Даниэль Герен Отрывки из книги «Анархизм: от теории к практике»
Смотря как сказать
Слово «анархия» старо как мир. Оно составлено из греческих слов αν (ан) и αρχε (архе) и означает отсутствие централизованной власти, правительства. Тысячелетиями, однако же, считалось, что человеку обязательно требуется либо одно, либо другое, и под анархией в чисто отрицательном смысле понимались беззаконие, хаос и смута.
Пьер-Жозеф Прудон, известный своими парадоксами (такими, например, как «частная собственность — это воровство»), не обошел своим вниманием и слово «анархия». Как будто задавшись целью шокировать, в 1840 г. он опубликовал такой диалог с «Филистимлянином»:
- Вы - республиканец.
- Да, республиканец, ну и что? Respublica означает «государство»; таким образом, выходит, что и короли - республиканцы!
- А, так вы - демократ!
-Нет.
- Как! Может, вы монархист?
-Нет.
- Конституционалист?
- Упаси Бог.
- Тогда вы - аристократ?
- Вовсе нет!
- Значит, вы выступаете за смешанную форму правления?
- Это еще дальше от истины.
- Тогда кто же вы?
- Я - анархист.
Иногда, дабы сбить со следа толпы своих идеологических противников, он писал слово «анархия» как «ан-архия» и под этим термином подразумевал все что угодно, но только не беспорядок. Как мы увидим, несмотря на кажущуюся противоречивость, Прудон был скорее созидателем, нежели разрушителем. Он полагал, что ответственность за разлад и беспорядок несет правительство и что только в обществе, лишенном правительства, возможно, восстановить естественный порядок вещей и достичь социальной гармонии. Прудон утверждал, что в языке нет термина более подходящего для обозначения такого состояния, чем «анархия», и что этому слову следует вернуть его исходное и строго обоснованное этимологически значение. Удивительно, впрочем, что в полемическом пылу он упрямо и настойчиво использовал это слово вдобавок еще и в отрицательном смысле — как обозначение беззакония и хаоса, таким образом, внося еще большую неразбериху в и без того запутанную терминологическую систему. В этом отношении его ученик Михаил Бакунин пошел по стопам своего учителя.
|
|
Сознательно не делая явных различий между двумя ипостасями этого термина, Прудон и Бакунин извлекали извращенное удовольствие из игры с определениями. Для них анархия означала как высшую степень неорганизованности, колоссальный общественный разлад, так и следующую за ним стадию развития общества — строительство нового стабильного и рационального порядка, в котором приоритет был бы отдан свободе и добровольному единению.
Непосредственные последователи двух отцов-основателей анархии не хотели использовать настолько эластичное слово, ведь для непосвященных оно несло бы лишь отрицательный заряд и само по себе способствовало бы возникновению раздражающей терминологической путаницы на пустом месте. Даже сам Прудон к концу своей недолгой карьеры стал более осторожен и принялся называть себя «федералистом». Его мелкобуржуазные последователи предпочитали термину anarchisme (анархизм) слово mutuellisme (мютюэлизм — от слова mutuel «взаимный»); в социалистической линии наследования принято было название collectivisme (коллективизм), позже уступившее место термину socialisme (социализм). В конце XIX века во Франции Себастьен Фор выбрал для названия своего журнала слово, придуманное в 1858 г. неким Жозефом Дежаком, — «Le Libertaire» («Либертарианец»); сегодня термины «анархист» и «либертарианец» стали вполне взаимозаменяемы.
|
|
Однако большинство этих названий страдает вполне определенным недостатком: они недостаточно точно передают суть тех доктрин, которые призваны характеризовать. Слово «анархизм» на самом деле синонимично слову «социализм», ведь анархист — это социалист, чьей приоритетной задачей является устранение эксплуатации человека человеком. Анархизм — лишь одно из течений социалистической мысли, такое, в котором главным является стремление к свободе и желание отменить государство. Один из чикагских мучеников*, Адольф Фишер, утверждал, что «каждый анархист — непременно социалист, но не каждый социалист обязательно анархист».
