Кризис Московской Руси и его влияние на развитие

Русская общ. мысль эпохи нисходящего

Развития религиозной культуры

(XVI–XVII вв.)

Лекция 4.

(27.05.20г.)

Кризис Московской Руси и его влияние на развитие

общ. мысли конца XVII века

в) Националистическая реакция западному влиянию

В 1655 году вологодское духовенство обратилось к архиерею с вопросом, можно ли пускать в церковь белоруссов и ходить к ним с требами. Архиерей почувствовал себя не в силах решить этот важный вопрос и, с своей стороны, апеллировал к патриарху. Патриарх, – Никон,– ответил так: «Если кто не истинно крещен, обливан, тех крестить снова, а умерших погребать».

Это дает нам меру той поразительной ограниченности, до которой дошло сознание московских людей под влиянием их восточного быта. Если спрашивали, можно ли православному великорусскому священнику хоронить православного белорусса и не следует ли считать этого последнего нехристем на том единственном основании, что при крещении его, может быть, обливали водой, а не погружали в нее, то дальше идти, – вернее сказать: дальше пятиться, – было некуда. Огораживаясь китайской стеной не только от немцев и поляков, но даже от своих братьев белоруссов и малороссов, великоруссы тем самым очень затрудняли осуществление той цели, которую их государи поставили себе со времени возвышения Москвы: собирание русских земель. Духовная исключительность так же сильно противоречила этой цели, как и московское «крутое владание», приводившее в ужас жителей Западной Руси. Более проницательные правители Московского государства понимали вред такой исключительности и старались хоть отчасти ослабить ее. Как мы уже знаем, настоятельные государственные нужды заставляли их вызывать в Московию западных ремесленников, техников и врачей. Это не нравилось московскому духовенству. Когда Борис захотел основать школы, в которых иностранцы учили бы молодых русских людей разным языкам, духовенство признало это вредным для религии. Оно говорило, что «обширная страна их едина по нравам, религии и языку: будет много языков, встанет смута в Земле».

Впрочем, сопротивление духовенства никогда не могло иметь очень большого значения в Московском государстве. В царствование Бориса в самой Москве началось подражание иностранным обычаям. Некоторые москвичи стали носить иностранный костюм и брить бороду, не смущаясь тем, что еще при митрополите Данииле (1522–1539 гг.) московское духовенство поместило в Кормчую книгу мнимое правило апостолов: «если кто браду брƀетъ и умретъ, не подобаетъ его хоронить, съ невƀрными да причтется»... Духовенство роптало, но хорошо помнило пословицу: всяк сверчок знай свой шесток. Оно не решалось крепко спорить с верховной властью. Приверженцы старины обращались к патриарху (Иову), говоря ему: «Отецъ святой! зачƀмъ ты молчишь, видя все это?» Однако, Иов не решался нарушить молчание... Вообще неповоротливое мышление московских людей умело уступать, хотя и с медленностью, очевидной практической необходимости. Под ее давлением они побеждали свою боязнь сближения с иностранцами. И даже западным людям они подчас, – и ужь, конечно, совсем неожиданно для тех, – читали наставления на ту тему, что одно дело – вера, а другое дело – практические сношения. «Вƀра дружбƀ не помƀха, – говорили бояре Ивана IV послу просвещенной английской королевы Елизаветы, – вотъ ваша государыня и не одной вƀры съ нашимъ государемъ, а государь нашъ хочетъ быть съ нею въ любви и братствƀ мимо всехъ государей». Но беда была в том, что практические сношения с западными европейцами далеко не всегда были выгодны московским людям. Благодаря своей отсталости, эти последние делались предметом эксплоатации для жителей более передовых стран. Поэтому недоверие к «латынам, лютерам и кальвинам» поддерживалось и усиливалось причинами, не имевшими ровно никакого отношения к религии.

Торговля сближает различные племена и народы. Обмениваясь между собою своими произведениями, они обмениваются также идеями. По справедливому замечанию Маркса, товар возвышается над всякой религиозной, политической, национальной и лингвистической ограниченностью. Но если в процессе обмена одна из сторон имеет большая преимущества над другой, то в числе его временных следствий может явиться у слабой стороны усиление религиозной и национальной ограниченности. Это мы видим на примере московского торгового сословия.

