал наследити имhнье его, да наследит е». Н.А. Мещерский на основании данного текста делает вывод о том, что русские купцы писали завещание собственноручно (об этом свидетельствует форма глагола (кому) будеть писал), то есть на «своём родном языке, ибо ещё труднее предположить, что они были настолько образованными, что могли писать по-гречески» [Мещерский 1981: 22 – 23].

В устной форме функционировали уставы князей, различные договоры, соглашения о купле, продаже и владении, приказы князей и т.п., то есть древнее обычное право регламентировало все стороны человеческой жизни: от семейных дел до пограничных споров.

Обратите внимание! О существовании устного права свидетельствуют летописные рассказы об убийстве Игоря и мести Ольги. Игорь «иде в дерева в дань»[4], но вместо установленной одной дани Игорь берёт две и пытается взять ещё третью, за что и был убит древлянами как волк, который «выносить все стадо, аще не убьють его» [ПВЛ, год 945]. Следовательно, имелись устные соглашения о сроках и порядке взимания дани верховным (русским, то есть сидящим в Киеве) князем. Нарушение соглашения привело к убийству Игоря, которое также должно было быть наказуемо. И хотя, судя по «Русской Правде», в Древней Руси не существовало смертной казни, древляне хорошо понимали, что за убийство верховного князя полагается суровое наказание, поэтому на совете, судя по тексту ПВЛ, вынесли определённые решения: одно для «внутреннего пользования», а другое обращённое к Ольге.

Сравните!

Сравнительный анализ двух текстов устного права, зафиксированных в ПВЛ, показывает не только специфику реализации устного текста, когда 20 «лучших мужей» предворяют свой ответ на вопрос Ольги: «Что ради придосте сhмо?» – фразой: «Посла ны Дероьвьска земля, рькуще сице», но и жёсткую обработанность выученного наизусть текста, где любые искажения могут привести к серьёзным последствиям. Поэтому так важны во втором тексте 1) замены русского князя на мужа (за убийство мужа предлагалось совершенно иное наказание, чем за князя, тем более русского); 2) оправдание убийства (муж – волк) с усилением незаконных действий мужа-волка (восхищая и грабя); 3) похвала своим князьям, которые не только «добри суть», но и, в отличие от Игоря-волка, представлены пастухами (иже распасли суть деревьску землю). Во втором тексте, естественно, отсутствуют планы деревлян насчёт Святослава – законного преемника верховного князя, о чём не представляло труда догадаться Ольге, которая, вероятно, не столько мстила за мужа («мнh мужа своего не крhсити» (воскресить), сколько защищала Святослава и утверждала неприкосновенность верховного князя в дальнейшем. Поэтому после разгрома деревлян Ольга укрепляет экономическое и правовое положение киевского князя: «И иде Вольга по Дерьвьстhи земли с сыномъ своимъ и съ дружиною, уставляющи уставы и уроки (дани и налоги) [ПВЛ, г. 946] …иде Вольга Новугороду, и устави по Мьстh повосты и дани и по Лузh оброки и дани»[ПВЛ, г. 947]. Уроки, уставы, дани, оброки известны нам по «Правде Русской земли», то есть Ольга устанавливала новые законы, которые функционировали на Руси как устное право[5].

Крупнейшим общерусским кодексом, несомненно, была «Русская Правда», получившая письменную фиксацию в княжение Ярослава Мудрого.

– койне также существовало в Киевской Руси. Русское государство в силу своего географического, этнического, исторического, культурного и политического положения быстро развивалось. Скандинавы прозвали Русь Гардарики – страной городов. Возникновение множества древнерусских городов – Киева, Новгорода, Чернигова, Полоцка, Галича, Смоленска, Ростова и др.– было результатом выгодного международного положения (путь из варяг в греки, центр Евразии, между Западом и Востоком), развития торговли и ремёсел.

На заметку! В ПВЛ имеется множество упоминаний о постройке городов, например, под 988 г. рассказывается, что Владимир, имея 12 сыновей, понял, что «Се не добро, еже малъ городъ около Киева» И нача ставити городы по Деснh, и по Востри, и по Трубеже, и по Сулh, и по Стугнh. И поча нарубати мужh лучьшиh от словенъ, и от кривичь, и от чюди, и от вятичь, и от сихъ насели грады».

