Все анархисты были солидарны в своей жесткой критике авторитарного социализма. Но стоит отметить, что их ранние, особенно жаркие и язвительные, нападки не имели под собою достаточного основания, поскольку позиция, на которую они были направлены, была либо примитивным, «вульгарным» коммунизмом, доктриной, не оплодотворенной марксистским гуманизмом, или, как это было уже в случае с Марксом и Энгельсом, не была настолько зациклена на власти и государственном контроле, насколько они стремились это показать.
Хотя в XIX в. авторитарные тенденции в социалистической мысли находились еще в зародышевом состоянии и не были в достаточной степени развиты, в наше время они значительно укрепились и выросли. С учетом такого разрастания критика анархистов кажется уже менее тенденциозной и несправедливой; иногда она даже приобретает некоторый пророческий оттенок.
Штирнер принимал многие базовые позиции коммунизма, но со следующей поправкой: признание коммунистической веры, по его мнению, действительно было первым шагом к полной эмансипации всех жертв нашего общества, но полностью излечить их «отчужденность» и дать им сполна развить свою индивидуальность стало бы возможным лишь только при условии перерастания общества в состояние качественно более продвинутое, чем коммунизм.
Штирнер считал, что в коммунистической системе отдельный рабочий все равно остается подвластен правлению общества трудящихся. Он будет работать так, как от него требует общество, и работа останется для него выдаваемым сверху заданием. Разве не писал коммунист Вейтлинг: «Человеческие качества можно развивать лишь дотоле, пока они не нарушают гармонии общества». На это Штирнер отвечал: «Для меня нет разницы, быть ли лояльным тирану или «обществу» Вейтлинга, — при любом положении вещей у меня отняты мои права».
|
|
Как полагал Штирнер, коммунисты не видели человека за рабочим. Они не разглядели самой важной проблемы — предоставления человеку возможности почувствовать себя личностью, после того как он выполнил свою функцию в качестве производителя. И что самое важное, Штирнер предвидел ту возможность, что, как только коммунистическое общество заполучит в коллективную собственность все средства производства, государство будущего станет еще более всевластным, чем нынешнее:
Полностью отменив частную собственность, коммунизм поставит меня в положение, где я еще больше буду зависеть от других, от общности [социума], и, несмотря на то, что он критикует понятие государства, он намеревается установить свое собственное государство... порядок, который парализует мою свободу действий и сделает меня субъектом суверенной власти. Коммунизм справедливо возмущается безнаказанности и произволу частных собственников, но та власть, которой он предлагает наделить тоталитарное общество, куда более ужасна.
Прудон тоже был в высшей степени не удовлетворен «коммунизмом авторитарным, догматическим, не мыслящим себя без централизованного правительства», который «основан на принципе полного подчинения человека коллективу». Коммунистическая идея государства ничем не отличается от существующей концепции, и в придачу она куда менее либеральна: «Подобно армии, захватившей оружие неприятеля, коммунизм всего лишь обратил артиллерийский огонь армии частной собственности против самой этой армии, ведь раб всегда подражает хозяину». Вот в каких словах Прудон описывал политическую систему коммунистов:
|
|
Миниатюрная демократия - основанная, очевидно, на диктатуре масс, в которой, впрочем, эти массы наделены силой достаточной лишь для насаждения всеобщего повиновения по рецепту, позаимствованному у старого абсолютизма:
неразделимость власти;
всепоглощающий централизм;
систематическое изничтожение всякой частной или групповой мысли, которая не укладывается в общую линию;
Инквизиторская полиция.
Авторитарные социалисты призывают к «революции сверху». Они убеждены, что государство должно продолжаться и после революции. Они сохраняют государство, власть, единый центр и правительство, лишь расширяя их аппарат. Они только меняют названия, как будто смена ярлыков может изменить суть вещей! Прудон заключал: «Правительство по самой своей природе контрреволюционно; дайте власть Сен-Винсенту де Полу, и он станет Гизо или Талейраном».