Уже в XVI веке Московское государство не могло обходиться без западноевропейских товаров. Нуждаясь в этих товарах, его правители давали иностранным купцам большие льготы. Так, при Борисе ливонские купцы, выведенные в Москву еще Грозным, получили по 300 и по 400 рублей взаймы из царской казны, без роста, на бессрочное время. Двоим из них Борис дал жалованные грамоты на звание московских лучших торговых людей; они «ничего не тянули» с московскими посадскими людьми, а их дворы были освобождены от всяких податей и повинностей. Легко понять, что это не могло понравиться московским посадским людям, которым приходилось «тянуть» очень много. Не могло нравиться торгово-промышленному населению Московского государства и то, что английская торговая компания еще при царе Федоре Ивановиче получила исключительные права. По словам историка Костомарова, торговля с русскими была в XVI веке так же выгодна для англичан, как торговля с северо-восточными инородцами выгодна была для русских. «Захватив в свои руки торговые пути, произвольно возвышая цены на свои произведения, понижая на русские, англичане оказывали презрительное обхождение русскому народу и через то возбудили против себя неудовольствие». На почве такого неудовольствия естественно было развиваться всякого рода предубеждениям против иностранных «нехристей». После Смутного времени это неудовольствие не исчезло, потому что не была устранена вызывавшая его причина. При царе Михаиле иностранные купцы опять стали стремиться к приобретению разных привилегий. Между прочим, англичане желали получить право проезда по Волге в Персию. Имея нужду в деньгах, московское правительство готово было удовлетворить эту их просьбу; однако, оно сочло нужным посоветоваться с московскими гостями. Царь и патриарх спрашивали их: «А если дать английским гостям дорогу в Персию, то не будет ли от того московским гостям и торговым людям помешки и оскудения?»

Поблагодарив великих государей за милость и заранее смиренно извинившись в том, что будут говорить по своему крайнему разумению, спроста, московские торговые люди и гости в общем высказались так: «Если с англичан брать пошлину, то государевой казне прибыль будет большая, а у торговых людей промыслы отнимутся, потому что им с англичанами не стянуть». И это «не стянуть» повторялось всякий раз... Московские торговые люди боялись попасть в кабалу к своим опасным конкурентам. Когда, в самом начале царствования Федора Алексеевича, голландский посланник фан-Кленк добивался, чтобы позволено было голландцам торговать с персианами в России, а персианам ездить с шелком-сырцом через Россию в Голландию, то московские торговые люди опять выразили опасение, что иностранцы всех их «от торгу отлучат» и завладеют всеми промыслами. При этом они ссылались на пример восточной Индии, в которой голландцы завладели золотою и серебряною рудами и всякими другими промыслами, отчего и теперь великое богатство себе приобретают, а тамошних жителей привели до скудости».

Московские торговые люди совершенно правильно оценивали те последствия, которые имела для туземцев восточной Индии колониальная политика голландцев. Стало быть, крайняя ограниченность, свойственная жителям Московского государства, не мешала им быть дальнозоркими там, где дело касалось их, сознанных ими, интересов. Но отсюда видно также, каким слабым чувствовал себя московский «торговый капитализм» в своих столкновениях с торговым капитализмом Запада.