«В лhто 6499 (992) Володимеръ заложи градъ Бhлгородъ, и наруби въ нь от инhхъ городовъ, и много людей сведе во нь; бh бо любя градъ сь».

Сам факт существования городов и формирования населения за счет представителей разных восточнославянских племён [6] свидетельствует о возникновении специфических городских койне, в которых общее начинает выступать отчётливее, чем различное. Наиболее значимыми представляются киевское и новгородское койне как общие наречия самых крупных городов Древней Руси, противостоящих друг другу и имеющих существенные отличия своего географического положения, социально-экономического устройства и этнического состава.

Внимание! О специфике киевского койне писал ещё А.А. Шахматов: «По лингвистической своей основе язык Киева был язык южнорусского племени полян. Но вероятным представляется, что стечение в Киев носителей разнородных говоров – северных, восточных, южных – могло несколько умерять те диалектические особенности, которые в той или иной степени резко выделяли язык южнорусских полян. Трудно сказать, в каком именно направлении шли уступки, сглаживались особенно яркие отличия, – в направлении ли других южнорусских говоров (говоров соседних древлян, северян, уличей, тиверцев), или даже в направлении говоров севернорусских кривичей и восточнорусских вятичей, но, несомненно по соображениям априорным, что в Киеве вырабатывалась своеобразная κοινή, отличная от говора сельских жителей Польской земли (земля полян)» [Шахматов 1916: 80]. По мнению А.А. Шахматова, койне может распространиться на «широкое пространство области и даже государства по мере роста культурного и политического влияния центра» [Шахматов 1941: 65].

Самым сложным вопросом языковой ситуации Киевской Руси был и до сих пор остаётся вопрос о существовании литературного языка и его природе.

Точкой отсчёта для появления письменного литературного языка является принятие христианства Киевской Русью в качестве государственной религии в 988 году[7], когда появляются памятники письменности

Важно! Средневековые памятники письменности [8] бытовали, как правило, в виде списков и редакций первоначальной рукописи, написанной самим автором или переводчиком текста. Такая рукопись, положенная в основу позднейших списков, редакций, изводов, называется протографом (от гр. protos – первый и grapho – пишу). Список – копия рукописи, имеющая одно и то же содержание, композицию составных частей и назначение. В процессе переписывания появлялись пропуски, неточности, ошибки. Извод – разновременное, случайное по отношению к каждому списку памятника, отражённое лишь в орфографии рукописи изменение её языка (прежде всего фонетики и грамматики) в процессе бытования памятника в определённой языковой среде. Редакция (франц. redaction, от лат. redactus – приведение в порядок) – вариант текста памятника, выразившийся в преднамеренной замене языковых черт, проведённой более или менее одновременно и последовательно одним или группой лиц, объединённых единством цели, принадлежащих к одной историко-культурной или литературной школе. В отличие от извода редактирование может касаться не только орфографии, но и всего языка рукописи в целом, а также литературных особенностей текста. Памятник письменности – это произведение[9], как правило, дошедшее в более поздних списках, редакциях или изводах, обычно разной территориальной и временной принадлежности. Это обусловливает наличие в рукописях одного и того же памятника различий графических, орфографических, языковых и текстовых, которые принято называть разночтениями. Для выявления особенностей разночтений (редакторская правка, особенности извода или списка) используется текстологический анализ, который позволяет выявить специфику работы писца (писцов) или редактора, установить время и место создания рукописи, восстановить промежуточные списки, отношение к редакциям и определить черты протографа.

С принятием христианства на Русь из Первого Болгарского царства были перенесены старославянские переводные библейские книги, церковно-учительная и житийная литература, исторические и апокрифические [10] сочинения, а также произведения учеников Константина и Мефодия и их последователей: «Шестоднев» Иоанна Экзарха, церковно-учительные сочинения Климента Охридского, Константина Преславского, Козьмы Пресвитера и др.).

С появлением письменного языка, который был близок древнерусскому языку по своей природе («а словеньскый язык и рускый одно есть» [ПВЛ, 898 г.]), у восточных славян появилась возможность фиксировать, распространять и вечно хранить идеи и духовные достижения в памяти народной. Русские книжники начинают самостоятельно отбирать и переводить с греческого языка такие византийские памятники, которые отсутствовали в болгарской литературе, например известные всему культурному миру средневековья «Александрию» (о жизни Александра Македонского) и «Историю иудейской войны» Иосифа Флавия. Этот изначальный генеалогически ориентированный историзм и приверженность к фактографии в соединении с патриотической устремлённостью и нравственно-учительным пафосом позволил оригинальной древнерусской литературе получить признание в славянском мире. Произведения Илариона, Феодосия Печерского, Нестора и Кирилла Туровского стали достоянием мирового литературного процесса.