Бакунин подвел еще более широкую базу под критику авторитарного социализма:
Я презираю коммунизм, потому что он отрицает свободу, а я не могу себе представить ничего человеческого без свободы. Я не коммунист, потому что коммунизм сосредоточивает все силы общества и всасывает их в государство, поскольку он неизбежно приводит к централизации собственности в руках государства, в то время как я хочу, чтобы государство было отменено. Я хочу, чтобы не осталось и следа от авторитарного принципа государственного надзора, который, утверждая, что морализует и цивилизует людей, на самом деле всегда унижал, репрессировал и эксплуатировал их. Я хочу, чтобы общество и коллективная (или общественная) собственность организовывались снизу вверх на свободных началах, а не сверху вниз по инициативе власти, какой бы природы она ни была... В этом смысле я коллективист, но вовсе не коммунист.
|
|
Вскоре после произнесения этой речи Бакунин присоединился к Первому интернационалу. Здесь он со своими соратниками столкнулся не только с Марксом и Энгельсом, но и с другими оппонентами, гораздо более уязвимыми, чем двое основателей научного социализма: с одной стороны, с немецкими социал-демократами, для которых государство было фетишем (они предлагали использовать бюллетени и электоральные альянсы для создания загадочного «народного государства» /Volkstaat/); с другой стороны, с бланкистами6, воспевавшими достоинства диктатуры революционного меньшинства в переходный период. Бакунин сражался с обеими этими позициями не на жизнь, а на смерть, а Маркс и Энгельс по тактическим соображениям колебались между ними, но в итоге под влиянием мощной критики со стороны анархистов решили отвергнуть обе.
Впрочем, раскол между Бакуниным и Марксом произошел в первую очередь из-за того, что последний, в особенности после 1870 г., начал кулуарно прибирать Интернационал к своим рукам. Несомненно, в этой схватке, где на карту был поставлен контроль над всей организацией (а значит, и над международным рабочим движением), ошибки были допущены по обе стороны баррикад. Бакунин был не безгрешен и в своих опровержениях Маркса часто передергивал факты. Однако современному читателю следует знать, что уже в 1870 г. Бакунин поднял тревогу по поводу отдельных идей, касающихся организации рабочего движения и пролетарской власти, — именно тех, которым значительно позже было суждено извратить завоевания российской революции. Иногда несправедливо, а иногда и обоснованно Бакунин утверждал, что видит в марксизме зародыш того, что потом превратилось в ленинизм и уже позднее в злокачественную опухоль сталинизма.
Бакунин злорадно приписывал Марксу и Энгельсу соображения, которые эти двое даже если и лелеяли, то в открытую никогда не высказывали:
Мне возразят, что все рабочие... не могут стать учеными; и разве недостаточно того, что в этой организации [Интернационале] есть группа людей, освоивших науку, философию и политику социализма так полно, как только можно их освоить в наши дни, так что большинство... может быть уверено в том, что не свернет с верного пути к освобождению пролетариата... послушно следуя за ними? А ведь рассуждения такого характера, пусть высказанные не вполне открыто, а всегда обиняками, с оговорками, мы уже слышали - просто их носителям недостает смелости и откровенности, чтобы изложить их прямо.
Бакунин продолжил свою филиппику:
Начиная с базового принципа о том, что мысль первична по отношению к жизни, а абстрактная теория - по отношению к социальной практике, и делая из этого вывод, что в любом социальном перевороте и реконструкции главенствующее место должно быть отдано социологии, эти люди заключали, что, поскольку мысль, теория и наука - по крайней мере, пока - являются исключительной собственностью всего лишь нескольких людей, этому большинству и надлежит направлять жизнь общества.
Предполагаемое народное государство стало бы не чем иным, как деспотическим правлением, учиняемым над массами новой и исключительно тонкой прослойкой знающей аристократии (настоящей или искусственной).
Бакунин перевел на русский главный труд Маркса, «Капитал», глубоко уважал Маркса как мыслителя, полностью принимал материалистическую концепцию истории и лучше, чем кто бы то ни был, понимал теоретический вклад Маркса в дело освобождения рабочего класса. Он не мог принять лишь соображений Маркса, что интеллектуальное превосходство может дать кому-либо право возглавить движение рабочих:
Остается лишь задаваться вопросом: как человек, обладающий умом Маркса, мог настолько безрассудно пойти против здравого смысла и накопленного историей опыта и решить, будто группа людей, какими бы умными и предусмотрительными они ни были, может стать душой и объединяющей силой революционного движения и экономической организации пролетариата всех стран?.. Создание универсальной диктатуры... диктатуры, которая каким-то образом выполняла бы функции главного инженера мировой революции, направляя и контролируя повстанческие движения масс во всех странах, как направляют и контролируют машину... - создание такой диктатуры само по себе означало бы неминуемую смерть революции, паралич и остановку всех народных движений. И что можно думать о международном конгрессе, который якобы в интересах этой революции предлагает поставить над пролетариатом цивилизованного мира правительство, наделенное властью диктатуры?