В трудящейся массе Московского государства «неведения» было еще больше, нежели в высших классах. Но и тут предубеждение против иностранцев обусловливалось далеко не одним «неведением». Народная масса предчувствовала, что поворот κ Западу отразится на ее житье-бытье в виде нового увеличения ее и без того почти невыносимых тягостей. К тому же служилые иностранцы, во множестве появившиеся в Московском государстве XVII столетия, смотря на московских людей сверху вниз, конечно, больше всего презирали именно трудящуюся массу, представители которой, – в виде «даточных» тяглых людей и холопов, – попадали под их начальство... несомненно, что националистическая реакция не могла избавить Московскую Русь XVII столетия от необходимости привлекать служилых иностранцев. Но чем более давала себя чувствовать эта необходимость, тем более обнаруживалась националистическия реакция. При ограниченности, свойственной московским людям и доводившей их до того, что они, как мы уже знаем, спрашивали себя, не следует ли относить к числу «нехристей» православных белоруссов, реакционеры не могли не возмущаться приливом в Москву ученых из Западной Руси и даже из Греции. Сохранился отрывок следствия, производившегося в 1650 году над некоторыми представителями националистической реакции. Они принадлежали, по выражению Ключевского, к учащейся московской молодежи. Их было четверо: Лучка Голосов, впоследствии дослужившийся до степеней известных, Степан Алябьев, Иван Засецкий и дьячок Благовещенского собора Костка (Константин Иванов). Они возмущались знаменитым царским постельничим Ф.М.Ртищевым, выстроившим недалеко от Москвы монастырь и поселившим в нем тридцать малороссийских монахов, которые обязаны были учить желающих славянской и греческой грамматике, риторике и философии.

Сам Ртищев проводил в беседах с этими учеными малороссами целые ночи. Но «московская учащаяся молодежь» роптала: «вот учатся у киевлян греческой грамоте, а в той грамоте и еретичество есть». Из показаний Степана Алябьева видно, что он начал учиться по латыни у старца Арсения Грека, но когда этого старца сослали в Соловки, учиться перестал и азбуку изодрал, так как родные, а с ними Лучка Голосов и Ивашка Засецкий сказали ему: «перестань учиться по-латыни, дурно это, а какое дурно, того не сказали». Ф.М.Ртищев требовал, чтобы сам Лучка Голосов учился по-латыни у киевских монахов. Но Лучка противился. «Скажи своему протопопу, – говорил он вышеупомянутому дьячку Благовещенского собора Константину Иванову, – что я у киевских старцев учиться не хочу, старцы они не добрые, я в них добра не познал, теперь я маню Федору Ртищеву, боясь его, а вперед учиться никак не хочу, кто по-латыни научится, с правого пути совратится». Осуждала эта по принуждению учившаяся молодежь и поездки более или менее ученых москвичей в Киев для довершения образования. Тот же Лучка говорил своему другу Костке: «да и о том вспомяни протопопу: поехали в Киев учиться Перфилка Зеркальников, да Иван Озеров, а грамоту проезжую Федор Ртищев промыслил; поехали они доучиваться у старцев киевлян по латыни, и как выучатся и будут назад, то от них будут великия хлопоты». Дьячок Костка сам не одобрял этой поездки. Он отвечал своему другу: «Мне и поп Фома говорил: скажи, пожалуй, как быть? Дети мои духовныя Иван Озеров, да Перфилий Зеркальников просятся в Киев учиться. – Я (Костка. Г.П.) ему говорил: не отпускай Бога ради, Бог на твоей душе это взыщет, а Фома говорит: рад бы не отпустить, да они безпрестанно со слезами просятся и меня мало слушают и ни во что не ставят».

Этот последний ответ попа Фомы дает нам новую, несравненно более отрадную черту для характеристики «учащейся московской молодежи» того времени. Если в ее среде были, – и, по всей вероятности, преобладали, – личности в роде Степана Алябьева и Луки Голосова, не желавших учиться из опасения впасть в ересь, то, к счастью для дальнейшего развития страны, встречались и такие, которые «безпрестанно, со слезами» умоляли о том, чтобы им дали возможность продолжать в Киеве образование, начатое в Москве. У этих последних было вполне достаточное основание для того, чтобы слезно просить позволения ехать в Киев. Они не питали никакого уважения к своим благочестивым московским учителям, говоря: «враки де они вракаютъ, слушать у нихъ нечего и себƀ чести не дƀлаютъ, учатъ просто, сами не знаютъ, чему учатъ». Этих любознательных молодых людей тоже некоторым образом «тошнило» в матушке Москве, и они, подобно Воину Ордину-Нащокину, стремились вырваться из нее. К сожалению, их было пока еще крайне мало.

