Моей бабушке, Королёвой (Баранёнковой) Александре Николаевне 6 июля 2020 года, даст Бог, исполнится 90 лет. 52 года трудового стажа, 44 из которых она проработала учителем немецкого языка и технологии. В июне 1941 ей было почти 11. Моя дочь, ей тоже 11, еще абсолютный ребенок, который и уроки-то учить без моей подсказки не сядет. Как удивительно война за пару месяцев превратила девочку в ответственного взрослого человека…
Этот рассказ я буду вести от её лица, все-таки это военное детство Баранёнковой Шурки…
Я –Баранёнкова Александра Николаевна (Шурка) заканчиваю 3 класс Теряевской начальной школы. За отличную учёбу, заактивную пионерскую деятельность, за исполнение спортивных пирамид, агитационных песен и частушек о Ленине и колхозной жизни на клубной сцене, награждают меня резиновыми галошами. Учебный год заканчивается, и мы идем с учителями и пионервожатой Солдатёнковой А. И. в поход, в лес, в бывшее поместье Иконникова Флегонта Сергеевича –это огромный 2-х этажный кирпичный дом, с балкона которого открывается вид на рукотворное озеро с цветущими кувшинками, красноперыми рыбками, плавающими в чистейшей воде. В озере, была лодка, в которой катали всех желающих. За озером располагался сиреневый сад, за ним луга и полноводная река. Иконниковых-Галицких давно уже там не было. Уехалипосле революции 1917 г. В их поместье разместили санаторий, в котором выросло и выучилось не одно поколение беспризорников. Там родился и герой Советского Союза Власов Иван Павлович - летчик-испытатель.
И всё это была наша Теряевка. И так было до июня 1941 года.
22 июня 1941г. только что были закончены полевые работы, колхозники нашегосела готовились к сенокосу. В воскресенье пригласили их всельский клуб. Нарядные,веселые шли люди… детей в клубне пустили… Спустя полчаса, вышли взрослые с собрания с поникшими головами. И мы услышали слово «ВОЙНА», кончилось мирное время и с ним закончилось наше детство. Не хотелось играть, не хотелось смеяться. На следующий день уже кто-то получил повестки в военкомат, начались проводы наших отцов.
Поначалу провожали их без слёз, но вскоре стали приходить похоронки. И уже в августе провожали наших отцов как живых покойников.
Мой папаня, в числе 17 человек получил повестку 27 августа. А 28 августа 1941, это был самый большой набор, всё село вышло проводить солдат за околицу и все плакали.
Папаня как всегда вел меня за руку, а когда пришло время прощаться, он с трудом отцепил меня от своей руки и побежал к подводе, я плакалаи бежала за ним с криками: «Папаня, я с тобой»… Лошади затрусили, оставляя за собой клубы пыли. Когда мама подошла, я сидела на дороге. Она взяла меня за руку и повела домой. Я больше никогда не видела своего папаню… А как я его ждала. Сколько лет смотрела на дорогу, по которой с фронта возвращались раненые отцы и было тогда у меня только одно желание: «Пусть будет он без рук и без ног, только бы пришел, я буду за ним ухаживать». Но этого, к сожалению, не случилось.
Мой папаня, Баранёнков Николай Сергеевич, да и мама были грамотными, они закончили церковно-приходскую школу. С действительной службы папаня вернулся младшим командиром, военкомат часто посылал его на курсы и он перед войной обучал военному делу тех мужчин, которые не призывались. Занимались они вечером, после работы. Строем ходили по селу, а мы, ребятня, ходили строевым шагом за ними, стараясь подражать.
В колхозе папаня занимал должности завхоза, бригадира полеводческой бригады, за ним всегда была закреплена лошадь, и часто на работу он брал меня с собой. Папаня работал в поле, а я собирала ягоды. Часто по работе его отправляли в Кузнецк. Это была самая лучшая для меня новость. Я ехала с ним и там в Кузнецке мы обязательно заезжали в дом пионеров, в кино или в театр. Я так привыкла всегда быть с ним и, когда он уходил на войну, я бежала и бежала за подводой, на которой он уезжал на всегда.
Он уехал, а мама осталась с четырьмя детьми на руках: Серёжа-1927г. рождения (14 лет), я – 1930 г. (11 лет), Коля -1937 г. (4 года), Клавденька - 1939г. (2года).Многодетная семья, четверо ребятишек мал-мала, а работников нет.