* В 1883 г. активное ядро революционных социалистов основало в США Международную ассоциацию рабочих. Наиболее сильное влияние на них оказал Международный конгресс анархистов, прошедший в Лондоне в 1881 г., и Иоганн Мост, социал-демократ, позже ставший анархистом, который в 1882 г. переехал в Америку. В этом движении центральными фигурами были Альберт Р. Парсонс и Адольф Фишер; под их предводительством Ассоциация собрала под свои знамена массовое движение за переход к восьмичасовому рабочему дню. Эта кампания была инициирована трейд-юнионами и орденом Рыцарей Труда, и первое мая 1886 г. было объявлено окончательной датой для введения укороченного дня в действие. В течение первой половины мая по всей стране бастовало 190000 рабочих, из которых в одном Чикаго было 80000. В этом городе и первого мая, и в течение нескольких последующих дней происходили внушительные массовые демонстрации; буржуазия, напуганная и застигнутая врасплох этой волной повстанчества, решила подавить восстания силой, опустившись по необходимости даже и до кровавой провокации. Предлогом для этого могла стать уличная стычка между рабочими и полицейскими 4 мая 1885 г., когда к ногам полицейских на Хеймаркетской площади была брошена неизвестно откуда взявшаяся бомба. Восемь предводителей революционного и либертарианского социалистического движения были незамедлительно арестованы, семерых приговорили к смерти и четверых из них повесили (пятый покончил с собой в камере за день до казни). С тех пор имена чикагских мучеников (Парсонс, Фишер, Энгель, Спайс и Линг) принадлежат всему международному пролетариату, а первое мая до сих пор празднуется по всему миру в знак памяти о преступлении, совершенном в Соединенных Штатах. — Прим. авт.
|
|
Некоторые анархисты считают себя наиболее логичными социалистами, цветом этого движения, но они либо добровольно навесили на себя такой же ярлык, как и террористы, либо позволили это сделать другим. Из-за этого их нередко принимают за своеобразное «инородное тело» в социалистическом семействе, что в свою очередь приводит к зачастую бесполезным словесным баталиям и длинной череде недопониманий. Многие современные анархисты попытались разрешить это недоразумение путем отождествления себя с либертарианским социализмом или коммунизмом.
Внутреннее восстание
В первую очередь анархизм — это внутреннее восстание. Анархист — это революционер, целиком отрицающий как существующее общество, так и его хранителей. Макс Штирнер утверждал, что анархист освобождает себя от всего священного и производит масштабную операцию по снятию священного ореола. Эти «бродяги от интеллекта», эти «плохие люди» «отказываются принять за правду, пусть неосязаемую, те вещи, в которых тысячи находят себе отдушину и утешение, а вместо того перескакивают через барьеры традиций и дают неограниченную свободу своей дерзкой критике».
Прудон не признавал всех без исключения «официальных лиц» — философов, священников, судей, ученых, журналистов, парламентариев, ибо для них «народ всегда был чудовищем, с которым надо бороться, заковывать его в цепи и натягивать ему намордник; которое надо обманывать, как носорога или слона, или устрашать голодом, — чудовищем, которое от колонизации и войны и так истекает кровью». Элизе Реклю так объяснял, для чего этим продвинутым господам нужно такое общество: «Поскольку есть богатые и бедные, правители и подданные, хозяева и слуги, Цезари, отдающие приказ идти на бой, и гладиаторы, идущие на бой и погибающие, расчетливым людям следует лишь оказаться на стороне богатых и хозяев и стать придворными при императорах».
Постоянная неудовлетворенность существующим положением вещей роднит анархиста с нонконформистами и отступниками и позволяет ему понять осужденного и парию. По мнению Бакунина, Маркс и Энгельс в высшей степени несправедливо отзывались о люмпен-пролетариате, о «пролетариате в лохмотьях», «поскольку дух и сила грядущего социального переворота за ним и только за ним, а не за той прослойкой рабочего класса, которая стала сродни буржуазии».
Сенсационные заявления, от которых не отказался бы ни один анархист, были вложены Бальзаком в уста Вотрена, могущественного воплощения сущности социального протеста — полуреволюционера, полупреступника.
Государство-чудовище
Для анархиста государство — самый фатальный предрассудок из всех, что ослепляли человека на протяжении веков. Штирнер говорил о «сетях государства, столетиями опутывающих человека».