Обратите внимание! Средневековая литература характеризуется следующими взаимосвязанными признаками:

– незначительная спецификация индивидуального творчества и всего литературного развития;

– непосредственная зависимость от всеобщего теологического мировоззрения (в данном случае – христианского);

– средневековые литературы объединяются в родственные группы, имеющие одновременно и национальные и интернациональные признаки.

Таким образом, общность средневековых литератур определяется с одной стороны, отсутствием индивидуализации, а с другой стороны, наличием вненациональной религиозной общности (греко-славянское православие), типовым единообразием христианского просвещения, международным статусом литературных языков (в частности, старославянского)[11].

Важно! Для понимания процессов развития не только литературы, но и языка, на наш взгляд, важна и ещё одна особенность средневековой литературы, отмеченная А.Н. Робинсоном: «Необходимо учитывать, что древнерусской литературе, как и другим средневековым литературам, свойственна была не только синхронная стадиальность её общего исторического развития, но и диахронное сосуществование и внутреннее развитие традиционных жанров и стилей на протяжении всей её истории в условиях продолжающейся рукописной традиции с переработкой ранее созданных памятников. По-видимому, традиционно-диахронные процессы в древнерусской литературе были более устойчивыми (выделено нами. – Б.Е.), чем в средневековых западноевропейских литературах» [Робинсон 1980: 44].

В конце Х – начале ХI в. Болгарское царство было завоёвано Византией, и наступил двухвековой период эллинизации болгар, сопровождавшийся систематическим уничтожением греческим духовенством южнославянской книжности. [12] Болгарские книжники нашли приют в Киевской Руси, и результатом совместной работы стали переводы хроники Амартола и «Пролога». С этого времени уже не из Болгарии, а самой Византии восточные славяне черпают книжные сокровища и усваивают как неотъемлемую часть собственного культурного достояния

Обратите внимание! По всей видимости, богослужебные книги существовали на Руси задолго до «хрестоматийной» даты официального крещения. В частности, в Повести временных лет (944 г.) повествуется о том, что при заключении договора русская дружина даёт клятву по-разному: «мы же, елико насъ хрестилися есмы, кляхомъся церковью святаго Ильи в соборнhй церкви», а «некрещеная Русь полагають щиты своя и мечh своh нази, обручи и проча оружья, да кленутся о всемь». Под 955 г. содержится летописный рассказ о крещении Ольги, которая, став христианкой, имела при себе «презвутера» (священника), который её и похоронил в 969 г. Вероятно, этот священник-византиец имел книги священного писания не только на греческом языке. 15-летний период жизни Ольги-христианки сложно представить без чтения молитв. Более того, летопись свидетельствует, что Ольга «учашеть» своего сына Святослава «мати креститися», но тот отказывался, хотя креститься другим не запрещал. Таким образом, к 988 г. Русь уже обладала определённым книжным фондом, что позволило во второй половине XI в. появиться исключительным по своим достоинствам древнерусским рукописям – Остромирову евангелию 1056 г и Изборнику Святослава 1073 г. – памятникам, которые по своим каллиграфическим и художественно-иллюстративным качествам намного превосходят южнославянские рукописи. Это книги на отлично выделанном пергамене, большого формата, высокого каллиграфического мастерства, украшенные высокохудожественными миниатюрами (в Остромировом евангелие их три, а в Изборнике множество, в том числе и первый светский портрет, изображающий семью Святослава Ярославича). Эти два шедевра средневекового рукописного искусства сближает и то, что в них имеются записи, содержащие имена писцов: Григории диякон в Остромировом евангелии (…да иже горазhе сего напише. то не мози зазьрhти мьнh грhшнику…) и Иоанн диакъ – один из двух писцов Изборника. Л.П. Жуковская считает, что существование таких древнерусских писцов – а их «общая восточнославянская, этническая и языковая принадлежность … вне сомнения» [Жуковская 1987: 56], – обладающих не только великолепными каллиграфическими почерками, умением рисовать, но и «разными навыками в графике и орфографии, то есть принадлежащих к разным школам древнерусского письма, свидетельствует не только о высоком, но и о широком уровне образования в Древней Руси» [Жуковская 1987: 61].