1 сентября 1941г. Сергей идет в 8 класс в соседнее село Могилки. И буквально через 3-4 дня директор колхоза (через поля которого приходилось идти в школу), просит ребят пойти работать на тракторах в поле, так как мужчины все были призваны на фронт, и работать просто было некому. Хорошие трактора ушли на фронт, а старые и сломанные ребята ремонтировали сами и вот весной 42-ого мой пятнадцатилетний брат повел по полям колхоза имени Кирова С. М. огромный дизельный трактор. Трактора ломались, мальчишки их чинили и снова пахали с утра идо ночи. Дома он помогать не успевал. Пахал до 1944 года, когда ему исполнилось 17 лет и начался призыв. Колхоз выдал ему бронь, но Сергей отказывается и направляется на фронт лишь с одной мыслью: отомстить фашистам за не вернувшегося отца. В 1945 году их отряд не довезли до фронта: война закончилась… Но брат прослужил 6 лет на Балтийском море, и только потом сел за парту 8 класса в вечерней школе, затем закончил машиностроительный институт и стал инженером в городе Куйбышеве.
Ну, а дома мама и я стали основной рабочей силой. В сентябре 1941 я пошла в 4 класс. Но учиться как раньше я не смогла. Мама каждый день уходила в поле, ни лошадей, ни мужчин нет, колхозницы стали основной тягловой силой. А дома 30 соток картошки. Сентябрь –уборка картофеля… Огород за рекой, далеко от дома, как её выкопать и принести домой? Взяла я лопату, Коленьку и Клавденьку и пошла в огород. Земля Теряевская плодородная, по 300 пудов накапывали, а силёнок у меня маловато. Но копать надо. Я и отдохну, и поплачу, а продолжаю работать. Особенно тяжело было таскать картошку с огорода домой. По 1-2 ведра долго, стала таскать в мешке по 3 ведра, только поднять на спину мешок сама не могла, малолетние братик и сестренка плохие помощники. Приходилось с подружкой копать. Я накопаю 3 ведра, она мне мешок на спину помогает поднять. Она накопает - я ей поднимаю. А дорога длинная: до речки, через речку, а потом горка и только потом дом. Остановиться отдохнуть нельзя, кто потом мешок мне на спину поднимет? Так и таскали мешки, согнувшись почти до земли. А в школу я ходила, только когда на улице дождь был.
Картошку убрали, а дров на зиму не запасли и сена для скотины маловато. До сих пор удивляюсь, откуда в каждом доме тогда взялись салазки полутораметровые… И как только выпал снежок, потянулись в лес за дровами обозы женщин. В лес ехали по одной, а из леса запрягались в санки и везли дрова. Дрова во дворе, а пилить с кем? Мама звала меня, а я не умею пилить. То пила застревает, то выгибается коромыслом. Горе маме со мной, но пилили. Со временем я сама и колоть, и пилить дрова научилась.
Сена так и не запасли. Но на наше счастье не успели колхозницы подсолнечник убрать, так и остался, он стоять зимой в поле. Семечки осыпались, а шляпки и листья остались. Всё бы хорошо, но снега становилось всё больше и больше. Колготок и теплых штанов у нас раньше не было, лезем по брюхо в снегу, валенки полные снега, а привезти корм и топливо надо. Шляпки и листья съедали коровы, а палки несли домой и топили голландки. В эти осенние месяцы 41-ого мне казалось, что так и должно быть. И мы, дети, уже не сопротивлялись, а спокойно всё делали.
Папаню не сразу отправили на фронт, они в Пензе в Селиксе работали – строили подземные заводы. Проводили его летом, в летней одежде, но вскоре начались холода: нужны варежки, носки, да и кормили плоховато. Мама всегда занята, и мужские и женские дела на ней. Засуетились женщины, начали сушить сухари, что б отвезти их мужьям, хлеб в 41-ом у нас еще был. А носки и варежки с указательным пальцем на правой руке для стрельбы вязать мама посадила меня. Сначала дело не шло, но вскоре навязала я папане и носок и варежек. Мама упаковала их в мешок и отправилась в Кузнецк, чтобы уехать в Пензу. Но увы! Через станцию шли закрытые эшелоны и никого не брали, и билеты не продавали. Посидели они на вокзале и отправились в Пензу пешком. Три дня шли в Пензу, три обратно, так что мамы дома не было неделю. На хозяйстве я осталась. Брат принесет дров, печь топить, а они сырые, не горят. Спичек не стало и берегли красные угольки на шестке, засыпанные золой. Но не всегда их удавалось до утра сберечь. Тогда выходили на улицу, пробирались(зимы были снежные, дороги никто не чистил, тропинок и тех не было) к дому, где печка уже топилась. По пояс в снегу лезли. Да и горячие угольки надо было донести до дома горящими. Дома надо было раздувать угли и как-то зажечь сырые дрова. Лучинки сгорали, а дрова не загорались, тогда лезла в печку и раздувала там. Из печи вылезала я настоящей Золушкой, перепачканная не только золой, но и сажей. Так было ежедневно, а мыла тогда уже не было, но я на это не обращала внимания, лишь бы сварить похлёбку и накормить братика и сестричку.