Конечно, Бакунин довольно существенно искажал мысли Маркса, когда приписывал ему столь одномерно-авторитарный подход, но, как показал опыт Третьего интернационала, опасность, о которой он предупреждал, в итоге воплотилась в жизнь.
Изгнание из России показало, что он был настолько же прав и в отношении той угрозы, которую представлял собой государственный контроль в условиях коммунистического режима. По мнению Бакунина, «догматические» социалисты привели бы народ в тиски «новой системы контроля». Конечно, они, как и либертарианцы, призывают рассматривать любое государство как аппарат подавления, но при этом утверждают, что только диктатура — их диктатура, конечно — даст народу настоящую свободу; на это ответом было утверждение, что любая диктатура должна стремиться к тому, чтобы просуществовать так долго, как только может. Вместо того чтобы дать народу возможность уничтожить государство, они хотят «передать его... в руки попечителей, опекунов и учителей, лидеров Коммунистической партии». Они хорошо понимают, что такое правительство, «пусть демократическое по форме, будет самой настоящей диктатурой», и «утешаются идеей, что она будет временной, недолговечной». «Но нет», — отвечал Бакунин. Эта, как предполагается, временная мера неизбежно приведет к «восстановлению государства с его привилегиями, его неравенством и всем арсеналом репрессий», к формированию правительственной аристократии, «которая будет править и эксплуатировать во имя всеобщего счастья или ради спасения государства». И такое государство будет «более абсолютистским, поскольку его деспотизм будет аккуратно скрыт под тщательно сымитированным уважением... к волеизъявлению народа».
Всегда трезво мыслящий Бакунин верил в русскую революцию: «Если рабочие Запада будут слишком долго ждать, им подадут пример крестьяне России». В России революция будет «анархистской». Но он опасался конечного результата: возможно, революционеры просто возродят государство Петра Великого, которое «основывалось на... подавлении всех проявлений жизни народа», ибо «можно изменить ярлык, навешенный на государство, и его форму, но основание останется неизменным». Надо либо уничтожить государство, либо «смириться с самой страшной и опасной ложью нашего века —...красной бюрократией». Бакунин резюмировал так: «Возьмите самого ярого революционера и посадите на трон всея Руси, или наделите самодержавной властью... и меньше чем за год он станет хуже самого царя».
В России участником, свидетелем и летописцем Революции был Волин, и он записал впоследствии, что события эти преподали ему такой же урок, как и отцы анархизма. Действительно, социалистическая власть и социальная революция — вещи, «противоречащие друг другу», и свести их вместе нельзя:
Революция, вдохновленная государственным социализмом и принимающая его форму, пусть «на время» и «по необходимости», потеряна: она катится по все более крутой дороге вниз. Всякая политическая власть неизбежно создает для своих адептов привилегированное положение... Взяв революцию под контроль, овладев ею и подчинив ее, облеченные властью должны создать бюрократический и репрессивный аппарат, который незаменим для любой власти, желающей сохранить себя, командовать, отдавать приказы - одним словом, править.
… До определенной степени любая власть стремится контролировать жизнь общества. Ее существование настраивает массы на пассивный лад, само ее присутствие душит любой зачаток инициативы... «Коммунистическая» власть - это... настоящая дубина. Раздувшаяся от своей значительности... она боится любого независимого поступка. Любое автономное действие воспринимается как угроза, нападка... поскольку такая власть хочет одна стоять у штурвала. Инициатива, исходящая из любого другого источника, - это вторжение на ее территорию, нарушение ее прерогатив, и потому она неприемлема.
Больше того, анархисты категорически отрицают необходимость «временных» и «условных» стадий. В преддверии испанской революции 1936 г. Диего Абад де Сантильян поставил авторитарный социализм перед следующей дилеммой: «Либо революция даст производителям общественные богатства, либо нет. Если да, то производители организуются с тем, чтобы наладить коллективное производство и распределение, и государству не останется никаких функций. Если нет, значит, революция была обманом и государство не прекратило своего существования». Можно сказать, что дилемма несколько упрощена; этого можно было бы избежать, переведя ее в категории намерений: анархисты не настолько наивны, чтобы полагать, будто все остатки государства могут исчезнуть за одну ночь, но у них есть воля к тому, чтобы заставить их рассеяться так быстро, как только можно; авторитаристы, с другой стороны, удовлетворяются перспективой бесконечного выживания «временного» государства, произвольно названного «государством рабочих ».