Библейские книги имели не только конфессиональное, но существенное философско-просветительское значение для всех народов, приобщившихся к христианству. Эти книги заключали в себе новые для восточных славян, но распространённые в Европе представления о происхождении мира, истории человечества, о родстве народов, различные сказания, мифы и сюжеты фольклора, правовые нормы, нравственные установки, логико-философские, исторические и естественнонаучные и др. знания. Исключительный литературно-познавательный интерес в Древней Руси вызывала «Псалтырь», [13] которая стала одной из книг первоначального обучения грамотности, а цитаты из неё можно встретить практически в любом произведении древнерусской литературы.

Патристическая [14] (отеческая) литература способствовала распространению не только основ христианской религии, но и прежде всего христианской морали. Наиболее популярными на Руси были сочинения византийского патриарха Иоанна Златоуста (344–407 гг.), Василия Великого (303–379 гг.), Иоанна Дамаскина (?–749 гг.), Ефрема Сирина (?–649 гг.). На них ссылались как на авторитетные источники древнерусские писатели Иларион, Кирилл Туровский, Климент Смолятич, Иоанн Грозный и др. Чаще всего такая учительная литература была представлена сборниками, составленными болгарскими книжниками (например, «Златоструй»). В сборники включались и назидательные изречения из церковной и античной литературы, носившие авторитарно-энциклопедический характер, например «Стослов» Геннадия и весьма популярная на Руси «Пчела» («Книгы бъчела. Речи и мудрости от Евангелья и от Апостола и от святых мужь и разум внешних философ»), где содержались тематически подобранные афоризмы о бедности и богатстве, истине и лжи и под., тематически подобранные из Деяний и Посланий святых апостолов, отцов церкви, видных византийских богословов и античных мудрецов, философов и государственных деятелей.

Житийная [15] литература представляла собой биографические описания идеальных приверженцев христианства, составленные по традиционным схемам, восходившим к биографиям, встречающимся у Плутарха и других античных авторов. Агиография содержала немало исторических и мифологических рассказов. Сборники житий – Прологи (Синаксари), Минеи (Четьи-Минеи), Патерики – пользовались неизменным интересом у древнерусских книжников и читателей.

Таким образом, «в древности существовал некий общий фонд литературных произведений восточно-средиземноморского культурно-исторического ареала. Среди них и общий славянский фонд, тесно связанный с письменной культурой Византии. В рамках славянского фонда происходил свой обмен культурными и литературными ценностями» [Жуковская 1987: 49].[16]

Освоение переводных памятников, в особенности тех, которые восходили к истокам цивилизаций и могли служить авторитарным книжным фондом, во всех культурах средневековья имели большое значение. Именно поэтому овладение этим книжным богатством, в первую очередь через посредство славянской письменности становится в Киевской Руси задачей государственного значения. Князь Владимир сразу же после крещения киевлян «нача ставити по градом церкви [17] и попы, и люди крещенье приводити по всhмъ градом и селомъ. Пославъ, нача поимати у нарочитые чади [18] дhти, и даяти нача на ученье книжное. Матере же чадъ сихъ плакахуся по нихъ, еще бо не бяху ся утвердили вhрою, но акы по мертвеци плакахся. Сим же раздаяномъ на ученье книгамъ, сбысться пророчество на Русьтhй земли, глаголющее: «Во оны дни услышать глусии словеса книжная, и яснъ будеть языкъ гугнивыхъ».[19] Си бо не бhша преди слышали словесе книжного…Благословенъ Господь Иисусъ Христос, иже возлюби новыя люди, Русьскую землю, и просвhти ю крещением святымь»[ПВЛ, 988 год].

Переводная литература обогатила русское общество и культуру «множеством религиозно-философских и социально-политических идей, историко-географических и естественнонаучных сведений, облегчила древнерусским книжникам освоение традиционных для всего средневековья жанров, распространённых сюжетов, эстетических представлений» [Робинсон 1980: 76]. Во многом древнерусские книжники шли вслед за болгарской литературой, которая «была исполнена углублённых религиозно-философских и церковно-нравственных интересов, что и сказалось на отборе болгарскими книжниками преимущественно византийской церковно-учительной и церковно-историографической литературы» [Робинсон 1980: 57]. Но в отличие от своих предшественников древнерусские книжники проявляют и самостоятельность в отборе и переводе византийских и иных памятников.