До января 1942 года мама два раза ходила в Пензу и во второй раз она сказала папане, что у нас нет соли. Он взял немного сухарей, которые принесла мама, и побежал на вокзал. Проводники возили шкуры овец, коров, которые были засыпаны солью, чтоб не протухли. Соль чернела, проводники сметали чёрную соль и меняли на хлеб. Но папе, к сожалению, это не удалось… Его поймали и, видимо, отправили в штраф-батальон. Сколько его мама не ждала, он не вернулся. Оставила мешок с гостинцами товарищам и пришла домой. А от папани мы скоро получили письмо, на половину зачеркнутое военными цензорами, где он написал: «12 января, приближаемся к фронту, выйду из боя, напишу..», но писем больше не было.
В Пензе папаня после призыва был командиром и с августа по январь сменилось несколько его подчиненных: одни уходили на фронт, приходили новые. Может так и было бы дальше. Так что получается, папаня наш погиб из-за соли. Именно она сыграла роковую роль.
Мы продолжали жить, но ни спичек, ни соли, ни керосина для лампы, ни мыла не было. За папаню мы получали пенсию 72 рубля в месяц на пятерых, а в последствии и на шестерых человек, а кусок мыла стоил уже 25 рублей. Только после войны мы узнали, что за погибшего командира должны были платить в три раза больше – 210 рублей. Так сработал наш военкомат. (И только в послевоенное время мамину пенсию увеличили в 3 раза - с 12рублей до 36) Нам бы может на мыло хватало, а то отмыть мазут со старшего брата и с меня сажу было нечем. Баню топили раз в неделю и мылись зольной водой без мыла. И откуда только брались вши, и не только в голове. Но и во всей одежде. Что только не делала мама: и жарила и гладила наши рубашонки, а вши как из под земли лезли на нас.
В 1941 у нас было много хлеба. Один ларь муки ржаной и пшеничной на 45 пудов, а второй ларь на 90 пудов зерна. Лари стояли в сенях. В это время в селе появилось много эвакуированных людей, да привезли пленных немцев, все ходили по домам, просили хлеба и картошки. Мамы дома часто не было, а я младшими детьми занималась и не уследила за хлебом. И куда делись эти 90 пудов - не знаю, но лари стояли пустые – хлеба не стало.Питаться мы стали картошкой: варили, мяли, тёрли и 300 пудов хватать не стало. Что были в сундуке вещи получше, стали продавать, менять на картошку. Пуд картошки стоил 700 рублей, а пуд пшеницы 2000 рублей, а у нас только 72 руб. Вскоре в сундуке ничего не осталось. Пошла мама в лес за липовыми листьями. Принесет, высушит, намнет, добавит в картошку и чего-нибудь испечет. Даст нам по зелёной лепёшке. Я сижу и жую, а младшие Коленька и Клавденька кинут эту лепешку и, плача, кричат: «Ешь сама эту лепешку, а нам молочка с хлебцем дай!». Как терпеть матери? У неё ничего больше нет. Вот так и жили мы дальше: ели картошку, всякую траву и пили молочко. Слава нашей коровушке Седавке.
10 апреля 1942 года у мамы народился 5 ребенок, мы и не знали, что она осталась беременной. Многие женщины делали аборты, и несколько из них умерло вовремя не больничной процедуры. Потом она нам рассказала, что боялась умереть: «Кому мои дети нужны будут?..»