Прудон с особенным жаром выступал против «распространенного убеждения в том, что любое свободное и рациональное существо должно жить лишь с оглядкой на музеи и библиотеки», и осуждал механизм, благодаря которому «сохранилась и обрела силу предрасположенность человека к тому, чтобы считать государство органом, насаждающим справедливость и защищающим слабых». Он насмехался над закосневшими авторитаристами, которые «склоняются перед властью, как церковный староста перед евхаристией», и осуждал «все без исключения стороны» за то, что они «постоянно в минуты сомнения обращают свой взгляд ко власти, как мореходы к Полярной звезде». Он с нетерпением ожидал того дня, когда «на смену вере во власть и политическому катехизису придет неприятие власти и отказ от нее».
Кропоткин глумился над буржуа, которые «считают людей толпой дикарей, не годной ни на что, стоит лишь правительству перестать функционировать». Малатеста во много предвосхитил психоанализ, когда в подсознании авторитаристов обнаружил страх перед свободой.
В чем же, по мнению анархистов, заключается главный порок государственности?
Штирнер выразил его такими словами: «Государство и я — злейшие враги». «Каждое государство — тирания, будь то тирания одного человека или группы людей». Каждое государство непременно (как мы бы сказали сейчас) тоталитарно: «у государства всегда лишь одна цель — ограничить, подчинить, проконтролировать проявления личности и определить ее на службу одной общей цели. Посредством цензуры, надзора, с помощью полиции государство пытается затруднить всякую свободную деятельность и в этом видит свое единственное предназначение, поскольку такого отношения требует его инстинкт самосохранения». «Государство не позволяет мне раскрыть всю ценность мысли и передать ее другим людям... если только это не его мысль. В противном случае оно затыкает мне рот».
В том же духе высказывался и Прудон: «Когда человек управляет человеком — это порабощение». «Тот, кто своей рукой пытается мною управлять, — узурпатор и тиран. Я объявляю его своим врагом». Он разразился тирадой, достойной пера Мольера или Бомарше:
Иметь правительство - значит постоянно находиться под наблюдением, подвергаться беспрестанному надзору, шпионажу, управлению, организации, значит быть под лупой, под чьим-то неустанно оценивающим оком, строиться по ранжиру, быть под началом кого-то, значит быть регламентированным и жить в страхе перед цензурой; и все - от людей, не обладающих ни правом на это, ни мудростью, ни достоинством. Иметь правительство означает, что на каждом шагу, при любой сделке или операции человека отметят, зарегистрируют, перепишут, обложат налогом, проштемпелюют, навесят ярлык, оценят, прикрепят патент, выдадут лицензию и милостивое разрешение, отрекомендуют, пожурят, изменят и выправят. Правительство - это оброк, натаскивание, игра в выкуп, эксплуатация, монополия, насилие, мистика и грабительство; все во имя общественной полезности и общего блага. При малейшей жалобе или ничтожнейшем сопротивлении человека репрессируют, штрафуют, преследуют, объявляют персоной нон грата, изгоняют из общества, унижают, избивают, душат, расстреливают из винтовок или автоматов, судят, приговаривают, депортируют; им жертвуют, его продают и предают, и в довершение всего над ним издеваются, его приводят в бешенство и, наконец, обесчещивают. Вот что такое государство, вот его справедливость и мораль!.. О человек! Как получилось, что на протяжении шестидесяти столетий ты жил в страхе перед этим нагромождением ограничений?
С точки зрения Бакунина, государство есть «абстракция, пожирающая жизнь народа», «огромное кладбище, где все истинные порывы, стремления и жизненные силы страны в щедром беспамятстве сходят в могилу во имя этой абстракции».
Как писал Малатеста, «нельзя говорить о государстве, творящем энергию; напротив, методы его таковы, что гигантский потенциал растрачивается, парализуется и бесцельно распыляется».