Внимание! «Широкие международные литературные связи русских книжников, их инициативность в отборе переводных памятников, необычайная интенсивность переводческой работы – всё это повлекло за собой быстрое формирование в Киевской Руси переводческо-литературной школы. Древнерусская школа перевода обладала самостоятельными профессиональными традициями, приёмами стиля, особенностями языка, которые существенно отличали её от переводческой деятельности болгар и чехов. Настойчивые опыты русских литераторов по переводу различных по тематике, жанрам и стилям разноязычных памятников способствовали обогащению древнерусского литературного языка. В этом отношении древнерусская книжная культура приобретала благоприятные возможности своего развития, каких не имела книжность других славянских народов, удовлетворявшаяся более однотипными памятниками (разными жанрами церковной литературы) и стилистически более ограниченными формами старославянского языка». [Робинсон 1980: 77–78].

Однако при сопоставлении древнерусской переводной литературы с переводами в других славянских странах обнаруживаются различия. Самостоятельная инициатива древнерусских книжников позволила им «сформировать качественно различное отношение к книжному материалу.: церковно-канонические тексты древнерусские книжники стремились воспроизводить как можно точнее, в учительную литературу вносились частичные изменения, сближавшие её с реалиями древнерусской действительности, светские же переводные произведения обладали достаточной самостоятельностью, что способствовало «образованию своих собственных литературных взглядов и вкусов у русских писателей, а это в свою очередь плодотворно отражалось на развитии оригинальной русской литературы» [Робинсон 1980: 78].

Пристальное внимание было обращено на торжественную проповедь, историографию, агиографию не только аскетов, но и князей. На Руси появляются памятники, которые отсутствовали в болгарской литературе:

Обратите внимание! – природоведческий «Физиолог»,

– «Девгениево деяние» (переработка византийского эпоса о Дигенисе Акрите),

– «Пчела»,

– византийские хроники Георгия Амартола[20] (IX в., библейская, римская и византийская история в духе церковных представлений),

– хроники Иоанна Малалы Антиохийского[21] (VI в., пересказы библейских мифов о Вавилоне, Египте, Греции, Риме, Византии как единой всемирной истории)[22],

– «Повесть о разорении Иерусалима» Иосифа Флавия[23] (история Иудеи до 70-х годов I в. до её трагического разрушения, свидетелем которого был автор – крупнейший писатель древности),

– «Александрия» (V–VI вв., об Александре Македонском),

– «Христианская топография» Козьмы Индикоплава[24] (содержала экономические, географические и исторические сведения о восточных странах),

– Повесть об Акире Премудром (VII в., поучения мудрого наставника Акира (в виде притч и афоризмов) молодого царя);

– ряд произведений чешской литературы и через её посредство латинских памятников;

– христианизированное жизнеописание Будды [25].

Всё это свидетельствует о том, что древнерусские книжники в своих поисках и в своём понимании книжного просвещения выходят за пределы традиционного (преимущественно церковно-учительного) книжного обмена, принятого в границах греко-славянского культурного мира.

К середине ХI в. при Ярославе Мудром, который «книгамъ прилежа, и почитая е часто в нощи и въ дне» [ПВЛ, 1037 год], книжное дело на Руси процветало. В статье под 1037 годом летописец с гордостью писал, что Ярослав«собра писцh многы и прекладаше отъ грекъ на словhньское письмо. И списаша книгы многы, ими же поучащеся вhрнии людье наслажаются ученья божественного».

К ХII в. Киевская Русь располагала такими книжными богатствами, которые сделали её хранительницей почти всех письменных памятников, переведённых славянами за два века. Она сохранила памятники, навсегда исчезнувшие у болгар, сербов и чехов. [26]

Многие литературные памятники были возвращены не только славянам («Кормчая», «Синодик», «Пчела», «Палея»), но и грекам: восточные славяне сохранили и обработали в своей рукописной традиции переводы исчезнувших греческих оригиналов – византийского эпоса о Дигенисе Акрите («Девгениево деяние») и повесть об Акире Премудром.