Мама родила Лёню сама, на печке, одна. Декретов тогда не было, слезла с печки и за работу. В мае как все женщины пошла в поле на работу, а у меня, 12- летней девчонки на руках появился третий ребенок. Как мы его растили-один Бог знает. Но он рос, по очереди с мамой мы копали огород, сажали картошку, овощи, ухаживали за скотиной.
Четвертый класс я закончила на тройки, в пятый класс нужно было идти в другое село за 7 километров. В это время немцы бомбили Саратов и никто из села не пошел в школу. В 42-м жили плохо, но поспокойнее, чем в 41-ом. Приготовили сена, дров на зиму. Я стала учиться косить, плохо по началу получалось, но и тут мама меня учила. Откуда она только всё знала, ведь при папе она занималась только домом, рожала и растила детей, да песни нам пела: «Сижу за решеткой в темнице сырой…». А тут: как взять косу, наточить её, на что сделать упор, когда косишь… Вскоре я косила как самый настоящий косец, старики удивлялись какие у меня были ровные ряды. А зимой она научила меня вязать не только варежки и носки, но и платки, кофты, штаны, юбки, свитера для себя и всей семьи.
Шел 1943 год. Время идет, старый старится. а молодой растет, вот и Лёнюшка наш пошёл. Однажды летом мама ушла в поле на работу, я накормила детей, пустила их во двор и Лёню тоже. Пока со стола убирала, слышу плач сильный, выбегаю, а Лёня ко мне на встречу идет,а указательный пальчик на правой руке висит (так малыши с топором поиграли),кровь хлыщет ручьём. Прижала я пальчик, а делать чего - не знаю, сидим оба плачем. На наш вой соседи сбежались. Принесли полотенца и кто-то флакон йода принес, завязали как смогли и весь флакон на пальчик вылили. Лёнюшка стал бледным. Я взяла его на руки, он уже не кричал. Положила его в зыбку, качаю, а он молчит…
Рядом с нами жили наши баба и деда, папанины родители. Дед с 1878 года рождения. Бабушка абсолютно слепая. Дед призыву уже не подлежал, но работать мог и трудился на пожарке – дежурил день и ночь. Когда ему рассказали люди, что у нас случилось, он приехал, посмотрел на бледного,как коленкор, Лёню, снял ремень и разрисовал мне всю спину зато, что я не углядела за ребёнком.Когда мама пришла с работы, она ничего не сказала и меня не ругала, ручку развязывать не стала и очень долго её не трогала. Отмочили кровяное полотенце только через несколько недель, когда Лёня стал есть и поправляться. Это было настоящее чудо: пальчик прирос, правда сместился и хорошо заметны стали «крылечки» с обеих сторон. Но самое главное - пальчик сгибался.
Лёня вырос и в армию пошел, сейчас ему 78 лет. После армии закончил школу механизаторов, получил диплом с допусками на все виды сельхозмашин, на которых и проработал до пенсии.
За лето 43-его мы с шестилетним Колей навозили достаточно сена и дров на зиму. Он мне всё время помогал, если я в Ахматовских лугах рубила ёлошник, то он вытаскивал эту холудину на дорожку. Тащить надо было по кочкам, по болоту, да с шапкой веток с листьями. Как только ему хватало силёнок, но он тащил и не жаловался. Хотелось всегда положить на коляску побольше, а вот довезти до дома тяжело, да и дорога, казалось, всёвремя идет в горку.
К августу 43-его немцев от Саратова отогнали, многие стали думать о школе. Вот и мама дала мне табель за 4 класс и велела идти в Андреевку (соседнее село), отнести его в школу. По незнакомой дороге в незнакомое село за 7 километров пришла и вижу такую картину: улица, ни одной травинки, один песок и по песку едет повозка, запряженная бычком. Сбруя на бычке верёвочная, вся в узелках. Колеса не шинованные, гуляют туда-сюда по оси идо половины в песок уходят. В телеге сидит серенький мужичок. Эта картина до сих пор у меня в глазах стоит. В Теряевке совсем другая картина: луга и деревья - всё в зелени утопает.
И вот учусь я в 5 классе, 7 километров туда и столько же обратно. Ежедневно в школу и домой. На квартире жили только зимние месяцы и половину марта. На неделю мама давала ведро картошки, маленькую кулебячку зелёного хлеба, которую я делила на неделю, и каждую дольку еще на 3 части(завтрак,обед и ужин). Еще давала крынку молока и полмешка пряжи. На уроках внимательно слушала учителей, дома выполняла уроки и по ночам вязала, обвязывала всю семью. Участия не принимаю ни в каких школьных мероприятиях и не знаю за какие заслуги, наравне с активными учениками мне предложили в 6 классе вступить в комсомол.