По мере того как множатся силы государства и укрепляется его бюрократия, опасность становится более острой. Прудон предвидел величайшее зло XX века: «Fonctionnairisme [власть чиновников]... ведет к государственному коммунизму, поглощении всей местной и частной жизни административной машиной и уничтожению всяких проявлений свободомыслия. Любому хочется найти прибежище под крылом власти, жить сообща со всеми». Но пришло уже время остановиться, так как «централизация становится сильнее и сильнее... положение вещей таково, что общество и государство не могут больше сосуществовать». «Сверху и донизу существующей иерархии все, что есть в государстве, — это нарушения, которые надо исправить, паразитизм, который надо подавить, или тирания, которую надо уничтожить. А вы говорите о сохранении государства и приумножении его сил! Прочь — вы не революционер! »
Аналогичный мрачный взгляд на судьбу все более тоталитаризующегося государства разделял и Бакунин. Он видел, что силы мировой контрреволюции, подкрепленные «огромными бюджетными средствами, постоянной армией и раздутой бюрократией» и наделенные «всем могучим арсеналом современной централизации», стали «грозной, неизбежной и сокрушительной действительностью».
Враждебность анархистов к буржуазной демократии
Анархист осуждает лживость буржуазной демократии даже еще более решительно, чем авторитарный социалист. Буржуазно-демократическое государство, окрещенное «нацией», пугало Штирнера не меньше, чем государство старое и абсолютистское. «Монарх... был очень бедным человеком в сравнении с новой «суверенной нацией». В либерализме мы имеем только продолжение древней концепции «Я» (Самости)». «Безусловно, многие привилегии были устранены с течением времени, но только ради выгоды Государства... а вовсе не для того, чтобы усилить мое «Я».
По мнению Прудона, «демократия – это не что иное, как конституционный тиран». «Трюк» наших праотцев объявил народ повелителем. На деле же он является королем, чья власть чисто символическая. Народ царствует, но не правит, осуществляя свое царствование посредством периодического участия во всеобщем голосовании, подновляющем его власть каждые три или пять лет. Главы династий были сметены с тронов, но монаршьи права остались неприкосновенными. В руках народа, чьим образованием пренебрегали, голосование является просто хитроумной уловкой, от которой выигрывают объединенные заправилы от промышленности, торговли и собственности.
Сама теория правления народа содержит в себе отрицание себя. Если бы целый народ действительно был повелителем, не было бы больше ни правительства, ни управляемых; повелитель стал бы ничем; у государства не осталось бы смысла к существованию, оно бы идентифицировалось с обществом и исчезло, растворившись в промышленной организации.
Бакунин видел, что «представительская система далека от того, чтобы быть гарантией для народа, напротив, она создает, охраняет и поддерживает существование правительственной аристократии, действующей против народа». Всеобщее избирательное право является ловким трюком, приманкой, предохранительным клапаном, маской, за которой «прячется действительно деспотическая власть государства, основанная на полиции, банках и армии», это «великолепный способ подавлять и уничтожать людей от имени так называемой народной воли, которая используется только в целях маскировки».
Анархист не верит в освобождение посредством голосования. Прудон был абстинентом (воздерживался от голосования), по крайней мере, в теории, он думал, что «социальная революция может быть серьезно скомпрометирована, если она воплощается в жизнь посредством политической революции». Голосование — это противоречие, это акт слабости и соглашения с коррумпированным режимом. «Мы должны воевать со всеми старыми партиями, вместе взятыми, используя парламент как законное поле боя, но оставаясь вне его». «Всеобщее избирательное право — это контрреволюция», и, для того чтобы конституироваться как класс, пролетариат должен сначала «отколоться» от буржуазной демократии.
Однако воинственный Прудон часто отходил от этой принципиальной позиции. В июне 1848 г. он позволил избрать себя в парламент и ненадолго увяз в парламентском болоте. Два раза, во время местных выборов в сентябре 1848 г. и президентских выборов 10 декабря того же года, он поддержал кандидатуру Распайля — спикера крайне левых. Он даже зашел настолько далеко, что позволил ослепить себя тактикой «меньшего зла», выразив поддержку генералу Каваньяку, палачу парижского пролетариата, перед диктатором-недоучкой Луи Наполеоном. Гораздо позже, в 1863 и 1864 гг., он выступал уже за то, чтобы избиратели сдавали пустые бланки для голосования, но в качестве демонстрации протеста против имперской диктатуры, а не в качестве оппозиции всеобщему голосованию, которое он отныне окрестил «блестящим демократическим принципом».