Исходя из анализа специфики произведений и путей их трансляции, можно предположить, что на Руси после принятия христианства появились памятники древнейшего литературно-письменного языка славян – старославянского языка. Важно подчеркнуть, что в период возникновения и распространения (вт. пол. IX–XI вв.) старославянского языка, южнославянского в своей основе, древние славянские языки были близки друг другу. Различия были незначительны, что позволяло читать и переписывать памятники кирилло-мефодиевских переводов без каких-либо затруднений.

Внимание! Существуют несколько точек зрения о степени близости старославянского и восточнославянского языков.

Впервые «наш словенский язык» разделил на два разных, хотя и генетически родственных М.В. Ломоносов. Один из них представлен в «книгах церковных на славенском языке» – «переводах Ветхого и Нового завета, поучениях отеческих, духовных песнях Дамаскиновых и других творцов канонов». [Ломоносов 1986: 198]. Таким образом, это язык текстов, имеющий три основных характеристики: 1) переводы с греческого языка, 2) переводы богослужебных текстов, 3) тексты-каноны, тексты-образцы, установленные и узаконенные церковью. Это обусловливает определённую консервацию текста, отсюда «многие места оных переводов недовольно вразумительны». С другой стороны, «невразумительность» была свойственна книгам уже с приходом на Русь, так как «сначала переводившие с греческого языка книги на славенский не могли миновать и довольно остеречься, чтобы не принять в перевод свойств греческих, славянскому языку странных, однако оные через долготу времени слуху славенскому перестали быть противны, но вошли в обычай» [Там же]. Таким образом, расхождения с русским определяются «гибридным»[27] характером старославянской письменности и определённой «денационализацией», которую несут тексты цивилизации и культуры. Однако в своём славянском «остове» церковные книги были близки и понятны, что позволяло им «умножать довольство российского слова», поддерживать единство «природного» языка не только «по великому пространству» России, но и «вразумительность» языков «народов славянского поколения, которые греческого исповедания держатся» [Ломоносов 1986: 201].

И.И. Срезневский также утверждает, что восточные славяне, приняв христианство нашли «уже все книги, необходимые для богослужения и для поучения в вере, на наречии, отличавшемся от его народного наречия очень немногим» [Срезневский 1955: 37].

Мнение А.И. Соболевского в отношении близости старославянского и восточнославянского языков однозначно. Он неоднократно утверждает, что «русские домонгольской эпохи достаточно хорошо понимали церковнославянский язык, как изустный, так особенно в книгах» [Соболевский 1980: 50], «церковнославянский язык русского извода, то есть с известным количеством постоянных и случайных русизмов, употреблявшийся в качестве русского литературного языка, первоначально был очень близок к живому русскому языку, и в домонгольский период русский мог без затруднения понимать употреблявшиеся в России церковнославянские тексты как болгарского, так и русского происхождения.<…> Таким образом, между литературным языком и живым языком России не было бездны»[28] [Соболевский 1980: 50]. Однако «не все лица, действовавшие на литературном поприще в Руси домонгольской эпохи, одинаково хорошо владели церковнославянским языком. Одни знали его хорошо и понимали его звуковые отличия от русского языка. Эти лица в своих произведениях давали язык в звуковом отношении почти тождественный с языком русских списков церковнославянского языка. <…> Другие русские деятели сравнительно слабо знали церковнославянский язык. Таковы все наши летописцы, таков Владимир Мономах, таков автор «Слова о полку Игореве» [Соболевский 1980: 35–37]. В числе причин такого «слабого» знания[29] А.И. Соболевский совершенно справедливо указывает на отсутствие «училищ», «школьных книг», то есть «церковнославянский язык, находившийся в перенесённых из Болгарии текстах, не имел у нас грамматического определения в том хотя бы виде, какой был ему придан несколько столетий спустя Мелетием Смотрицким. Вследствие отсутствия грамматики церковнославянского языка отсутствовал и идеал этого языка, или, лучше сказать, идеал церковнославянского языка представлялся каждому из книжных людей различно – смотря по его грамотности и начитанности, смотря по особенностям его местного говора, окрашивавшим бывшие у него в руках книги» [Соболевский 1980: 33]. Всё это усугубилось с конца XIV в., когда «живой русский язык стал уже значительно разниться от церковнославянского. <…> Книжные трудолюбцы должны были приобретать познание церковнославянского языка исключительно экспериментальным путём – посредством чтения церковнославянских текстов и запоминания их звуков, форм, слов и оборотов. Это был тяжкий труд, который сверх всего не давал точного знания. Многое зависело от того, каковы были списки в руках трудолюбца» [Соболевский 1980: 50–51]. Такой взгляд на церковные тексты разделяют в настоящее время многие исследователи. В частности, А.В. Десницкая называет церковнославянский язык русской редакции наддиалектным языком восточных славян, где превалировало общее над частным, поддерживаемое текстами-образцами определённых жанров. А.И. Горшков указывает на отсутствие собственной истории у церковнославянского языка, который, будучи языком богослужения, не функционировал на Руси. [Горшков 1987: 28]. Как справедливо утверждает В.В. Колесов, церковнославянский язык, появившись на Руси в виде образцов-текстов, с одной стороны, был литературным, то есть языком «литеры», не имеющим устной формы и парадигм, а с другой – «именно он и не язык вовсе: чтобы обосновать его право считаться языком, а не набором текстов, только в конце XIV в. стали переводить грамматики … и попытались изъяснить его парадигму через греческий образец, как подобие последнего» [Колесов 1989: 263].