Националистическая реакция нашла свое выражение между прочим и в расколе. Скажу больше. Раскол старообрядства был самым ярким ее выражением в московской жизни XVII века. «Ох, бедная Русь, – восклицал знаменитый расколоучитель, протопоп Аввакум, – чего-то тебе захотелось латинских обычаев и немецких поступок!»...Но и сам патриарх Никон, представлявшийся раскольникам опасным нововводителем, не избежал влияния националистической реакции. Алепский архидиакон Павел сообщает, что, когда московские живописцы стали усваивать приемы западных художников, московские вельможи начали покупать у них иконы новой манеры, Никон отобрал оные и издал указ, что кто впредь будет живописать их, тот подвергнется строжайшему наказанию. Такие иконы, собранные по повелению царя Алексея Михайловича, зарыты были въ землю, а пишущие в духе новой школы преданы анафемƀ. Подобной энергии в деле борьбы с Западом могли бы позавидовать самые жестоковыйные расколоучители.

Настроение, выразившееся потом в расколе, почти окончательно сформировалось еще в то время, когда Никон был только новгородским митрополитом и не имел влияния на судьбу русской церкви. Уже тогда между верующими распространялись сборники, в которых говорилось об антихристе и вычислялось время его пришествия... Как известно, в 1666 году в Москве состоялся собор русского духовенства, одобривший никоновы новшества и принявший жестокие моры против нераскаянных раскольников (протопопа Аввакума, попа Лазаря, дьякона Федора). Еще раз: противниками новшеств были в XVII веке вовсе не одни раскольники. В феврале 1690 года, т. е. когда власть фактически была уже в руках Петра, патриарх Иоаким, приглашенный к царскому столу на обед по случаю рождения царевича Алексея Петровича, потребовал и добился, чтобы за столом не было иноземцев... Перед своею смертью он составил завещание, в котором разразился целой филиппикой против проклятых еретиков-иноземцев.

«Какая отъ нихъ православному воинству можетъ быть помощь? – наивно вопрошал святитель, – только гнƀвъ Божій наводятъ. Когда православные молятся, тогда еретики спятъ; христіане просятъ помощи у Богородицы и всƀхъ святыхъ, – еретики надъ всƀмъ этимъ смƀются; христіане постятся, – еретики никогда. Начальствуютъ волки надъ агнцами! Благодатію Божіею въ Русскомъ царствƀ людей благочестивыхъ, въ ратоборствƀ искусныхъ, очень много. Опять напоминаю, чтобъ иновƀрцамъ еретикамъ костеловъ римскихъ, кирокъ нƀмецкихъ, Татарамъ мечетей не давать строить нигдƀ, новыхъ латинскихъ и иностранныхъ обычаевъ и въ платьƀ перемƀнъ по иноземски не вводить» и т.д.

Но при всем том не подлежит сомнению, что ярче всего выразилась националистическая реакция против поворота к Западу именно в расколе.

Националистическая реакция, вызванная поворотом Московского государства к Западу, должна была еще более укрепить у недовольных этим поворотом московских людей неосмысленную приверженность к разной обрядовой ветоши.

В продолжение значительной части «петербургского периода» русское трудящееся население оставалось в таких же условиях, в каких находилось оно до реформы Петра. Разница была лишь в том, что эти условия стали еще гораздо более тяжелыми и еще менее благоприятными для развития личности. Поэтому психология народной массы оставалась, по своему существу, та же самая. Это обстоятельство и дает мне право ссылаться на взгляды старообрядцев XVIII и XIX столетий при изучении психологии старообрядцев XVII века. Оно же позволит мне ограничиваться в дальнейшем изложении лишь беглыми указаниями на старообрядство как на одно из выражений народного настроения.