Жить на квартире мне было трудно, особенно когда мы садились за стол. Хозяйка ни дня нигде не работала, но ежедневно на стол подавала огромный каравай душистого ржаного хлеба. А я доставала 1\18 дольку зеленого хлеба и лупила картошку в мундире, прихлебывая глотком молока, которое растягивала на неделю. Хозяйка за меня держалась и говорила: «Живи у меня, я тебя никому не отдам, ты не воруешь хлеб…» Видно проверяла. А ведь часто, когда никого не было дома, я подходила к хлебу и трогала его и нюхала, но даже крошечку не брала. Так я и прожила у неё три года, потом брат Коля тоже три года у неё жил.
Так мы работали и учились. В 1944 году, чтобы легче нам с братишкой заготавливать хворост, мама заказала нам телегу и сбрую. Запрягать в нее стали нашего телёнка, которого мама не стала резать, а оставила на вырост. На телегу долго копила деньги: продавала яйца, масло, чтоб собрать 500 рублей. Телегу сделали на славу: не телега - а фура! Покрасили в чёрный цвет, и привезла её на себе мама из с.Неверкино (15 километров). Стали обучать бычка ходить в сбруе, подключили телегу, ходит наш бычок с телегой по двору. Пришло время хворост возить, сели мы в телегу, открыли ворота, а он как сбесился: помчался что есть сил, выбежал из села и к старому кирпичному заводу побежал. К тому месту, где глину брали, а там отвесной обрыв!. Мама кричит: «Шурка, прыгай!!!» А как тут прыгнешь, телегу мотает. И вдруг перед самым обрывом бычок остановился, видно и сам напугался, бежать-то больше некуда, дальше - только обрыв. Слезли мы с телеги, взяли его под уздцы и повели домой. Но больше такого не было. Бычок стал послушным и стали мы с Коленькой возить на нём дрова. Мама за Кададой (это наша речка) вырубила огромную площадь хворосту, мы возим, мне-14, Коле -7, запрягаю и распрягаю сама. Кадада - река полноводная, останавливаться в ней нельзя, засосет колёса, тогда телегу не вытащить, вставали мы по обе стороны от бычка и погоняли его. В сентябре вода стала холодной и я решила посадить братика на телегу, а сама пошла с бычком. Дошел бычок до середины реки, оглянулся - Коли нет и встал как вкопанный! Медлить нельзя, гружёная телега быстро завязнет. Снял Коля штанишки и спрыгнул в холодную воду, вода ему по пояс. Посмотрел бычок, увидел обоих своих погонщиков и пошел дальше. Так через холодную реку мы возили до середины октября. Хворосту навозили не только на зиму, но и плетень поставили, 17 соток огородили.
В конце 1944 года маму вызвали в управление колхоза. Председатель сказал в приказном тоне: «Ты что, Мариша, вздумала богатеть? Телегу себе купила. Завтра же сдай её в колхоз, и чтоб такого больше не было». Мама ответила: «Вы что ж не видите как 13-летняя девчонка и 6-летний мальчишка тянут коляску с сеном и дровами, согнувшись до земли? Я им помочь не могу, я в поле в колхозе. Если в поле не ходить, вы корову мою в стадо не пускаете, а что мне без коровы делать? Двое крошечных детей, я устала, старшие дети устали, вот и купила телегу. Деньги год копили: детям не варила ни яичка, молоко только снятое пили. Хотела детям облегчить труд». «И всё же, Мариша, сдай телегу в колхоз!»- сказал председатель.
Пришла мама домой, бросила сбрую в телегу, сама впряглась и увезла на колхозный двор. И хоть бы муки на блины за телегу дали! – нет! Телеги больше и на колхозном дворе мы не видели, пропили или продали. А в 1945 мы с Колей снова тянули коляску с травой и хворостом. Не смотря на такой не детский труд, в 1944 и 1945 годах летом я выходила в поле вместе со взрослыми женщинами, о чём сохранились записи в архивных документах. А после работы за дровами и травой ездили и заготавливали в зиму 12 возов сена для коровы и двух овец.(Позже в 46-47 годах я выполняла постоянную работу в колхозе, работала учетчиком полеводческой бригады)
Ходить по ледяной воде мне было привычно: из Теряевки в Андреевку в школу ходили и на пути много долов и оврагов встречалось - раздевались и переходили талые овраги и снова одевались.