Проблему освоенности старославянского языка древнерусскими книжниками затрагивает также Б.А. Ларин. Малочисленность ошибок русских писцов при копировании старославянских оригиналов свидетельствует о том, «как высок был уровень изучения этого неродного языка. Но даже достаточно полное и точное представление о строе чужого языка, о важнейших отличиях его от родной речи не ведёт к активному владению чужим языком. А потому, отмечая хорошее знание старославянского языка большинством книжников Древней Руси, мы, наряду с этим утверждаем, что редкие из них безукоризненно могли писать или говорить на этом языке» [Ларин 1975: 109], потому что владение им было пассивным, так как в России никогда не было среды, где использовался исключительно старославянский язык. Однако при этом обострялось «внимание ко всем тонким различиям, какие существуют между родственными языками…при параллельном изучении двух родственных языков от ошибок и недоразумений может сохранить только очень точное осознание всех деталях и совпадений, и различий родственных языков» [Там же]. В отличие от А.И. Соболевского, Б.А. Ларин, вслед за многими исследователями, в том числе и С.П. Обнорским, признает Владимира Мономаха весьма образованным человеком – «церковнославянский, или старославянский, несомненно, знал хорошо», потому что Мономах «приводит многочисленные цитаты не только из книг церковно-богослужебных, которые всякий христианин сколько-нибудь мог знать, непременно читал их, если был грамотным человеком, но и из сочинений отцов церкви. Это произведения, нелёгкие для восприятия, и знали их лишь весьма образованные люди того времени. Чтобы читать такие книги, Мономах должен был великолепно знать церковнославянский язык!» [Ларин 1975: 140].

Л.П. Якубинский признаёт церковнославянский язык «близко сходным, близко родственным», чужим, но не совсем чуждым», в доказательство чему приводит примеры проникновения в древнерусский язык не только отдельных слов, но и грамматических форм [Якубинский 1953: 273].

В.В. Виноградов уверен, что «структура народной восточнославянской речи, если оставить в стороне произносительные различия, приведшие вскоре к создание особого «церковнославянского произношения» (согласно открытию А.А. Шахматова), была очень близка старославянскому языку как в грамматическом, так – в значительной степени – и в области словаря» [Виноградов 1987г: 255]. По мнению В.В. Виноградова, статус старославянского языка в древней Руси был обусловлен не только тем, что этот язык, «восприняв идеологическое богатство греческого и латинского языков, усвоив сложные формы синтаксического построения, отчасти созданные нормами византийской риторики.., вступил в ранг культурных международных языков Восточной Европы» [Виноградов 1987ж: 17], но и «некоторыми общими свойствами средневекового религиозно-мистического мировоззрения, обращённого к миру вечных сущностей и потусторонних символов» [Виноградов 1987д: 101].

Эта генетическая и мировоззренческая общность способствовало тому, что «в древней Руси не возникло отчуждения книжного языка от народного. Древнерусские переводчики и писатели свободно сочетали литературно-славянские слова с русскими» [Виноградов 1987ж: 21], а «русская стихия с силой врывается» в церковнославянский язык [Виноградов ж 1987: 20]. В.В. Виноградов постоянно подчёркивает хорошее владение церковнославянским языком: «Уже в половине XI в. русские книжники могли свободно владеть общеславянским книжным литературным языком. Такие блестящие и разнообразные по языку и стилю д