Крайние представители безпоповства тоже находились под влиянием националистической реакции. В них еще продолжала жить старая Московская Русь. И даже такой, неоспоримо, очень даровитый человек, каким был Евфимий, восставая против общественного неравенства и против непосильной тяготы, взваленной Петром I на плечи русского народа, нагромождал на свои правильные и смелые выводы массу негодного хлама, лишавшего их практического значения. Петр I согрешил, по его мнению, не только тем, что поставил трудящуюся массу в крайне тяжелое положение. Непростительный грех первого императора состоит также в том, что он «умысли Елинские и Латинские и прочие языки законы установляти, яко се: брады брити, платіе нƀмецкое носити, власы растите и плƀсти косы, банты привязывати, петли на шеяхъ имƀти, пукли связывати и лавержъ (т. е. косу. Г. П.) салом намазывати, и мукою главу припутривати, и табакъ носомъ пити и устами курите, и со псы изъ единыхъ сосудовъ ясти» и т.д. Вследствие того, что Петр до конца истребил благочестивые обычаи, исполнилось «реченное»: «и гладъ будетъ великъ». Эти последние слова воочию показывают нам, каким образом критическая мысль Евфимия, отправляясь от реальных фактов, немедленно попадала в безпросветную область националистической реакции. Он слышал, что при Петре положение народа было тяжело: «гладъ быль великъ». Нужно было найти причину этого явления. Она тотчас и подсказывалась богословскими приемами мышления, подкрепленными реакционным национализмом; глад был велик оттого, что стали брады брити, платье немецкое носити, табак устами курите, носом его пити и проч., и проч., и проч. Но, принимая такое объяснение, Евфимий тем самым лишал себя возможности успешно бороться с тем общественным злом, наличность которого он совершенно правильно констатировал.

Первый панславист ("славянофил")

Юрий Крижанич

[ Справка: 1617, Босния 12.09.1683, близ Вены, писатель, мыслитель. По национальности хорват. Получил в Граце степень магистра философии, был слушателем греч. коллегиума Св. Афанасия при Ватикане. В 1642 г. защитил докторскую диссертацию в Риме. В 1659 г. прибыл в Москву, стал активно пропагандировать идеи о единстве славян, великом будущем России. — Словарь по русской философии. — В.Т.]

Хворостинин, Ордин-Нащокин и Котошихин являются представителями западного, – в тогдашней Москве еще только зарождавшегося, – направления русской общественной мысли. В лице Юрия Крижанича мы имеем дело с не менее новым тогда слафянофильским, точнее – панславистским, направлением. Не следует однако, думать, что панславизм Крижанича имеет много общего с нашим позднейшим панславизмом или славянофильством.

По его выражению, он пришел жить под крылом милости русского царя, руководимый своей горячей любовью к славянскому племени. Ему хотелось поселиться среди того народа, который один изо всех отраслей великого славянского племени был не «подвержен» чужеземцам: «ляхов» он считал уже совершенно подчинившимися иностранному влиянию. В Москве он собирался составить грамматику и лексикон славянского языка, а также написать русскую историю. Наконец, он надеялся, как видно, попасть ко двору и, благодаря своим обширным и разнообразным знаниям, сделаться царским советником. Он много писал, но для нас здесь важно его незаконченное сочинение, посвященное политике (Политичныя Думы).

Трудно сказать, в каком виде представлялась Крижаничу русская жизнь до его приезда в Москву. Но мы ясно видим, что его московские впечатления были не из приятных.

Неутомимый защитник славянства и непримиримый противник «немцев», он горько упрекал иностранных путешественников в том, что они писали о московском народе «срамотныя солганныя повƀсти». Но при этом он сам был вынужден признать, что не все ложь в «срамотныхъ повƀстяхъ»... Главным источником зол в Московском государстве служит, по мнению Крижанича, именно «крутое владание». При умеренном «владании» государство это было бы вдвое более населенным.

Неприятно поразило Крижанича отсутствие правосудия в Московском государстве. Он объяснял его тем, что служба приказных очень плохо оплачивалась... Убедившись в том, что самая главная беда «русаков» заключается в свойственном их государству «крутомъ владаніи» и «зломъ законоставіи», Крижанич наметил целую программу реформ. Историк Ключевский сказал, что, читая выработанный им проект преобразований, невольно воскликнешь: «Да, это программа Петра Великого, даже с ее недостатками и противоречиями». Это и так, и не так. Программа Крижанича в самом деле во многих отношениях напоминает программу Петра. Подобно Петру, он придавал огромное значение развитию производительных сил страны. Он твердил, что в бедной стране беден и государь. Мало того, он хотел, чтобы правительство было внимательно к низшему слою населения... Такую же мысль мы встретим в книге современника Петра, крестьянина Посошкова «О скудости и богатстве». Наличность этой мысли в книге Посошкова дала некоторым нашим писателям мнимое основание хвастливо утверждать, что в России предвосхищено было одно из величайших открытий западно-европейской экономической науки. Говорить такие пустяки можно было только при полном незнании истории политической экономии и экономической политики западно-европейских государств. То «открытие», что государь беден там, где бедно трудящееся население страны, сделано было «инородными» гораздо раньше, нежели его усвоили себе славянские писатели. И не подлежит сомнению, что у «инородных» оно стало известно теоретикам уже после того, как к нему пришли люди практики: именно те, обязанностью и интересом которых было наполнение казенного ящика.