К 9-ому классу такие купания и непосильная работа дали о себе знать. У меня заболели руки и ноги в коленях. Я не могла даже поднять руку на уроке. Одной рукой поднимала другую руку. И к доске я с трудом выпрямлялась и подходила. А когда домой из школы идти или в школу, разойдусь и иду со всеми наравне. В больницу бы обратиться, да мама не велела никому говорить. Я никому и не говорила, даже коренной подруге. Мама объясняла мне: «Ты - девчонка, тебя замуж никто не возьмет с такими руками и ногами» Причиной моих неприятностей была не только ледяная вода, но и обувь. Всё лето мы работали в балонных (резиновых) галошах, за один день в них любые чулки сгнивали. Мы ходили на босу ногу, ноги не сгнивали, но были всегда мокрыми.
Гораздо позже, после войны судьба забросила меня работать учителем в Среднюю Азию, там то горячие пески, по которым приходилось бегать, а не ходить (очень горячие были), прогрели меня так, что и руки и ноги прошли. И до 85 лет я и не знала больше, как руки и ноги болят.
У Коли пострадало сердечко. Врачи его забраковали даже на действительную службу. В последствии его и на работу не брали. Одна врач посоветовала ему работать пчеловодом или садоводом. Так он исделал, выучился на пчеловода, несколько лет проработал в колхозе по этой специальности. Позже закончил планово-экономический техникум и возглавил планово-экономический отдел завода. Сейчас ему 83 и с пчёлами до сих пор не расстался.
В войну пропадали люди, говорили разное, говорили, что из людей варили мыло, в котором находили людские косточки и ногти.
И было много дезертиров, которые прятались в лесах. В нашей местности леса огромные, многокилометровые и то, что они там жили-я точно знаю. Часто наших Теряевских женщин они, с закрытыми лицами и ружьями, встречали в лесу,когда те на базар несли яйца и молоко, чтоб продать и денег заработать. Отбирали всё, возвращались женщины и безденеги без продуктов.
Мама везде не успевала и иногда на рынок посылала меня и строго –настрого наказывала не ходить к покупателям домой, вот там и пропадали люди. И всё-таки один раз я поддалась на уговоры и пошла домой. Уж больно мне хотелось купить отрез шерсти на пиджачок к весне. Хожу по базару, ищу. Все продавали из под полы, и вдруг одна женщина говорит: «У меня есть материал, но только он дома, пойдем, там тебе и продам». Я, дурёха, и пошла. Пришли, она разложила 3 метра отличной шерсти. Я расстроилась: «Вы же мне не отрежете один метр, а набольшее у меня денег нет». Она говорит: «Подожди, я найду кусок меньше», а сама всё по дому ходит и всё в окно поглядывает, будто ждет кого-то. Тут то я поняла в чем дело. Рванула дверь и в полной темноте побежала в сторону дома. Три километра бежала из Могилок (нынешнее село Октябрьское) до дома. Потом говорили, что очень многие мужики из этого села были дезертирами. И в 1946 почему-то их никого не посадили.
Маму схоронилив1983 году,она умерла от рака желудка. Ей было 77 лет, старший брат умер в 78 лет, а мы – четверо- еще живы: мне – 90-ый год, Клавдии - 80 лет, Коле - 83 года и Лёне - 78 лет.
У мамы в войну сильно болел желудок, я думаю от голода. Когда корова была в запуске, и не было молока, то по утрам, когда мама вставала топить печь, она так сильно кричала от боли, что мы думали, что она сейчас умрёт. Но видно Бог дал ей время и пожалел нас.
Когда брат Сергей работал трактористом, в поле им давали суп и кусок хлеба с детскую ладошку. Суп он сам съедал, а хлеб маме приносил. Она делила его нам по крошечному кусочку, а сама съедала кусочек с горошину, долго катая его во рту, чтобы почувствовать вкус хлеба. Большую часть хлеба она отдавала назад Сергею, иначе он бы не сладил с трактором в поле.
Такая вот была жизнь многодетной семьи в войну. Горе было у всех, кто проводил сыновей и мужей на войну, но мы смогли, выстояли. Вынесли все лишения и трудности на своих детских плечах. Трудились в тылу, приближая общую победу.