Бакунин и его последователи из Первого интернационала возражали против ярлыка «абстинент (абстенционист)», навешенного на них марксистами. Для них бойкотирование избирательных урн было простым вопросом тактики, а не вопросом принципа. Хотя они отдавали предпочтение классовой борьбе в экономической области, они бы не согласились с мнением, что игнорируют «политику». Они отвергали не всю «политику» — только буржуазную. Они не осуждали политическую революцию, если она должна была произойти до социальной революции. Они держались далеко от других политических движений за исключением тех моментов, когда они не руководствовались намерениями немедленно и полностью уравнять в правах рабочих. То, чего они боялись и от чего дистанцировались, — это двусмысленные избирательные союзы с радикальными буржуазными партиями образца 1848 г., или с «народными фронтами», как мы бы их назвали сегодня. Они также боялись, что когда рабочие избираются в парламент и переносятся в буржуазные условия жизни, они перестают быть рабочими и делаются государственными служащими, обуржуазиваются, возможно, более, чем сама буржуазия.
Однако отношение анархиста к всеобщему голосованию далеко от логики и постоянства. Некоторые считали голосование последним прибежищем. Другие, более бескомпромиссные, готовы были предать их проклятию за использование голосования в любых условиях и расценивали этот вопрос как вопрос о доктринальной чистоте. Таким образом, во времена выборов в Картель левых в мае 1924 г. Малатеста отказался идти на какие-либо уступки. Он признал, что в определенных обстоятельствах результат выборов может иметь «хорошие» или «плохие» последствия и что он будет иногда зависеть от голосов анархистов, особенно, если силы противодействующих им политических группировок были довольно ровно сбалансированы. «Но это не важно! Даже если какой-то минимальный прогресс мог бы стать прямым результатом победы на выборах, анархист не должен кидаться на избирательный участок». Он заключал: «Анархисты всегда были чисты и остаются революционной партией без страха и упрека, партией будущего, потому что смогли противодействовать сладким песням сирен в форме выборов».
Непоследовательность анархистской доктрины в этом вопросе особенно хорошо была проиллюстрирована в Испании. В 1930 г. анархисты объединились в единый фронт с буржуазными демократами, для того чтобы сбросить диктатора Примо де Риверу. На следующий год, несмотря на их официальный отказ от участия в голосовании, многие анархисты все же вышли на муниципальные выборы, что привело к развалу монархии. Во всеобщих выборах в ноябре 1933 г. они усиленно рекомендовали воздержаться от голосования и таким образом более чем на два года вернули к власти антилейбористские правые силы. Анархисты позаботились о том, чтобы объявить, что, если их невыход на выборы приведет к победе реакции, они начнут социальную революцию. Вскоре они попытались сделать это, но тщетно. Попытка стоила им больших потерь (убитых, раненых и арестованных).
Когда в 1936 г. партии левого крыла объединились для создания Народного фронта, центральная анархо-синдикалистская организация подверглась тяжелому давлению в поисках правильного отношения к проблеме. В конце концов, она очень неохотно объявила себя воздерживающейся от голосования, но ее кампания была так неактивна, что массы практически ничего не поняли в этой позиции и уже были готовы участвовать в выборах. Выйдя на выборы, массы поддержали триумф Народного фронта (263 депутата от левого крыла против 181 от всех остальных).
Необходимо заметить, что, несмотря на свои яростные атаки на буржуазную демократию, анархисты признали, что она относительно прогрессивна. Даже Штирнер, самый упорный из всех, иногда позволял себе произносить слово «прогресс». А Прудон пришел к такому заключению: «Когда народ переходит от монархического государства к демократическому, налицо некий прогресс». Бакунин говорил: «Не надо думать, что мы хотим... критиковать буржуазное правительство в пользу монархии... Самая несовершенная республика в тысячу раз лучше, чем самая просвещенная монархия... Демократическая система постепенно обучает массы жить общественной жизнью». Это опровергает взгляды Ленина, который утверждал, будто «некоторые анархисты» провозглашают, что «форма угнетения безразлична пролетариату». Это также рассеивает страх Генри Арвона, высказанный в его книжке «Анархизм», где он утверждает, что анархистскую оппозицию демократии можно спутать с контрреволюционной оппозицией.