Данное «открытие» признавали и повторяли в Западной Европе очень многие теоретики и практики. У них заимствовал ее и Крижанич. Но, как бы там ни было, он настоятельно советовал развивать производительные силы московской земли и в этом отношении действительно сходился с Петром.... Тут с ним вполне сошелся бы и Петр, ездивший учиться в Голландию.

Но дальше начинается важное различие. Между тем как Петр любил «инородныхъ» и привлекал их в свое государство, Крижанич их терпеть не мог... В этом отношении Крижанич сильно отставал не только от Котошихина, но и от Курбского, который ставил в вину Ивану IV «запертіе рубежевъ». Склонность Крижанича к «запертію» находится в прямом и резком противоречии с его заботами о развитии производительных сил страны, ради которого он советовал вызывать в Россию из-за границы, хотя бы и за большую плату, хороших ремесленников для обучения русских людей. Точно так же взгляд Крижанича на крупную торговлю, как на одно из необходимых условий развития народного богатства, плохо уживался с другим его взглядом, согласно которому торговцы являются «безделниками и хлебогубцами»... Без всякого сомнения, идеалом для Крижанича служило французское королевство. Он прямо говорит, что самым славным и счастливым из всех является то государство, в котором не только развиты ремесла и торговля, но «и добры суть законы: якоже видимъ быть во Франскомъ кралеству». Вследствие этого своего пристрастия к французскому политическому строю он истолковывал законы бога и природы в том же смысле, в каком прежде него истолковывал их Бодэн. Петр Великий не признал бы такого толкования. Он всеми силами души стоял за «вотчинную монархию», или, – чтобы употребить здесь выражение Крижанича, – за «крутое владаніе».

«Сочинение Котошихина, – говорит Ключевский, – не было никем прочитано в России до четвертого десятилетия XIX века, когда его нашел в библиотеке Упсальского университета один русский профессор. Книга Крижанича была «на верху», во дворце, у царей Алексея и Федора, списки ее находились у влиятельных приверженцев царевны Софьи, Медведева и кн. В.Голицына; кажется, при царе Федоре ее собирались даже напечатать». Однако только собирались, но книга так и осталась ненапечатанной. Подобными фактами определяются размеры влияния, какое могли иметь в тогдашнем Moсковском государстве люди, несомненно, представляющие собою родоначальников русской «интеллигенции». Размеры эти были до последней степени узки. О непосредственном воздействии на общественную жизнь родоначальникам русской «интеллигенции» нельзя было и думать: у них не было аудитории, составляющей необходимое условие воздействия этого рода; оставалось заботиться о косвенном воздействии. Наиболее производительным его видом должно было представляться воздействие через посредство верховной власти. Неограниченный монарх легко может, если захочет, перестроить жизнь своего народа согласно указаниям разума... Так рассуждали люди, не имевшие понятия о действительных причинах общественного развития. Поэтому для них вопрос должен был сводиться лишь к тому, захочет ли данный неограниченный монарх выступить в роли преобразователя. Первым московским западникам это представлялось до такой степени невероятным, что они, испытывая непреодолимую «тошноту» у себя дома, бежали или только собирались бежать за границу, а не то – искали спасения от безобразной действительности за монастырскими стенами. Но Крижанич верил в возможность коренной реформы сверху и потому смело обращался к московскому государю.

Заключение

(по кн.: Замалеев А.Ф. Философская мысль средневековой Руси (XI-XVI вв.). Ленинград: Изд-во Наука. Ленинградское отделение,

1987. 247 с. С. 239-241.)